Будут неприятности (сборник) Щербакова Галина

– Не знаю, не знаю, – шепчет Сценарист. – Не оправданно. Характер найден.

И вот уже Оля в кадре. Идет эта же сцена. Те же слова. Но как разительно они отличаются. Слова «не умрешь» звучат не жалко, а уверенно, даже с иронией. А «пожалуйста, успокойся» – просто как «кончай ломать комедию». «Да, да!» – вовсе не рыдание, а подыгрывание концерту в кресле. И уже не сентиментальная истерика, а история червивых отношений снизу, так сказать, доверху. А на слове «каемся» Оля так подняла брови и так посмотрела на «друга», что Актер стал себя обмахивать веером и что-то мычать.

– Вот именно так и будем играть! – твердо сказал Главный. – Вы, голубчик мой, – это он Сценаристу, – написали прекрасный сценарий. Но вы, голубчик, писать можете, а читать нет… Поэтому доверьтесь грамотным! Девуленька! – это он Оле. – Именно так, а то и жестче! Такая оказалась семейка, что бабушка, что внучка…

– Ну, слава Богу, – скзала Актриса-бабушка. – Дошло наконец! Я же эту старуху во как чувствую! Кого хочешь – усыпит… У нее и астмы нет! Ей-Богу! Здоровая как лошадь! И сроду никому добра не сделала… – Сценаристу: – Разве добро в словах? В деле, поступке. Никакими словами свинство и безобразие прикрыть нельзя! А ты, – это она Актеру, играющему Олега Николаевича, – это хорошо придумал с веером, все время обмахивался, как отмахивался. Братцы мои! Это же образ жизни, образ мышления – ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу… Всем бы нам по вееру, черт нас возьми! Опахалами проклятущими от всех закрыться! Вот что надо играть!

– Я буду спорить! – фальцетом кричал Сценарист, но на него уже никто не обращал внимания.

Когда после этой съемки Оля вышла из студии, первое, что она увидела, был красный парень, который, опершись на собственную машину, небрежно читал газету. Он знал, что хорошо смотрится в паре с «жигуленком», что они даже одеты будто в масть, и поэтому наслаждался пребыванием своим на земле возле машины.

А тут как раз из студии выскочила заплаканная Юля, бросилась ему на грудь. Сначала она просто рыдала, но, увидев Олю, показала на нее пальцем.

Лицо парня выразило презрительное недоумение, он даже не то присвистнул, не то сплюнул.

Гордо подняв голову, Оля прошла мимо.

Они догнали ее на машине, когда она переходила улицу. Глядя Оле в лицо, парень проехал прямо по луже, он даже назад осадил, чтобы было в два раза больше брызг.

Она осталась стоять мокрая, грязная, униженная.

– Ай, что же будет? – с встревоженным ужасом спрашивает Муха.

– Ничего, – говорит Оля, очищая от грязи пальто. – Эта сцена у них не пройдет.

– А вдруг он красивый? – мечтательно шепчет Катя. – С красивым можно.

– Еще чего! – Оля дернула плечами. Она в одной рубашонке. Вся ее одежда развешана и сохнет.

Лора держит на коленях сценарий, выразительно читает.

«Он подошел, обнял и поцеловал ее. Она задрожала в его руках.

– Что ты дрожишь, как маленькая? – спросил ее Игорь.

– Мне холодно, – ответила она.

– Двадцать пять градусов. Теплынь, – целует ее Игорь».

– Обалдеть! – говорит Катя. – Целует ее… А как – не написано? В губы? В щеку?

– Сейчас целуются с детского сада, – говорит Лиза. – Сейчас и большим не удивишь…

– Все ты про всех знаешь! – кричит Лора. – Про себя скажи, ты разве целовалась?

– С кем? – Лиза развела руками. – С кем? Но это же не потому, что я не хочу! В компании нас не зовут. Своих парней нет… Хоть на панель…

Лора бросила в Лизу подушкой.

– А я целовалась, – тихо призналась Муха. – В прошлом году… С вожатым… Такой очкарик, его никто не слушал… А я слушала… Он меня из благодарности поцеловал…

– Из благодарности не считается, – сказала Фатя. – Считается только из любви… – Оле: – Он ее из любви целует? Как ты думаешь?

– Я про это и думать не хочу, – ответила Оля.

Вечером они сидят у Клавдии Ивановны и едят батон с колбасой. Клавдия Ивановна лежит. Видно, что ей плохо, но она бодрится перед девчонками.

– Почитали бы вслух, девочки, – говорит Клавдия Ивановна, а сама незаметно насыпает в ладонь таблетки.

Лорка-великанша подошла к этажерке. Сказки. «Тимур и его команда», «Алые паруса», «Молодая гвардия», «Детство. Отрочество. Юность», «Домби и сын». Все старенькое, зачитанное. Вынула Лорка Диккенса.

– Я первая, – кричит Лиза.

– Я вторая, – это Катя.

Погасили верхний свет, подвинулись к лампе.

– Теперь у всех телевизор, – вдруг сказала Фатя.

– Насмотришься еще, – сказала Клавдия Ивановна. – Как там? «Домби сидел в углу затененной комнаты, а сын лежал…»

– У нас в классе, – сказала Катя, – девчонка одна «Анжелику» вслух читала. Полный отпад! Ваш Домби – придурок-малолеток! Там любовь во всех подробностях.

– Молчи, дурочка, – сказала Клавдия Ивановна. – «Анжелики» и книги такой нет и быть не может. Верит всякой чепухе. Разве любовь – подробности? Любовь – это…

И замолчала, не зная, что сказать…

– «Домби сидел в углу», – громко начала Лорка.

– Любовь, – сказала Оля, – это когда ничего не страшно, потому что вместе.

– И чтоб целоваться приятно, – засмеялась Катя. – Как же без этого?

Оля вышла из студии, и первым, кого она увидела, был тот самый парень с машиной. Он смотрел на нее в упор, так, что ей никак нельзя было его минуть. А когда она проходила мимо, он загородил ей проход ногой.

– Очень хочется тебя переехать насовсем, – сказал он ей. – Может, так и поступить?

Оля видела перед собой привлекательное и наглое лицо. Она стояла, замерев, перед загородившим ей путь ногой и, получалось, слушала:

– Как ты предпочитаешь, чтобы я тебя переехал? Вдоль? Поперек? – Оля молчала. – Откуда ты, обмылок искусства? Я забыл… Ты лимитчица? Или детдомовка?

– И рецидивистка… И воровка… И хулиганка… – ответила Оля. – И ты меня, пижон, бойся!

Потом ничего не оставалось другого, как зайти за забор и заплакать.

– Что с тобой? – спросил проходящий мимо мальчишка. Он был полон великодушия.

– Иди, иди, – ответила Оля. – Нечего подать…

Мальчишка остановился.

– Не понял… Нечего – чего?

– Ничего нечего, – сказала Оля. – Иди своей дорогой.

– Было бы предложено, – засмеялся мальчишка.

Он ушел, посвистывая. Оля в автомате купила стакан воды за копейку и умылась этой водой.

Снималась сцена телефонного звонка из-за границы. Главный подавал реплики. А бабушка и Оля, выхватывая друг у друга трубку, отвечали.

– Как вы там? – не своим голосом спрашивал Главный.

– У нас все хорошо! – кричала бабушка. – Привезите ихний аспирин.

– Мы купили собачьи консервы, – не своим голосом говорит Главный.

– Съедим! – прокричала Оля.

– Стоп! – своим голосом закричал Главный. – Ты опять? Ты говоришь: Булька что-то хворает.

– Съедим – лучше! – упрямится Оля. – Съедим все человеческое, съедим собачье и закусим аспирином.

Двое мужчин, которые со стороны наблюдали съемку, переглянулись. Один другому показал большой палец. Все это увидел Иван Иванович.

– И не думайте, – сказал он тихо, подходя. – Ей еще школу кончать…

– Подумаешь, – ответил один. – Не кончит в этом, кончит в том…

– Не тот случай, – сказал Иван Иванович.

– Она нам годится, – сказал мужчина. – Иди-ка ты, Ивашка, на пенсию… А у этой девчонки великое будущее.

Это оказался тот самый мальчишка, с которым она недавно разговаривала. Их привезли на место будущей съемки – к церквушке в лесах.

– Ничего себе! – сказал он, увидев Олю. – Оказывается, это ты… Я тогда долго о тебе думал… Чем-то ты задеваешь… Порепетируем? – Он подошел к Оле и хотел ее обнять.

– Ударю, – сказала Оля.

Он засмеялся.

– Ладно, – согласился, – ладно… Я подожду…

– Жди до посинения, – сказала она.

Она ушла от него. Ходит в переплетении строительных лесов, издали крошечная одинокая фигурка. Подрагивают доски, посвистывает ветер, а Оля карабкается все выше, выше, к самой церковной маковке.

Иван Иванович пришел домой в свою однокомнатную холостяцкую квартиру. В ней только самое необходимое. На чем спать. На чем есть. На чем сидеть. Ниша комнаты захламлена. Стал ее расчищать. Все выкинул и повесил на ней картину Пикассо, ту самую, что мы видели. А на стену напротив большой портрет Оли. Оля теперь, не отрываясь, смотрела на девочку на шаре.

Сам Иван Иванович сел на стул так, чтобы видеть обеих девочек.

Сидел молча, опущенные между колен руки чуть дрожали.

Съемка в переплетении лесов.

– Понимаешь, – объясняет Главный Оле. – У нее все сошлось. История с собакой, кошмар на улице… У нее сейчас возникла возможность стать какой-то другой… Она еще не знает какой… И вот этот поцелуй… Первый…

– Наивно, – важно сказал мальчишка. – Если первый, то с ней не все в порядке…

Он явно хорохорится перед всеми. Изображает знатока. Игра эта больше всего рассчитана на Олю, но она на него не обращает внимания.

– Для правды чувств, – говорит ей мальчишка, – нам нужен контакт.

– Пошел ты! – сказала ему Оля.

– Мотор! – кричит Главный.

Мальчик подходит к Оле. Он неуверен не по роли, неуверен на самом деле. И руки у него дрожат.

– Что ты дрожишь, как маленькая? – говорит он несмело, протягивая несмелые руки.

Оля смотрит на него, и глаза ее насмешливы и презрительны. По роли? На самом деле?

Вдруг он ее целует, как клюет в щеку. Сделал и тут же отпрянул, а она засмеялась.

– Холодно, – сказала она.

– Двадцать пять градусов! – глупо сказал мальчик. – Теплынь! – И пошел к ней снова, а Оля ждала и смеялась ему в лицо.

– Стоп! – весело сказал Главный. – Очень хорошо!

– Но я у нее, получается, сто двадцать пятый, – рассердился мальчик.

– Ты такой и есть, – сказала Оля.

– Неужели?

Он смотрел на нее и ничего не понимал.

– Как она ведет свою линию! – восхищенно сказал Главный Ивану Ивановичу. Подошел и обнял его. – Спасибо, старик! Эта девочка дорогого стоит. Даже сравнить не с кем… Какой характер! Какой ум! Какая страсть! А с виду – пичуга пичугой…

Оля идет по улице с мальчиком.

– Ты странная, – сказал он ей. – Ты как ребенок… Тебе надо все поломать и посмотреть, что внутри… Но когда ты потом собираешь, у тебя остаются лишние детали. Верно?

Оля молчит.

Он разглядывает ее внимательно, даже зашел спереди, идет задом наперед, изучает…

– С виду же, – говорит он добродушно, – морковка морковкой… И не скажешь, что, – издеваясь, – ум! Характер! Страсть!

Вдруг неожиданно останавливается, и Оля, шагнув, попадает ему прямо в объятия.

– Вот! – сказал он решительно. – Попалась, птичка, стой! – Оля стоит, покорно замерев.

Мальчишка целует ее нежно-нежно в щеки, в лоб, в кончик носа.

– Морковка, – шепчет, – морковка! – Целует в губы, долго, по-мужски.

Она развернулась и ударила мальчишку со всей силы.

Иван Иванович привел Олю к себе. Комната преображена. В ней уже существует «комната для Оли».

Оля видит свой портрет и картину Пикассо, покрытый пледом диванчик, и полку с книгами, и плюшевую собаку на полу, чем-то похожую на Лэди.

– Ты знай, – тихо говорил Иван Иванович. – Это все у тебя есть. Это место на земле твое. В любой момент… Ты знай…

– Пропишете? – спросила Оля.

– Конечно, – обрадовался Иван Иванович, приготовившийся долго уговаривать.

– А как потом делить будем?

– Что делить? – не понял Иван Иванович.

– Наивный, – сказала Оля. – Я детей и наивных не обижаю. Откуда вы меня знаете, чтобы мне все это предлагать? Вдруг я у вас все отсужу?

– А! – засмеялся Иван Иванович. – Дошло! Ты мне принесешь из школы характеристику. Я сниму тебя анфас и в профиль. Возьму отпечатки… Дурочка ты маленькая… Отсудит она…

– Ладно, – сказала Оля. – Только я собираюсь отсюда тю-тю… Куда-нибудь, где людей поменьше, а деревьев побольше… Вы меня все своим вниманием достали… Не надо мне вашей всеобщей помощи… Я вам не слаборазвитая страна…

И она ушла, хлопнув дверью.

Иван Иванович подошел к крану, открыл его и смотрит, как хлещет вода. Закрыл. Зажег газ. Посмотрел, как горит. Погасил. Открыл окно в кухне, влетел ветер, и все захлопало. Именно в этот момент вернулась Оля. Он не слышал. Стоял и смотрел в окно. На балконе напротив какой-то старик мучительно прыгал через скакалку, не спуская глаз с будильника, который стоял на парапете балкона.

– Извините меня, – услышал Иван Иванович. – Извините, но я просто не могу.

– Ну да, – сказал он.

– Но я могу приходить… Выводить гулять Бобика. – Она кивнула на кукольную собачку.

Оба печально засмеялись.

– Ну режь меня, дурака, – сказал Иван Иванович, – но что-то тут не так… Судьба, будущее у каждого свое. Его не делят на всех.

– Если не может быть хорошо всем, – твердо сказала Оля, – пусть будет всем одинаково.

– Нет! – закричал Иван Иванович. – Что за уравниловка?

– Но я-то думаю так, – твердо ответила Оля. – Не сердитесь. У вас, правда, хорошо. Я бы жила… Но не могу…

Клавдия Ивановна сидела на краешке длинной лавки сквера. Она озябла, потому что был ветер, а пальто на ней старенькое, коротковатое. Шли мимо люди, все в красивых вещах, а она мерзла на стылом краешке. Без зависти, без злости, без раздражения. Просто мерзла, и все. Заметила, как бежит по аллее Иван Иванович, и сомкнула колени, свела плотно ноги, поджала губы.

– Извините, Христа ради, – сказал Иван Иванович. – Может, пойдем посидим в кафе?

– Вы что? – потрясенно спросила она. – Я сроду там не была. Давайте говорите тут. Я больше уже не замерзну. У меня предел есть. Мне даже жарко потом станет.

– Мне-то нет, – засмеялся Иван Иванович. – Я без предела буду мерзнуть. Ну ладно… Значит, так… Вы, если я скажу что не так… Говорите мне прямо, резко…

Она испуганно на него посмотрела.

– Кончаются съемки… Кончается восьмой класс… Дальше ПТУ… Я знаю. Без выбора… Не обсуждаю это…

– Зря, – тихо сказала она. – Это как раз бы и пообсуждать.

– Я к тому, что я могу ее взять… У меня отдельная квартира. Пусть учится дальше… Умная… Смелая… А я старый… Даст Бог, не заживусь…

– Хорошо бы… – задумчиво сказала Клавдия Ивановна и испугалась. – Извините, я не про то! Живите! Я про Олю! Только не пойдет она к вам…

– Почему? – расстроился Иван Иванович.

– Ее кто-то угостил конфетой. Она целый день ее в квартире таскала, чтобы потом на семь частей разделить. На семь делить трудно. Вообще на нечетное делить трудно. Не замечали?

– Почему на семь?

– Все так спрашивают. А мне даже неудобно становится. Седьмая – я. Из-за меня не делится… Они никому не нужны. Никому. Они брошенные. Вы знаете что-нибудь страшнее брошенного ребенка? Их могут пожалеть… Могут помочь… Могут посочувствовать… Но их никто не любит просто так… Ни за что… Просто за то, что они есть… Как любит мать… А человеку, чтобы он был счастлив, именно такая любовь нужна… Любовь ни за что…

– У них есть вы, – тихо сказал Иван Иванович.

– Я? – удивилась Клавдия Ивановна. – Ну что вы! При чем тут я? Я вам скажу главное… несчастливый человек не должен быть воспитателем… Чему он может научить? Он же не знает, как это… Когда счастье…

Иван Иванович очень растерянно посмотрел на Клавдию Ивановну, можно даже сказать испуганно.

– Что ж нас с вами, – сказал он, – в резервацию?

– При чем тут вы? – удивилась Клавдия Ивановна. – Вы же к детям не имеете отношения… У вас такая замечательная профессия…

– Я ухожу на пенсию, – сказал Иван Иванович.

– Я тоже скоро уйду, – сказала Клавдия Ивановна. – Вот жизнь прошла. А зачем она была? Зачем она была? Зачем была жизнь? Вы сами поговорите с Олей… Я была бы рада… Честно… Чего ж не жить в отдельной квартире и учиться?

– Значит, так, – сказала Лора, закрыв дверь ножкой стула. – Мы все по разнарядке идем в ПТУ, и это правильно. И будем радоваться во все легкие ради Клавдии, она из-за нас умом тронулась.

– Не хочу в ПТУ, – заскулила Катя. Подошла к доске и написала большими буквами «НЕ ХОЧУ».

– А кто ты такая? – сказала Лорка. – Мы люди обычные, каких тыщи… Если о ком думать, так об Ольке. Она – талант.

– Это по-честному, – заикаясь, сказала Муха. – Это будет по-честному.

– Чем она нас лучше? – кричала Катя.

– Нет, – сказала Фатя. – Ничего нет лучше артистов. Все люди, люди, люди, люди… А они – все! Надо Ольке помочь. За ней машина ездит… Я вот проживу, а за мной сроду не приедет…

– Лорка права. Надо быстро выучиться и идти вкалывать, чтобы были деньги, – сказала Лиза. – Будут деньги – все будет. И если у Ольки такое в жизни везенье, так почему мы ей еще должны?

– Талант же у Ольки… – с тоской произнесла Лора. – Это как красота… Не каждому дается…

Скатаны матрацы. Связаны бечевкой стопки книг. Два стареньких чемодана собрали весь нехитрый скарб девочек. Они сидят на голых кроватях, молчат. Оли среди них нет. Ее узелок связан и лежит отдельно.

Вот так она всегда. Появляется без предупреждения. Видно, что больна. Видно, что измучена. Но старательно хочет не показать это девочкам.

– Красота неописуемая! – говорит Клавдия Ивановна с порога. – Под окнами лес… Воздух – бальзам… Дышишь, дышишь – не надышишься. Школа – через триста метров. Девочки, такая школа! Сроду не видела… Пока не получается с общей комнатой… Ну вы же знаете как… Все уже сдружились… Ну, ничего! Хорошие такие девочки… Приветливые…

Тут же мы это должны увидеть. Приветливых девочек. Подбоченясь, насупившись, встретят они на пороге этих неизвестно откуда свалившихся чужачек.

Реплики:

– Погорельцы, что ли?

– Длинную (о Лорке) хорошо бы укоротить…

– Говорят, среди них артистка…

– Не чуди! Они все страхомордины…

– И кляча с ними (это о Клавдии Ивановне).

Рванулась вперед Лиза, боднула головой ту, что сказала о Клавдии Ивановне. Через секунду они уже дрались, а Клавдия Ивановна, плача, растаскивала их. Через несколько минут они все, нахохлившись, уже сидели в старом автобусе.

Объяснялась на пороге с начальством Клавдия Ивановна. Что говорила, девочки не слышали. Сидели молча.

Медленно ехали назад. Дребезжал автобус. Потому что он был старый и медленный, они успели заметить Олю, которая брела с вещами им навстречу. Застучали в окна, заорали не своим голосом. Затормозил автобус, свернув на обочину. Кинулись девчонки к Оле. Та стояла заплаканная и несчастная.

– Куда это ты, интересно, шла? – спросила Клавдия Ивановна.

– Вы как выездные… Вам человека бросить, что плюнуть… Эх вы!

– Мы на экскурсию ездили, – сказала Клавдия Ивановна, – сейчас вернемся, чай будем пить.

Она подошла и как-то исхитрилась обнять их всех.

Вышла из ее рук Оля.

– Зачем врать? – сказала она, сдерживая слезы. – Теперь такая жизнь, всем на всех наплевать. Такой теперь климат. Это только эта дура, – кивает на Муху, – добро считает. Ты микроскоп возьми, чтоб его найти. – Дразнит: – И кто копеечку дал, и кто конфетку… Юродивая!

– Да ты… Да как же… Как… Ты можешь… – Муха стала заикаться. С ужасом смотрят на нее девчонки. Клавдия Ивановна, горестно посмотрев на Олю, подошла к Мухе и положила на ее голову руку.

– Успокойся… Успокойся… Говори медленно…

У Мухи глаза полны ужаса. Боится слово произнести, только рот открывает.

Кинулась к ней Оля.

– Муха! Муха! Прости меня!

– Б-о-о-г про-стит, – ответила Муха.

– Поем! – сказала Клавдия Ивановна. – Все поем!

И они запели – для Мухи и с Мухой. Это способ лечения заикания.

Ехали по шоссе машины. Мало кто смотрел в сторону странной пестрой стайки, которая нелепо пела на обочине под руководством нелепой женщины.

Распевалась с ними Муха. С какой же надеждой она пела!

Оля поет старательнее всех, и мы слышим не только слова песни, небо над ними, сверх, слышим ее «молитву».

«Товарищ Ульянов! Дорогая Алла Пугачева! Бога нет… Помогите вы… Пусть она не заикается… Сделайте что-нибудь плохое мне. Пусть я умру… Или пусть меня не снимают в кино… Пусть у меня выпадут волосы… Только чтоб Муха говорила, как человек».

Перегороженная улица, где должна сниматься сцена дорожного происшествия, так называемого подвига Оли.

Стоят на изготовку прицеп с капустой, фургон с мебелью, троллейбус с опущенными проводами, «рафик» милицейский и «рафик» санитарный.

Артисты массовки стоят в очереди за километровыми огурцами, которые продают на углу.

– Господи! Хоть бы успеть! – говорит старушка. Это ее должна «спасти» Оля. Старушка беспокоится об огурцах.

– Где она? Где? – кричит Главный.

– Я тут! Тут! – кричит старушка.

– Да не вам! – машет рукой ассистент режиссера.

Подошел Иван Иванович. Он озабочен.

– Не может быть, чтоб там никого не было, – говорит он.

– Ну, я ж тебе русским языком! – возмущается шофер. – Я оттуда. Тихо у них. Никого.

Мертвая Клавдия Ивановна лежит на кровати. У нее спокойное, красивое лицо. Вокруг нее девчонки. Они не плачут. Они в ужасе. Как-то особенно громко тикает будильник.

Иван Иванович вошел и не сразу понял, что произошло. Увидел Олю.

– А ее сотня людей ждет! – сказал и тут только увидел Клавдию Ивановну. – Немедленно «Скорую»! – закричал он и взял ее за руку. И сразу бережно положил.

Запершись на крючок, девочки сидят в комнате Клавдии Ивановны после похорон.

Девочки не плачут. Силу их горя можно понять по их враз каким-то взрослым, постаревшим лицам. Даже Мухе никто сейчас уже не даст двенадцать лет. Грохочет экскаватор, дрожат стекла.