Трон любви. Сулейман Великолепный Павлищева Наталья
– Почему она все прекрасно помнит о первых письмах и ничего не знает о последнем, кажется, даже не знала, что оно было? – Роксолана рассуждала вслух. – Дай-ка лист со стишками, которые написала Перихан для Михримах.
Мария принесла и этот листок.
Некоторое время Роксолана внимательно изучала несколько листков, положив их рядом, потом вдруг вскочила и бросилась вон из комнаты.
– Госпожа, что случилось? Госпожа?
Она бежала к спальне Сулеймана, не обращая внимания на оклики Марии, на евнухов, поспешивших следом, на немедленно показавшиеся изо всех углов любопытные лица.
Евнух у султанских покоев заступил дорогу:
– Туда нельзя, госпожа.
– Прочь! – Роксолана почти отшвырнула рослого евнуха, рывком распахнула дверь. Скорее догадавшись, чем увидев, что происходит внутри, закричала: – Не пейте вина, которое подает эта змея, Повелитель!
Султан и новая наложница на мгновение застыли, Перихан действительно держала в руках чашу с вином, которое предлагала Сулейману.
Тот опомнился первым:
– Хасеки…
– Повелитель, это не Перихан-ханум!
– Что?!
Девушка с чашей в руках отступила в сторону, словно защищаясь.
– Хуррем, что ты себе позволяешь?!
– Повелитель, это не Перихан, это ее исчезнувшая переписчица.
То, что произошло потом, поразило даже видавших виды евнухов. Роксолана кинулась к сопернице, явно намереваясь что-то сделать с ней, но девушка успела опрокинуть в рот почти всю чашу с вином, которое только что предлагала султану, и… упала замертво!
Несколько мгновений было совершенно тихо, Сулейман стоял как громом пораженный: опоздай Хасеки на пару мгновений, и вот так с пеной у рта, вытаращив глаза, лежал бы он, а не эта девушка.
– Как ты догадалась?..
– Она не знала содержание последнего письма, и песенки для Михримах написаны почерком исчезнувшей переводчицы… Позвольте мне удалиться, Повелитель?
Тот рассеянно кивнул:
– Да, иди…
Султан не стал ночевать в этой спальне, ушел во дворец, а Роксолана, вернувшись к себе, разрыдалась.
Ее равнодушное безразличие словно прорвало, слезы текли рекой, а тело буквально сотрясалось от рыданий.
Мария обняла плечи хозяйки, гладила волосы, предложила мятный шербет, смочила платок, чтобы вытереть лицо.
Наплакавшись вдоволь, все еще сквозь слезы Роксолана бормотала:
– Почему она? Ну почему Повелитель увлекся ею?
Понятно, что вопрос ответа не требовал, но Мария вдруг протянула Роксолане зеркало.
– Что? Зачем?
Итальянка молчала, Роксолана взяла зеркало, глянула в него. Из волшебного стекла на нее смотрело отражение серой женщины. Просто серой… с погасшим взглядом, опущенными уголками губ, сведенными бровями, дрожащим подбородком…
– Это я?..
– Вы, госпожа. Может, хватит страдать, пора опомниться? Простите, что я выговариваю, но вам действительно стоит очнуться, не то Повелитель и Гульфем к себе позовет.
Мгновение Роксолана соображала, потом приказала:
– В хаммам.
Слуги были потрясены: в хаммам ночью?! Но приказ Хасеки Султан равносилен закону, баню немедленно принялись топить.
Валиде от всего этого пришла в ужас: сначала попытка отравления султана, а ведь она сама помогла этой девушке попасть в его спальню, потом поход Хуррем в баню посреди ночи… Кто моется ночью?! Всем известно, что по ночам в хаммамах одна нечисть.
Даже то, что Роксолана только что спасла жизнь Сулейману, не прибавило любви со стороны валиде. Напротив, то, что Хасеки оказалась прозорливей Хафсы, злило ту еще больше.
Роксолана действительно провела в хаммаме всю ночь, словно смывая с себя все, что мешало ей быть самой собой.
Нет, она не просто наслаждалась водой и массажем, она размышляла. Что бы ни произошло, опускаться нельзя, стоило ненадолго стать неинтересной, серой, как Повелитель обратил внимание на другую. Так ли уж хороша была эта лже-Перихан? Нет, но она живая, умеющая соблазнять и нравиться.
Роксолане стало не по себе от понимания, что убийца была всего в шаге от султана, да и от Михримах тоже. Она рассказывала девочке сказки, читала детские стишки… играла, как со своей собственной. Своей? Как же она раньше не сообразила?! Эта женщина сказала «моя дочка», а потом исправилась: «племянница, сестра брата». Но ведь брату всего тринадцать, какая племянница?!
Как же нужно было спать, чтобы проспать такое? Она действительно едва не проспала собственную гибель.
Как вернуть себе Повелителя, причем не только вернуть, но и сделать так, чтобы на его ложе больше вообще не попадали ни красавицы гарема, ни вот такие гостьи? Детей она больше рожать не будет, достаточно пятерых, Зейнаб дала надежное средство, и теперь все время посвятит Повелителю, иначе можно потерять все – и любовь, и саму жизнь.
Наутро Роксолану не узнали, все же хаммам, даже по ночам, замечательное место. Она снова вся светилась, была сонной, но счастливой.
Михримах, увидев мать, ахнула:
– Ой, мамочка, какая ты красивая! А правда, что Перихан была не Перихан?
– Да, детка.
Сулейман пришел в комнату к Роксолане сам. Она поспешно вскочила, хотя действительно была сонной:
– Повелитель, я рада, что с вами все хорошо.
– Хасеки, спасибо, ты спасла меня… Как ты догадалась, что это не сефевидская принцесса?
– Об этом следовало догадаться раньше, но валиде почти сразу отселила ее от меня… Где же настоящая принцесса?
– Я хочу поблагодарить тебя, – султан протянул браслет, – я закончил его вчера.
Роксолана не удержалась:
– Для нее?
Сулейман заметно смутился, браслет действительно предназначался в подарок необычной гостье. Роксолана взяла браслет:
– Я отдам его на нужды больницы для женщин, если не возражаете, Повелитель. Есть такая в Стамбуле?
– Не знаю. Нужно спросить у валиде.
«Ничего я у нее спрашивать не буду, сама узнаю», – сердито подумала Роксолана.
– Ты всю ночь провела в хаммаме? Гарем пришел в ужас.
– Гарем всегда в ужасе, даже если повод – убийство залетевшей мухи.
Сулейман облегченно рассмеялся, перед ним снова была Хуррем – «Дарящая радость».
– Вечером жду тебя в спальне.
Роксолана ужаснулась:
– Там же?!
– Нет, подготовят другую.
После ухода султана она сладко потянулась:
– Спать хочется… Мария, нам придется постоянно что-то придумывать, чтобы Повелителю не пришло в голову сделать браслет еще для какой-нибудь убийцы…
– С удовольствием, госпожа.
В Стамбул вернулся и Ибрагим-паша.
Оказалось, что бронзовые статуи он вовсе не собирался распиливать и переплавлять, их потому и привезли целиком. Великий визирь вознамерился установить их перед своим дворцом!
Ахнул весь Стамбул, тут же посыпались злые эпиграммы, мол, один Ибрагим идолов свергал, второй устанавливает. Ибрагим-паше наплевать на насмешки, он твердо вознамерился следовать примеру европейцев. Даже став христианами, они не отказались от статуй древнегреческих и древнеримских богов и богинь. Кроме того, красиво. Древние умели изображать людские тела так, что их нагота вовсе не казалась оскорбительной. Почему ислам запрещает изображать людей вот так?
Но если бы не заступничество султана, ни статуй, ни самого Ибрагима не было бы в Стамбуле, падишахскому любимчику простили то, что никогда не простили бы другому.
В том числе измену жене…
Если до этих статуй Хатидже еще сомневалась, что Сулейман встанет на защиту Ибрагим-паши и простит тому все, что бы тот ни сделал, то теперь сомневаться не стоило. Несчастная женщина поняла, что между ней и своим другом Сулейман наверняка выберет друга. В семье уже был печальный опыт, когда ни заступничество валиде, ни слезы старшей сестры не спасли от убийства Ферхад-пашу. Конечно, паша сам виноват, но ведь и охранники без приказа не убивают, тем более зятя самого султана.
А еще она поняла, что никогда не простит и не забудет.
Решила развестись, что бы за этим ни последовало, в конце концов, валиде оставит ее жить в гареме, а нет, так найдется местечко в той же Манисе.
Но потом подумала, что это будет прекрасным поводом для насмешек, мол, султан предпочел друга, из-за чего сестра султана вынуждена отправиться в Манису. Нет, она не даст такого повода посмеяться над собой!
Та женщина – Мухсине – родила сына. Она по-прежнему жила в доме, где ее видела хезнедар-уста, и что делать теперь, непонятно. Перед самым возвращением Ибрагима валиде позвала к себе Хатидже:
– Что ты решила, доченька?
– Не знаю, валиде.
Она рыдала, уткнувшись матери в колени:
– Я ведь любила его, готова была на все. Я, принцесса, с радостью отдала себя бывшему рабу, прихотью Повелителя вознесенному на вершину власти. А он предпочел мне рабыню! Раб всегда предпочтет рабыню… За что мне это, мама?
Хафса гладила голову Хатидже, как когда-то в детстве, и уговаривала:
– Нам не всегда ясны замыслы Аллаха, но ясно одно: Он лучше знает, как должно быть. Человеку никогда не посылают испытания, которых он не может перенести. Будь терпелива.
– Что мне делать?
– Я тоже не знаю. Знаю только одно: если ты решишь развестись с Ибрагим-пашой, то сделай это сразу, не тяни, будет только больней. А если простила, то никогда не вспоминай и из своей головы выброси. Женщину уберем, никто и не узнает, где она, а ребенок не виноват, его нужно определить в семью. Ты готова встретиться с мужем? Знаешь, что ему скажешь?
Хатидже вдруг вскинула голову:
– Да, но только я не буду ни разводиться, ни забывать. Забыть все равно не смогу, а развестись значит позволить ему взять в гарем эту дрянь. Повелитель простит человека, изменившего его сестре, это не столь уж важный проступок, а я стану посмешищем, если разведусь и уеду куда-нибудь в Манису или снова попытаюсь выйти замуж. Нет, будет иначе.
Однако, как будет, Хатидже так и не говорила.
– Госпожа…
Ибрагим просто не знал, что ему сказать. Поцеловал жену в лоб, та с трудом вытерпела это прикосновение; на счастье Хатидже, Ибрагим сделал вид, что он грязен после долгой дороги, а потому поспешил вымыться, прежде чем прикоснуться к супруге.
– Погодите минутку, у меня есть несколько вопросов к вам.
– Слушаю, моя госпожа, – Ибрагим улыбнулся, прекрасно зная, как неотразима его полуулыбка, как она сводит с ума Хатидже.
Обычно такая улыбка способна растопить любое ее недовольство. Ибрагим считал, что знает, чем оно вызвано сейчас – статуями древних богов. Ничего, он потом объяснит Хатидже, что это давным-давно просто скульптурные изображения, которые вовсе не означают самих богов, что в Европе так принято. Она умная, она поймет.
Если честно, то мысли Ибрагима куда больше были заняты другой женщиной и рожденным ею ребенком. Его ждали там, куда так рвалось его сердце. Но Ибрагим понимал, что нельзя сразу спешить в дом к Мухсине, сначала нужно показать свою любовь Хатидже, законной супруге.
– Вы уже были в доме своего отца, Ибрагим-паша?
Он усмехнулся, вот в чем дело – она считает, что он задержался, потому что ездил к отцу, а потому сердится? Ничего, это легко развеять, Ибрагим еще не бывал там, а потому не лгал, когда ответил:
– Нет, еще не бывал. Поеду завтра.
– Думаю, не стоит. Кто такая Мухсине?
Ибрагим побледнел, неужели Хатидже о чем-то услышала? Хотел что-то ответить, но не успел, да и просто не знал, что именно. Хатидже протягивала ему два письма.
Не стоило объяснять, что это за письма, Ибрагим все понял, он нахмурился:
– Госпожа, я все объясню…
– Интересно, как и что именно? То, что вы столько времени изменяли мне? Что та женщина родила вам сына? Что вы можете объяснить?
Она хотела бы еще многое сказать: что она всей душой любила, готова была дарить все, что у нее есть, что, если он не любил, честней было бы сказать об этом сразу, а не привозить любовницу в дом отца, что…
Но понимала, что не выдержит и расплачется, а показывать свою слабость не хотелось, ей еще предстояло сообщить мужу несколько новостей. К счастью, он заговорил сам:
– Вы разведетесь со мной?
– Вас беспокоит только это, потому что может погубить вашу карьеру? Нет, не разведусь, хотя мне тяжело далось такое решение. Однако теперь мы будем просто рядом, потому что жить с вами как с мужем после вашей измены я не смогу.
Он опустил голову, но Хатидже успела уловить во взгляде радость. Развода не будет, значит, все поправимо. Нет, дорогой, ты еще не знаешь главного!
– Повелитель, конечно, узнает о вашей любовнице и вашем сыне. Да и для того, чтобы видеть дорогую вам Мухсине, не придется больше ездить в дом на окраине. Она служит у Хасеки.
– Что?!
– Да, со вчерашнего дня. Но если только я узнаю, что вы хотя бы глазом повели в ее сторону, она будет зашита в кожаный мешок. Отныне вы вообще не будете иметь женщин!
Ибрагим стоял уничтоженный. Такую месть могла придумать только женщина, мужчине бы такое и в голову не пришло. Хатидже явно давала понять, что отказывает ему в своей близости, а иметь любовницу после того, что произошло, действительно невозможно.
Но оставался еще один вопрос:
– А… где сын?
– Его отдали в хорошую семью, но вы никогда не узнаете, в какую. Вы уничтожили меня, Ибрагим-паша, превратили мою жизнь в ад, я сделаю это же с вашей. Просто измену я бы простила, но такую… «Госпожа-Совершенство-Хатун» теперь испытывает на себе характер нашей Хуррем. И поделом ей.
Хатидже вышла из комнаты, швырнув Ибрагиму в лицо письма. Он стоял опустошенный, оглушенный, потерянный. Победитель, который одолел венгров, но проиграл женщине. Недаром отец твердил, что от женщин одни беды…
Тихая и мягкая Хатидже действительно поступила жестко, если не сказать жестоко, но она чувствовала, что имеет на это право. Убей она женщину, никто бы против не сказал и слова. Рабыня, посмевшая покуситься на собственность госпожи, заслуживала кожаный мешок и воды Босфора, Хатидже рассудила иначе. Хуррем с ее замашками доведет Мухсине до сумасшествия куда быстрее, чем бешеная кошка в кожаном мешке.
Но в этом была еще одна хитрость: взаимная ненависть Хуррем и Ибрагима хорошо известна, получить в свое распоряжение женщину, которую боготворил визирь, для Хуррем подарок, которым она обязательно воспользуется. Мухсине можно было бы посочувствовать, если бы она не была любовницей мужа…
А еще сын. Она никогда не скажет Ибрагиму, в чью семью отдали мальчика, и уверена, что другие не скажут, потому что сделала это хезнедар-уста. Он вернется туда, откуда прибыл его отец, – в нищую Паргу, вырастет в бедной рыбацкой семье и всю жизнь будет добывать кусок хлеба тяжким трудом. Это, по мнению Хатидже, было самым справедливым решением. Каприз Повелителя вознес, пусть и заслуженно, раба на вершину власти, и раб возомнил себя господином? Пусть за это заплатит его сын.
Роксолана не слишком обрадовалась появлению новой служанки, решив, что это происки либо валиде, либо самого Ибрагима. Ей совершенно ни к чему шпионка Ибрагима!
Но Хатидже честно призналась Роксолане, кого привела, кивнула на стоявшую с опущенной головой красивую девушку:
– Это любовница моего мужа, Ибрагим-паша привез ее из Египта. Даже родила ему сына… Как ты думаешь, не выдать ли ее замуж за евнуха?
Мухсине вздрогнула, как от удара.
– Нет, – продолжила Хатидже, – мы найдем для нее мерзкого, шелудивого, но очень живучего старикашку или кого-то из наших старых рабов.
– Почему ты привела ее мне?
– Оставить у себя не могу. Валиде тоже не сможет ее видеть. К тому же Ибрагим-паша к тебе даже не сунется, чтобы еще раз подарить этой дряни ребенка.
– А если она разболтает всем о своей связи с визирем, ты обвинишь меня?
– Пусть болтает.
– Ты разводишься с Ибрагим-пашой?
– Нет. Он остается моим супругом, а значит, иметь гарем не может.
Роксолана невольно рассмеялась, тихоня Хатидже придумала для своего неверного мужа отменное наказание!
Но делать невыносимой жизнь любовницы Ибрагим-паши она тоже не собиралась, как и выдавать ее замуж за евнуха. Нет, это хороший козырь против Хатидже Султан, какой, не знала еще сама, но понимала, что рано или поздно использует.
– Хорошо, оставляй ее мне, но никаких привилегий не будет, близкие служанки у меня есть и без нее, будет выполнять самую грязную работу.
Роксолану словно подменили, она превзошла саму себя прежнюю, шалила, как девчонка, придумывала новые наряды, новые образы. Мария права, Повелитель не должен видеть ее одинаковой, нужно меняться. Потому Сулейман никогда не знал, что увидит в следующий раз, придя проведать детей. Их мать могла встретить его то в образе восточной танцовщицы, то в наряде католической монахини, а то и вовсе в мужской одежде.
Это было задумано не зря, Роксолана не оставляла своих попыток вырваться за пределы гарема не только в рабочие покои султана, но и дальше.
Из Франции вернулся синьор Франжипани, привез новое письмо короля Франциска и еще много чего. Король извинялся за то, что, выйдя из заточения, вынужден был разорвать все договоренности, но это мало заботило Сулеймана, потому что тот, в свою очередь, просто использовал предыдущее письмо как повод для нападения на Венгрию.
В качестве подарков французский король, вернее, его мать и фаворитки прислали султанше разные безделушки, в том числе и зарисовки нарядов, которые носят при французском дворе. Роксолана оставила себе только эти рисунки и духи, отдав остальное валиде. Многое было неприемлемо, но ей очень понравилась прекрасная дама на лошади и ее костюм. Все закрыто, разве что сильно облегает…
Попыталась показать султану. Сулейман поморщился:
– А ноги как?
– В шальварах. Платье длинное, ничего не видно.
– Это неудобно, лучше мужскую одежду.
Роксолана не заставила себя ждать, в следующий раз она встретила Повелителя, будучи закутанной в большую накидку. Привыкший к ее изобретательности Сулейман улыбнулся:
– Что на сей раз?
– Повелитель меня простит…
Мужской костюм очень шел ей, настолько, что султан не сдержался, хмыкнув:
– Хм… Ты в этом хочешь ездить верхом?
Она почти взвизгнула:
– А можно? Ездить верхом можно?
– Ты умеешь?
– В детстве ездила. Но без седла. Научусь и с седлом.
– Только не так.
– Как Повелитель прикажет…
Зачем возражать, если можно добиться своего, соглашаясь? Влюбленный и обласканный султан сделает куда больше, чем раздраженный.
Зейнаб довольно кивала:
– Наконец-то вы прислушались к голосу разума не только мужского, но и женского.
В Стамбуле шептались: околдовала, не иначе. Как можно так завладеть вниманием Повелителя, у которого десятки безумно красивых женщин? И никому не приходило в голову, что самые красивые и умные девушки, попадая в гарем, очень быстро поддавались всеобщей неге и лени, превращались в злобных, ленивых фурий, толстели от безделья и вкусной еды, становились сонными и глупели, забывая даже о том, чему их учили прежде.
Чтобы не стать одной из таких, не раствориться в общей массе, Роксолане сначала не пришлось прилагать усилий, она выделялась невольно, но, даже став кадиной и Хасеки, она сумела не опуститься вниз, напротив, эта женщина с каждым днем все сильнее отличалась от остальных.
И все же пока ей не удавалось проникнуть в мир мужчин за пределами гарема, он был закрыт Воротами блаженства.
Ничего, упорства Роксолане не занимать.
Но как бы она ни старалась, все равно оставалась второй кадиной, рядом с валиде глаза вечно мозолила Махидевран. Нет, под бок к валиде Роксолане не хотелось совсем, но и Махидевран ее страшно раздражала, это было постоянное напоминание, что ее сын первый наследник, что именно Мустафа будет следующим султаном. А сама Махидевран – валиде.
Султан не обязан делать наследником старшего сына, что бы там ни говорила валиде, но, чтобы он отдал предпочтение своему любимцу Мехмеду, мало вырастить из Мехмеда достойного преемника и приучить его к мысли терпеливо дожидаться своей очереди властвовать, нужно еще и удалить Мустафу.
Роксолане в голову не приходило попытаться отравить наследника или заказать, чтобы под ним убили лошадь во время скачки, но она пыталась придумать, как бы отодвинуть старшего сына от отца.
Кто ищет, тот всегда находит, Роксолане помог праздник.
Мехмеду одиннадцатый год, Мустафе и того больше – почти пятнадцать, а они до сих пор не обрезаны. Для мусульманина обрезание сына большой праздник, это означает, что сын стал совсем взрослым, а для шех-заде и вовсе то, что он может рассчитывать на часть отцовской власти.
Исподволь, осторожно Роксолана принялась намекать, что пора бы и устроить праздник старшим сыновьям.
После возвращения из неудачного похода на Вену, когда взять город не удалось, хотя вернулись с большими трофеями, султан решил устроить всем праздникам праздник – в честь обрезания сразу троих своих сыновей: Мустафы, Мехмеда и Селима. Вообще-то он намеревался устроить обрезание только Мустафы и Мехмеда, пятилетний Селим пока мог и подождать. Но Роксолана схитрила. Если обрезание будет только у двух старших, то, во-первых, посчитают, что она нарочно навязала Мехмеда, во-вторых, Махидевран будет считать себя главной из женщин на этом празднике. А так – один ее сын и двое сыновей Роксоланы.
Махидевран действительно не находила себе места от злости, праздник, которого она столько ждала, был безнадежно испорчен. Роксолана старательно подчеркивала, что Мустафа старший, не упоминая при этом его мать, но тут же добавляла, что двое следующих сыновей ее, и еще есть один. А нужно, так и еще будут…
– Как же ты будешь разрываться между провинциями, когда их отправят туда наместниками?
Роксолана только плечом дернула на такой вопрос Махидевран:
– Я останусь с Повелителем.
Праздник удался на славу, в Стамбул везли и несли провизию, тысячи поваров с ног сбились, чтобы накормить весь город, потому что султан пожелал, чтобы взрослости его сыновей радовались все. Тонны масла, муки, сахара, мяса, тысячи яиц, мешки пряностей, горы забитой птицы, корзины фруктов, овощей, горы сладостей… Стамбул ел и пил, танцевал, боролся за призы, соревновался и снова ел, пил… Спали прямо там, где заставал сон, просыпаясь, совершали намаз и снова принимались за еду. Рамадан, можно…
Месяц рамадан 936 года хиджры выдался в Стамбуле сытным, целую неделю гуляли, а потом еще доедали оставшееся. Хватило всем.
Роксолана, сама того не ожидая, сумела подтолкнуть султана к важному решению, которое оказалось ей так на руку.
– Шех-заде Мустафа уже совсем взрослый. Красивый, умный… Ай-ай, сколько сердец он разобьет!.. – Она кивнула на сидевшего верхом на коне наследника.
Сулейман, польщенный такой похвалой сыну, усмехнулся:
– Еще молод.
– Каким вы были в его возрасте?
– В пятнадцать? Правил в Кафе.
– Так далеко?! – ахнула Роксолана и тут же перевела разговор на Кафу. Хитрая женщина прекрасно понимала, что нужные слова уже запали в сердце султана, остальное он додумает сам. Зато Повелителю не придет в голову, что это она подтолкнула к непростому решению.
– Как долго вы правили в Кафе?
– До шестнадцати лет. В шестнадцать у меня уже родился Махмуд. Так что Мустафа не такой уж маленький.
– Но это вы… Вам нравилась Кафа?
– А тебе? – Сулейман внимательно посмотрел на Роксолану, пытаясь понять, почему она спрашивает.
Женщина пожала плечами:
– Я ее видела? Только стены школы наложниц.
– Хорошо, когда-нибудь расскажу.
– Наследник должен править в Манисе, потому султан Селим перевел вас в Манису?
И снова слова расчетливо упали на подготовленную почву.
В Манису рвется и Мустафа, и Махидевран, вернее, Махидевран никуда не рвется, но если уж уезжать, то только в Манису. Сам он правил там восемь лет, все время, пока на престоле в Стамбуле был отец – султан Селим. Назначить Мустафу наместником в Манису?
Сулейману вдруг стало не по себе. Ему самому всего тридцать шестой год, он не готов через восемь или десять лет отдать власть даже Мустафе. Сколько времени наследник должен жить в Манисе? Не родится ли у него план сместить отца раньше срока? От Манисы до Стамбула с его янычарами, которые горой стоят за шех-заде Мустафу, рукой подать. Стоит кинуть клич, и на другой берег переправиться не успеешь. Сулейман невольно вспоминал, как сам спешил в Стамбул, получив известие о смерти отца.
Наследник… надежда и опасность, опора и угроза. Наследник, который может в любую минуту поднять бунт против отца, захватить свою провинцию, чтобы оттуда начать наступление или вообще отделиться. А если у него еще и поддержка?
Мысли были настолько неприятными, что настроение испортилось окончательно, даже Хасеки, вовсю старавшаяся отвлечь султана от плохих мыслей, не преуспела.
Он думал два дня, смотрел на пирующих и размышлял, прикидывал так и этак. Все верно, Мустафа уже взрослый, Сулейман помнил об этом и без Хасеки, понимал, что нужно определять старшего сына на службу империи, только вот куда?
В Манису опасно. В Кафу? Нет, там совсем рядом Крым, тоже опасно. В Трапезунд, где когда-то правил дед Мустафы? Нет, это продемонстрирует недоверие к шех-заде, туда не хотелось…
Решение пришло неожиданно, просто на глаза попался посланник Карамана, привезший подарки принцам. Караман, юго-восточная провинция, близко к Багдаду и Тебризу, это покажет, что султан доверяет сыну, не боится ни его неверности, ни того, что не справится.
О том, что по этому поводу думает Махидевран, Сулейман думал меньше всего. Это удел всех матерей шех-заде – уехать следом за сыном и там помогать ему. Кто же еще подберет гарем наследника и приглядит за всем?
Услышав о таком решении султана, Хафса сделала страшную ошибку: она отправилась к Повелителю поговорить и сказала совсем не то, что следовало бы. Ей бы просто попросить пока не отправлять пятнадцатилетнего внука так далеко от отцовского пригляда или дать ему знакомую Манису. Хотя шех-заде в пятнадцать лет не может считаться слишком юным для правления, сам Сулейман в этом возрасте уже правил Кафой и должен был стать отцом в первый раз.
От растерянности валиде не сдержалась и… намекнула, что Караман слишком близко от Багдада и Тебриза, что это может плохо повлиять на Мустафу. Нет, она вовсе не предательство или что-то подобное имела в виду, а то, что там шех-заде отвыкнет от традиций и правил Стамбула, отвыкнет от самой власти, потому что там иное… Караман не плох и не хорош, но он далеко от Стамбула, и этим все сказано.
Сулейман услышал другое: Караман ближе к Багдаду и Тебризу? Не только из-за расстояния, а по положению. Наследник далеко на востоке, это опасно? Глаза султана сузились, мать, сама того не желая, заронила в его душу первые семена подозрительности и недоверия к Мустафе.
Она старалась исправить, говорить о том, что, Мустафа, конечно, будет хорошим правителем, но он еще так молод, так неопытен, чтобы отправлять его далеко без отцовского присмотра, что он легко может попасть под влияние… Хафса останавливалась, кляня себя за необдуманные слова, которые вырывались против воли просто из-за отчаянья.
Султан снова хмурился, мать словно предупреждала, что, отправив наследника так далеко, он сам толкает Мустафу на бунт против отца. Что может быть для Повелителя страшней? Валиде понимала, что своим заступничеством сделала только хуже, теперь у Сулеймана в душе родилось недоверие к шех-заде.