Дочери Ганга Бекитт Лора

Глава XI

По дороге двигалась большая группа людей, связанных общей веревкой; они тащились, еле переставляя ноги. Взгляды многих из них выдавали безмерную усталость от жизни. Бороться никто не хотел. Пленники думали о смерти как об избавлении от гнета бесславного и тяжкого бытия.

Среди ведомых на казнь были примкнувшие к сипаям крестьяне, ограбленные англичанами купцы, а также заключенные городской тюрьмы, которых воины Нана Сахиба, спешно покинувшие город, не успели или не удосужились выпустить из тюрьмы. Среди последних был и Арун. По приказу пешвы его бросили в застенки, а потом забыли о нем.

Все это время он вспоминал Сону. Ее переливчатый смех, отдававшийся в сердце звоном серебряных колокольчиков, голос, сладостней мелодичных звуков вины[66]. Ямочку на щеке, появлявшуюся, когда она улыбалась, и похожую на след, шутливо оставленный пальцем одного из богов, ваявших ее прекрасное, как цветущая лиана, тело.

Пьянящий напиток счастья превратился в яд. Арун знал, что делали белые солдаты с беззащитными индийскими женщинами. А укрывшиеся в крепости генерала Уилера англичане все до одного были истреблены сипаями – об этом он тоже слышал.

Хотя все это время Арун питался гнилым рисом и пил мутную воду, его взгляд не утратил живости, и сейчас, в отличие от других пленников, он то и дело тайком шевелил кистями рук, проверяя, не удастся ли ослабить путы.

Англичане вели их на казнь. Белым солдатам не было дела, кто перед ними: брахман, неприкасаемый, индус или мусульманин, честный человек или преступник, крестьянин или раджа. Они убивали всех индийцев подряд.

Поскольку к тому времени генералы, чинившие расправу в Канпуре, получили от командования письма с обвинением в «чрезмерной жестокости», казни стали совершаться «гуманно». В частности, повешение нередко заменялось расстрелом.

Сезон дождей закончился, Ганг обмелел, и его воды текли медленно и спокойно. Песчаные берега казались ослепительно-белыми, а на коричнево-золотых равнинах не было и следа зелени. Кое-где виднелись заросли терновых кустов, вокруг которых вились облака пыли.

Пленников выстроили в ряд возле самой воды. Арун прикидывал, что можно сделать, и не мог ничего придумать. Привлекать к себе внимание было нельзя, иначе тут же раздастся выстрел. С другой стороны, это произойдет в любом случае. Выхода не было – сейчас отсчет времени вела уже не жизнь, а приближавшаяся смерть.

Арун замер, ожидая залпа, после которого связанные люди падают прямо на мелководье. Столкнут ли палачи их трупы в реку или так и оставят гнить на берегу?

Он прислушивался к тому, что говорят англичане, но те в основ ном бранились. Когда они вскинули ружья, стоявший с краю Арун слегка попятился. Он и сам не понимал, на что рассчитывает, но в это время его сосед, старый брахман, прошептал:

– Упади чуть раньше выстрела, быть может, они не заметят… Ты слишком молод, чтобы умирать!

– Ты думаешь, это поможет?

– Попробуй!

Арун не знал, что заставило его колени подогнуться за секунду до выстрела и как он уловил этот момент. Падая, он перевернулся, и небольшой островок его лица оказался обращенным к небу и – к воздуху. Он ничего не слышал и не видел, но он дышал, и это было спасением. Вода мягко обнимала тело, слегка приподнимая, но не увлекая за собой.

Англичане не потрудились отправить трупы в плавание по Гангу, они просто ушли, предоставив воде, жаре, черепахам, рыбам и птицам делать свое дело.

Когда Арун выбрался из реки, солдат уже не было. Сталкивая лежавшие на мелководье тела в реку, он обнаружил, что его сосед-старик еще жив. Вероятно, дав Аруну совет, он проделал то же самое – во всяком случае, юноша не заметил на его теле ни одной раны. Однако старик еле дышал, и казалось, что он вот-вот распрощается с жизнью.

Арун попытался напоить его водой и услышал, как он прошептал:

– Оставь меня. Я скоро уйду. Да и к чему мне жить, если привычный мир раскололся, словно глиняная чашка, расползся, как ветхая ткань! Тому были знамения. Я встретил женщину, прекрасную, как Лакшми, и она изрекла нечто немыслимое: будто, став вдовой, она повторно вышла замуж! Если женщина нарушает установленное от века – жди большой беды!

В первый миг Арун решил, что старик бредит, а потом до него дошел смысл его слов. Он едва не схватил старца за плечи, но вовремя опомнился.

– Как ее звали?!

– Я не спросил. Да и зачем мне имя дочери тьмы?

– Где ты ее встретил и что с ней стало?

– Меня позвали сипаи: женщина была у них. Я не знал, как решить ее судьбу, ибо в ее сердце не было ни раскаяния, ни страха. А потому велел отправить ее туда, откуда она сбежала: в Варанаси, в приют для вдов.

– И теперь она там?!

– Не знаю. Я ее больше не видел. А почему ты об этом спрашиваешь?

– Я ее муж!

Вероятно, чаша знамений в сознании брахмана была переполнена, потому что он, ничего не ответив, тихо испустил дух.

Арун молча возвел хвалу Вишну[67] за то, что ему было позволено узнать самое главное. Он предал бы тело старика огню, но огня не было, и юноша похоронил его в Ганге.

Итак, теперь он знал, куда ему идти: в Варанаси. Если Сона в приюте, он найдет способ вызволить ее оттуда. Главное, чтобы она была жива!

Арун вышел на дорогу, хотя это было небезопасно. К счастью, кругом царило безлюдье. По обочинам, словно огромные зонты, торчали пальмы, росли невысокие раскидистые гранаты. Кое-где цвели желтые цветы тамаринда; в далеких рощах стоял неумолчный стрекот цикад.

Потом стали попадаться выжженные деревни, безглазые смердящие трупы на виселицах, построенных вдоль дорог, – так был отмечен путь британских войск от Варанаси к Аллахабаду и дальше – в Канпур. Видя все это, Арун холодел. А что, если Варанаси, как и Канпур, затоплен кровью?! Что стоило обезумевшим пьяным белым солдатам ворваться в обитель беззащитных вдов!

Он нашел приют в уцелевшей деревне под названием Архирван, расположенной возле манговой рощи, где его напоили, накормили и позволили немного отдохнуть. Ему категорически не советовали идти в наводненный англичанами Варанаси, одна ко Арун был непреклонен и продолжил свой путь.

Сону привели в храм на рассвете, когда там еще было безлюдно и тихо. Первые торговцы только-только начинали раскладывать на ступенях гирлянды из белого жасмина, оранжевых бархатцев, розовых магнолий и кроваво-красного гибискуса.

Сунита пылала праведным гневом, а пожилой жрец выглядел усталым. В последние дни служители храма, как и все жители города, пережили слишком многое. Приходилось неустанно молиться и приносить жертвы, дабы Вишну, обычно спускавшийся на землю во время народных испытаний и бедствий, отвел беду от святыни.

Жрец долго и нудно объяснял девушке, что теперь, когда перевес ее поступков явно не в пользу добрых дел, ей не видать небесных миров, где души наслаждаются сладкозвучной музыкой и всяческими яствами. Скорее всего, она попадет в ад, где на берегу кровавой реки Вайтарани жестокие слуги бога Ямы[68]пытают грешников огнем.

Все это было хорошо известно Соне, которая читала священные книги. Куда больше ее интересовало, что станет с ней сейчас, при жизни.

К сожалению, теперь земной мир мало чем отличался от подземного, где обреченные на страдания, мучимые жаждой и голодом, исхудавшие, покрытые грязью и кровью несчастные плакали от страха и кричали от боли.

Сипаи бросили Сону на подходе к Варанаси. Они долго вели девушку, не давая сбежать, потому как полагали, что получат за нее награду, но в конце концов реальное зрелище сотен трупов оказалось сильнее призрачной горы золота.

Возвращаться было некуда, и Сона вошла в город. Она удивилась, не услышав плывущих над Гангом, завораживающих душу гимнов в честь бога Шивы, не увидев на воде плошек с зажженными фитильками, отправлявшихся в путь к океану. Зато священная река была полна окровавленных мертвых тел.

Сона в ужасе бросилась бежать, и не напрасно. Девушка успела спрятаться, благодаря чему не угодила в руки солдат – на сей раз англичан, коих в городе было великое множество. Несколько дней она скрывалась то тут, то там, почти не спала и ничего не ела.

Сона не знала, куда ей идти, не видела никакого выхода, а потому… вернулась в приют. Если Арун жив, он непременно вызволит ее из обители скорби, а если он умер, тогда ей совершенно все равно, что с ней будет. Так убеждала себя Сона, но, как оказалось, ошибалась.

Сунита встретила ее с суеверным страхом, как восставшую из мертвых, однако страх быстро сменился гневом и невольным торжеством. Женщина не удержалась, чтобы не отпустить в адрес Соны несколько язвительных и назидательных замечаний. Боги справедливы, все возвращается на круги своя!

Разумеется, приют не миновало нашествие англичан, и Соне, при ее красоте, очень повезло, что в это время она находилась в другом месте. Молодых вдов в обители скорби значительно поубавилось, но Сунита не стала высказываться по этому поводу: и без того было ясно, какова их судьба.

На ночь Сону заперли в одной из клетушек, а утром отвели к брахману.

– Мы не можем ее убить, – сразу сказал он, и Сунита заметила:

– Сейчас многие считают смерть избавлением, так что это не самое страшное наказание.

– Она пришла в приют от безысходности, а не потому, что раскаялась. Придет время, и она вновь убежит. Будет лучше посадить ее на цепь и кормить раз в три дня.

– Тем более сейчас у нас очень мало еды! – воскликнула обрадованная его решением Сунита, и Сона впервые увидела в ее глазах обыкновенную женскую зависть, зависть к ее молодости и красоте, к тому, что ей удалось вырваться из плена условностей и, пусть ненадолго, снова увидеть жизнь.

– А еще ей нужно обрить голову, – сказал жрец, и тут Сона вскричала:

– Нет!

Они не знали, как она радовалась отрастающим волосам, как мечтала о том, что однажды Арун наконец-то увидит ее, окутанную темным облаком шелковистых прядей, хотя и понимала, что волосы отрастут до прежней длины далеко не за один год.

А еще Сона почувствовала, что окончательно освободилась от душевных мук, терзавших ее на протяжении трех последних лет, и в ней зарождается чувство протеста.

Она бросилась бежать, но ее поймали служащие храма. Сона царапалась и кусалась, и ее пришлось связать. Когда ей брили голову, она рыдала так, будто у нее живьем вырывали сердце.

– Смотрите, – сказала Сунита, – эта женщина оплакивает не свою душу и не своего законного супруга, а свои волосы! Кстати, а где вторая девчонка, Ратна?

– Она никогда сюда не вернется! – воскликнула Сона.

– Будем надеяться, что эта нечестивица уже мертва! – торжественно заявила Сунита.

Ослушницу облачили в застиранное белое сари и, как советовал жрец, приковали цепью к стене в крохотной каморке, углы которой были затканы паутиной. Постелью узнице служила драная джутовая циновка, на которой ночью она лежала без сна, а днем молча сидела, подтянув колени к подбородку и обняв их руками.

Мисочку дала и горсть риса узнице приносили раз в три дня и давали с таким видом, будто она объедает весь приют. Вода стояла всегда, но ее редко меняли, потому Сона постоянно рисковала заболеть. А еще девушку тревожило, что она стремительно теряет силы.

Ее показывали вновь прибывшим вдовам как пример существа, осквернившего и оскверняющего все на свете, чья карма тяжела, как набитый камнями мешок.

Сона старалась не обращать внимания на эти посещения. Она молчала с истинно брахманской отрешенностью, хотя при этом в ее голове кипели мысли. Сбежать она не могла. Передать послание – тоже. Да и кому? Надежда на то, что Арун догадается, где она очутилась, была довольно призрачна. Да и жив ли он?

Сона запрещала себе думать о том, что, возможно, ее муж мертв. Вместо этого она вспоминала, как растворялись сомнения, исчезали угрызения совести, уходила боль, уступая место волнующему ощущению новой жизни, как возрождались ее душа и тело, как любовь казалась рекой, затопившей все на свете. Если люди стремятся друг к другу так, как она и ее супруг, они обязательно будут вместе. Арун велел ей верить, и она верила, он убеждал ее ждать, и она ждала.

Аруна схватили еще на подходе к городу. Напрасно он пытался уговорить англичан отпустить его, объясняя, что он не лазутчик и не принимал участия в восстании. Единственное, чего он добился, так это того, что его доставили на суд в Военную комиссию, члены которой отнюдь не были склонны к милосердию. По большей части задержанных приговаривали к смертной казни.

На одной из площадей Варанаси была сооружена виселица, где ежедневно вздергивали с десяток индийцев. Некоторые английские офицеры любили сидеть здесь и, покуривая сигары, наблюдать за предсмертными судорогами жертв, которые в шутку называли «брахманским танцем».

Светило яркое солнце, над плоскими каменными плитами дрожал горячий воздух. Аруна снова вели на казнь, только на сей раз он не испытывал никакой надежды на освобождение. Можно единожды избежать смерти, но дважды это возможно только тогда, когда ты отмечен божественной печатью.

– Только бы все побыстрее закончилось, – пробормотал идущий рядом с ним изможденный мужчина лет сорока.

– Я не хочу умирать! – ответил Арун. – Я ничего не сделал!

– Если феринги приговорили тебя к казни, то так тому и быть. Теперь они вершат наши судьбы, – уныло произнес мужчина.

Их подтолкнули к эшафоту, и Арун почувствовал, что ноги не слушаются его. Ганг, дробивший свои волны о каменные ступени гхатов, переливался серебристой рябью. В вышине слышался радостный щебет птиц. Знойный ветер гнал по небу белые пушистые облака. Кругом все останется прежним, тогда как ему придется умереть!

Аруну приказали встать на какой-то чурбак и набросили на шею петлю. Юноша переживал острейшие мгновения своего существования, понимая, что он в последний раз видит этот мир. Он не знал, вспоминать ли прожитое, думать ли о Соне или о том, кем он станет в следующем воплощении, если такое вообще случится.

Виселица высилась над ним, как рука судьбы. Тело соседа дрогнуло и закачалось в воздухе; по нему пробежали страшные судороги. Натянутая веревка стонала под его тяжестью, но ветер раскачивал повешенного с такой легкостью, словно в нем не было никакого веса.

Стоявший справа мужчина тоже лишился опоры. Через несколько мгновений должна была наступить очередь Аруна. Когда к нему подошел солдат, чтобы выбить из-под его ног чурбак, юноша не выдержал и зажмурился. Однако англичанин вдруг обрезал веревку и велел Аруну спуститься на землю.

Не понимая, что происходит, юноша сполз с эшафота. Он не слышал, что ему говорят: вроде бы это были знакомые слова, но их смысл не доходил до сознания. Его голова отяжелела, тело ослабло, свет в глазах померк, и Арун рухнул на каменные плиты.

Он очнулся в странно знакомой обстановке – шелковые обои, резные, с бронзовыми ручками двери, богато вытканный ковер, – но не сразу сообразил, где находится. Умиротворенно тикали часы, а ткань, на которой покоилось его измученное тело, была очень приятной на ощупь. Внезапно лепной потолок, на который он смотрел, заслонила чья-то тень, и в следующий миг он узнал лицо склонившейся над ним женщины.

– О нет! – пробормотал Арун и вновь смежил веки, словно пытаясь отгородиться от действительности.

– Первый раз я спасла тебя от нищеты, а теперь – от смерти, – послышался скрипучий голос Флоры Клайв. – Я случайно проезжала через площадь и остановилась посмотреть на казнь. Честно говоря, я узнала тебя только благодаря твоим прекрасным глазам, глазам Кришны! Ты сильно изменился, и ты ужасно грязен. До чего ты дошел! Выглядишь и пахнешь, как последний неприкасаемый! Я не хочу, чтобы ты пачкал мои диваны, потому изволь вымыться и привести себя в порядок.

Она говорила презрительно и брезгливо, без тени сочувствия, и он сразу понял, что ему не стоит ждать пощады.

Сделав над собой усилие, Арун сел. Голова кружилась. Только сейчас он вспомнил, что много дней толком не ел, не пил и не спал.

Арун потащился в помещение, где обычно мылись слуги. Юношу сопровождали два дюжих безмолвных охранника, незнакомых ему. В этом не было особой нужды, поскольку у него не осталось никаких сил, чтобы сопротивляться или бежать, но они не отставали ни на шаг.

Когда Арун вошел в комнату, на столе стояли блюда с карри из баранины, овощами, заправленными дахи, сабджи[69], лепешками и сладостями.

– Ешь, – сказала Флора, – не то снова упадешь в обморок. А потом мы поговорим.

Молодой человек глубоко вздохнул, не сводя с нее глаз. От Флоры можно ожидать чего угодно! Эта женщина была подобна змее: ни за что не угадаешь, когда и в какое место ужалит.

– Лучше сейчас.

– Что ж, – протянула она, – ты вернулся, а все потому, что никому не уйти от кармы!

– Если такова моя карма, то я избавлюсь от нее любым способом.

– К сожалению, у тебя мало возможностей. В данном случае твою карму определяю я.

– Вы не богиня.

– Тот, кто имеет деньги, давно уже выше богов, и не только в этой стране. Я все равно бы тебя нашла. Твоим избавлением могла бы стать только смерть, однако я опередила даже ее.

Флора говорила спокойно, но ее ноздри раздувались, а в сузившихся глазах появился стальной блеск.

Арун молча потянулся к еде. Зачерпнул одно кушанье лепешкой, отправил в рот и тут же схватил другое.

– Где твои манеры? – усмехнулась Флора.

– Я очень голоден.

– Меня ты тоже заставил голодать! В определенном смысле. Так с кем ты сбежал? С хиджрами?

– С женщиной.

Флора откинулась на спинку дивана, изо всех сил пытаясь скрыть раздражение, отчаяние и ревность.

– Кто эта женщина?

– Индианка. Вдова.

– Вдова?!

– Да. Я уговорил ее сбежать из приюта, и мы поженились.

На лице старухи появилась хищная усмешка.

– С ней все понятно: с твоими данными ты способен соблазнить даже камень, – но зачем это понадобилось тебе? – Она сделала ударение на последнем слове.

– Я ее полюбил, – просто ответил он.

Флора почувствовала, как в ее сердце воткнулся невидимый нож. Взяв себя в руки, она сдержанно спросила:

– И где теперь эта женщина?

Глядя в одну точку, Арун тяжело произнес:

– Не знаю.

– В свете последних событий я бы посоветовала тебе поискать ее среди мертвецов! – прошипела старуха.

– Я надеюсь, что она жива. А если нет, то мне тоже нечего делать в этом мире.

Протянув руку, Флора отвела с его лба прядь блестящих черных волос.

– Отдать такую красоту на съедение червям или черепахам в Ганге? О нет! Ты похудел, но и возмужал. А твоя кожа стала такой темной по сравнению с моей!

– И гладкой.

– Если не считать этого уродливого шрама, – заметила старуха, показав на след ожога, причиненного Азимуллой-ханом. – Откуда он?

– Мне пришлось многое пережить. Но я ни о чем не жалею. Любовь, как и истина, стоит любых жертв.

Наступила долгая пауза. Потом Флора сказала:

– Я тебя понимаю: ты молод, тебе захотелось погулять, попробовать что-то новое. Хотя, надеюсь, ты не забыл и о старом. – Взяв со столика трубку с опиумом, она протянула ее Аруну со словами: – Кури сколько хочешь. Тебе надо отдохнуть. Сними дхоти и ложись на диван. Я буду ласкать тебя – тебе станет приятно. Я полью твой лингам маслом и украшу цветами, будто это лингам самого Шивы!

Опиум! Арун знал: стоит ему согласиться, и его воля потеряет твердость, превратится в вязкую кашу! Его нервы дрожали, как натянутые струны, а зрачки расширились.

– Нет, – выдавил он, облизнув пересохшие губы, – я больше не курю опиум и не выполняю ничьих приказов!

Если Флора и не ожидала такого ответа, то не подала виду. Она положила трубку на стол.

– Что ж, тогда поговорим о другом. Ты украл у меня деньги.

– Я взял взаймы. Я отдам.

В ее глазах появился жесткий режущий блеск.

– Так отдавай! Я жду!

– У меня их нет.

– Тогда расплачивайся иначе! Если я и даю в долг, то под большие проценты! А еще изволь оплатить свое обучение – я немало потратила на то, чтобы грязный деревенский мальчишка сделался подобием Кришны!

– Я отработаю.

Старуха усмехнулась.

– Ты только что отказался это делать.

– Я имею в виду другой способ.

– Какой? Я могу отправить тебя на опийную фабрику, и ты узнаешь, что такое ад на земле!

Арун молчал, и тогда Флора добавила:

– Маленький паршивец! Разве я учила тебя врать и красть?!

– Вы купили мое тело и едва не изувечили душу. По сравнению с этим меркнут любые грехи.

Когда Флора вновь заговорила, в ее голосе звучали нотки, которых Арун прежде не слышал:

– Хорошо, я признаю, что стара, в том числе и для плотских утех. Будь я молодой, я родила бы от тебя ребенка и воспитала бы его, как принца, но, к сожалению, это невозможно. Если ты останешься со мной, я прощу тебе и побег, и долг. Если хочешь, я готова отказаться от физической близости… Просто будь рядом. Когда ты сбежал, я написала в Лондон, своей сестре, но она до сих пор не ответила. Возможно, Этель умерла, и я не знаю, есть ли у нее дети. Полагаю, мне едва ли удастся отыскать хоть каких-то наследников. Я завещаю все свое состояние тебе, а ты даже не представляешь, какие это деньги! На них ты сможешь жить, как раджа. Пусть местное английское общество изумляется прихоти сумасшедшей старухи, пусть строит домыслы – я вдоволь посмеюсь, глядя на них с того света! Я предлагаю тебе такое первый и последний раз. Если ты откажешься, больше мы не увидимся. И ты наверняка умрешь раньше меня.

Арун замер. На какой-то миг то, что предлагала Флора, показалось ему полным соблазна, осязаемым, доступным. Эта женщина не вечна, и ей не победить время. Что стоит переждать с десяток лет, тем более если она больше не заставит его спать с ней (хотя в это верилось с трудом). Когда Флора отойдет в иной мир, он наверняка еще будет молод. И вкупе со свободой получит кучу денег.

А потом Арун подумал о Соне. Вспомнил, какие чувства испытал, впервые увидев эту девушку, и в его душу словно проник солнечный луч. Вот оно – истинное золото! Плоть тленна, деньги – нет, но и любовь – тоже. Если он пожертвует Соной, пропадет и она, и он.

– Я отказываюсь.

Флора приподняла брови.

– Тебя не интересует богатство?

– Мне это не по душе.

Она встала с дивана и нервно прошлась по комнате. Костяки ее судорожно сжатых пальцев побелели, губы задергались, а морщины, идущие от крыльев носа к углам рта, стали глубже и резче, отчего в ее лице словно проступило нечто дьявольское.

– Тогда, мой мальчик, – отрывисто произнесла она, – ты отправишься в ад.

Глава XII

В Лондоне зарядили дожди. Туман, темные здания, угрюмые пустоши, скользкие булыжники – все это стало таким привычным, что, казалось, сроднилось с душой. Даже ее имя, Грейс, созвучное со словом «серый»[70] (хотя на самом деле оно должно было напоминать о грации и изяществе), соответствовало всеобщей унылости.

Наверное, поэтому она чаще всего рисовала в своем альбоме черно-белые картинки и не пыталась изобразить что-нибудь яркое. А еще потому, что ей попросту не хватало денег на краски.

Со вздохом закрыв альбом, Грейс собралась погасить свечу, слепленную из множества огарков и напоминавшую уродливую башню, и лечь спать. Хорошо бы, если бы эта свеча еще и грела, ведь в приюте для бедных девушек, существующем на пожертвования, никогда не бывало тепло.

Грейс хотела помолиться, но потом передумала. В молитве полагалось упоминать благотворителей, а у нее не было ни желания, ни сил благодарить тех, кто одаривал их безвкусным чаем, пустым супом, сырым хлебом с прозрачным слоем масла, а иногда и без него, и жидкой склизкой овсянкой.

Впрочем, здесь у нее хотя бы была крыша над головой. В пансионе девушкам преподавали Закон Божий, заставляли петь гимны и слушать проповеди. Грамматика, история, рисование и музыка занимали куда более скромное место. В перерывах между классами воспитанницы шили или выходили погулять, если позволяла погода. О будущем никто не говорил, потому создавалось впечатление, что его просто нет.

Впрочем, какое будущее могло ждать бесприданниц? Когда такая, как Грейс Уоринг, выйдет из стен пансиона с крохотным пособием на руках, ей не стоит надеяться на персонального благотворителя или на то, что какой-то мужчина предложит ей вступить в брак!

– Представь, что означает попасть в зависимость к негодяю! – с ожесточением говорила Эйприл, подруга Грейс.

Так рассуждали далеко не все. Большинству оставалось уповать лишь на замужество, причем неважно, с кем.

С некоторых пор Грейс не задавала себе извечного вопроса: что делать? Она просто знала, что тут уже ничего не изменить. Служанка, горничная, в лучшем случае гувернантка, камеристка или жена бедняка – вот ее судьба. Бывало, когда девушки из приюта, отчаявшись, попадали в работный дом или (впрочем, об этом никогда не говорилось вслух) в бордель.

Едва они с Эйприл улеглись в ледяные постели, как раздался решительный стук в дверь, и девушки подскочили в кроватях.

– Кого еще дьявол несет? – прошипела Эйприл.

Она, одна из немногих, без колебаний и страха выражалась подобным образом, тогда как Грейс слыла тихой и послушной воспитанницей. Она так и не оправилась после смерти матери. Хотя в том мире, где они существовали, смерть была частью жизни, а возможность покинуть грешный мир порой почиталась за везение, Грейс знала, что никогда не смирится с этой потерей.

Своего отца девушка не помнила. Он погиб, когда Грейс была совсем мала, от несчастного случая на бумажном заводе, где ему пришлось работать. И с тех пор мать и дочь выбивались из сил, чтобы прокормиться и прожить. А потом Этель Уоринг тихо угасла, не выдержав непосильной борьбы, и Грейс осталась совсем одна.

В дверном проеме появилось туповатое лицо одной из воспитательниц, мисс Николс.

– Начальница вызывает, – проговорила она, уставившись на девушек.

– Кого? Меня? – проворчала Эйприл.

– Нет, не вас, а мисс Уоринг.

Вызов в столь неурочное время мог означать лишь что-то из ряда вон выходящее. Пожав плечами, Эйприл бросила вопросительный взгляд на Грейс, а та молча встала, надела серое платье с высоким воротом и сунула ноги в туфли с жестяными пряжками. У нее не было никаких догадок, почему ей велено явиться к начальнице.

Пока девушка шла по коридору, ее голые ноги нещадно мерзли, но в кабинете миссис Гриффин было тепло.

На плечах начальницы приюта лежала горностаевая горжетка, а лоб украшали тщательно завитые фальшивые локоны. У миссис Гриффин было две дочери, которые, как болтали воспитанницы, щеголяли в бархате, шелках и мехах.

– Садитесь, мисс Уоринг.

Робко поблагодарив, Грейс села на краешек стула. Она не ждала от этого разговора ничего хорошего.

– Вы знаете даму по имени Флора Клайв?

Начальница произнесла эту фразу с необычным участием. Что-то словно растопило ледяную стену между ней и воспитанницей.

– Нет, мэм.

– Неужели? Разве ваша мать не говорила вам, что у вас есть тетушка?

В памяти Грейс всплыли обрывочные фразы матери, однако она не слышала от Этель Уоринг никаких подробных рассказов.

– У моей мамы действительно была старшая сестра. Она уехала в Индию много лет назад, и никто не знал, что с ней стало.

– Ваша тетя в полном здравии, – многозначительно заметила миссис Гриффин, – и она написала вашей матери. Поскольку миссис Уоринг скончалась, я сочла возможным передать письмо вам.