Армагед-дом Дяченко Марина и Сергей
Оно против воли посмотрела на будильник.
– Успеешь! – рявкнул Рысюк. – Все успеешь, в крайнем случае пошлешь его мыться в душе или делать уроки… пока мы с тобой поговорим.
Лидка сделала медленный вдох. И такой же неторопливый выдох.
– Не скучаешь по нормальной жизни? – спросил Рысюк тоном ниже.
– Какую жизнь ты называешь нормальной?
Рысюк сморщил нос. Демонстративно огляделся; упал на диван, закинул ногу на ногу.
– Хочешь новый анекдот? Руководители ГО устроили конкурс для энтузиастов, чья система тренировок прогрессивнее. Приехали строитель, пожарник и врач. Строитель говорит: я ввел для своих подчиненных курс тренировочного падения, поэтапно, до пятнадцати метров без страховки. Пожарник говорит: я ввел для своих подчиненных курс тренировочного пожара, поэтапно, до пятнадцати минут пребывания в открытом пламени. Врач говорит: а я ввел для своих пациентов курс тренировочной смерти, поэтапно, до пятнадцати часов пребывания в заколоченном гробу… Не смешно?
Лидка молчала.
– Так ты будешь кофе варить или нет? – спросил он вкрадчиво.
Лидка молчала.
– Ты не желаешь меня видеть? Фанатика и мерзавца, насильника во всех отношениях?
Лидка напряглась. Когда-то – теперь ей казалось, что очень давно – она, кажется, сказала Рысюку нечто подобное. Какие-то похожие обидные слова. Интересно, что она забыла, а глава Администрации помнит.
– Зачем ты пришел? Разве у тебя нет других дел – государственной важности?
Рысюк тяжело поднялся с дивана. Подошел к столу. Посмотрел в улыбающееся лицо Зарудного – мрачно, почти с ненавистью.
– Тебе, наверное, так приятно. Под ЕГО взглядом… Начала ты с ЕГО сына, потом, наверное, воображала ЕГО на моем месте, теперь у вас любовь втроем.
– Уходи, – сказала Лидка тихо.
– Сейчас. – Он кивнул. – Сейчас-сейчас… А ты помнишь Стужиного внука? Такого противного пацана, помнишь?
– С ним что-то случилось? – спросила она после паузы.
– Ничего, – глухо сказал Рысюк. – Ты телевизор смотришь?
– Нет, – призналась она честно.
Он хрипло рассмеялся:
– Смотрю на тебя… Лидка. Лидка… Помнишь? Вертолеты?
Она желчно, совсем по-учительски поджала губы.
– Вертолеты… – Рысюк снова обрушился на диван, запрокинул голову, явив Лидке тощий кадык. – Ты была… мы были. Лидка, мы пропали. Мы почти совсем пропали… Мне страшно. Свари мне кофе.
Некоторое время она смотрела на него, не зная, что с ним делать.
– Игорь…
– Я прошу тебя. – Он поднял на нее влажные, лихорадочно блестящие глаза. – Я не спал две ночи… Свари. Потом я уйду.
Под его взглядом она прошла на кухню. До прихода Максимова оставалось десять минут; она молола кофе и пыталась убедить себя, что ничего ужасного не происходит. Ну, напился глава Администрации, ну, встретятся они с Артемом. Ничего. Ничего страшного. Помешать союзу Лидки с Максимовым не сможет ни Президент, ни его Администрация, ни все ГО, вместе взятые…
Когда она вернулась в комнату, Рысюк стоял перед открытым окном и задумчиво ковырялся в вазоне с кактусом. И бросал вниз мелкие камушки, щепотки земли и песка.
– А-а… Вон он идет.
Лидка глянула через его плечо. По двору шел, помахивая сумкой, Максимов. Шел не таясь, как давно привык ходить; за деревьями урчали машины, где-то грохотал трамвай, и больше никаких звуков не было посреди этого июля, но все равно казалось, что каждый максимовский шаг ложится на ритм неслышного марша.
Лидка невольно улыбнулась. Даже сейчас ей было приятно смотреть, как он идет; напряжение, вызванное визитом Рысюка, потихоньку стаивало, уходило, исчезало.
– На моего пацана похож, – сказал Рысюк. – Интересно, что бы я сказал, если бы мой пацан сошелся с учителкой…
Последнее слово-уродец явно совмещало в себе «учительницу» и «телку». Лидка усмехнулась:
– Ты бы не узнал, папаша. Сомневаюсь, чтобы твой пацан поверял тебе секреты. Когда ты его видел в последний раз?
Рысюк резко обернулся. Покачнулся, и Лидка испугалась, что он вывалится из окна.
– Я его видел… Я видел, Лида. Но я его в списки льготников не внес… Не внес. Только должности… Условленное время – до минимума… Если бы у тебя были дети, Лида… Но ты пойми, если бы у тебя был выбор – пускать своего… ученичка… со всеми, в очередь, или в условленное время… Ты бы… как? А?
Подходя к дому, Максимов привычно поднял глаза. И сбился с шага, быстро перевел взгляд на две черные машины у подъезда, на скучающих на лавочке мужчин в партикулярных костюмах, снова посмотрел на Лидкино окно.
Она отодвинула Рысюка вглубь комнаты и приветственно махнула Максимову рукой. Поднимайся, мол.
Парень секунду колебался, а потом выше поднял подбородок и вошел в подъезд. Тяжело хлопнула дверь.
– Лида, – глухо сказал Рысюк, – ты меня не слушаешь. А это очень важно.
– Важно? – механически переспросила она.
На лестнице вот-вот должны были обозначиться легкие максимовские шаги.
– Важно. – Рысюк отхлебнул от чашки. – Кофе дрянной у тебя… Лида, мы поздно начали. Слишком поздно. Мало времени… Если бы на несколько циклов… растянуть, начинать с малого… без форсажа… возможно, мы успели бы. Я говорю ерунду… Невозможно. Апокалипсис не ждет…
Тренькнул звонок.
– Извини, – сказала Лидка Рысюку.
– Извини и ты меня, – откликнулся после паузы глава Администрации.
Лидка уже шла к двери.
– Артем, заходи… Это мой бывший одноклассник, Игорь Георгиевич. Зашел по старой памяти.
– Это мы по старой памяти, – сказал Рысюк, поливая кактус остатками кофе. – А ваше дело молодое… Танцуй, пока молодой! – Он протянул руку, намереваясь взъерошить Максимову волосы. Тот отстранился; Рысюк отдернул руку и внимательно посмотрел на ладонь.
– Что-то короткая у меня линия жизни… Ладно, Лида. Когда понадобится устроить твоего хлопца в универ, а его ведь не примут, из-за отца… Когда понадобиться устроить – звони мне, а не проректору. Потому что проректор потом все равно перезванивает мне… Неудобно получается. Ну, будь здорова.
Он поцеловал ее в щеку – Лидка не решилась сопротивляться. Махнул рукой, ушел, не оглядываясь, плотно и без стука прикрыв за собой дверь.
Нас обманывают. Списки на первоочередную эвакуацию давно переделаны. В условленное время уйдут не только чиновники, но и все их родственники. Президент Стужа своей рукой вписал в списки «условленных» своего сына, внуков, невестку. А наши сыновья и внуки потеряют драгоценное время – их ждут землетрясения и глефы, и давка перед Воротами… Президент Стужа предал идеалы, на гребне которых ему удалось в свое время прийти к власти…
(Листовка).
Палатка была новая, оранжевая, пахнущая резиной и спорттоварами. Никто-никто еще не спал в ней. Ничьей-ничьей любви не помнило прорезиненное днище.
По крыше, покрытой полиэтиленовой пленкой, тихонько постукивал дождь. Они лежали, обнявшись, в полнейшей изоляции от остального мира. Если бы за плотно зашнурованным пологом случился бы сейчас апокалипсис, они, наверное, так и не разжали бы рук.
Вчера им удалось выбраться из города, минуя заставу ГО. По болоту, через овраги, через лес; к концу пути Лидка была измотана хуже, чем после учебной тревоги, но при том совершенно счастлива.
Они выбрали место для ночевки – вернее, Максимов выбрал – на небольшой возвышенности, где слабый ветер хоть немного, но сдувал комаров. Максимову не нравилось, что палатка яркая. Такую палатку легко обнаружить с вертолета; делать им нечего, говорила Лидка, зевая. Делать им нечего, только отлавливать по лесам беглецов-туристов. А завтра – завтра мы уйдем еще дальше…
В полусне ей привиделся вертолет. Рокочущее страшилище, из брюха которого свешивается, подобно потроху, Президент Стужа.
А потом в палатку на четвереньках вошел Максимов, и Лидкин сон улетучился сам собой.
Прикосновения. Расстегнутая спортивная курточка, трикотажная футболка где-то в районе подбородка. Голая максимовская спина, широкая и гладкая, как стол. Его подбородок в неожиданно мягкой щетине, его губы, его щекочущее дыхание. Лидка изо всей силы дрыгнула ногой, чтобы окончательно стряхнуть спортивные штаны и все, что на ней было надето; в приоткрывшийся полог влетел комар и радостно зазвенел, обнаружив так много горячей, прямо-таки кипящей крови.
Его прихлопнули мимоходом.
Потом там, снаружи, пошел дождь. Максимов заботливо укутал Лидку спальником и одеялом; удобно устроив голову на его плече, она подумала, что не сможет его потерять. Что, потеряв, немедленно сведет счеты с жизнью. Мысль оказалась такой невыносимой, что Лидка сочла возможным спросить:
– Тем, а ты уверен, что не бросишь меня ради какой-нибудь молоденькой…
И осеклась. Максимовские руки стиснулись сильнее.
– Не говори глупостей… Не гневи Бога.
Они еще долго лежали, слушая дождь и дыхание друг друга.
Еще два дня назад для них было очень важно, поступит Максимов в университет или не поступит. Поскольку документы у него, с легкой руки Рысюка, все-таки приняли, и профилирующий экзамен – кризисную биологию – он сдал на отлично.
А на сочинении его завалили.
Позавчера утром стали известны оценки; Лидка долго стояла перед бумажной простыней, на которой в длинном списке фамилий имелась короткая запись: «Максимов – 2». Нельзя сказать, чтобы она была так уж ошарашена – уже тогда, когда Максимов перечислил ей предложенные абитуриентам темы, в Лидкину душу закралось нехорошее подозрение…
И вот подозрение оправдалось.
Она вышла из университета; кто-то с ней даже поздоровался, какая-то женщина ее же лет, Лидка ответила на приветствие, но так и не сообразила, кто же это был. Очутившись на улице, в тени пыльных тополей и лип, она испытала вдруг облегчение – ну их всех к черту! Свобода. Полная свобода! Экзамены отменяются, отменяется изнурительная подготовка, теперь дело за малым – собрать рюкзаки и двинуть из города…
Нет, идея с рюкзаками пришла в голову уже Максимову – часом спустя.
Лидка собрала остатки своих сбережений. Вместе они пошли в спорттовары и купили палатку. Пара рюкзаков нашлись у Максимова дома. Матери он сказал, что идет с ребятами в поход; оставшиеся полдня ушли на лихорадочные сборы.
Радио бормотало о новой технологии учений – специалистами с такого-то завода изготовлены надувные муляжи Ворот, которые легко переносятся с места на место с помощью вертолетов. Таким образом учения приобретают стопроцентную достоверность – как и во время настоящей эвакуации, никто не знает, где окажутся Ворота, и только информация из штаба ГО открывает эту тайну…
Лидка не умела как следует укладывать рюкзак. Ей никогда не доводилось путешествовать пешком. Максимов имел кое-какой туристский опыт; где-то к полуночи сборы были закончены, зато Лидкина квартирка выглядела, как после мрыги…
Лидка проснулась оттого, что в палатке сделалось душно. Она вздохнула глубже – и сразу зашевелился Максимов. Очевидно, он давно уже лежал без сна.
– Рука затекла?
– Нет…
– Который час?
– Не знаю…
– Дождя вроде нет… Тем, я выгляну посмотрю.
Она расшнуровала полог. Свежий воздух показался сладким на вкус и совсем не холодным; Лидка осторожно выглянула наружу.
Ночь была светла, хотя небо оставалось затянутым тучами. Рассвет, подумала Лидка – и ошиблась.
Она посмотрела вверх и замерла с открытым ртом. По небу плыли цветные дымы. Яркие, фосфоресцирующие. Там, где за горизонтом остался город, стояло теперь зарево.
– Артемка… Это пожар?!
Максимов уже стоял рядом. Цветные тучи отражались в широко раскрытых глазах.
– Это… тише, Лид. Ничего. Это, наверное, большие учения.
Она проглотила слюну. Да, что-то такое бормотало радио. Большие всеобщие учения, пять видов сигналов, полная имитация…
– Какое счастье, что ты провалился на экзамене! Какое счастье, что мы ушли!
Максимов поднял плечи, поежился от сырого ветра.
– Мы ушли… а они там все остались. Мама, Костя, все твои… Бегают, как бараны. «Полная имитация», блин… Не удивлюсь, если они бомбу кинут, для атмосферы.
Лидка нахмурилась. Холодная змейка шевельнулась в груди, ускользнула в живот. То был не страх даже – отвращение.
– Не бойся, – сказал Максимов. – Ну их всех к черту!
Лидка обняла его за плечи и вдруг увидела, что он выше ее на полголовы.
Он продолжает расти. Давно вырос из школьной формы. И, возможно, вырастет из школьной любви?
Мысль была на этот раз совершенно спокойной, трезвой, безо всякой экзальтации.
Хорошо, что он не видел ее лица.
Центральный штаб ГО выражает соболезнование родным и близким покойных. Принято решение о назначении материальной компенсации…
Телевизионное обращение к гражданам по поводу событий 2 августа 18 года.
…в лучшем случае грубые ошибки. В кратчайший срок изолировать группу инструкторов, находившихся в районе Почтовой площади в период с шести двадцати до семи ноль-ноль. Восстановить протоколы переговоров со штабом… Сформировать официальный запрос командующему саперными войсками, чьи действия в конце концов повлекли…
Внутренний документ ТЩ1 ГО, 3 августа 18 года. 272
…не тысяча человек, как сказано в официальном обращении, а по меньшей мере пять тысяч (не считая раненых). Их хоронят на разных кладбищах, даже за пределами города, даже в области. ГО ищет заговоры, обвиняет армию, в то время как этот чудовищный рукотворный апокалипсис целиком на совести ГО и лично Президента…
Листовка.
И спросил Господь: «Почему Ворота стоят пустые?» – «Некому спасаться, Господи, – ответили ему. – Всех уморили в процессе учебы».
Анекдот.
Они валялись на траве, глядя в небо. Облака плыли как бы в двойной бахроме – первую бахрому образовывали склоненные метелочки травы. Вторая бахрома была повыше – зеленые кроны сосен.
– Артемка…
– Что?
– Догадайся.
– Прямо сейчас? На голой земле?!
Смех.
По небу живой сеткой двигалась огромная птичья стая.
Прочь от города.
Глава десятая
Стояла жара. Над остатками растрескавшегося асфальта дрожало марево, пепелища еще пахли дымом, и кое-где по ним бродили непуганые, сонные мародеры.
Дом покосился. Жильцам так и не удалось вернуться в собственные квартиры. Кто-то получил страховку, а кто-то нет, если учесть, какие потери понесли во время апокалипсиса страховые фонды…
Кое в каких квартирах на свой страх и риск ютились самоселы. Каждого из них заставляли подписать бумажку, что жилец, мол, осведомлен об аварийной опасности и если его, жильца, однажды накроет крышей и погребет под развалинами, это его, жильца, проблемы. Хочет жить – пусть перебирается в барак.
Но пока что дом стоял – без света и воды, во дворе рядком помещались дощатые сортиры. Всего девять штук – запах стоял соответствующий.
Бронзовая доска на фасаде дома стала чьей-то добычей. Вероятно, ее утащили собиральщики цветных металлов. Многие сейчас промышляют именно сбором утиля… А что делать?
Лидка сидела на скамейке, невесть как сохранившейся посреди развороченного двора, и, прикрыв глаза, смотрела, как суетятся в щели под камнем красные жучки-солдатики.
Мыслей не было. Пустота. Марево.
Кто-то подошел со стороны подъезда. Потоптался рядом; его разношенные спортивные туфли оставляли фигурные следы в розоватой, как пудра, пыли.
– Ты постарела, – сказал кто-то.
Лидка подняла голову. Перед ней стоял сорокалетний Слава Зарудный – правда, теперь ему можно было дать все пятьдесят.
– Ты тоже неважно выглядишь, – сказала она через силу.
– Что тебе надо, Лида?
– Фотографию. – Она спрятала под скамейку ноги в тряпичных босоножках. – Фотографию отца, я знаю, у тебя сохранились фотоплакаты.
– А где твоя? – после паузы спросил пожилой дядька, бывший когда-то мальчиком Славиком.
– Сгорела, – коротко отозвалась Лидка. – Дай.
– Зачем тебе? – спросил Зарудный с внезапным озлоблением. – Зачем тебе? У тебя хватает совести… после всего, что ты сделала! После всего… что вы с Рысюком сделали! Ты предавала имя отца… не раз и не два! Сперва ты взяла его себе – обманом! Потом ты… вы… его именем… все эти мерзости! Вы – убийцы… палачи… дрессировщики… именем отца… психушки – именем отца! Расстрелы – именем отца! Ради светлого будущего! Ради бескровного апокалипсиса! А вот посмотри теперь… посмотри вокруг… Что, получили? Получили бескровный апокалипсис? Получили?!
Во всем дворе, на всей улице не было ни единого человека, и некому было оборачиваться на срывающийся голос Зарудного, некому было с удивлением прислушиваться. Лидка поморщилась:
– Не кричи. – И добавила, помедлив: – Я тебя не обманывала. Ты сам, первый, полез ко мне под юбку. Помнишь?
Зарудный осекся. Посмотрел на Лидку с неприкрытой ненавистью:
– Ты… Так я и знал!
– Я тебя не обманывала, – повторила Лидка мягко. – Я тебя любила, Слава… во всяком случае, мне так казалось.
– Будь проклят тот день, когда я тебя увидел! – сказал Зарудный горько. – Тебя, стерву… Не дам фотографию. Иди своей дорогой… не смей приходить сюда, слышишь?!
Лидка не отводила глаз.
– Не смей приходить сюда, – сказал Славка тоном ниже. – Ты… тварь! Это ты со своим Рысюком… посадила на трон этого сумасшедшего идиота, фанатика, этого… Стужу. Это ты. Ты знала, чем все закончится… Все они…
– Неправда, – сказала Лидка. – Я никого никуда не сажала. Я ничего такого не делала, Слава. А вот ты сотрудничал с Верверовым. С убийцей твоего отца.
Славка налился черной кровью.
– Не доказано. Ничего не доказано. Ничего не узнать. Методы следствия… Лида, ты в дерьме по уши! В дерьме и в крови!
– Нет, – сказала Лидка тихо. – Прекрати истерику… и дай мне фотографию.
– Убирайся.
– Нет.
Славка молчал, плечи его поднимались и опадали. Не хватил бы его удар, подумала Лидка. На такой-то жаре…
– А где твой молоденький мальчик? – елейным тоном спросил вдруг Зарудный. – Где твой маленький школьник, такой милый и сладенький? А?
Лидка молчала. Легкий ветерок со стороны сортиров носил невыносимый аммиачный запах.
По утрам у нее болела спина и набрякали веки, к вечеру ныли опутанные венами ноги. Лидка купила в галантерее конвертик хны, и вместо седых волос в ее прическе обнаружились теперь ярко-красные.
Последний апокалипсис стоил ей нескольких лет жизни. Что совсем не удивительно, если учесть, ЧТО это был за апокалипсис.
Возможно, просчитался Рысюк. Возможно, просчитались Стужа и штаб ГО, но пружина, заботливо взводимая в ожидании времени «икс», лопнула гораздо раньше. Лопнула – и мало кто не почувствовал ее отдачи.
Августовская давка с многочисленными жертвами породила раскол внутри ГО. Вернее, спровоцировала его начало, потому что сам раскол назревал уже давно. Выплыли на всеобщее обозрение целые груды грязного белья, оказалось, что Стужа, а с ним и все высокопоставленные чиновники давно откорректировали списки первоочередной эвакуации, внеся туда всех своих родственников. Условленное время доросло до полутора часов. Деньги, выделяемые на учения, оседали в самых разнообразных карманах.
Начались перебои с хлебом и электричеством. У Лидки с Артемом целыми днями не было света, как, впрочем, и у половины города; оба перепробовали по десятку работ и приработков, пока летом 19 года Максимов не поступил наконец в университет.
(Граждане, способные дестабилизировать эвакуацию, подлежали тайной изоляции, причем круг таких граждан все время ширился. Сперва это были психически больные, алкоголики и рецидивисты; уже в те времена широко распространился термин «общественная недееспособность». На 20 году цикла одной «недейки» было вполне достаточно, чтобы загреметь «на изолят».)
Утомленные тяжелыми вступительными экзаменами, они с утра до вечера валялись на пляже. Время от времени Максимов отлучался попрыгать с вышки или поиграть в волейбол, и Лидка, затаившись, наблюдала, как скачет под солнцем бронзовотелый коренастый красавец и как со всех шезлонгов и подстилочек за ним следят внимательные девичьи глаза.
К тому времени она уже носила закрытый купальник. Очень закрытый. И предпочитала держаться в тени…
(На старых баржах, выведенных далеко в море, устроены были изоляционные лагеря; предполагалось, что согласно популяционному закону для собранных в одном месте отщепенцев откроются отдельные Ворота. «Система барж» не дожила до апокалипсиса – во время одного из штормов по лагерям прокатился бунт, охрану, не успевшую перейти на сторону бунтовщиков, сбросили в море и на шлюпках, захваченных катерах, а то и просто на плотах под парусом разбежались кто куда – в основном за границу.
Тайна «изолятов» стала всеобщим достоянием. ГО к тому времени было полностью разложено взятками и обессилено внутренней борьбой.)
…Вечера Максимов проводил теперь в студенческих компаниях; Лидка сопровождала его всего раз или два. Среди молоденьких девчонок она выглядела странно – будто чья-то мама, и отношение к ней было соответствующее. Артем краснел и бледнел, и не желал признаваться, что стесняется Лидки. Она и не стала добиваться признания: зачем его мучить зря?
(Президент Стужа, раздираемый противоречиями, окончательно спился; последним разумным решением сумасшедшего вертолетчика было решение о выдаче Рысюка.)
…Обычно ждала Максимова к двенадцати и, дождавшись, вознаграждала себя за одинокий вечер. Вернее, это он ее вознаграждал; искусство любви давалось ему легко и естественно, он уже не был юношей в постели – был мужчиной, тактичным и нежным, выдержанным и страстным, и, обнимая его, Лидка мстительно вспоминала влюбленные лица всех этих пухлогубых девочек…
А потом она учуяла чужой запах. Его кожа пахла легкими, цветочными духами, его волосы пахли чужой кожей. Лидка едва удержалась, чтобы не зажать себе нос…
(Игорь Георгиевич Рысюк, тридцати семи лет, был арестован, отдан под суд, признан виновным по целому букету ужаснейших статей УК, приговорен к высшей мере и расстрелян летом 20 года, за десять месяцев до апокалипсиса. Судебный процесс транслировался по всем возможным каналам; Лидка узнала о нем спустя неделю после исполнения приговора.)
Тем не менее прошла осень, прошла зима, и наступил май, а Лидка с Максимовым по-прежнему были вместе. Апокалипсис второго июня застал их в одной постели.
Только перед самыми Воротами – позади были чудовищные мытарства, никем не удерживаемые глефьи стаи, никем не управляемые потоки людей, немой эфир, хаос и паника – только перед самыми Воротами напирающая толпа разъединила их руки.
Новый цикл – новая жизнь.
Славка ушел, а Лидка осталась сидеть на скамейке благо ветер переменился, и сортирный запах уполз в сторону старой детской площадки.
Говорят, после третьей мрыги чувствуешь себя снова ребенком. Но после второй – все так говорят – приходит старость.
Она поднялась – через боль в спине и в сердце. Побрела, волоча ноги в розовой, как пудра, пыли; автобус ходил редко, но все-таки ходил. Вдоль улицы кое-где попадались ржавые трупы машин; в ответ на Лидкину поднятую руку остановилась телега на ребристых автомобильных колесах, запряженная красивым, но грязным коричневым жеребцом.
– Две карточки на сахар, – предложила Лидка. – До кемпинга.
Возница, пропыленный усатый крепыш, удовлетворенно кивнул:
– Садись…
Красивым словом «кемпинг» назывался обыкновенный лагерь лишенных крова. Палаточный городок, прокопченный дымом костров, провонявший табаком и мочой. Ровными рядами стояли серые палатки-общежития; как попало лепились палатки-особняки, туристские или армейские, уж кому как повезло.
На окраине поселения – у самого спуска к морю – стояла в прошлом оранжевая, а теперь грязно-рыжая палатка, в которой Максимов и Лидка когда-то пережидали дождь.
У въезда в лагерь у комендантского дощатого домика обнаружился пестрый фургончик с форсмажорной помощью; номера у фургончика были иногородние. Лидка подошла поближе; странно, она и забыла, что на свете бывают ярко раскрашенные фургончики, что бывает сливочное масло в тугой фольге и сухари в полиэтиленовой пленке.
Фургончик резко контрастировал со всем, что сейчас его окружало. Водитель, чернявый парень в синей униформе, драил тряпкой лобовое стекло, драил с отвращением, как будто боялся, что вездесущая розоватая пыль заразна. Как будто именно она символизирует нищету, тоску и безнадегу.
Лидка прошла дальше. Талонов на «форсмажорку» у нее не было.
Она боялась не застать Максимова, но, по счастью, он оказался на месте. Лидка увидела сперва его спину. Широкая, с выступающими позвонками, загорелая спина, мерно работающие мышцы: Максимов распиливал остатки чьего-то забора.
– Лида? А я топлива приволок…
– Отлично, – сказала она весело. Будто и не замечая его виноватых, бегающих глаз.
Перед палаткой сложена была печка из бесхозных кирпичей. Среди всего этого мусора забавно смотрелся кухонный сервиз – кокетливый, изящный, в горошек. «Все равно сопрут», – подумала Лидка равнодушно.
– Отлично… Чайку мне согреешь?
Чай у них был настоящий. В свое время стащили из развалин гастронома. Смародерничали.
– Лида… Тут такое дело.
– Да? – спросила она нарочито рассеянно.
– Да… А где ты была?
– У Славы Зарудного, – сказала она после паузы. – Хотела у него взять фотографию Андрея… А он не дал.
– Вот скотина, – удивился Артем. И добавил, помолчав: – Лид, а ты этого Андрея до сих пор любишь?
– Люблю тебя, – сказала она со вздохом. – А его помню. Понимаешь разницу?
– А меня помнить будешь?
Лидка подняла глаза на его загорелое, скуластое, очень взрослое лицо. Лицо своего ровесника.
– Тем… ты что?
– Да нет. – Он заискивающе улыбнулся. – Я неправильно выразился… Извини. Я сглупил.
Она продолжала смотреть.
– Лид, тут такое дело… Набирают людей за бугор. Вербуют. На работу. Строителей, разнорабочих…
Лидка сразу все поняла. Отвела глаза; линялые бока рыжей палатки то надувались ветром, то опадали. Как будто палатка дышала.
– Ну, я хочу… в общем, понимаешь, я хочу завербоваться… пока есть такая возможность.
«А я?» – хотела спросить Лидка, но не спросила.
– Лид… что ты скажешь?
– А ты меня спросишь? – Она через силу улыбнулась.
Максимов отвел глаза.
– Они берут… Только из младшего поколения. Больше никого. Я специально спрашивал… Но, может быть, по какому-нибудь особому каналу? Ты ведь высококлассный специалист… может, им ученые нужны, преподаватели…
Лидка устало улыбнулась.
Некоторое время они молчали, весь лагерь молчал. Это был удивительный, тихий, молчаливый лагерь, только тюкал где-то топор, и натужно ревел мотор в отдалении, и звенели мухи. А люди молчали. Ни смеха, ни плача, ни громких голосов.
В городе не было семьи, не пережившей потерю.