Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии Бухарин Анатолий

Совесть русской истории

История изучения либерализма отечественными исследователями – печальная повесть о том, как под чужой потолок подводят и чужое имя дают. Десятилетиями наводили тень на плетень, пока не пробил звездный час возвращения великих имен: Хомякова, Ивана Киреевского, Кавелина, Милютиных, Грановского… И теперь, пробившись сквозь мглу классовой лжи, мы поняли: нас обокрали.

Сегодня ранние либералы-западники и славянофилы предстали перед изумленными взорами моих современников блестящей плеядой русских мыслителей, чей вектор гуманизма не подлежит сомнению, но тридцать лет назад простая истина скрывалась во тьме египетской, а мне надо было писать диссертацию об одном из представителей этой плеяды – Василии Петровиче Боткине. Измаявшись на ухабах и в болотах советской историографии с ее недосказанностью, двусмысленностью, я снова помчался в Москву – на сей раз в Московский университет к профессору Сергею Сергеевичу Дмитриеву.

О нем ходили легенды как о ходячей энциклопедии: русскую старину знает не хуже своей биографии, и трудно перечислить все, что его волнует. Имя свое он сотворил трудами по истории отечественной культуры, православной церкви, русской общественной мысли. О Дмитриеве, отнюдь не преувеличивая, можно сказать словами Герцена о Грановском: «Он думал историей, учился историей и историей впоследствии делал пропаганду».

Мне посчастливилось знать многих неординарных историков, но этот человек выделялся яркой, неповторимой индивидуальностью. И когда слышу или сам пишу о «неприслоненной» России, то образ ее выступает с ликом Сергея Сергеевича.

Нет, он не шумел в печати, не издавался на Западе, жил тихой, размеренной жизнью ученого-книжника. Но Господи, сколько силы, неуступчивости и сопротивления духовному вырождению таилось в этой далеко не стоической личности, перекинувшей мост от святого Сергия Радонежского в нигилистический двадцатый век!

Пришел к нему на кафедру в завьюженный январский день семидесятого года. Навстречу поднялся старик с рыжей бородкой, в черной академической шапочке. Я представился и попросил пояснить темные места в истории либерализма. Старик вскинул брови, не скрывая озадаченности, посмотрел на часы, вздохнул (ясно: явился в неурочный час) и спросил тоном недоумевающего простака:

– А о каких темных местах идет речь?

Я стал рассказывать. Вот уж за окнами утихла метель, угомонился студенческий коридор, вызвездило, а он слушал, не прерывал. Когда же я выдохся, встал и изрек:

– Не в истории либерализма темные места, а в вашем образовании: источников не знаете, о славянофилах рассуждаете весьма примитивно. – Взглянул на окно и закончил: – Приезжайте, когда устраните эти белые пятна, и прежде всего потрудитесь над историей христианства.

Я ушел несолоно хлебавши. Приехав в Воронеж, с головой погрузился в эпоху сороковых годов, потом принялся за Священное писание. И открылись мне истоки учения о свободе личности. Открылись, но остались далекой звездой. Много лет прошло с потерями, страданиями, прежде чем смог я изжить следы своего атеистического воспитания.

Осенью снова приехал к Сергею Сергеевичу и был на сей раз принят весьма радушно.

Зашла речь о Боткине. Профессор слушал, не скрывая одобрения. Под занавес я коснулся публицистики и не без апломба «глубокомысленно» заметил, что случалось-де и Василию Петровичу впадать в тяжкий грех плагиата.

– Что вы имеете в виду?

Я напомнил о боткинском обзоре германской литературы за 1842 год, куда он включил большой фрагмент из брошюры молодого Энгельса «Шеллинг и откровение» без ссылки на источник. Друзья похваливали, Белинский восхищался, а Боткин кривил в усмешке губы. Такая вот история.

– Ну и что? – сердито отозвался Сергей Сергеевич. – Какой здесь плагиат? Известно ли вам, батенька, что литераторы той эпохи, в отличие от нашей, не страдали комплексом цитатничества и неукрашали страницы обильными ссылками на каждое чужое слово, более того – сами порой предпочитали печатать статьи, не указывая своей драгоценной персоны!

Это была такая решительная отповедь намерению тащить свою мораль в прошлое, что я до сих пор краснею до корней волос, вспоминая профессорский урок. Впрочем, он был не единственным.

Последние месяцы перед защитой диссертации пришлось жить в Петербурге, приезжая в Воронеж на одну-две недели и снова возвращаясь на берега Невы, но связь с Дмитриевым не прекращалась: шла переписка, и эти письма раз за разом очищали меня от шлаков вульгарной социологии.

Впоследствии я не раз брался за перо, пытаясь нарисовать портрет этого удивительного человека, но каждый раз в раздражении бросал начатое: не получается! И лишь совсем недавно меня осенило: профессор Дмитриев – живое воплощение духа, и чтобы нарисовать его облик, нужно дать читателю возможность погрузиться в мир его мысли. Поэтому без сожаления уступаю несколько страниц печатного текста длинной цитате, почти полностью приводя здесь письмо, полученное мною от Сергея Сергеевича 26 января 1972 года:

«Спасибо за добрые чувства, Анатолий Андреевич!

Желаю Вам успеха и в работе над Боткиным, и в поисках доброго преподавания.

Вести об обстановке защиты Г. М. Дмитриева[20], сообщенные Вами, существенно дополнили то, что сам соискатель мне сообщил в своем письме, полученном мною уже после того, как я Вас о его защите спрашивал.

Теперь коротко остановлюсь на научных вопросах, затронутых в Вашем письме.

1. Верно, что в современной нашей историографии русской общественной мысли нет ни религиозных проблем, ни церкви. О религии и церкви если и пишут (крайне мало), то совершенно особо, в особой литературе, т. е. научно-атеистической или же посвященной истории церкви. В итоге действительная история русской общественной мысли обедняется и искажается.

2. В частности, не обращается внимания на то, что одновременно и параллельно с развитием всей общественной мысли изменялась и религиозно-церковная идейная жизнь. Богословско-церковные взгляды славянофилов действительно об этом свидетельствуют. А ранее того о том же говорят и масоны XVIII в., и русские деисты того же времени. В пределах самой православной церкви и в среде духовенства середины и второй половины XIX в. были такие явления, как И. С. Терновский, Д. II. Ростиславов и другие. Для начала XX в. можно указать Гр. Петрова, Иоанна Кронштадтского, даже вспомнить мятущегося путаника Гр. Гапона, окончившего свой путь заведомо темной лошадкой; нельзя забывать и религиозно-философские собрания и круг их участников с 1903 г. А кроме всего этого, историк (серьезный) должен не забывать о той среде и той начальной культуре, из которой вышли такие деятели, как М. М. Сперанский, А. П. Шапов, Н. Г. Чернышевский, Н. А. Добролюбов, Н. Г. Помяловский, Г. 3. Елисеев, М. А. Антонович, Г. Е. Благосветлов, А. И. Левитов, Г. И. Успенский и много других (не беру ученых, художников, а среди них имен поповичей куда как немало!).

Думаю, что Вы правы, считая, что для глубокого понимания маликовщины [20] нужно бы соприкоснуться поближе с состоянием дел в русском православии 60–70 гг. XIX в.

3. Твердое и точное хронологически прикрепление возникновения буржуазной идеологии в России при настоящем состоянии изученности истории буржуазии в России еще долго не будет достигнуто. Историей купечества как сословия, буржуазии как класса в России давно не занимаются. В частности, на этом фоне только можно понять такие расхождения, более чем в сотню лет, между Кафенгаузом (Посошков), Щипановым (просветители конца XVIII в.) и Исаевым (Полевой).

4. Ваши суждения о капиталистическом укладе, базисе и надстройке мне кажутся очень прямолинейными. Связи и взаимоотношения между базисом и идеологией – сложные, многосторонние и непрямые. Идеология в ее развитии имеет и свои внутренние закономерности; очень часто те или иные явления в сфере идеологии данного общества в данное время могут быть связаны, в первую очередь, не с явлениями базисного порядка в этом именно обществе.

С 40-х годов XIX в. русская общественная мысль, например, пользуясь словами Ленина, «искала мучительно и выстрадывала марксизм», но когда же появился как весомое общественное явление российский пролетариат как класс, а промышленный капитализм стал определяющей величиной в базисе России?

Научно обоснованными попытки открыть капиталистический уклад [21] на Руси в начале XVII в. не считаю. Такой уклад во второй половине XVIII в. заметен. Но входят ли в понятие «уклада» идеологические явления? Если бы дело так просто обстояло, чтобы прямо и непосредственно, автоматически и синхронно или с крайне малым отставанием во времени от способа производства зависело мышление (идеология), то тогда историки общественной мысли были бы не нужны. Все и без них было бы ясно. Ан нет!

5. Видеть в В. П. Боткине (в его идеологии) 40-х гг. XIX в. буржуазного демократа, по-моему, вполне возможно. Буржуазный демократизм, верно, неравен революционному демократизму. Следует только, так Боткина представляя, помнить, что общее понятие (т. ск. «чистое» понятие) «буржуазный демократизм» для историка должно раскрываться in conereto, т. е. как, например, «русский буржуазный демократ такого-то времени», «прусский буржуазный демократ такого-то времени» и т. д. А русский и прусский демократ уже не одно и то же. Следует помнить, что и объективная значимость идеологии русского буржуазного демократа для 40-х гг. XIX в. была одной, а, скажем, для 80—90-х гг. XIX в. – совсем другой (например А. М. Скабичевский).

6. Вопрос Ваш: «Почему В. П. Боткин не удержался на общедемократических позициях?» – мне кажется несколько искусственным, ригористическим. А почему же непременно он должен был на них удерживаться? Потому что Вам этого хотелось? Да и ответ Ваш на этот вопрос не удовлетворяет. Потому, мол-де, «что социальные условия жизни русской буржуазии, преломившись в личной жизни… обусловили психологию Боткина как психологию непротивленца, т. е. общественная психология взяла верх над научным знанием». Все это, по-моему, псевдомарксистская схоластика, создание видимости решения вопроса. В шутку обращу Ваше внимание на Л. Н. Толстого. Тоже «непротивленец», но где же буржуазия? По-своему и Н. П. Победоносцев – «непротивленец»; а тут в чем буржуазия повинна?

С. Дмитриев.

Р. S. Посылаю в этом письме вырезку из газеты «Вечерняя Москва», в которой говорится о том, что Вы, конечно, знаете: о дружбе либерала Боткина с Н. А. Некрасовым – певцом русской демократии.

С. Д.»

В старости мы часто повторяем эти пушкинские строчки, удивляясь необратимости происходящих с нами перемен. Сегодня для меня аксиоматично то, что раньше повергало в сомнение и вызывало душевный трепет.

Разумеется, Дмитриев был прав: буржуазный демократизм не тождествен революционному демократизму, как не тождествен либерализм демократизму. Первый не пойдет ни на бесплатную приватизацию, ни на безвозмездную национализацию, ни на насилие, ни на ограничение свободы, а второй пойдет и будет идти (в экономике – от свободы предпринимательства к государственному регулированию), поскольку обречен на движение между свободой и равенством, убавляя или прибавляя то одно, то другое.

Либерализм исключает равенство. История допускала социалистический демократизм, но она не знала либерального социализма (коммунизма), ибо последний требует соединения двух диаметрально противоположных идеологий, которым вместе никогда не сойтись. Старая истина: вечное столкновение смыслов рождает компромиссы как обязательное условие сохранения бытия.

Дмитриев был прав и когда писал о «conereto». Универсальной формулы либерализма на все мыслимые исторические ситуации нет. Он действительно конкретен в определении целей, скажем, для пореформенной России илидля России начала двадцатого столетия. Поистине уникальные, беспрецедентные задачи решает современный либерализм. При этом его доминантой остается свобода личности – альфа и омега любого общества с индивидуальным лицом.

Мог ли кто-либо из немногих советских исследователей либерализма предположить, что произойдет в августе 1991 года?

Дмитриев, конечно, публично об этом не говорил, но своим здоровым оптимизмом, верой в русского человека, в устойчивость его стремления к Богу вполне допускал, что «ненастье» русской истории пройдет. Однако, по его мнению, это будет не скоро. И надо честно признать: в те далекие семидесятые мы – негласные оппоненты советской нигилистической ортодоксии – держались только потому, что горели свечи в руках Дмитриевых.

Письма Дмитриева и встречи с ним помогали усваивать принципы научной этики историка. И все же, если определить главное, квинтэссенцию нашего общения, то оно сводится к следующему: Сергей Сергеевич открыл для меня совесть русской истории – святых православной церкви.

Он неоднократно напоминал о просьбе: найти для него сочинения св. Тихона Задонского – воронежского митрополита восемнадцатого столетия. Немало времени было потрачено на поиски заветной книги: государственный атеизм «выселил» труды православного гуманиста из типографий отечества, а старые издания у букинистов Воронежа в те времена не водились. Я терпеливо ждал господина случая и между делом по крупицам собирал исторические свидетельства о митрополите. Правда о замечательной, светлой личности открылась мне, в первую очередь, со страниц русской классики.

Религиозно-нравственные откровения Тихона читали и высоко ценили Карамзин, Погодин, славянофилы. В последние годы жизни Иван Киреевский с увлечением участвовал в работе по изданию отечественных творений, в том числе и св. Тихона Задонского. Гоголь, как свидетельствует его переписка с А. О. Смирновой-Россет, с нетерпением ждал в Германии очередные тома сочинений преосвященного, выходившие в свет в Петербурге в первой половине сороковых годов – времени работы писателя над «Размышлениями о Божественной литургии». Лев Толстой заносит в дневник отзыв о сочинениях воронежского митрополита как о превосходных. Лесков в «Мелочах архиерейской жизни» задается вопросом: «Что ценит в архиереях русский народ?» И отвечает: «Тот самый народ, которому будто бы столь нужна пышность, узнав о таком «простом владыке», как живший в Задонске Тихон, еще при жизни этого превосходного человека оценил его дух и назвал его святым. Этот самый народ жаждал слова Тихона и слушался этого слова более, чем всяких иных словес владык пышных… Есть, однако, люди, которые утверждают, что пленительная простота, отличавшая Тихона, возможна только для епископов, отказавшихся от дел управления. Правящий епископ будто бы не может вести себя так просто – ибо «наш-де народ еще не достиг того понятия, чтобы чтить простоту»[22].

Известно: за стойкость православного гуманизма Лесков немало претерпел от «бесов нетерпения» и иже с ними, но не уставал стремиться всей душой к Богу. Исторически прав оказался все-таки Николай Семенович, а не Николай Гаврилович. Теперь, на рубеже тысячелетий, многие мои современники постигли пророческий смысл лесковского романа «Некуда», где автор страстно и убедительно развивает свою глубокую мысль художника: на Руси единственно возможно и необходимо поступательно-эволюционное совершенствование общества путем реформ. Об этом он говорит устами героя романа – доктора Розанова: «Надо испытать все мирные средства, а не подводить народ под страдания… никакими форсированными маршами… идти некуда»[23].

Набат, кровь и каннибальские призывы: «Пять миллионов вырезать, чтобы пятьдесят пять были счастливы», – Лесков отвергал с порога как сущую мерзопакость посредственностей, томящихся в ожидании геростратовой славы.

Ядро лесковского гуманизма – христианский догмат об абсолютной ценности личности и божественной природе Христа. Писатель последовательно воплощал в творчестве свою святую веру, проницательно предсказывая оскудение душ от риторических упражнений в любви к человечеству, о чем тревожится и доктор Розанов: «…желаю, чтобы необъятная ширь ваших стремлений не мешала вам, любя человечество, жалеть людей, которые вас окружают, и быть к ним поснисходительнее. Пока мы не будем считать для себя обязательным участие к каждому человеку, до тех пор все эти гуманные теории – вздор, ахинея и ложь, только вредящая делу»[24].

От розановских размышлений веет духом христианского гуманизма Тихона Задонского, настойчиво обращавшего внимание на любовь к ближнему:

«Ежели бы вси в свете друг друга любили, не надобно бы было ни законов, ни судов, ни казней, и ничего сим подобного, понеже всякое бы зло так удалено было, что и самое имя греха неизвестно бы было»[25].

Велико было духовное влияние св. Тихона Задонского на семью Буниных. Мать писателя, Людмила Александровна, отличалась горячей религиозностью, характером «нежным, самоотверженным, склонным к грустным предчувствиям, к слезам и печали»[26]. В семье Буниных святой Тихон глубоко почитался, к его мощам в Задонском монастыре совершались паломничества, благо было рукой подать. После ареста старшего сына Юлия – народовольца – мать страдала, наложила на себя посты и держала их до самой смерти. Отец был сдержаннее: «Ну, арестовали, ну, увезли и, может, в Сибирь сошлют, даже наверное сошлют. Да мало ли их нынче ссылают, и почему и чем, позвольте спросить, какой-нибудь Тобольск хуже Ельца? Нельзя жить плакучей ивой! Пройдет дурное, пройдет хорошее, как сказал Тихон Задонский, – все пройдет»[27].

Музыка бунинской прозы зазвучала в елецком подстепье, где витает дух святого старца, где августовские звездопады зажигают огни в спелых хлебах и где звучат слова древней молитвы.

Как великую трагедию русского духа переживал Бунин разнос России в 1917 году, о чем с неизбывной болью писал и в «Жизни Арсеньева», и в «Окаянных днях». Щемящей грустью наполнены бунинские строчки о народной песне в рассказе «Косцы»: «Еще одно, говорю я, было в этой песне – это то, что хорошо знали и мы и они, эти рязанские мужики, в глубине души: что бесконечно счастливыми были мы в те дни теперь уже бесконечно далекие и невозвратимые. Ибо всему свой срок – миновала и для них сказка: отказались от нас наши древние заступ ники, разбежались рыскучие звери, разлетелись вещие птицы, свернулись самобранные скатерти, поруганы молитвы и заклятья, иссохла мать-сыра земля, иссякли животворные ключи – и настал конец, предел Божьему прощению»[28].

Но все проходит: и светлая грусть, и слезы. Вечен лишь Дух Господень. Свет Его развеял тьму заблуждений России, открыв страницу великого возрождения, ибо сказано Апостолом Павлом: «Мы отовсюду притесняемы, но не стеснены… гонимы, но не оставлены; низлагаемы, но не погибаем»[29].

Примеров глубокого нравственно-религиозного влияния Тихона Задонского на русского человека несть числа. Ярчайший из них – Федор Михайлович Достоевский.

Еще Бердяев в «Русской идее» заметил, что образ св. Тихона Задонского, бывшего христианским гуманистом в стиле восемнадцатого века[30], сыграл огромную роль в становлении души и мастерства великого русского богоискателя-богоборца. Случайного в духовной встрече двух страстных гуманистов не было, ибо постоянной заботой Достоевского являлись поиски исторического пути русского народа, разгадка тайны русского человека. Его идеальное живое воплощение писатель открыл в задонском святом – главном герое задуманного, но не исполненного романа «Житие великого грешника», о чем говорит его письмо к Майкову:

«Авось выведу величавую положительную святую фигуру. Это уже не Костанжогло и не немец (забыл фамилию) в Обломове. Почем мы знаем: может быть, именно Тихон-то и составляет наш русский положительный тип, который ищет наша литература, а не Лаврецкий, не Чичиков, не Рахметов. Правда, я ничего не создал, я только выставляю действительного Тихона, которого я принял в свое сердце давно с восторгом»[31].

В очередном письме тому же адресату Достоевский делится уже более подробным планом задуманного:

«Главный вопрос, который проведется во всех частях, – тот самый, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь, – существование Божие. Хочу выставить во 2-й повести главной фигурой Тихона Задонского, конечно, под другим именем, но тоже архиерей, будет проживать в монастыре на спокое. В монастыре есть и Павел Прусский, есть и Голубов, инок Парфений (в этом мире я знаток, и монастырь русский знаю с детства)»[32].

Этот замысел не осуществился, но в романах, увидевших свет, есть немало персонажей, высвеченных жизнью и деяниями святого Тихона: князь Мышкин, Макар Иванович Долгорукий, жена Версилова Софья Андреевна, старец Зосима, Алеша Карамазов. Все это русские люди, просветленные Спасителем. Создание галереи образов христианских гуманистов питалось из одного источника – образа Иисуса Христа, смертью смерть поправшего за грехи человеческие и ставшего вечным воплощением немеркнущей душевной красоты и надежды на торжество божественного в человеке.

В истории были и есть другие векторы поиска путей спасения человечества, замешанные на крови и страданиях миллионов. Век от века умирает и вновь возрождается надежда на наведение вселенского порядка руками рационалистов, способных погасить свет невечерний в ответ на призыв французского пересмешника: «Раздавите гадину!».

Под знамя самодержавия разума в 1917-м устремилась густая толпа жертв беспамятства, забывших завет Апостола Павла: «Вы куплены дорогою ценою; ноне делайтесь рабами человеков»[33].

То было великое столкновение смыслов жизни, непредсказуемое по своим последствиям, эпоха временного, но жуткого торжества бесов. Рациональные схемы обновления общества, претендовавшие на роль истинного блага в последней инстанции, все без исключения шли от лукавого, ибо посмеялись их создатели над заповедью в Нагорной проповеди: «И так будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный»[34].

А ведь эта заповедь – не что иное как призыв к человеку: «Исполнись!» Однако какое величайшее напряжение духовных и физических сил требуется от каждого для приближения царства свободы, где состоявшаяся личность устремляется «в соседство Бога»!

Увы, слаб человек! Не воспротивился, а разжег низменные страсти, выплеснувшиеся из ущелий российского бытия: «Убийства, разврат, лихоимство, жадность, черная зависть, деспотизм закипели, опьяняя парами лжи: зло от века, и его не прейдеши; мораль и политика несовместимы; честность и бизнес никогда не сойдутся»[35]. Прекрасно! Виновник обнаружен в образе внешних обстоятельств – и теперь крушите, убивайте, заливайте мир слезами и кровью, если хотите освободиться из плена обстоятельств! И вот рыцари нетерпения начинают молиться топору – «единственному защитнику» униженных и оскорбленных. Сменяют друг друга лжепророки; возникают и рассыпаются, как карточные домики, царства справедливости и равенства. Тщетно! По-прежнему струятся черные реки зла и горя – как вчера и как тысячу лет назад.

После Пушкина никто так глубоко не проникал в тайну великой лжи, как Достоевский. В «Дневнике писателя» за 1877 год, размышляя о романе Льва Толстого «Анна Каренина», он обнажает суть замыслов тоталитаристов: «Так как общество устроено ненормально, то нельзя спрашивать ответа с единиц людских за последствия. Стало быть, преступник безответствен, и преступления пока не существует. Чтобы покончить с преступлениями и людской виновностью, надо покончить с ненормальностью общества и склада его. Так как лечить существующий порядок вещей долго и безнадежно, да и лекарств не оказалось, то следует разрушить все общество и смести старый порядок как бы метлой. Затем начать все новое, на иных началах, еще неизвестных, но которые все же не могут быть хуже теперешнего порядка, напротив, заключают в себе много шансов успеха. Главная надежда – на науку. Итак, это второе решение: ждут будущего муравейника, а пока зальют мир кровью. Других решений о виновности и преступности людской западно-европеискии мир не представляет»[36].

Во взгляде русского автора на виновность и преступность людей ясно усматривается, что никакой «муравейник», никакое торжество «четвертого сословия», никакое уничтожение бедности, никакая организация труда не спасут человечество от ненависти и преступности. А выражено это посредством огромной психологической разработки души человеческой, со страшной глубиною и силою, с небывалым доселе у нас реализмом художественного изображения.

«Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекари-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходит из нее самой и что, наконец, законы духа человеческого столь еще неизвестны, столь невидимы науке, столь неопределенны и столь таинственны, что нет и не может быть еще ни лекарей, ни даже судей окончательных, а есть Тот, который говорит: «Мне отмщение и Аз воздам» [37].

Устремленность к Богу обостряла интерес Достоевского к земным заботам. Это ему принадлежит знаменитый афоризм: «Деньги – это чеканная свобода». Но ведь сказано: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут»[38].

Достоевский говорил не о цели, а о средстве. Христианство не отвергает ни одной сферы человеческой деятельности в мире, сотворенном Богом и врученном человеку как господину мирского. Но Евангелие обязывает не забывать: «Все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною»[39].

Эту вечную истину помнили гуманисты-реформаторы со времен св. Тихона Задонского и св. Серафима Саровского, которые не уставали утверждать, говоря современным языком: экономический интерес не доминанта человека, а фактор самореализации личности.

Трагедия начинается не с игр обмена и накопления капитала, а с рокового рубежа рабства человека у трона золотого тельца. Достоевский заглянул в эту преисподнюю и ужаснулся глубине ее. Не прислушавшись к нему, мы дорого заплатили за бездуховность и самодержавие рационализма.

Прошлое таит немало страшных, живых подробностей саморастления человека, удалившегося в гордом одиночестве от Бога. После Шаламова, Солженицына, Льва Разгона нас, кажется, не удивить жуткими подробностями расправы над «врагами народа», когда живых людей сжигали в печах Сухановской тюрьмы, обваривали кипящим кипятком или в лютый мороз в легкой одежде отправляли по этапу. Однако, оказывается, не все знаем, и время обнажает новые факты.

Бывший казак Григорий Кравченко прошел все круги советского ада: раскулачивание, ссылку, лагеря. Бежал. Поймали. Снова бежал.

«…На этот раз, – рассказывает он, – оперативники задержали. После первого побега… конвой был не такой лютый, только попугали: науськают на меня собак – те набросятся, собьют с ног, оборвут всю одежду, но тело не трогают. Я знал, что если им дадут другую команду, то собаки и тело изгрызут. Ну, а на этот раз конвой оказался лютый. Сначала побоксировали, предупредив: «Вот что, беглец, если устоишь на ногах, счастье твое. Нет – тебе крышка. Получишь пулю в лоб – как за попытку к побегу или оказание сопротивления». Первое испытание – два удара – я выдержал, не свалился. Больше бить не стали. Не знаю, если бы свалился, расстреляли бы или нет? Возможно, только пугали. Дальше – больше: поставили к дереву, положили на голову сосновую шишку, стрелять по ней стали из винтовки с двадцати шагов. Сбили по два раза. Голова уцелела, но от страха закружилась. Мутить стало. Слышу, один из них говорит: «Степа, нас ведь сегодня на вечер приглашают, а мы волынимся с этим хлыщом. Пристрелим его – и делу конец». «Нет, – отвечает напарник, – начальство такие приемы не очень поощряет. Им нужен живой беглец. Может, еще и премия обломится»[40].

Ледяным дыханием веет от этих страшных живых подробностей обезумевшего, безбожного века. Жернова большевистской мельницы перемалывали душу человека, зомбируя его сознание, вытравляя из него святая святых – сопереживание, сочувствие ближнему.

Век минул. И что же? Все в прошлом?.. Нет, тысячу раз нет! По-прежнему льются кровь и слезы людские. Тоталитаризм в одночасье рухнул, но по-прежнему торжествует «самодержавие разума», правящее бал на костях.

Как быть?

Читать Достоевского и думать. Думать и чувствовать – сочувствовать, ибо только мыслящий и сочувствующий человек достоин звания Человека.

Сотни «проклятых вопросов» одолевают нас сегодня. Парадоксально, но все они уже поставлены великим мыслителем и художником, гениально предвосхитившим наше безбожное прошлое и наше распутье в настоящем. Однозначные ответы на эти вопросы вряд ли сыщутся. Да и нужны ли они – однозначные? Главное – что вопросы поставлены. И пора уже нам, пора, каждому в одиночку и всем вместе – миром, осознать и осмыслить их огромную, судьбоносную для России значимость. Иначе наш путь в никуда станет еще более стремительным и невозвратным.

…Духовный переворот, совершенный Тихоном Задонским в Достоевском, был настолько велик, что он начал обдумывать не только «Житие великого грешника», но и роман о Христе. Не сподобился совершить ни то ни другое, зато сумел разглядеть в пушкинском «дыме столетий» сияющий лик святого воронежского старца. Ни бури, ни перевороты «железных» эпох не заглушили его неспешных шагов и тихих речей.

Столкновение смыслов в истории началось не в прошлом веке и закончится не в нынешнем. Все мы обречены на вечное противоборство добра и зла, но не всем удается услышать совесть – Голос Бога.

«Не слушает кто совесть, – писал задонский подвижник, – не слушает и закона Божия и самого Бога… И таковые христиане, которые против совести грешат, истинно Бога не почитают, суть лицемеры: Бога без чистой совести почитать невозможно»[41].

Заветный томик сочинений Тихона Задонского в позеленевшем кожаном переплете я все-таки нашел. Нашел в огромной куче искалеченных старых книг, ждавших участи макулатуры. Отвез в Москву. Дмитриев был рад. А для меня началась дорога к Богу.

Дойду ли?..

Царствие Небесное тебе, Сергей Сергеевич!

1997

На петербургских перекрестках