Американская дырка Крусанов Павел

– И что? – поинтересовался Капитан. – Стяжательство там было не в чести?

– И да, и нет, – сознался я. – Вырождаясь, люди и цивилизации теряют способность к величию бескорыстного порыва и становятся меркантильными. При этом они всегда подчеркивают свое внешнее великолепие и богатство, как бы говоря, что, если бы дела их шли из рук вон плохо, разве им было бы настолько хорошо – им, таким великолепным и богатым? Античность тут, увы, не исключение.

Подавальщица с лицом товарища, лицом лесбиянки, принесла Капитану бутылку минеральной воды и стакан.

– Вы правы, – согласился он, за время моих витийств практически разделавшись с погребенной в грибах индейкой. – Но дело не только и не столько в корыстолюбии. В конце концов деньги можно зарабатывать и для того, чтобы иметь возможность бескорыстно жить внутри культуры, где, собственно, нам самое место.

Я не возражал. Также я ничего не имел против его следующей мысли: культура – это то, что придает жизни смысл. Культура – это когда человек добровольно делает что-то задаром ради того, что, в общем, не совсем осознает и что, как это ни странно, совершенно лишено смысла. С чем тут спорить?

– Однако о стяжательстве, – вернул Капитан разговор в покинутое русло. – Дело в том, что философия чистогана обманывает природу человека и, передергивая карты, производит подмену желаемого. А вот за это уже бьют.

По его словам выходило, что в меркантильном мире, где мерилом успеха становятся деньги и все имеет свою цену, человек, желающий утром получать на стол буженину с омлетом, а вечером – любовь женщины, сначала должен раздобыть к этому средства. Но во всякой вещи рано или поздно заводятся черви. Постепенно деньги, этот промежуточный агент, выполняющий функцию поставщика удовольствий, узурпируют свойство быть желаемыми и сами незаконно становятся предметом вожделения. Утоление жажды денег теперь – такая же потребность, как собственно утоление жажды. (Наглядно иллюстрируя свои слова, Капитан налил в стакан минеральной воды и тут же отпил половину.) То есть деньги превращаются в источник чистого наслаждения. Но именно этот путь – путь следования принципам чистого наслаждения – по преимуществу и является для человека самым роковым и гибельным. В качестве примера Капитан привел довольно дикий случай. Однажды в юности он угодил в наркоманский вертеп, где стал свидетелем необычайной сцены. Какой-то гусь в наколках никак не мог попасть себе иглой в вену – ни на руке, ни на щиколотке. Намучившись, он расстегнул штаны и заорал на весь притон: “Коза, иди сосать!”

Откуда-то пришла “коза” и стала сосать. Оба знали, что это нужно только для того, чтобы надулась вена, в которую гусь не промахнется.

Но ведь в пределах человеческого естества это чудовищный обман желаемого!

История меня впечатлила. Предложи мне навскидку добыть яркую картинку из юности, на память пришла бы деревенская старуха (лето, дача), утонувшая в глинистом пожарном пруду – ее зацепили багром, и тут же в воде поднялась кутерьма: разом от утопленницы во все стороны метнулись сотни присосавшихся водомерок, головастиков, жуков-плавунцов, водяных скорпионов и гладышей. Когда ее хоронили, гроб мимо овсов с васильками везли по проселку на кладбище, а бабы из грузовичка бросали в пыль еловые лапы – чтобы смерть, боясь уколоть ноги, не вернулась к живым.

– И что вы предлагаете? – решил я выяснить, к чему он клонит.

А предлагал он вот что. Искусство высшего порядка, если можно так об искусстве, заключается в попытке создания вокруг себя такой реальности, которая тебе угодна. В этой реальности ему, Капитану, не хотелось бы оставлять порок безнаказанным. Так в свое время шарлатанов лжеалхимиков, одолеваемых жаждой наживы, вешали на золоченых виселицах. Это было живописно и правильно.

– Мне кажется, – заключил он, – в назидание миру самый меркантильный человечник должен быть разрушен.

– Какими средствами?

Похоже, у него были ответы на все вопросы: асимметричной войной.

Надо противопоставить силу слабого слабости сильного. То есть все сводится к поэзии поступка, гармонической и стилистической организации того пространства, до которого дотянешься.

– А что такое поэзия поступка? Переход улицы в неположенном месте?

– Зачем же?.. – Капитан подчистую покончил с индейкой и отодвинул в сторону тарелку. – Искусство – это не переход улицы в неположенном месте. Искусство – это единственная область, где безграничным законом, основным законом и самым, кажется, сейчас забытым, является полная и абсолютная свобода.

Ну вот. Какой он после этого Абарбарчук. Абарбарчуку, без обиды будь сказано, до него, как Карлсону до ангела.

– Показательное разрушение самого меркантильного человечника – это программа максимум?

– Там видно будет.

– Ну что же, – согласился я, – согласен. Можете тестировать.

Есть люди, непохожие на кретинов, но таковыми, безусловно, являющиеся. Я, кажется, из их числа.

– Уже.

– Что, – не сразу понял я, – уже?

– Уже тестировал. Вы нам подходите. Сердечно поздравляю.

Вновь появилась подавальщица и с трепетным дрожанием руки, сопровождавшимся бряцанием ложечки на блюдце, поставила перед

Капитаном дымящуюся чашку кофе. Рядом несколько застенчиво, что выглядело неуместно, положила счет. В ответ Капитан извлек из-под стола бумажник и, по-товарищески улыбнувшись подавальщице, сказал:

– Деньги всего лишь теплы, а кофе и любовь должны быть горячими.

Про инициацию речь больше не шла – сказано ведь, о чем свидетельствует дважды повторенная шутка.

Запив телятину последней каплей “Каберне”, я вонзил зубы в китайскую грушу, но был разочарован: на вкус она оказалась – чистая редиска.

Даже хрустела так же.

Чтобы решить формальности и познакомиться с командой

“Лемминкяйнена”, Капитан предложил прокатиться до Пскова. Поскольку

Оля временами жила у меня, а временами ночевала у матери (не столько из своих номадических привычек, сколько из молчаливого обоюдного уговора – чтобы иногда разгонять кровь и давать друг другу повод для пустяковой ревности), мне порой выпадал беспризорный, скрытый от разноцветных Олиных глаз досуг, так что я легко согласился, – сегодня был как раз такой случай.

Что касается запертой в скобки пустяковой ревности, то упоминание о ней отнюдь не значит, будто разгулу полнокровных страстей я предпочитаю всякие эрзац-страстишки. Я не сторонник трепещущего взгляда на эти вещи (полнокровные страсти, вплоть до страданий

Иова), мне нравится смотреть на них прямо, хоть в этом, если разобраться, и нет особой доблести, а есть лишь “трезвость самоотчета”, как говорит мой барственный приятель, владелец дачи на

Череменецком озере. Бывает, человеку собственная жизнь вдруг представляется несчастной, одинокой, набитой до краев напрасной скорбью – кажется, еще немного, крошечку, чуть-чуть – и ты будешь бесповоротно сметен куда-то за человеческий предел. Но именно такие минуты как раз и заключают в себе полноту бытия. Когда жизнь перестает быть глянцевой карамелькой, петушком на палочке, и становится свирепой тварью, сосущей из человека растворенный тоской рассудок, именно тогда мир и устремляет на него свой оловянный взгляд. Ему оказывают внимание – нет, не люди, не злополучный

человечник (людское признание дает приятное, однако абсолютно лживое чувство включенности в желанное пространство жизни – и только), а тот самый мир, который больше человека и, следовательно, всего человеческого во столько раз, во сколько клубящаяся над лугом гроза больше капли росы на листе мышиного горошка. Следовательно, в такую пору человек менее всего одинок.

На деле, конечно, далеко не каждый станет добровольно вызывать на себя, червя такого, оловянный взгляд мира – слишком это хлопотно, рискованно, затратно. К тому же и впавшая в маразм гуманистическая практика не велит. А между тем идея гуманизма, языком жаркой лавы истекшая из недр Европы, изначально мертва и бесчувственна, поскольку неспособна, в силу своей минеральной природы, впитать и понять естественность непоправимого трагизма жизни. Всеобщего счастья и гармонии никогда не будет, как не будет и всеобщего примирения людей. Христианство своим порядком вбирает в себя это противоречие, так как, с одной стороны, не верит в прочность и постоянство людских добродетелей, а с другой – долгое благоденствие и покой души считает вредным. Горе, страдание, разорение, обиду христианство называет порой посещением Божиим, в то время как гуманизм просто хочет стереть с лица земли эти необходимые и даже полезные для человека обиды, горести и печали. Милосердию и состраданию следует подчиниться суровым, но неизменным истинам земного бытия. Ведь именно об этом писал Леонтьев: “Терпите! Всем лучше никогда не будет! Одним будет лучше, другим станет хуже.

Взаимные колебания горести и боли – такова единственно возможная на

Земле гармония. И больше ничего не ждите”.

И не ждем.

А что, не собрался ли хозяин “Лемминкяйнена”, понаторевший в озорном протействе Капитан, ваяющий окрест себя угодную себе реальность, поменять местами полюса благоденствия и разорения, полюса самодовольства и беды? Сначала он ушел от суеты и, как подобает трансцендентному человеку, сделал это решительно. Теперь он хочет, чтобы мир сплясал с ним в паре полечку, не очень, кажется, заботясь о последствиях, как для себя, так и для тех, кого он приведет с собой на этот бешеный танцпол. Что ж, может быть, и вправду путь – это нечто более существенное, чем праведность? Может, если взглянуть на сущее примерно с этого угла, то вещи вроде праведности и впрямь покажутся незначительными?

Тем временем мы уже проехали Заполье. Капитан деликатно не разгонялся больше ста тридцати, что мою “десятку” вполне устраивало.

Я шпарил в хвосте ароматной “Тойоты” и думал, глядя в полированный зад японской железяки, что раз на то пошло, то по логике экологического сознания из ненавистной выхлопной трубы должно нести не кельнской водой, а конскими яблоками.

Вокруг, под голубым с поволокой небом, всё в зелено-желтых завитках и выкрутасах, словно овечья кошма, развертывалось пространство. Как будто вечное. Как будто то же. И уже не то. Что-то менялось в самой земле. Хотя, казалось бы, что может в ней меняться? Что-то менялось в покрывающей ее воле. Окрестности трассы давно уже были обустроены и в плане частной жизни, и под нужды мимолетных автомобилистов (от автозаправок и станций техобслуживания до летних душевых кабинок и передвижных борделей-автокемперов), но обустройство шло и дальше, вглубь. Еще лет семь назад, в каком-нибудь 2003-м, разбросанные по округе там и сям древние зерносушилки, риги, коровники и свинарники походили на останки исчезнувшей цивилизации – теперь, однако, и они преображались. Где-то налаживались новые скотьи хозяйства, но в основном в стенах этих покинутых былыми племенами сооружений устраивались сельские дансинги – охраняемые дискотеки со специальными загонами для драк. Ну а в одной заброшенной молочной ферме под Гдовом, как мне рассказывали, и вовсе расположился мавзолей дочерней алабамской фирмы по криобальзамированию – добро пожаловать в бессмертие! Воистину, история потерпела крах именно потому, что позволила единству жизни распасться на независимые друг от друга обломки, предоставленные узкой компетенции специалистов, тогда как люди с сухим порохом в душе переживают улетучившийся смысл и рухнувшую форму не как освобождение, а как уныние и скуку.

Тут за виадуком показался штыковидный обелиск, и я вслед за

“Тойотой” повернул направо, в город святой Ольги (сердце екнуло) и славного Довмонта. Все лобовое стекло у моей “десятки” было в жирных кляксах от разбившихся всмятку летучих инсект, а в щетке дворника застряла и трепетала на ветру крыльями мертвая перламутровка.

Офис “Лемминкяйнена” располагался в приземистом и кособоком, как все исконно псковские строения, двухэтажном домишке почти на самом берегу Великой, знаменитой тем, что в ее водах отражается не тот, кто в них смотрится. Возведен он был, наверное, веке в семнадцатом и теперь совершенно непонятно зачем. Впоследствии дом не раз перестраивался, и в настоящий момент, помимо закрытого акционерного общества по производству несчастных случаев, занимавшего часть первого этажа, лестницу и три комнаты с коридором во втором, там нашлось место еще для пары мастерских-студий с одним входом на двоих. В нижней красил холсты пожилой станковист, склонный к пейзажам, две трети которых занимало небо (“облакизм” – так назывался этот жанр), и непродолжительным – дней шесть от силы – запоям, а наверху плел гобелены молодой непьющий выпускник училища барона Штиглица, всегда ходивший в темных очках, чтобы никто не догадался, что один глаз он оставляет дома, дабы жена постоянно была под присмотром.

Про мастерские и их обитателей мне в двух словах поведал Капитан, после чего открыл электронным ключом врата своей конторы и пригласил войти.

В небольшой прихожей, где слева располагалась дверь с табличкой

“Прием и оформление заказов”, справа в углу – дверь с архаичным писающим мальчиком, а прямо – ведущая на второй этаж лестница, сидел в кресле парень лет двадцати пяти и сапожным молотком загонял в полуметровый сосновый брус гвозди. Кажется, сороковку. Подстрижен парень был под войлок, лишь из-за правого уха торчал длинный волосяной хвостик. Рядом на зеленом узорчатом паласе громоздился такой же брус, со всех сторон густо, как чешуей, усаженный железными шляпками – обрубок драконьего хвоста или ископаемой квадратной щуки.

Тут же лежал приличный крафтовый фунтик с гвоздями.

Парень поднял голубые глаза на генерального директора.

– В лесу раздавался топор дровосека, – сказал Капитан. – Что-то ты, дружок, халтуришь. Небось, и половины не забил?

– Забил, Сергей Анатольевич, зачем обижаете? – засопел парень. -

Только Анфиса ругается. Говорит, ей уже как будто в мозги гвозди тюкают. Льстит себе, конечно, про мозги-то…

– Ну и шел бы на улицу.

Парень почесал войлочный затылок.

– Во дворе раздавался молоток гвоздобоя… – Он взвалил брус на плечо, нечаянно придавил волосяной хвостик, прошипел сквозь зубы какое-то негритянское ругательство, подслушанное в голливудских полнометражках, и перебросил колобаху под мышку. Меня он словно бы и не заметил.

Капитан толкнул дверь, сулившую прием и оформление заказов.

Я уже в прихожей заметил, что не в пример внешнему виду домишки изнутри офис был отделан на уровне современного конторского стандарта – матовые, без глянца, поверхности, скругленные углы, частые маленькие светильники – словом, неприхотливо, но опрятно, теперь же убедился и в его технической оснащенности. За дверью располагался изогнутый в форме огромного портняжного лекала стол, на котором стоял факс со свисающим до пола непрочитанным посланием, два монитора и прозрачная, подсвеченная изнутри клавиатура, похожая на колонию фосфоресцирующей слизи. Само собой, были тут и блокноты-ежедневники, органайзеры, визиточницы…

Перед мониторами с зернышками динамиков в ушах сидела деловая, средних лет дама из той породы деловых дам (таких много в коридорах

ТВ – один тамошний чинуша украшал моими жуками свои кабинетные фикусы, чтобы поразить гостей и сослуживцев вольнодумством и оригинальностью вкуса, так что я насмотрелся), у которых ноги всегда на десять лет моложе лица, при том, что ног ее я под извивом столешницы не видел. Левый монитор демонстрировал выловленные в

Тенетах индийские порнографические мультики, правый – сводку свежих новостей на сайте “оракул.ру”. В наушниках бухало что-то третье.

– Это Анфиса. – Капитан убрал с носа солнцезащитные очки. – Клиентов фильтрует по должности.

Анфиса сидела к нам, если можно так выразиться, полутылом и, увлеченная содроганием оживших барельефов из храмов Кхаджурахо и

Конарака, нас не замечала. А благодаря наушникам – и не слышала.

Было время, Оля тоже впадала в древность и листала иллюстрированную

Кама Сутру, где, как она думала, все уже сказано. Но эта штука учит умело повторяться в любви – и только. Оля это быстро поняла.

На южной стене комнаты, куда не падали из окон с колыхающимися вертикальными жалюзи прямые солнечные лучи, висела обрамленная гроза над полем. В поле стояла одинокая береза с обвислыми ветвями-косами, а тяжелые клочья туч, выписанные с таким тщанием, что в их пучине чудилось медленное шевеление, брожение раскатов густого рокота, зловеще подсвечивала гипнотическая молния. Происхождение этого грозового полотна в пояснениях не нуждалось. Картина выглядела едва ли не иллюстрацией к моей давешней фантазии – той самой, про росу на мышином горошке и грозу над лугом. Все же человек, склонный к известному русскому недугу и этим недугом размягченный (а облакист, как я понял, был именно из таких), куда тоньше чувствует красоту и величие стихии, нежели засушенный логик. Собственно, логика, с точки зрения этого размягчения, – просто особый род безумия.

Тут Анфиса нас заметила.

Мигом вынув из ушей зерна динамиков, она энергично вскочила из-за стола и сорвала с факса распущенный свиток. Мельком, насколько позволяли приличия, взглянув на ее ноги, я убедился в полной справедливости своих предположений.

– Сережа… Анатольевич! – с заминкой взяла при постороннем официальный тон Анфиса. – Ну невозможно же работать! Вася весь день стучит. Долбит и долбит, как дятел какой-то! Все уши простучал, ей-Богу!

– Вася наказан, – спокойно сообщил Капитан.

– Я знаю. А меня-то вы за что гробите? Я уже третий час в наушниках сижу, а из музыки здесь только какой-то Карл Орф отстойный отыскался.

– Все, – успокоил Анфису директор. – Я Васю стучать на улицу отправил.

Прислушавшись и убедившись, что за дверью тихо, Анфиса умиротворилась. Она пробежала глазами факс и, как бы нечаянным движением отправив мультпорнуху в net-небытие, отрапортовала:

– Ответ из Петербургского Дома ученых. Они не будут заниматься организацией встречи Псковского клуба юных геологов со своими докторами и членами-корреспондентами. Это, мол, не их функция. Но дают по нашему списку рабочие телефоны, а также рабочие и личные электроадреса светил – дескать, договаривайтесь сами. Вот еще:

“Желаем юным геологам успехов в изучении и освоении недр”.

– Что и требовалось. – Капитан взял из рук Анфисы свиток факса и водрузил на нос откуда-то возникшие очки с диоптриями. – А из Москвы что?

– Тишина. – Анфиса вернулась за стол, машинально пригладив, прежде чем сесть, под собой крошечную юбку. – Я, конечно, Сергей

Анатольевич, ничего не понимаю, но если бы Дом ученых согласился устроить встречу, где бы вы достали юных псковских геологов?

– Любую встречу можно отменить. – Взгляд Капитана блуждал среди имен спецов по сверхглубоким дыркам. – Я бы объявил карантин. По случаю эпидемии докембрийской свинки.

Все это время я хранил деликатное молчание, но тут мне на глаза попалась коробка от CD, и я, взяв ее в руки, позволил себе вставить в их беседу пару светских слов:

– Кажется, про брата этого Орфа в свое время недурно написал Курицын.

Таким дурацким способом я просто о себе напомнил – куриная фамилия слетела с языка без умысла, почти случайно.

– Анфиса, познакомься, это Евграф. – Тон генерального директора был сугубо уважительный. – Евграф Мальчик, – повторил он так, как при знакомстве с ним невольно сделал это я. – В ближайшем будущем, надеюсь – глава нашего питерского отделения. Все вместе мы перекуем орала на свистела.

На такое доверие я, право, не рассчитывал. Еще куда ни шло быть исполнителем в каком-нибудь не очень скучном деле (других Капитан бы и не затеял), склонным к импровизации, но все-таки функционером.

Однако войти в синклит, встать у руля того, что неизвестно каккуда плывет, о чем, по сути, не имеешь даже представления… Опять же вот -

“орала на свистела”…

Сомнения я решил высказать директору приватно. Ну а пока приветливым наклоном головы ответил на радушный взгляд Анфисы, в котором брезжила отпущенная в качестве задатка, но уже вполне горячая, корпоративная любовь к своим. В общем-то, Анфиса была по-своему мила и даже, может быть, красива. Другое дело – свежесть… Но не поставишь же работать “фильтром” пубертатную дианку, неспособную осадить на скаку зарвавшееся чмо и войти в горящую мужскую баню.

– Мы наверх, – сказал Капитан Анфисе и, кивнув на уже вполне невинный левый монитор, приветливо добавил: – Между прочим, веды запрещают православным смотреть этих ибливых хомячков в служебное время.

На втором этаже мы сначала зашли в небольшую комнату, где помещались два мощных компа и разная сопутствующая электронная дребедень.

Рассуждая логически, здесь можно было бы увидеть гобелен, однако стены, помимо одной, занятой стеллажом со всякой всячиной (журналы, электрочайник, картонные коробки, шнуры, книги etc.), были пусты, что, возможно, диктовалось требованиями профилактической борьбы с пылью. На окне, раздуваемые ветром, висели все те же вертикальные жалюзи.

Одно из двух рабочих мест пустовало. Другое занимал загорелый белобрысый паренек в очках и с юношеской бородкой: сразу видно – активист радикального студенческого движения за право учащихся посещать преподавательский буфет, или компьютерный гений. Что ж, юность всегда мнит себя венцом умственного совершенства, она всегда на вершине посвящения в тайны прекрасного – только потом до нее доходит, что по градусу идиотизма она ничуть не уступает зрелости.

Но, когда она это понимает, она уже не юность.

Паренек сидел перед экраном с сигаретой в одной руке и чашкой капуччино в другой.

– Это Артем, – представил паренька Капитан. – Васин напарник.

А это… – Он, в свою очередь, представил Артему меня, после чего добавил: – Наш гость и будущий соратник.

Артем посмотрел мне в глаза испытующе, но дружелюбно, после чего, обращаясь сразу к директору и гостю, кивнул на свою укутанную пеной кружку:

– Ваксы такой хотите? У меня есть пара дринк-пакетов.

Директор и гость не хотели.

Далее, пройдя по коридору, мы угодили в небольшой отстойник, где сидела секретарь-девица с гладко зачесанными за уши рыжими волосами и круглыми очочками на крапленом бледными веснушками носу. Глаза у нее были такие зеленые, что невольно вспоминалось слово

“фотосинтез”. Благодаря деловому костюму вид девица имела какой-то педантично-островной; ко всему она немного пахла можжевельником и в миг нашего появления как раз бойко лопотала по-английски в телефонную трубку. Судя по словарю – что-то личное. Круглая английская речь была ей покорна, и она густо мазала ею пространство, как бутерброд зернистой икрой.

Над секретарским столом висел гобелен. Нечто беспредметное в сине-зелено-палевых тонах, языками струящееся вверх. Известное дело – чем непрерывнее и радикальнее трезвость человеческого ума, тем более изощренныеизвращенные формы принимает его мировидение.

Жестом показав секретарь-девице, что, мол, все в порядке, мечи свой инглиш дальше, Капитан, увлекая за собой меня, прошел в директорский кабинет.

Здешнее убранство разительно отличалось от унифицированного интерьера прочих помещений. Никакого пластика, никакой подчеркнутой деловой стерильности. Стол здесь стоял дубовый, двухтумбовый, под темно-зеленым сукном, на котором красовались яшмовая доска с бронзовым чернильным прибором и яшмовое пресс-папье. Рядом возвышался дубовый же (или смастаченный под дуб) книжный шкаф; стулья были с резными спинками; по стенам висели охотничьи трофеи в виде кабаньего рыла, чучела глухаря на лакированном суку и лосиной морды с разлапистыми рогами; на окна ниспадали полузадернутые тяжелые шторы; вокруг бронзовой люстры вилась замысловатая лепная розетка. Словом, кабинет выглядел скорее домашним, чем служебным и располагал больше к вдумчивой организации личного досуга, нежели к ревностным трудам на благо какого-нибудь общего дела. Можно было предположить, что личное от служебного директор “Лемминкяйнена” не очень-то и отделяет. То есть как-то, наверно, отделяет, но не в основном, не в главном.

В углу на декоративной подставке в виде колонны, увенчанной коринф-ской капителью, стоял террариум с певчими туркменскими лягушками. Раздув трепещущие пузыри, они просвиристели нам свое приветственное “ква”. Как показалось мне – без вдохновения. Часть лягушек, упершись четырехпалыми лапками в стекло, бесстыдно предъявляли посторонним нежные животики. Мне почему-то пришли на память строки из “Хагакурэ”: “Когда-то давно в нашей провинции не росли грибы мацутакэ. Люди, видевшие их в провинции Камигата, стали молиться о том, чтобы они росли в наших краях, и вот теперь их можно встретить по всей провинции Катаяма”.

Дав мне возможность осмотреть голосистую свору и высказать свое сочувственное: “Да-а!”, Капитан гостеприимно указал на стул и доверительно признался:

– Думаю заняться выведением породы певчих рыбок.

После чего, как предстоящему соратнику, поведал все, что посчитал необходимым.

Фирма “Лемминкяйнен” появилась в 1997-м году. Со дня основания ее бессменным руководителем оставался Капитан, в то время как остальной состав не раз уже менялся подчистую. Ассортимент услуг, оказываемых фирмой, вначале был совсем не тот, что нынче. Другое было время, другие интересы, не нажиты были еще моральный капитал, авторитет и деловая репутация. Отсюда – плевый заказчик, узость профиля, мизерные дела. И несерьезное, игривое, как к безобидным и потешным идиотам, отношение к фирме со стороны местных предпринимателей, что, впрочем, стоило только приветствовать, поскольку подобный взгляд надолго обеспечил и до сих пор отчасти обеспечивал отсутствие реальной конкуренции.

Начинали, как уже было сказано, с ерунды и мелкотравчатого вздора.

Здесь Капитан к месту вспомнил Ибн Хазма: “Воистину ничтожен тот, кто пренебрегает малым – ведь в начале огня бывают искры и от малой косточки возносятся деревья”. Короче говоря, как выразился вслед за этим излюбленным присловьем господин генеральный директор, невольновольно намекая на тайну своего происхождения: “Курица по зернышку клюет”. Механизм деятельности выглядел примерно так: клиент делал заказ, следом собиралась необходимая информация, фирма разрабатывала сценарий розыгрыша или кары, затем, получив задаток, своими силами или с привлечением внештатных сотрудников

“Лемминкяйнен” осуществлял дерзкую операцию, после чего следовал окончательный расчет.

Одним из первых дел, принесших фирме локальную известность, было дело доцента имярек из Псковского политеха – акция возмездия под кодовым названием “Плащ Геракла”. (“Об этом даже неприятно вспоминать”, – стыдливо оговорился Капитан.) Доцент в повседневности был стоеросовым дураком и похотливым павианом, пускавшим слюни от каждой встречной девки, независимо от количества доставшихся ей от природы и “Орифлейм” феромонов. Ко всему он был неопрятен и страдал хроническим насморком. Словом, никакого артистизма, сплошная физиология. Банальная история – для достижения своих приапических целей доцент преступно, но весьма эффективно использовал служебное положение. Студентки, изнуренные его сексуальными домогательствами, в конце концов сбросились в складчину и заказали павиана

“Лемминкяйнену”.

Собрав достаточную информацию (в частности, при анализе многочисленных свидетельств потерпевших выяснилось, что доцент – то ли из научного педантизма, требующего строго соблюдать условия некоего эксперимента, то ли из подростковых венерических фобий, то ли просто из чистоплюйства – неизменно предохраняется смазными резинками, пачку которых всегда имеет при себе), фирма приступила к действию. На муляжах был проведен ряд научно-практических опытов, после чего однажды доценту подменили в сумке пачку контрацептивов.

Подменные кондомы внешне ничем не отличались от хозяйских и были гигиенично запаяны в вакуумные упаковки, вот только вместо ароматизированной смазки на них был нанесен молекулярный клей, благо павиан вечно ходил с насморком. Студентка из числа заказчиц, принужденная в тот день к уединению с доцентом в физической лаборатории, стала свидетелем жестокой экзекуции, и всю последующую неделю в кругу наперсниц не смолкал ее мстительный смех.

– Надеюсь, он недолго мучался, – потупил взор Капитан.

В ту пору сценарии розыгрышей и кар для фирмы сочиняли люди веселые: знакомый с законами драмы Сергей Носов, художник жизни и гений процесса Андрей Хлобыстин, идеолог неотупизма Сергей Спирихин. Плюс кое-кто из числа людей не столь известных. Грешил и сам Капитан. В общем, эти остроумцы могли придумать что угодно, вплоть до действующей модели ада.

Как-то раз в “Лемминкяйнен” заявились бандо2сы: турецкие кожанки, бритые затылки, утюги за пазухой. Конкретные ухорезы. Но обошлось.

“Ты че, шланг, не знаешь, что пьяный скобарь хуже танка?” – с подавляющим психику хамством спросил один из них. “Нет, господа, пьяный скобарь лучше танка”, – ответил Капитан. Эта логическая западня ввела гостей в замешательство и сбила кураж. В конце концов, узнав, на что направлена коммерческая деятельность фирмы, бандо2сы наезжать не стали, наоборот – забавы ради решили оценить услуги. Что касается кары, то здесь они сами считали себя мастаками, а вот насчет розыгрышей… Тут бандо2сы оторвались.

Сценарии для них готовились с учетом свойственного данной целевой группе специфического чувства юмора, а также господствующего здесь представления о смеховой культуре в целом. В результате

“Лемминкяйнен” разработал особый стиль пацанской шутки: очень смешно, например, ночью тайком приварить металлическую дверь товарища к косяку, художественно разукрасить гуашью его новый “ауди” под ситец “в цветочек”, подложить муляж покойника в багажник, ну и так далее. На подобные потехи душегубы не скупились. Мода эта, правда, продержалась недолго, но фирма тем не менее обеспечила себе покровительство местного криминала, что было делом не лишним.

– Вам не кажется, что провинциальная косность сужает пределы ваших возможностей? – спросил я искренне и тут же слукавил: – Отчего бы сразу не открыть дело в Питере? Или на худой конец в Москве?

– Для реализации наших планов, таких, как возведение в Стокгольме динамического памятника Альфреду Нобелю, столица и провинция, как топографические переменные, ничего не значат. Столица – здесь. -

Капитан дважды тюкнул себя пальцем в лоб. – Не раз уже доказано – фронт там, где танки Гудериана.

– Есть ведь уже памятник Нобелю на Петроградской набережной.

– Такого, какой придумал я, нет нигде – пьедестал, на котором каждые три минуты происходят оглушительные микровзрывы.

Тут в кабинет директора шагнула секретарь-девица с черно-красным жостовским подносом в руках. На подносе стояли два стакана с крепким чаем в ажурных серебряных подстаканниках, сахарница, блюдце с тонко посеченным лимоном и тарелка мокрых, блестящих вишен.

– Сергей Анатольевич, киргизы деньги перевели, – сообщила девица, переставляя на стол стаканы.

– Отлично, Сонечка! Распорядись о премии.

– И Васе тоже?

– Тоже. Вася искупил. – Капитан на секунду прислушался к ударам молотка на улице и уточнил: – Уже почти.

– Вы, Сергей Анатольевич, одной рукой жалеете, другой – настегиваете.

– Со времени изобретения кнута и пряника, – назидательно изрек директор “Лемминкяйнена”, – ничего более действенного человечеством не придумано. Любого Дурова спроси. Только тумаком и лаской… Тумаком и лаской…

Затем он меня и Сонечку в общих чертах взаимопредставил. А когда она ушла, унеся с собой свой можжевеловый аромат (вслед Соне полетела пущенная начальником вишневая косточка, но угодила прямиком в лягушачью оперу, произведя там небольшой переполох), Капитан рассказ продолжил.

Не стоит приводить исчерпывающий перечень произведенных фирмой скандалов, подвигов, мистификаций и бесчинств, иначе могут пошатнуться главенствующие представления об основной пружине исторического механизма нынешних времен, что вовсе ни к чему, поскольку чревато массовыми психическими травмами. К тому же Капитан наверняка рассказал не все, так – выдержки, фрагменты. Главное – от мелких дел, частично все-таки оставшихся в рутинной практике

“Лемминкяйнена”, фирма вознеслась в такие огненные эмпиреи, что вполне могла бы возомнить о себе черт-те что – к примеру, вообразить себя неким демонических размеров божеством, вроде рокового Лиха

Одноглазого. Но фирма несла груз своего величия достойно. Так во время выборов доверенные лица кандидатов с разными фруктами и тотемными животными на партийных гербах нередко предлагали

“Лемминкяйнену” работу в плане организации любых цветов пиара, но директор, упуская шальные деньги, неизменно отвечал отказом.

Про огненные эмпиреи – это не шутка. Работа фирмы оказалась не очень затратной: нужную мысль вложили в нужную голову, как патрон в патронник, и уж коль скоро незаряженные ружья порой стреляют, то заряженное выстрелит непременно. Если без нюансов (Капитан в них, собственно, и не вдавался), общим планом, то дело было так. С палестинскими, сирийскими и прочими арабскими студентами в Москве и

СПб велись приятельские, ни к чему не обязывающие разговоры о малой эффективности пояса шахида как оружия возмездия – то ли дело бравые японские камикадзе… Где взять шахидам боевые самолеты? Не нужно боевые. В небе Америки кишат “Боинги”, надо только сменить пилотов и вывести самолеты на цель. Одновременно простая эта мысль была пущена гулять по арабским кафешкам Парижа, Лондона и Берлина – у

“Лемминкяйнена” в руках, оказывается, был пучок зарубежных связей в авангардной арт-среде (sic!). Воистину идеи правят миром.

– Я думал, правда, что они ударят в Пентагон, по Голливуду и каким-нибудь авианосцам. – Капитан метнул в рот глянцевую вишню и вызывающе улыбнулся. – Подозреваю – вы сторонник гуманных идей. А я вот люблю вещи простые и жесткие. Когда делаешь что-то свое, по-настоящему свое, надо перестать думать о других – гуманитарная и социальная сторона дела должны исчезнуть из твоей жизни, как навоз из хлева.

– В те времена высказывалось мнение, – напомнил я, – что арабы не могли такого сделать. Поскольку даже египтяне, самые из них продвинутые, прикажи им кто-нибудь, кто вправе им приказывать, врезаться на “МИГе” в пирамиду Хеопса, промахнулись бы в ста случаях из ста.

– А вы, оказывается, расист. – Капитан вновь расплылся в коварной улыбке. – На самом деле тот утенок, который это сочинил, наверняка работал на бен Ладена. Но Буш посовещался с Блэром, который, как истый подданный ее величества, еще помнил, что афганцы – единственные в мире воины, способные прицельно стрелять с коня на полном скаку, и фишки встали на место.

Одно из двух: он либо увлекся эпатажем, то есть просто врал для красного словца, либо уже впрямь, как трансцендентный человечище, как настоящий запредельщик, отделавшийся от пустяковых предрассудков и ограничений, находился по ту сторону добра и худа.

Последнее всего вернее. И вправду, чего бы только не добился человек, если б постоянно не стремился во всем подражать другим. Вот и Капитан… Перестал ступать след в след и мигом в такие выси воспарил, что нам, убогим, и не видно. Ведь что ни говори, а вершителя судеб в нем положительно никто не замечает. Его вообще как будто нет, он на грани реальности, словно полет золотой росомахи… Не так ли исчезают просветленные даосы, чтобы потом, явившись вновь, под новою личиной, неприхотливо, в тени какой-нибудь бамбуковой дубравы вертеть на пальце Поднебесную?

– Скромно живете, но великие дела делаете, – заметил я осторожно. -

И кого карали набитые риэлторами, дивелоперами, мерчандайзерами и букмекерами “Боинги”?

– Мир чистогана – буржуазный либерализм. Потому что он уже провонял и изъеден червями. Он давно оставил позади свой героический период и теперь погрузился в упоительный комфорт, отказавшись от прививки опасности, от глотка радикально иного бытия.

Честно говоря, я тоже был немного зол на американцев. Зачем они в

“Космическом десанте”, “Людях в черном”, “Чужих” и прочем голливуд-ском гуталине катком прошлись по насекомым? Какая-то зоологическая ненависть. А сами – что бы в этом деле понимали!..

Мало того, что со своим внешним скелетом инсектам не вымахать до порядочных размеров, так если б и вымахали – что такого? Они ведь не

страшные, а красивые. Пусть и наделены не человеческой красотой.

Вглядитесь: они взяли себе все краски творения, они танцуют в воздухе и освещают ночь, они поют хором и шевелят усами, они меняют тела и чередуют стихии, они делают “ж-ж-ж” и делают “вз-з-зынь”, они выживают под танком и гибнут от вздоха, они сидят на шестке и пишут на деревьях прописи, они… Да что там – они не чета какому-нибудь

Шварценеггеру. Того встретишь в темном переулке – пожалеешь, что вышел гулять без валидола. Конечно, они нам не товарищи. Конечно, находятся и среди них иуды, но все же… Есть такое понятие у художника Филонова: “сделанная вещь”. Так вот насекомые, как и змеи, – это сделанные вещи, потому что они прекрасны во всех подробностях, а человек – нет. Его детали, все эти поры, волоски и родинки, ужасны, человек проваливается в частностях, поэтому рассматривать его противно, что бы ни говорилось – прости,

Господи! – о его богоподобии. Оттого, наверно, мы все время и уповаем на какую-то добавочную внутреннюю красоту.

– В результате, – продолжал Капитан, – мы видим прискорбное измельчание духовного рельефа: исчезли чистые состояния души, вроде подлинной радости, истинного гнева, одержимой ярости. Вместо этого все залито какой-то окрошкой, мешаниной, суррогатом чувственности, который уже плохо поддается делению на фракции.

Надо отдать должное – речь Капитана была вдохновенна. Из его дальнейших рассуждений я запомнил следующее: остальной мир, другой мир, в котором жив еще дух опасности, по отношению к описанной выше размазне выступает как “неправильные пчелы” по отношению к Винни

Пуху – вместо того чтобы усладить медом, он по самое здрасьте (так

Капитан и сказал) вонзает бестрепетное жало ему в сопатку. Опробовав тактику легализации правонарушений на геях, либералы собрались уже узаконить преступность как таковую, но тут, как назло, терроризм небывалых масштабов переходит на территорию оплота самого либерализма с его гуманистическими бреднями. И тогда, как чистое состояние души, появляется страх. Теперь уже сложно объяснить

цивилизованному человечеству, что если вор хочет красть – пусть крадет, а если бомбист хочет взрывать – пусть взрывает, ибо и тот и другой имеют право на свободную организацию досуга согласно своим природным склонностям.

– Что вы имеете в виду? – Это место показалось мне довольно темным.

– Простите?

– Ну вот, вы говорили про легализацию природных склонностей.

– Видите ли, пока на сцене идет успешная борьба за утверждение прав всякого бабья, национальных и других меньшинств, инфернальных конфессий и отмотавших срок злодеев, за кулисами разыгрывается куда более значительное действие. Идет серьезная работа по размыванию границ уже, простите, между существом и личностью. Диснейленды, компьютерные игры, Голливуд совместно и поодиночке успешно решают задачу по одомашниванию всего дикого. Добрые грызуны, монстрики, динозаврики охотно ведут с нами задушевные беседы, предлагая обсудить свои животрепещущие проблемы. Так исподволь готовятся условия к беспечному общению с радикально другим.

– Но это же сказки! Что тут плохого?

Мои возражения Капитана ничуть не смутили. Напротив, он как будто ждал их. Во всяком случае, он с готовностью пустился в рассуждения о том, что сейчас для западного общества ничего радикально другого в иных культурах уже не осталось: мумии жрецов лежат в музеях, утыканные перьями индейцы стоят привратниками у дверей мотелей, шаманы камлают в концертных залах, а потомственные колдуны обещают вам в рекламе вернуть любимых по запаху или по отпечатку пальца излечить от грыжи. И очень жаль, до слез жаль, что перевелись на свете динозаврики – такие были обаяшки, не то что современные фаллоцентристы, мясоеды и другие сербы. Да что там говорить – уже есть признаки взаимопонимания с вампирами. Кинопродукты нам наглядно объясняют, что вампиры ни в чем не виноваты, им просто хочется горячей кровушки, они так устроены, и наверняка проблему, отбросив эти ужасные осиновые колья, можно решить полюбовно, ко всеобщему удовольствию.

– Вампиров одомашнили, а что ж они так насекомых опускают? – забывшись, вслух обратился я к собственным мыслям.

– Что?

– Нет, ничего… Но ведь язычники шли дальше – они персонифицировали стихии, реки, горы и вообще все елки-палки.

– Но при этом они бестрепетно убивали своих лернейских гидр, горгон и минотавров. Даже считали это дело вполне героическим. А смысл современного гуманизма состоит именно в том, чтобы пожалеть заточенного Минотавра, накормить его и вывести из лабиринта. Что говорить – на свободе Минотавр, конечно, прокормится сам.

– Странный способ борьбы за чистоту гуманистической идеи.

Капитан меня понял.

Он согласился, но попросил не забывать о результате. О настоящем результате. Напуганные янки, взгрев всех подвернувшихся под руку плохих парней, одновременно перешли к мерам повышенной предосторожности. Страна погрузилась в атмосферу подозрительности и опережающего опасность страха. Что это значит? Это значит, что цель достигнута – враг деморализован и поставлен на колени. Отказ от обыденного уровня свободы, повседневного комфорта и, если угодно, привычной беспечности в каком-то смысле соответствует требованию о безоговорочной капитуляции.

В этом месте Капитан замолчал и задумчивым взглядом посмотрел на притихших лягушек.

– К тому же, – сказал он, – у меня и в мыслях не было защищать гуманистическую идею. Она не принимает и не понимает элементарных вещей, в частности – диалектический характер морали: без зла нет и не может быть никакого добра. Зачем же защищать такую дуру? Чем больше в обществе зла, тем более оно уравновешивается высочайшими проявлениями добра. А гуманизм в своем стремлении искоренить зло непременно разрушает добро и таким образом разрушает мораль. -

Капитан пощипал бородку, а я отметил про себя, что похожая мысль и самому мне пришла в голову сегодня по дороге в Псков. – Если без истерик – из всех существующих идеологий ответственнее других эту диалектику осознают фашисты. Они открыто говорят, что сделать нечто лучшее можно только за счет того, что кому-то станет хуже. То есть зло и добро бессмысленно искоренять, есть смысл их просто перераспределить.

– Хочу напомнить замечание Делеза о том, что раб и господин местами не меняются. – Новейшую философию у нас на журфаке одно время читал

Секацкий. – В этом случае не существует никакой диалектики, поскольку есть более фундаментальная вещь – иерархия, аристократизм если не крови, то судьбы. Но почему возникла оговорка об “истерике” у человека, расставшегося с предрассудками? Что за церемонии?

– Потому что тевтонцы испортили песню. Еще Бердяев заметил, что они, конечно, люди интересные, но немного больные – у немцев за их добропорядочностью, любовью к дисциплине и стерильной организации жизни скрывается первобытный страх перед хаосом. Неспроста многие гениальные немцы съезжали с петель. Как бы странно ни выглядело мое заявление, но они – просто недостаточно цивилизованный народ, поэтому фашизм быстро перешел у них от мировоззрения к какому-то чудовищному и кровавому безумию. А что до церемоний, – по-русски не вынимая ложку из стакана, генеральный директор глотнул чай, – то этого не люблю. Тактичность и политкорректность – главнейшие источники лжи. Первая неодолимая неправда рождается от боязни обидеть другого. Бог не церемонится с человеком и уже хотя бы этим не умножает неправду, а мы церемонимся друг с другом и все время врём.

Выходит, курехинская позитивная шизофрения – это прививка от всеобщего национального безумия, от страха перед хаосом, как прививка опасности – средство от гуманистического маразма.

Поддерживать с трансцендентным человеком эту интересную, но скользкую тему я все же не стал.

– А сейчас над чем работаете, если не секрет?

– Для вас – не секрет. Один киргизский бай надулся на Олимпийский комитет. Кому-то не тому они подсуживали. Так мы решили развести их по-взрослому – включить в состав олимпийских видов спорта скоростное свежевание барана. Как на курбан-байраме.

Все было, в общем-то, в порядке: в голове Капитана памятник Нобелю производил оглушительные микровзрывы, в террариуме лениво голосили певчие лягушки, во дворе раздавался молоток гвоздобоя. По аранжировке и сценографии с их варварским эстетизмом – вполне в духе

“Поп-механики”.

– А Вася зачем стучит? – задал я вопрос, который давно напрашивался.

– Вообще-то он нормальный парень, но внутри него сидит дурак и иногда высовывается. – Капитан ласково погладил яшмовое пресс-папье. – Он ночью в офис девок привел, а они в дисковод печенье засунули. Ну зачем, спрашивается? Теперь дисковод менять надо. – Генеральный директор насупил брови. – В наказание Вася должен освоить четыре килограмма гвоздей.

– В чем же тут наказание?

– Для этих засранцев самая тяжкая кара – бессмысленный труд.

– А если он схитрит и гвозди выбросит?

– Не выбросит – я потом колобахи сожгу, а гвозди взвешу. – Ложечкой

Капитан извлек со дна стакана ломтик лимона и целиком отправил в рот.

Как оказалось, паролем для меня в этой истории нежданно послужил