Будут неприятности (сборник) Щербакова Галина
– Знать бы, какие таблетки, – тихо говорит Фатя, – выпить, и с концами.
Посмотрели на нее девочки так, что сама Фатя аж испугалась.
– А помните, – тихо сказала Оля, – она вытащила жребийную бумажку… И кто-то тогда сказал, что ни с кем она жить не будет…
– Я! – заплакала Муха. – Я. Накаркала…
Вот тут они и расплакались. Плакали громко, текли слезы, текли сопли, плакали, как плачут дети, и не слышали, как в дверь тихо, но настойчиво стучали.
Услышала Оля, посмотрела в окошко. Стоял на крылечке Иван Иванович.
Они впустили его.
Он достал из огромной сумки кастрюлю с рисом и бидон с компотом. Молча выложил рис на блюда, разлили по стаканам компот. Замерев, девчонки следили за его неторопливыми уверенными движениями.
– Помянем, – сказал он. – Это кутья. Поминальная еда.
Тихо ели. Тихо пили компот.
– У меня в сорок шестом умерла невеста, – тихо заговорил Иван Иванович. – В Ленинграде. В сущности, от блокады… От ее последствий… Представьте себе… Победа! Остался жив! Невеста ждала! И сразу смерть… Казалось бы, сколько всего видел на войне, а тут рухнул… Никого у меня, кроме нее, не было… Родителей в Минске… Брата еще в Финскую…
– Финская – это что? Баня? – спросила Лиза.
– Война до войны…
– Проходили по истории, – сказала Оля.
– Я не проходила, – ответила Лиза.
– Она шла другой дорогой, – сострила Лорка.
Что-то стронулось. Сдвинулось. Не то, чтобы горя не было, просто проступила жизнь. И рис съели. И компот выпили.
– А у нас с тобой еще работа, матушка, – сказал Иван Иванович Оле.
Они пришли на тот самый перекресток. Все так и было, как мы уже видели, только на углу продавали не длинные огурцы, а леденцы в банках. Старушка по-прежнему стояла в очереди.
– Девочка моя! – проникновенно сказал Главный. – Такова жизнь… Но надо идти дальше.
– Куда? – спросила Оля.
Подбежала старушка с полной авоськой банок.
– Сегодня наконец будет съемка? – спросила она капризным голосом.
Упал с прицепа вилок капусты и шмякнулся о грязь.
Иван Иванович обнял Олю и тихо сказал:
– Конечно, все глупо… Рядом со смертью… Все глупо… Но почему-то надо жить…
– Она ничего… ничего… никогда… никогда… уже не увидит… – Оля говорит это тихо, потому что вокруг…
– Сначала пойдет автобус, потом машины. Автобус тормозит у «зебры», «Жигули» проскакивают. Фургон делает разворот. У троллейбуса обрывается провод. Люди по сигналу флажка. Оля! Где Оля?
Ассистент кричит в рупор.
Оля невидяще смотрит на все.
Ее везут домой после съемки.
Оля опустошена, обессилена. Равнодушно, безразлично смотрит в окно, на поток людей, поток машин.
Что-то вызвало на ее лице интерес. Не успела понять – проехали. Выглянула в заднее стекло – ничего.
Снова что-то забеспокоило. Потому что остановились у светофора, рассмотрела: на обочине стоял обрызганный грязью старый человек. Наморщив лоб, стала внимательно смотреть вперед.
Еще один обрызганный. Через квартал еще…
Те самые «Жигули» медленно, как ни в чем не бывало, сворачивали в арку.
– Я тут сойду, – сказала Оля шоферу.
Она вошла в арку сосредоточенно и целенаправленно. По дороге подобрала камень.
Знакомая машина стояла у подъезда, и одно ее колесо игриво вздыбилось на тротуаре, загородив проход.
С наслаждением ударила по стеклу камнем.
Страстно, самозабвенно она крушила эту машину, не обращая внимания, что по ее рукам уже бежит кровь.
– Зачем? – спрашивает Олю тихая, какая-то домашняя женщина-лейтенант. – Ты знаешь, что такое вандализм?
– Знаю, – спокойно ответила Оля.
– Молодец, – сказала женщина. – Уже легче. Ну а про то, что родителям придется за все платить, это знаешь?
– Вот про это нет! – ответила Оля. – Не подумала… Просто из головы вон…
– Мне их жаль! – сказала милиционер.
– Мне тоже, – ответила Оля.
– Номер телефона, – женщина взяла ручку.
Оля говорит номер, и мы видим, как звонит телефон в привратницкой Клавдии Ивановны, где сейчас уже прорабская, как бежит к телефону человек в резиновых сапогах.
– Алло! – кричит человек. – Прораб слушает.
– Мне Климова или Климову, – говорит милиционер.
– Нет таких, – отвечает прораб. – Это стройка.
Женщина внимательно смотрит на Олю.
– Сволочь! Сволочь! – это кричал, вбегая, тот самый парень, владелец машины. – Кто мне это оплатит, кто? Вонючий детдом? Имейте в виду! У нее деньги будут! Она в кино снялась… Ей причитается сумма прописью. Пусть оплатит до копеечки.
– Какое кино? – спросила милиционер, снова беря трубку.
Оля с каким-то непередаваемым удовлетворением смотрела, как он дергался, этот красивый парень. Как он потел, и краснел, и даже за сердце хватался, и воду из графина пил.
– Артистка! – шипел. – За сотый километр таких артисток… Распустили… Лимита проклятая… Быдло…
– Я вас попрошу! – жестко сказала женщина.
– А я знаю! Знаю! – кричал парень. – Вы ж за них! Вы сразу за них! А я вам говорю – пусть оплатит. Получит гонорар и отстегнет за хулиганство. Бандитка!
– Господи! Да выплачу я ему, – засмеялась Оля. – За удовольствие надо платить. – И снова засмеялась освобожденно.
Звонила по телефону милиционер, что-то говорила, а они смотрели друг на друга – Оля и парень.
Дорого стоил этот перегляд, не выдержал его парень, хлопнув дверью, вышел.
– Почему именно он? – спросила милиционер. – Его машина?
– Потому что он… Потому что его машина…
Ворвался, держась за сердце, Иван Иванович.
– Сколько я должен заплатить? – с порога спросил он. – Я отец.
– Много, – сурово сказала милиционер.
– Ничего, – ответил Иван Иванович. – Я богатый… – И полез в карман. – Как это у вас делается? Прямо вам? Или через сберкассу? Или этому, потерпевшему? – И Оле: – Сейчас пойдем домой, и я тебя выпорю…
Милиционер с интересом наблюдала за комедией.
– Она знает, – тихо сказала Оля Ивану Ивановичу.
– Что она знает? Что? – Он вытолкал Олю из кабинета и встал перед милиционером, распахнув пальто. На нем был уже ему тесный старый пиджак с орденами и медалями, и живого места на пиджаке не было.
– Убедительно, – сказала милиционер.
– Извините, – сказал Иван Иванович. – Уже лет двадцать не надевал… Жмет под мышками… И вообще…
Лорка обрабатывает Олины порезы.
– Как Клавдия говорила? Новая шкура нарастет, крепче прежней… Дубленочкой станет…
На стене их комнаты висел очень плохой портрет Клавдии Ивановны. Его, видимо, увеличили с маленькой фотографии. Рядом был тот же Макаренко, тот же Ульянов. Полка с теми же самыми книгами. На доске было написано: «Весна и свобода». Девчонки толстыми ломтями резали батон и колбасу, наливали чай в граненые стаканы. Почему-то на стуле стоял дешевенький какой-то покосившийся фруктовый торт.
– Катька! – сказал Муха. – У тебя рука набита делить на семь.
И тут мы видим Ивана Ивановича. Он на корточках настраивает маленький телевизор. Рябит экран, но уже во всю мощь слышна песня «Миллион, миллион алых роз».
Девчонки смеются, потом подпевают. Оля дирижирует.
На весь экран ее тонкие красивые пластичные руки в смазанных йодом ссадинах до самого локтя.
- «…свою жизнь для тебя
- Превратил в цветы…»
Покидаем мы их постепенно. Вот они уже видны только в окно.
Вот красивый старый обреченный дом. На фоне синего неба навис над ним синий небоскреб.
Знакомая «баба» замерла в ожидании своего часа.
Перепоясанные веревкой с ленточками шумят, шевелятся нежные, красивые березки.
Колышется дощечка «Штраф 1000 рублей».
Карантин
Киносценарий
Сначала звуки. Все звуки раннего утра. Будильника. Спускаемой воды.
Взрослый женский голос: «Ну вставай, вставай, хватит!»
Детский плаксивый: «Не хочу в садик. Хочу дома жить!»
Взрослый женский: «Все! Нет твоей постели!»
Взрослый мужской, хрипловатый: «Вот так – ребенок понимает, что лучше быть больным, чем здоро…»
Видимо, в мужской голос чем-то бросили.
– Эй! – сказал мужчина. – Не убивай, я еще пригожусь!
– Не убивай, – сказал ребенок, – он пригодится.
И все засмеялись.
И мы увидели обычную двухкомнатную городскую квартиру, а потом услышали голос диктора: «Московское время семь часов, пятнадцать минут».
Одновременно с ним раздался вскрик: «О Господи!» – и кто-то полуголый промчался перед нами. Хлопнула дверь, с вешалки свалилась меховая шапка и красиво наделась на высокий сапог.
– Ох! – сказала шапке маленькая девочка на детском стульчике в передней. – Ты меня испугала. Ты летела как сумасшедшая. – Рядом с ней, на другом детском стульчике, кукла. – Ты не плачь, – говорит ей девочка. – Мне же надо на работу. Я же молодой специалист. На работе у меня мышки. Им надо укольчики делать. А вечером я тебе почитаю про мертвую царевну.
Девочка вздохнула, выпрямилась на стульчике и зажмурилась. Потом открыла большие глаза и сказала:
– Но ты должна себя вести хорошо.
Сама она, девочка Маша, пяти лет, обувается. У нее это не очень ловко получается, тем более здесь, на стульчике под вешалкой, где столько всего интересного.
Шапка на сапоге. Лошадиная морда сапожной ложки перемигивается с изящной пластмассовой балеринкой. Женская сумка, из которой торчат перчатки, ключи, шарф. Две авоськи – одна с молочными, другая с винными бутылками.
А если наклонить голову и заглянуть в кухню, то видны длинные мамины ноги в колготках, которые пританцовывают в такт музыке, а рядом с ними, совсем не в такт, болтается утюжный провод. Маша тоже пробует пританцовывать, но танцевать и надевать туфли почему-то неудобно. И девочка тяжело, на весь коридор, вздыхает.
– Не вздыхай! Ты уже здоровенькая! – кричит пробегающая, полураздетая молоденькая мама с выглаженной кофточкой в руках. – Человек должен уметь сам себя обслужить. А то Светлана Николаевна скажет, что ты за неделю все забыла.
– Дырочки очень ма-а-аленькие, – печалится Маша. – Такие ма-а-аленькие, что их и в микроскоп не видно.
Слово «микроскоп» она выговаривает четко.
– Слышишь? – это папа высунул из ванной намыленное лицо. – Микроскоп! Что знает ребенок! Кто ее забирает сегодня?
– Дурачок! – отвечает пробегающая, уже одетая в кофточку мама. – Она в него смотрела у меня на работе. – И скороговоркой добавляет: – Ты отводишь, ты и забираешь.
– Ох! – говорит Маша, выпрямляясь. – Измучилась! Мы с мамой смотрели в микроскоп мышиную кровь.
– Зачем показывать ребенку всякую гадость? – возмущается папа. – Она у нас березу не видела. Я не могу. У меня сегодня аврал.
– Видела, видела, – отвечает Маша. – Подумаешь, береза.
– У тебя всегда аврал! – кричит мама. – А сидела с ней по бюллетеню я! Целую неделю. Хотя, как ты знаешь, наши права и обязанности…
На этих словах папа открывает во всю мощь все краны в ванной. Мама объясняет ему что-то про права, а он стоит и улыбается шуму воды и аккуратненько протирает лицо лосьоном.
Мама замолкает. Папа закрывает в ванной воду.
– Справка у Машки в карманчике, – чеканит уже совсем одетая мама. – Я ушла.
И она мгновенно исчезает.
– Эй! – кричит папа, выбегая из ванной. – Ты куда?
Папа с Машей приступом берут автобус. Папа с Машей на руках стоит на передней площадке. Шум, давка.
– Уступите человеку место!
– Не видите: папаша с ребенком.
– Парень! Давай свою, у меня одно колено свободно! – предлагает папе молодой человек с мальчишкой на руках.
Папа с готовностью передает Машку через головы.
– А вот это неразумно! – шепчет ему чиновничьего вида дама. – Неизвестно, в каком контакте тот мальчик!
– Отдайте ребенка! – пугается папа. – Нам сходить!
Машку возвращают папе таким же образом, и хоть сходить им еще не надо, но раз уже так получилось, они выскакивают на одну остановку раньше.
– Ура! – кричит Маша. – Будем гулять прогулкой!
– Так не говорят, – объясняет папа.
– Нет, говорят! – упорствует Маша.
– Не люблю упрямых девочек, – говорит папа. – Мы гуляем пешком.
– Пешком-мешком, – отвечает Маша.
Папа достает газету и на ходу ее развертывает.
– Пап! – говорит девочка. – Посмотри!
– Ты что – воробьев не видала? – сердито говорит папа.
– Разве ж это воробьи? – удивляется девочка. – Воробьи – маленькие. Как мышки. А эти – как кошки.
– Смотри лучше под ноги, – говорит папа и быстро спрашивает: – Трижды три?
– Сорок семь, – отвечает девочка.
– Думай! – сердито говорит папа.
– Шестнадцать? – дурашливо спрашивает девочка и объясняет: – Это не воробьи. Эти птицы обзываются галками.
– Трижды три! – папа строг и недоволен.
– Трижды три, – тянет Маша, – это… А маленькие галки – галушки?
Но тут они подошли к калитке детского сада, и папа дернул ее на себя. Калитка не поддалась, потому что была закрыта, закручена бечевкой. Папа стал стучать по ней ногой. Маша засмеялась и стала стучать тоже. Так они стояли и стучали, и вся изящненькая металлическая ограда детского садика позванивала, дрожала и будто бы пела.
– Черт знает что! – сказал папа.
– Черт знает что! – повторила Маша.
– Не ругайся! – сказал папа. – Где ты такое слышала?
Маша смотрит на него лукаво:
– Не скажу!
На шум вышла нянечка. Она идет к ним по дорожке очень медленно и очень молча. Подошла к калитке, но вместо того, чтобы ее открыть, стала выискивать что-то на траве – ногами и руками раздвигает траву, и ни слова, ни слова.
– Что же вы нас не пускаете? – угодливо спрашивает папа. – Машенька выздоровела и очень по садику соскучилась.
– Нет, – говорит Маша, – я не соскучилась. Что вы ищете? – спрашивает она.
– Не твое дело, – говорит папа. – Может, я могу вам помочь?
Нянечка посмотрела на него внимательно, и все ее лицо выразило такую мысль: ну чем, чем ты мне можешь помочь в этой жизни, несчастный очкарик?
Папа понял мысль и смутился.
– Да, конечно, – пробормотал он.
Нянечка носком зацепила какую-то бумажку, радостно ахнула, наклонилась и взяла ее, потом дунула на нее, насмешливо посмотрела на папу, слегка плюнула на листок и изо всей силы пришлепнула его к столбу, на котором ему, видимо, и полагалось висеть. Пришлепнула громко, даже вороны с шумом слетели с крыши. И ушла. Папа прищурился сквозь очки и прочитал: «У нас карантин».
– То есть как?! – закричал он. – Мы же выздоровели!
– Смотри, – сказала Маша, – у птиц кончилось собрание.
Папа еще раз потряс калитку.
– Что же нам делать? – крикнул он нянечке.
Она остановилась, повернулась к ним и сказала:
– А как же люди жили в старое время? Без садиков?
– Какое время?! – закричал папа. – У нас же работа! А ребенок абсолютно здоров. Вот документ! – и он потряс над головой справкой.
– А в садике – болезнь. – Нянечка закрыла за собой дверь в дом.
– Ой! – сказала Маша. – Ой! Ура! Пошли скорей домой, меня дочка ждет!
– Какая дочка? – пробормотал папа и потащил Машу к телефону-автомату.
– Я ее положу спать, а ты мне почитаешь про Винни-Пуха, а потом, а потом… Ой! Что будет потом?
– Суп с котом! – сказал папа, заходя в автомат.
Маша прыгает возле и поет:
- Садик заболел – ура!
- Садик заболел – ура!
- У него температура сорок!
- Пусть ему вызовут врача!
- Я не буду ходить в больной садик!
- В больной садик дети не ходят.
– Ах, черт! – говорит папа, потому что автомат съел монету.
Высунулся из кабины, смотрит вокруг. Никого. Только из-за угла медленно идет старик с пустыми молочными бутылками.
– Эй! – кричит папа. – Эй! Дайте двушку! – И протягивает старику рубль.
Старик берет рубль, присаживается на камень и начинает отсчитывать из кошелька монеты.
– Не надо! – вопит папа, схватив первую. – Не надо.
Но старик тщательно считает. Маша стоит и смотрит, как он столбиками выкладывает монеты.
– Аспидов! – кричит в телефон папа. – Аспидов! Я опоздаю минут на десять. Мне надо приткнуть ребенка. Карантин, черт его дери за ногу!
Идет к Маше и берет ее за руку. Старик протягивает ему мелочь.
– Папа, – спрашивает Маша, – а как ты меня приткнешь?
– Черт! – говорит папа. – Проблема!
– Черт! – повторяет Маша. – Дери его за ногу!
– Перестань ругаться! – возмущается папа. – Тебя этому в садике учат?
– Нет, – смеется Маша, – ты!
– Я? – удивляется папа. – Я этого слова вообще не знаю.
– Я тоже, – говорит Маша. – Черт! Черт! Черт! Не знаю совсем.
– Получишь по губам, – сердится папа. – Ладно. Выхода нет. Ты едешь со мной на работу.
Тетенька из бюро пропусков стоит насмерть.
– И думать не думай, – говорит она папе. – У меня без пропусков не ходят – ни малые, ни старые.
– Ладно, – отвечает папа. – Пусть тогда с вами посидит, я пришлю Аспидова с пропуском.
– Пусть посидит, – соглашается тетя. – Но я за нее не отвечаю.
– Не надо, – смеется папа, – не надо. Она просто посидит.
– Я не отвечаю, учтите! – повторяет тетенька.
Папа убегает. Маша чинно сидит на стуле и смотрит на тетеньку.
– Как тебя зовут? – спрашивает она.
– Маша, – говорит девочка.
– Мария, значит, Дева, – тетенька говорит это удовлетворенно. – Это хорошо. А я буду тетя Катя.
– Отвечаете. Отвечаете, – смеется Маша. – А обещали не отвечать.
– Что я, по-твоему, – немая? – возмущается тетенька.
– Дал слово – держи! – говорит Маша.
– Что это я его буду держать? Я на работе!
– А можно я посмотрю картинку? – спрашивает Маша.
Она подходит к рекламному плакату на стене. Круторогий белоснежный архар смотрит на нее с ленивым достоинством. Рядом кнопочками прикреплена фотография очень большой семьи.