Лужок Черного Лебедя Митчелл Дэвид
— Китька! Была ницья, стала моя.
— Ух ты. Кошка. Где ты ее нашел?
— У озела. Лано-лано утлом, когда есё никто не плисёл. Я ее сплятал, пока все иглали. Сплятал в колобке.
— А почему ты никому не показал?
— Бэлч и Ледмалли и Свиньялд у меня бы ее отоблали! Вот посему! Я ее сплятал. А тепель велнулся.
Подгузник иногда выкидывает фортели.
— Она как-то тихо сидит, а?
Подгузник молча гладил кошку.
— Мерв, ну можно я ее подержу?
— Только никому ни слова! Тогда я тебе лазлешу ее погладить. Только сними пелчатки. Они колючие.
Я снял вратарские перчатки и потянулся к котенку.
Подгузник швырнул котенком в меня.
— Она тепель твоя!
Я машинально поймал котенка.
— Твоя! — Подгузник захохотал и помчался прочь, к деревне. — Твоя!
Котенок был холодный и окоченевший, как упаковка мяса из холодильника. Я только теперь понял, что он дохлый. Я уронил котенка. Он стукнулся об землю.
— Кто насёл — белёт себе! — завопил Подгузник и затих вдали.
Двумя палочками я поднял котенка и перекинул его в заросли первых подснежников, рискнувших пробиться наверх.
Он был такой неподвижный и полный достоинства. Наверно, замерз прошлой ночью.
Мертвые существа показывают нам, какими и мы станем когда-нибудь.
Я думал, что на замерзшем озере не будет ни души, и так и оказалось. По телевизору в это время шел «Супермен-2». Я уже видел его в кинотеатре в Мальверне года три назад, когда мы туда ходили на день рождения Нила Броза. Фильм неплохой, но замерзшее озеро в моем личном распоряжении — это гораздо круче. Кларк Кент отдал свою суперсилу ради того, чтобы иметь половые сношения с Лоис Лейн на сверкающей постели. Кто согласится на такой дурацкий обмен? Ведь он умел летать! Отражал ядерные боеголовки в космос! Поворачивал время вспять, крутя Землю в обратную сторону! Не может быть, чтобы половое сношение всего этого стоило.
Я сел на пустую скамью и съел кусок ямайской имбирной коврижки, а потом вышел на лед. Конечно, когда никто не смотрел, я не упал ни разу. Я кружился и кружился, закладывая виражи против часовой стрелки, словно камень, привязанный на веревку. Нависшие над озером деревья скрюченными пальцами тянулись к моей голове. Грачи кр-кр-кричали, как старики, которые забыли, зачем пошли на второй этаж.
Это вроде транса.
День уже кончился, и небо начало превращаться в открытый космос, когда я заметил на льду другого мальчика. Он катался с той же скоростью, что и я, и по моей траектории, но все время держался на противоположном от меня конце озера. Когда я был на двенадцати часах, он был на шести. Когда я добирался до одиннадцати, он оказывался на пяти, и так далее, всегда в самой дальней точке. Я решил, что это может быть Ник Юэн — он был такой, приземистый. Но странное дело: стоило мне вглядеться в этого мальчишку больше чем на секунду, и его съедали какие-то темные пятна. В первые несколько раз я решил, что он ушел домой. Но стоило мне сделать полкруга по озеру, как он возникал снова. Я его видел краем глаза. Один раз я покатил напрямую через озеро, чтобы его перехватить, но он исчез, не успел я добраться и до острова в середине. Когда я вернулся на орбиту, идущую по окружности озера, мальчик опять появился.
«Беги домой! — кричал у меня в голове Глист. — Что, если он — привидение?»
Мой Нерожденный Близнец терпеть не может Глиста. «Что, если он — привидение?»
— Ник? — крикнул я. Голос прозвучал как будто в комнате. — Ник Юэн?
Мальчик продолжал катиться.
— Ральф Бредон? — крикнул я.
Ответ долетел до меня только через полный оборот по орбите.
«Мальчишка мясника».
Если бы врач сказал мне, что мальчик на озере — моя выдумка, а его слова прозвучали только у меня в голове, я бы не стал спорить. Если бы Джулия сказала мне, что я сам себя убедил в присутствии Ральфа Бредона, чтобы счесть себя особенным, я бы не стал спорить. Если бы какой-нибудь мистик сказал мне, что в один конкретный момент в одной конкретной точке пространства может, как антенна, принимать слабые сигналы от уже не существующих людей, я бы не стал спорить.
— Каково там? — крикнул я. — Холодно, наверно?
Ответ долетел до меня только через еще один оборот по орбите.
«К холоду привыкаешь».
Может, дети, утонувшие в озере за многие годы, сердятся, что я бегаю у них по крыше? Может, они хотят, чтобы к ним попадали все новые дети? Для компании? Может, они завидуют живущим? Даже мне?
Я крикнул:
— Ты можешь мне показать? Показать, каково там?
В небесное озеро вплыла луна.
Мы сделали один оборот по орбите.
Призрачный мальчишка был все еще тут — он несся по льду, пригибаясь, совсем как я.
Мы сделали еще один оборот по орбите.
Сова или что-то такое пропорхнуло низко надо льдом.
— Эй! — крикнул я. — Ты меня слышал? Я хотел узнать, каково…
Лед смахнул меня с ног. Хаотическую долю секунды я висел в воздухе на совершенно неправдоподобной высоте. Как Брюс Ли в каратешном ударе — вот так высоко. Я знал, что мягкой посадки не выйдет, но все равно не ожидал, что будет так больно. Трещина пробежала по всему телу, от щиколотки до челюсти, до костяшек пальцев, как ледяной кубик, брошенный в теплый лимонад. Нет, больше, чем ледяной кубик. Зеркало, брошенное на землю с высоты «Скайлэба». И место, где оно ударилось о землю, распавшись на кинжалы, шипы и невидимые занозы — это и была моя щиколотка.
Я завертелся на льду и остановился, дрожа, у берега.
Несколько секунд я только и мог что лежать, купаясь в сверхъестественной боли. Даже Великанский Стог[2] на моем месте заскулил бы.
— Чертова сука! — выдохнул я, чтобы не заплакать. — Сука, сука, сука!
Сквозь острые, как кремневые осколки, деревья едва доносился слабый шум с шоссе, но мне туда было не добрести. Я попробовал встать, но плюхнулся на задницу, морщась от нового приступа боли. Я не мог двинуться. Если я здесь останусь, то умру от воспаления легких. Я не знал, что делать.
— Опять ты, — вздохнула кислая бабка. — Мы так и думали, что ты скоро опять заявишься.
— Мне больно, — голос меня не слушался. — Я повредил ногу.
— Вижу.
— Так больно, что я сейчас умру.
— Да уж наверно.
— Можно я только позвоню от вас папе, чтобы он меня забрал?
— Мы не любим телефонов.
— А вы не могли бы сходить и позвать кого-нибудь? Пожалуйста!
— Мы никогда не выходим из дома. Ночью-то. Здесь-то.
— Пожалуйста! — боль накрывала и трясла меня, как будто я был под водой, и голос вышел громкий, как электрогитара. — Я не могу идти.
— Я понимаю в костях и суставах. Зайди-ка в дом.
В доме было холоднее, чем снаружи. У меня за спиной скользнула на место задвижка и повернулась ручка замка.
— Пошел-пошел, — произнес голос кислой бабки, — пошел вперед, в гостиную. Я приду сразу, как приготовлю, чем тебя лечить. Но что бы ты там ни делал, веди себя тихо. Ты очень пожалеешь, если разбудишь моего брата.
— Хорошо… — я отвел взгляд. — Где у вас гостиная?
Но в темноте зашаркало, и кислая бабка исчезла.
Далеко в другом конце коридора виднелось лезвие мутного света, и я похромал туда. Одному Богу известно, как я пришел сюда на раздробленной лодыжке от замерзшего озера по кривой, бугрящейся корнями тропе. Но как-то, должно быть, пришел, раз я здесь. Я проковылял мимо лестницы. На нее падал приглушенный лунный свет, и я разглядел старую фотографию на стене. Подводная лодка в каком-то порту, судя по виду — где-то в Арктике. Экипаж стоит на палубе, салютует. Я побрел дальше. Лезвие света никак не приближалось.
Гостиная была чуть больше большого гардероба и вся набита музейным барахлом. Пустая клетка для попугая, валки для отжима белья, огромный комод, коса. И всякий мусор. Гнутое велосипедное колесо и одна футбольная бутса, покрытая закаменевшим илом. Пара древних коньков висела на вешалке для пальто. Здесь не было ни одного современного предмета. И камина тоже не было. Ничего электрического, кроме побуревшей голой лампочки. Волосатые растения высовывали беловатые корни из крохотных горшков. Боже, как холодно! Диван промялся подо мной, выпуская из себя звук «ссссс». Из гостиной вел еще один дверной проем, завешенный занавеской из бус. Я попытался найти позу, в которой щиколотка болела бы меньше, но не вышло.
Наверно, прошло какое-то время.
Кислая бабка держала в одной руке фарфоровую миску, а в другой — мутный стакан.
— Снимай носок.
Щиколотка раздулась, ступня висела мертвым грузом. Кислая бабка подставила мне под икру табуретку и встала на колени рядом. Ее платье шуршало. Это был единственный звук в комнате, если не считать звона крови у меня в ушах и моего прерывистого дыхания. Бабка сунула руку в миску и принялась размазывать по моей щиколотке кашу, похожую на хлебный мякиш.
Щиколотка вздрагивала.
— Это компресс. — Бабка ухватила поудобнее мою ногу. — Чтобы снять отек.
Компресс покалывал, но боль не унималась, и еще я изо всех сил сопротивлялся холоду. Кислая бабка вымазала всю кашу мне на щиколотку, и каша схватилась, как клей. Бабка сунула мне мутный стакан.
— Выпей.
— Оно пахнет… марципаном.
— Не нюхай. Пей.
— Но что это?
— Это снимает боль.
По ее лицу я понял, что выбора у меня нет. Я осушил стакан одним глотком, как пьют микстуру магнезии. Жидкость была густая, как сироп, без особого вкуса.
— А ваш брат спит наверху? — спросил я.
— А где же ему быть, Ральф? А теперь тсссс.
— Я не Ральф, — сообщил я, но она как будто не слышала. Я бы прояснил это явное недоразумение, но потребовалось бы много сил, а теперь, когда я перестал двигаться, я уже больше не мог бороться с холодом. Странное дело: как только я сдался, меня окутала дивная сонливость и словно потянула вниз. Я представил себе маму, папу и Джулию — как они сидят дома на диване и смотрят по телевизору «Волшебство Пола Дэниелса», но их лица растаяли и уплыли, как отражения на выпуклой стороне ложки.
Я проснулся — холод будто растолкал меня. Я не знал, где я, кто я и когда я. Уши болели, как будто их кто-то откусил, и я видел в воздухе свое дыхание. На табуретке стояла фарфоровая миска, а моя щиколотка была покрыта какой-то жесткой губчатой коркой. Тут я все вспомнил и сел. Нога уже не болела, но в голове что-то было не так, как будто в нее залетела ворона и не могла вылететь обратно. Я обтер щиколотку засморканным носовым платком. Чудно: ступня прекрасно вертелась, излеченная, словно по волшебству. Я натянул носок, обулся, встал и осторожно перенес вес на поврежденную ногу. В ней слабо кольнуло, но я это почувствовал только потому, что изо всех сил прислушивался.
— Ау? — крикнул я через занавеску из бус.
Ответа не было. Я прошел сквозь сухо щелкающие бусы в крохотную кухоньку с каменной раковиной и огромной печью. В ней поместился бы ребенок. Дверца печки была оставлена открытой, но внутри было темно, как в треснутой гробнице в подземелье под церковью Св. Гавриила. Я хотел поблагодарить кислую бабку за то, что она вылечила мне ногу.
«Проверь лучше, открывается ли задняя дверь», — предостерег Нерожденный Близнец.
Дверь не открывалась. И подъемное окно в морозных узорах — тоже. Его задвижки и петли были давным-давно закрашены сверху, и даже для того, чтобы слегка сдвинуть раму вверх, понадобилось бы зубило. Интересно, сколько времени. Я попытался разглядеть циферблат дедушкиной «Омеги», но в кухоньке было слишком темно. А если сейчас поздний вечер? Я приду домой, а ужин будет ждать меня на столе под жаропрочной стеклянной миской. Папа и мама взбесятся, если я не вернусь к ужину. А если уже за полночь? Вдруг они обратились в полицию? Господи. А что, если я проспал целый короткий день и сейчас уже следующая ночь? «Мальверн-газеттир» и «Мидлэндс тудей» уже напечатали мою школьную фотографию и обращение к возможным свидетелям. Господи. Подгузник наверняка сообщил, что видел меня у замерзшего озера. Может, меня уже там ищут с аквалангами.
Это какой-то дурной сон.
Но все оказалось еще гораздо хуже. Вернувшись в гостиную, я посмотрел на дедушкину «Омегу» и увидел, что времени нет. «Не-е-ет!» — проскулил я. Стекло, часовая стрелка, минутная — все исчезло. Осталась только гнутая секундная стрелка. Наверно, это случилось, когда я упал на лед. Корпус часов треснул, и начинка лезла наружу.
Дедушкины часы сорок лет шли секунда в секунду.
Я прикончил их меньше чем за две недели.
Шатаясь от ужаса, я прошел по коридору и просипел, глядя на верх кривой лестницы:
— Ау?
Темнота и безмолвие, как ночью в ледниковый период.
— Мне надо идти!
Я боялся из-за раздавленных часов и боялся оставаться в этом доме, но все же не осмеливался кричать, чтобы не разбудить этого самого брата.
— Мне пора домой, — произнес я чуть погромче. Ответа не было. Я решил попросту выйти через переднюю дверь. Потом вернусь при свете дня и поблагодарю бабку. Задвижки легко отъехали в сторону, но старомодный замок не поддавался. Он не откроется без ключа. Ничего не поделаешь. Надо идти наверх, будить бабку, брать у нее ключ, а если она разозлится — что ж тут. Я должен, должен что-то сделать, исправить катастрофу с часами. Одному богу известно, что, но внутри Дома в лесах я этого точно сделать не смогу.
Лестница оборачивалась вокруг себя и становилась все круче. Скоро мне пришлось цепляться за ступеньки руками, чтобы не упасть. Как, ради всего святого, бабка, похожая на шахматную ладью в своем негнущемся платье, лазит по этой лестнице? Наконец я вылез на крохотную площадку с двумя дверями. Через окошко-щель брезжил свет. Одна из этих дверей должна быть бабкина. Вторая, стало быть, брата.
«Левая — волшебная». Я схватился за круглую железную ручку левой двери. Она высосала все тепло из кисти, потом из всей руки, из всей моей крови.
Скрич-скрач.
Я замер.
Скрич-скрач.
Жук-древоточец? Крыса на чердаке? Труба потрескивает, замерзая?
Из какой комнаты доносится это «скрич-скрач»?
Я повернул круглую железную ручку, и раздался хитрый, словно закрученный, скрип.
Сквозь кружевную занавеску со снежинками лунный свет словно пудрой осыпал чердачную комнату. Я угадал. Кислая бабка лежала под лоскутным одеялом — неподвижно, как мраморная герцогиня на крышке саркофага. На тумбочке у кровати стояла банка со вставной челюстью. Я прошаркал к кровати по корявому полу. Мысль о том, что надо будить бабку, меня пугала. Что, если она про меня забыла и решит, что я пришел ее убить, начнет звать на помощь и ее хватит кондрашка? Волосы рассыпались по впавшему лицу, как водоросли. Каждые десять-двадцать сердцебиений изо рта бабки вылетало облачко дыхания. Если бы не это, невозможно было бы поверить, что она из плоти и крови, как я.
— Вы меня слышите?
Нет, придется ее трясти.
Я потянулся к ее плечу — моя рука прошла половину расстояния, когда «скрич-скрач» послышался снова, глубоко в недрах бабки.
Это не храп. Это предсмертный хрип.
Пойти в другую спальню. Разбудить ее брата. Нужно вызвать «Скорую». Нет. Разбить окно и выбраться из дома. Побежать к Айзеку Паю в «Черный лебедь» за помощью. Нет. Тебя первым делом спросят, что ты делал в Доме в чаще. Что ты скажешь? Ты даже не знаешь, как зовут эту женщину. Слишком поздно. Она умирает, вот прямо сейчас умирает. Я не сомневался. «Скрич-скрач» набирал силу, звучал громче, насекомее, острее, кинжальнее.
Трахея бабки выпирает, пока душа выдавливается из сердца.
Изработанные глаза распахиваются, словно кукольные — черные, стеклянистые, испуганные.
Из черного провала рта вылетает молния.
В воздухе висит безмолвный рев.
Мне уже никуда не уйти.
Висельник
Тьма, свет, тьма, свет, тьма, свет. Дворники «Датсуна» даже на максимальной отметке не справляются с дождем. Когда навстречу пролетают огромные многоосные грузовики, на лобовом стекле взбивается пена. Видимость, как в автомойке — я едва-едва разглядел два военных радара, крутящихся с немыслимой скоростью. Ждут, когда на нас обрушится вся мощь войск Варшавского договора. Мы с мамой почти всю дорогу молчим. Частично, думаю, из-за того, куда она меня везет. (Часы на приборной доске показывают 16:05. Ровно через семнадцать часов состоится моя публичная казнь.) Мы остановились перед светофором на переходе, где надо нажимать на кнопочку, у закрытого косметического салона, мама спросила, как прошел мой день, и я ответил «Ничего». Я в ответ спросил, как прошел ее день, и она сказала: «Спасибо, хорошо — я смогла реализовать свое искрометное творческое начало и теперь испытываю чувство глубокого удовлетворения». Мама умеет быть убийственно саркастичной, хотя меня за это ругает.
— Тебе кто-нибудь подарил валентинку?
Я сказал, что нет, но даже если бы и подарили, я все равно сказал бы маме, что нет. (Точнее, мне пришла одна, но я ее выкинул. На ней было написано «Пососи у меня» и стояла подпись «Бест Руссо», хотя почерк скорее смахивал на Гэри Дрейка.) Данкен Прист получил четыре штуки. Нил Броз — семь (во всяком случае, он так сказал). Энт Литтл выведал, что Ник Юэн получил двадцать. Я не стал спрашивать маму, досталась ли ей валентинка. Папа говорит, что День святого Валентина, День матери, День безрукого вратаря и тому подобное — все это изобрели производители поздравительных открыток и шоколадных конфет.
В общем, мама высадила меня у светофора в Мальверн-Линк, возле поликлиники. Я забыл свой дневник в бардачке машины, и если бы свет не сменился на красный, мама бы так и уехала к Лоренцо Хассингтри с моим дневником. (Джейсон — не особенно крутое имя, но если бы в нашу школу забрел какой-нибудь Лоренцо, его бы сожгли бунзеновскими горелками до смерти.) Надежно спрятав дневник в сумку, я пересек залитую водой стоянку машин при поликлинике, прыгая с одного сухого места на другое, как Джеймс Бонд, несущийся по спинам крокодилов. У входа ошивалась пара ребят из второго или третьего класса школы имени Дайсона Перринса. Они увидели, что на мне форма враждебной школы. Если верить Питу Редмарли и Гилберту Свинъярду, каждый год все четвероклассники Дайсона Перринса и четвероклассники нашей школы вместо уроков встречаются в тайном месте, огороженном кустами, на Пулбрукском общинном лугу для драки стенка на стенку. Кто струсит, тот педик, а кто стукнет учителям, тот покойник. И три года назад Плуто Ноук треснул их самого крутого пацана так, что тому в больнице пришивали челюсть обратно. И он до сих пор ест только жидкое через соломинку. К счастью, дождь был такой сильный, что парни из Дайсона Перринса не стали со мной связываться.
Я пришел уже второй раз в этом году, поэтому хорошенькая девушка в регистратуре клиники меня узнала.
— Джейсон, я сейчас вызову миссис де Ру. Присядь пока.
Эта девушка мне нравится. Она знает, зачем я здесь, и потому не заводит со мной бессмысленных разговоров, которые только вытащат на свет мою проблему. В вестибюле пахнет дезинфекцией и нагретой пластмассой. Люди, которые тут сидят и ждут приема у врача, обычно выглядят вполне нормально, как будто у них нет ничего серьезного. Но и у меня нет ничего такого, во всяком случае с виду. Мы сидим очень близко друг к другу, но о чем нам говорить, кроме темы, на которую никто из нас говорить не хочет: «Так почему вы здесь?» Одна бабка вязала. Спицы сплетали шум дождя с пряжей. Мужчина со слезящимися глазками, похожий на хоббита, раскачивался взад-вперед. Женщина с проволочными вешалками вместо костей сидела и читала «Великое путешествие кроликов». В вестибюле есть клетка для младенцев, с кучей обсосанных игрушек, но сегодня она пустовала. Зазвонил телефон, и хорошенькая регистраторша взяла трубку. Наверно, это была какая-нибудь подружка, потому что регистраторша прикрыла трубку и рот рукой и понизила голос. Господи, как я завидую людям, которые могут говорить, что им вздумается, как только оно в голову придет, не проверяя предварительно, нет ли там запинательных слов. Часы со слоненком Дамбо выстукивали: «зав-тра ско-ро при-дет, по-зор с со-бой при-не-сет, те-бе до трех не со-счи-тать, на-чни о-пять, о-пять, о-пять». (Четверть пятого. Мне осталось жить шестнадцать часов пятьдесят минут.) Я взял потрепанный журнал «Нэшнл джиогрэфик». В нем была статья про то, как одна американка научила шимпанзе разговаривать на языке глухонемых.
Большинство людей думают, что заикаться и запинаться — это одно и то же. На самом деле это такие же разные вещи, как запор и понос. Заикание — это когда ты произносишь первую часть слова, но не можешь удержаться и повторяешь ее много раз. Вот так: «За-за-за-за-ика». А запинание — это когда ты произносишь первый кусок слова и застреваешь. Вот так: «За… ПИНка!» Я запинаюсь, и именно поэтому хожу к миссис де Ру. (Ее на самом деле так зовут. Фамилия у нее голландская, а не австралийская, хоть и рифмуется с «кенгуру».) Я начал к ней ходить пять лет назад, когда было засушливое лето и Мальвернские холмы все побурели. Как-то в школе мисс Трокмортон играла с нами в «виселицу» на классной доске. В окно вливались струи солнечного света. На доске было написано:
СО-О-ЕЙ
Любой дебил угадал бы это слово, так что я поднял руку. Мисс Трокмортон кивнула мне, и этот момент разделил мою жизнь на две эпохи: до прихода Висельника и после. Слово «соловей» билось у меня в черепе, но никак не вылезало. Я сказал «с», но чем сильнее выдавливал из себя остальное, тем сильнее затягивалась петля. Помню, как Люси Снидс зашептала на ухо Анджеле Буллок и обе захихикали в кулачок. Помню, как удивленно смотрел на меня Робин Саут. Я бы отреагировал точно так же, если бы такое творилось с кем-нибудь другим. Когда человек запинается, у него выпучиваются глаза, он багровеет и трясется, как участники матча по армрестлингу, когда силы равны, а губы хлопают, как у рыбы, бьющейся в сети. Должно быть, со стороны это выглядит забавно.
Мне, впрочем, было не до смеха. Мисс Трокмортон ждала. Весь класс ждал. Ждали все до единой вороны и все пауки в Лужке Черного Лебедя. Каждое облако в небе, каждая машина на шоссе, даже миссис Тэтчер в Палате общин — все замерли, прислушиваясь, наблюдая и думая: «Что такое творится с Джейсоном Тейлором?»
Но несмотря на весь мой шок, страх, удушье и стыд, несмотря на то, что я выглядел полнейшим калекой, несмотря на то, что я ненавидел себя за неспособность произнести обычное слово на своем родном языке, я не смог сказать «соловей». В конце концов мне пришлось выдавить из себя «Не могу сказать», и мисс Трокмортон сказала: «Понятно». Ей действительно было все понятно. В тот же вечер она позвонила моей маме, и через неделю меня повели на прием к миссис де Ру, логопеду из поликлиники в Мальверн-Линк. Это было пять лет назад.
Должно быть, как раз в это время (может быть, в тот самый день) мое запинание приняло облик Висельника. Щучьи губы, сломанный нос, брыли как у носорога, красные глазки (потому что он никогда не спит). Я представил себе, как он стоит над новорожденными младенцами в Престонской больнице и водит пальцем, бормоча считалочку — выбирает себе добычу. Он касается моих расслабленных губ и бормочет: «Моё». Но лучше всего я знаю не лицо его, а руки. Его змеистые пальцы, что проникают в мой язык и сжимают горло, чтобы я уж точно не мог ничего сказать. Он всегда больше всего любил слова на «С». Когда мне было семь, я боялся вопроса «Сколько тебе лет?». В конце концов я начал в ответ показывать семь пальцев, как будто в шутку. Но я знаю, что собеседники всегда думали: «Вот дебил, почему нельзя просто сказать?» Висельник любил и слова на «У», но в последнее время охладел к ним и переключился на «П». Это очень плохо. Загляните в любой словарь: слов на «П» там больше всего. На «П» и «С» начинаются в общей сложности двадцать миллионов слов. После того, что русские начнут атомную войну, я больше всего боюсь, что Висельник заинтересуется словами на «Д», потому что тогда я даже свое собственное имя перестану выговаривать. Придется официально менять имя по документам, но папа мне этого никогда не позволит.
Единственный способ перехитрить Висельника — заранее обдумывать каждую фразу, и если в ней окажется запинательное слово, менять его на другое. Конечно, все это надо делать так, чтобы собеседник ни о чем не догадался. Я читаю словари — это помогает совершать финты и увертки, но нужно еще помнить, с кем разговариваешь. (Например, если бы я говорил с другим тринадцатилетним парнем и сказал бы «меланхоличный», чтобы не запнуться на слове «печальный», меня подняли бы на смех, потому что детям не положено использовать взрослые слова вроде «меланхоличный». Во всяком случае, в общеобразовательной школе Аптона-на-Северне не положено.) Другая стратегия — говорить «э-э-э», чтобы выиграть время: может быть, Висельник отвлечется и тебе удастся контрабандой протащить наружу заветное слово. Но если все время говорить «э-э-э», будешь выглядеть как полный дебил. И наконец, если учитель задает тебе прямой вопрос, ответ на который — запинательное слово, то лучше притвориться, что не знаешь ответа. Я так делал бесчисленное количество раз. Иногда учителя в ответ слетают с катушек (особенно если они только что пол-урока объясняли как раз эту тему), но я на все готов, лишь бы не получить звание «школьного заики».
До сих пор я кое-как выворачивался, но завтра утром в пять минут десятого окажусь в безвыходном положении. Мне придется встать на виду у Гэри Дрейка и Нила Броза и всего класса и читать вслух из книги мистера Кемпси «Простые молитвы для сложного мира». В тексте будут десятки запинательных слов, которые я не смогу заменить, и не смогу притвориться, что не знаю их, потому что вот они — напечатаны прямо на странице. Пока я буду читать, Висельник будет радостно забегать вперед, подчеркивая все свои любимые слова на «П» и на «С» и бормоча мне в ухо: «Ну-ка, Тейлор, попробуй выжать из себя это словечко!» Я знаю, что на глазах у Гэри Дрейка, Нила Броза и всего класса Висельник просто раздавит мне горло в кашу, изувечит язык, скомкает лицо. Хуже, чем у Джоуи Дикона.[3] Я буду запинаться так, как никогда в жизни еще не запинался. К четверти десятого моя тайна разнесется по всей школе, как ядовитый газ во время химической атаки. К концу первой перемены мне уже будет незачем жить на свете.
Вот самая чудовищная история, какую я когда-либо слышал. Пит Редмарли поклялся могилой своей бабушки, что это правда, значит, наверно, все на самом деле так и было. Один мальчик в шестом классе сдавал экзамены. У него были ужасные родители, которые все время на него давили, чтобы он учился только на «отлично», и когда этот мальчик пришел на экзамен, он просто сломался и даже не смог понять ни одного вопроса. И вот что он сделал: взял из пенала две шариковые ручки «Бик», наставил острыми концами себе на глаза, встал и со всей силы ударил головой о парту. Прямо в экзаменационном классе. Ручки проткнули ему глазные яблоки и вошли так глубоко, что из глазниц торчали только пеньки длиной в дюйм, и с них капало. Директор школы, мистер Никсон, замял дело, так что оно не попало ни в газеты, никуда. Ужасная, тошнотворная история, но лучше я убью Висельника таким образом, чем позволю ему убить меня завтра утром.
Я серьезно.
Подошвы туфель миссис де Ру громко стучат, поэтому я всегда знаю, когда она за мной идет. Ей сорок лет, а может, чуть больше; у нее волнистые волосы бронзового цвета, она носит крупные серебряные броши и одежду в цветочек. Миссис де Ру отдала хорошенькой регистраторше папку, неодобрительно цокнула языком при виде дождя за окном и сказала: «Никак, муссоны разгулялись в темных дебрях Вустершира!» Я согласился, что льет как из ведра, и быстро ушел с миссис де Ру. Пока другие пациенты не догадались, что со мной не так. Мы пошли по длинному коридору мимо указателей со словами вроде «Педиатрия» и «Ультразвуковое обследование». (В мой мозг никакому ультразвуку не проникнуть. Я его обману — буду перечислять в уме все спутники в Солнечной системе.)
— Февраль в этих местах ужасно мрачный, — заметила миссис де Ру. — Правда? Прямо не месяц, а какое-то утро понедельника длиной в двадцать восемь дней. Уходишь из дому — темно, возвращаешься — опять темно. А в такие дождливые дни живешь как будто в пещере за водопадом.
Я рассказал миссис де Ру то, что слышал про эскимосских детей — как они проводят время под лампами искусственного солнечного света, чтобы не болеть цингой, потому что на Северном полюсе зима длится большую часть года. Я посоветовал миссис де Ру купить лежак с лампами для загара, как в солярии. Она сказала, что подумает.
Мы прошли мимо кабинета, где воющему младенцу только что сделали укол. В следующем кабинете девушка возраста Джулии сидела в инвалидном кресле. Вместо одной ноги у нее ничего не было. Эта девушка наверняка согласилась бы взять мое запинание, лишь бы ей вернули ногу. Интересно, неужели нам, чтобы быть счастливыми, нужно чужое несчастье. Впрочем, это работает в обе стороны. После завтрашнего утра люди будут при виде меня думать: «Может, я и сижу в дерьме, но мне хотя бы не приходится быть на месте Джейсона Тейлора. Я хотя бы разговаривать умею».
Февраль — любимый месяц Висельника. Ближе к лету он впадает в спячку до осени, и я начинаю говорить получше. Надо сказать, что пять лет назад, после первой серии посещений миссис де Ру, ко времени, когда у меня началась сенная лихорадка, все решили, что мое запинание прошло. Но в ноябре Висельник просыпается опять, вроде Джона Ячменное Зерно наоборот. К январю он уже как новенький, и я снова начинаю ходить к миссис де Ру. В этом году Висельник злобствует как никогда. Две недели назад у нас гостила тетя Алиса, и как-то вечером я переходил лестничную площадку и услышал, как тетя внизу говорит маме:
— Честное слово, Хелена, ты вообще собираешься делать что-нибудь с его заиканием? Это же социальное самоубийство! Я никогда не знаю, то ли закончить за него фразу, то ли так и оставить в подвешенном состоянии.
Подслушивать страшно интересно, потому что узнаешь, что люди на самом деле про тебя думают. Но иногда от подслушивания портится настроение — по той же самой причине. Когда тетя Алиса уехала обратно в Ричмонд, мама усадила меня для разговора и сказала, что, наверно, мне не повредит снова сходить к миссис де Ру. Я согласился, потому что и сам хотел, но не просил об этом, потому что мне было стыдно, и еще потому что, когда я говорю о своем запинании, оно становится более настоящим.
В кабинете у миссис де Ру пахнет растворимым «Нескафе». Она беспрестанно пьет «Нескафе голд». У нее в кабинете два продавленных дивана, один ковер цвета желтка, пресс-папье в виде драконьего яйца, игрушечная многоэтажная автомобильная стоянка фирмы «Фишер-прайс» и огромная зулусская маска из Южной Африки. Миссис де Ру родилась в Южной Африке, но в один прекрасный день правительство велело ей покинуть страну в двадцать четыре часа, или ее посадят в тюрьму. Не потому, что миссис де Ру сделала что-то плохое, а потому, что правительство в Южной Африке так поступает с людьми, которые не согласны, что цветных надо сгонять в резервации, в глиняные хижины с соломенными крышами, без школ, больниц и работы. Джулия говорит, что южноафриканская полиция иногда не заморачивается с тюрьмами, а просто сбрасывает людей с крыши высотного здания и говорит, что они пытались бежать. Миссис де Ру и ее муж (он индиец, нейрохирург) сбежали на джипе в Родезию, но все имущество им пришлось оставить. Правительство забрало его себе. (Я все это знаю из интервью, которое миссис де Ру дала «Мальверн-газеттир».) Когда у нас зима, в Южной Африке лето, поэтому февраль у них — чудный жаркий месяц. У миссис де Ру до сих пор остался забавный акцент. Вместо «да» она говорит «до».
— Ну что, Джейсон? Как дела?
Обычно когда у тебя спрашивают, как дела, в ответ ожидают услышать только «Спасибо, хорошо», но миссис де Ру на самом деле интересно, как у меня дела. Поэтому я рассказал ей про завтрашний классный час. Мне почти так же стыдно говорить про свое запинание, как собственно запинаться, но к разговорам с миссис де Ру это не относится. Висельник знает, что с ней шутки плохи, поэтому в ее присутствии делает вид, что его нет. Это хорошо — значит, я все-таки способен разговаривать как нормальный человек, но и плохо — как миссис де Ру побьет Висельника, если он все время от нее прячется?
Миссис де Ру поинтересовалась, не просил ли я мистера Кемпси дать мне освобождение на несколько недель. Я сказал, что уже просил, и вот что он ответил: «Тейлор, каждому из нас в один прекрасный день придется взглянуть в лицо своим демонам, и для тебя настал этот день». На классных часах все ученики читают по очереди, по алфавиту. Мы дошли до буквы «Т», а раз моя фамилия Тейлор, значит, наступила моя очередь, и, по мнению мистера Кемпси, ничего не поделаешь.
Миссис де Ру издала звук, который означал «понятно».
Мы минуту помолчали.
— Как твой дневник — продвигается?
Дневник — это новая идея, поданная папой. Папа позвонил миссис де Ру и сказал, что, учитывая мою «тенденцию к ежегодным рецидивам», не мешало бы задавать мне побольше «домашних заданий». И миссис де Ру предложила мне вести дневник. Одну-две строчки в день. Записывать, где, когда и на каком слове я запнулся и как себя при этом чувствовал. Первая неделя выглядела так:
— Значит, скорее таблица, чем дневник в обычном понимании этого слова, — сказала миссис де Ру. (На самом деле я все это написал вчера ночью. Не то чтобы это неправда или что-то такое, это все правда, просто придуманная. Если бы я записывал каждый раз, как мне удалось обмануть Висельника, дневник скоро стал бы толще телефонного справочника.) — Очень информативно. И разлиновано чрезвычайно аккуратно.
Я спросил, следует ли продолжать вести дневник и на следующей неделе тоже. Миссис де Ру сказала, что если я перестану, мой отец будет разочарован, так что, по ее мнению, лучше продолжать.
Вслед за этим миссис де Ру достала метрогном. Метрогном — это такой перевернутый маятник, но без часов. Он отстукивает ритм. Он маленький (может быть, потому и называется «гном»). Их обычно используют, когда учатся музыке, но логопеды ими тоже пользуются. Нужно читать в такт ударам, вот так: «Вот за-жгу я па-ру свеч, ты в пос-тель-ку мо-жешь лечь, вот во-зьму я ост-рый меч, и го-лов-ка тво-я с плеч[4]». Сегодня мы читали слова на «Н», прямо из словаря, одно за другим. Под метрогном очень легко произносить слова — так же легко, как петь, но не могу же я таскать его с собой. Кто-нибудь — тот же Росс Уилкокс — скажет: «Тейлор, а это еще что за хрень?», за одну наносекунду отломит маятник и добавит: «Хлипкая штуковина».
После метрогнома я читал вслух из книги, которую миссис де Ру держит специально для меня, «З — значит Захария». Это книга про девочку по имени Энн — она живет в долине с необычной погодной системой, благодаря которой спаслась, когда случилась атомная война и вся остальная страна оказалась отравленной. Энн, может быть, вообще последний живой человек на Британских островах — она не знает. Книга просто класс, но мрачноватая. Может быть, миссис де Ру выбрала ее специально, чтобы я понял, как мне повезло по сравнению с Энн, хоть я и запинаюсь. Я запнулся только на паре слов, но это было даже незаметно, если специально не вслушиваться. Я знал, что хочет сказать миссис де Ру. «Вот видишь, ты можешь читать вслух, не запинаясь». Но есть вещи, которых не понять даже логопеду. Очень часто, даже в период самого сильного обострения, Висельник по временам позволяет мне говорить все, что угодно, даже слова на опасные буквы. Он это делает: а) чтобы дать мне надежду, что я вылечился, и потом с наслаждением эту надежду уничтожить, и б) чтобы позволить мне обмануть других ребят и сделать вид, что я нормальный, и при этом держать меня в страхе, что все откроется.
Но это еще не все. Однажды я сформулировал четыре заповеди Висельника.
Первая заповедь.
Да убоишься ты логопедов и будешь вечно прятаться от них.
Вторая заповедь.
Да будешь ты душить Тейлора, когда он боится, что начнет запинаться.
Третья заповедь.
Да застанешь ты Тейлора врасплох, когда он не боится, что начнет запинаться.
Четвертая заповедь.
Как только Тейлор получит звание «заики» в глазах всего света, да станет он твоей добычей навечно.
Когда наше время закончилось, миссис де Ру спросила меня, стал ли я меньше бояться классного часа. Она хотела, чтобы я сказал «Конечно!», но только если это будет правда. Я сказал:
— Если честно, не очень.
Потом я спросил, похоже ли запинание на прыщи — может, оно само проходит с возрастом. Или дети с заиканием — как игрушки, неправильно собранные на фабрике: так и остаются на всю жизнь ущербными. (На канале Би-би-си-1 есть комедийный сериал «Работаем круглосуточно», его показывают в воскресенье вечером. Там Ронни Баркер играет владельца лавки, который заикается так сильно, так смешно, что все зрители просто писаются от смеха. Стоит мне только вспомнить про этот сериал, и я съеживаюсь, как целлофановая обертка в огне.)
— До, — сказала миссис де Ру. — Это вопрос. А ответ на него — «по-всякому бывает». Логопедия столь же неточна как наука, сколь сложна человеческая речь. Когда мы говорим, мы используем семьдесят две мышцы. Чтобы произнести эту фразу, мой мозг только что задействовал десятки миллионов нейронных соединений. Поэтому неудивительно, что доля людей с расстройствами речи, по данным одного исследования, составляет не менее двенадцати процентов. Не жди чудодейственного исцеления. В подавляющем большинстве случаев успех приносят не попытки придушить проблему. Если ты попытаешься усилием воли уничтожить свое расстройство речи, оно лишь вернется с новой силой. Правда ведь? То, что я сейчас скажу, покажется безумием, но единственный путь — это понять свое расстройство, построить с ним рабочие отношения, уважать его, а не бояться. До, оно будет время от времени вспыхивать с новой силой, но если ты будешь знать, почему оно вспыхивает, ты научишься гасить то, что питает эти вспышки. Давно, еще в Дурбане, я дружила с человеком, который когда-то был алкоголиком. Однажды я спросила его, как он вылечился. Он ответил, что вовсе не вылечивался. «Как это?! — удивилась я. — Ведь ты не пьешь ни капли уже три года!» И мой друг сказал, что как был, так и остался алкоголиком — просто перестал пить. Вот в этом и состоит моя цель. Я помогаю людям превратиться из заик, которые заикаются, в заик, которые не заикаются.
Миссис де Ру не глупа, и все, что она говорит, очень правильно.
Только это ни шиша не поможет мне завтра на классном часе.
На ужин был пирог с мясом и почками. Против мяса я ничего не имею, но от почек меня тянет блевать. Я стараюсь глотать куски почек целиком. Раньше я тайком складывал их в карман, но это рискованно — Джулия заметила и выдала меня. Папа рассказывал маме про нового торгового агента-стажера по имени Дэнни Лоулор, работающего в новом супермаркете «Гринландия» в Рединге.
— Он только что закончил какие-то курсы менеджмента. Он ирландец до мозга костей, не хуже Урагана Хиггинса,[5] но боже мой, он не просто поцеловал «камень красноречия» в Бларни, а, должно быть, кусок от него откусил. Вот у кого язык подвешен! Я приехал в Рединг, чтобы навести порядок и дисциплину в войсках, и в это же время туда заглянул Крэйг Солт, и через пять минут он уже ел из рук у Дэнни. Помяни мое слово, этот парень будет топ-менеджером. Когда Крэйг Солт на следующий год сделает меня главным директором по продажам в Британии, я заберу с собой на повышение Дэнни Лоулора, и мне плевать, кого я при этом обойду.
— Ирландцам всегда приходилось изворачиваться и жить собственной сметкой, — сказала мама.
Папа не вспомнил, что я сегодня ходил к логопеду, пока мама не упомянула, что выписала «немаленький» чек Лоренцо Хассингтри в Мальверн-Линке. Папа спросил, что сказала миссис де Ру про его идею дневника. Я ответил, что она сочла дневник «весьма информативным», и это привело папу в замечательное настроение.
— Информативный? Да он просто незаменим! Принципы эффективного менеджмента применимы в любой области. Как я только сегодня сказал Дэнни Лоулору, любой управленец хорош ровно настолько, насколько хороши данные в его распоряжении. Без данных ты все равно что «Титаник», без радара пересекающий Атлантический океан, битком набитый айсбергами. Результат? Столкновение, катастрофа, капут.
— А разве радар не изобрели только во Вторую мировую войну? — Джулия вонзила вилку в кусок мяса. — А «Титаник», кажется, затонул еще до первой.
— Принцип, о дочь моя, универсален. Кто не ведет записи, тот не может измерять движение вперед. Это верно для розничной торговли, для преподавателей, для военных и вообще при управлении любой системой. В один прекрасный день в ходе своей блестящей карьеры в Олд Бейли ты убедишься в этом на горьком опыте и воскликнешь: «О, если б я только слушала своего старого мудрого отца! Как он был прав!»
Джулия фыркнула, как лошадь — ей это сходит с рук, потому что она Джулия. Я вот не могу так прямо сказать папе все, что думаю. Я чувствую, как невысказанное гниет у меня внутри, словно плесневелая картошка в мешке. Кто запинается, тому никогда не выиграть спор, потому что стоит только раз запнуться, и в-в-сё, з-з-з-з-заика, т-т-т-ты п-п-п-проиграл! Если я начинаю запинаться при папе, у него делается лицо, как в тот раз, когда он принес из магазина верстак «Блэк энд Деккер» и обнаружил, что в коробке не хватает пакетика с самыми важными винтами. Висельник просто обожает такое лицо.
Мы с Джулией вымыли посуду, а папа с мамой сели к телевизору смотреть гламурную новую телевикторину «Пробел-пробел» с ведущим Терри Воганом. Участники должны были отгадать пропущенное слово в предложении, и если они отгадывали то же слово, что и жюри, состоящее из всяких знаменитостей, им давали дурацкие призы, типа вешалки для кружек с развешанными на ней кружками.
Я пошел к себе наверх и начал делать домашнее задание по истории — миссис Коском задала нам про феодальную систему. Но тут меня затянуло стихотворение про мальчика, который катается на коньках по замерзшему озеру и очень хочет знать, каково быть мертвым — и он убеждает себя, что с ним разговаривает другой мальчик, когда-то утонувший в этом озере. Я отпечатал стихотворение на своей ручной пишущей машинке «Силвер Рид Илан 20». Мне очень нравится, что на ней нет цифры 1, так что приходится использовать букву «I».
Если у нас в доме случится пожар, я первым делом кинусь спасать свою пишущую машинку. Раньше это были бы дедушкины часы, но я их разбил — в чудовищном кошмаре в запертом доме в страшном сне.
Вдруг я обнаружил, что мой радиоприемник-будильник показывает 21:15. У меня осталось меньше 12 часов. По окну барабанил дождь. Ритмы метрогнома слышны в дожде и в стихах, и в человеческом дыхании, а не только в тиканье часов.
Наверху послышались шаги Джулии, пересекли ее комнату и стали спускаться по лестнице. Джулия открыла дверь гостиной и спросила у родителей разрешения позвонить Кейт Элфрик — что-то насчет домашнего задания по экономике. Наш телефон расположен в коридоре первого этажа, чтобы им было неудобно пользоваться, поэтому, если прокрасться на площадку и занять стратегическую позицию, все прекрасно слышно.
— Да, да, я получила твою валентинку, и она очень милая, но ты же знаешь, зачем я звоню! Ты сдал?
Пауза.
— Ну скажи уже, Эван! Ты сдал?
Пауза. (Кто такой Эван?!)
— Здорово! Отлично! Потрясно! Если бы ты не сдал, я бы, конечно, тебя бросила. Зачем мне бойфренд, который не умеет водить?
(Бойфренд?! Бросила?!) Сдавленный смех, пауза.
— Не может быть! Не верю!
Пауза.
Джулия застонала в нос, как она делает, когда ее одолевает мегазависть.
— Боже, ну почему у меня нету непристойно богатого дядюшки, который бы дарил мне спортивные машины?! Давай ты мне подаришь одну из своих? Ну же, у тебя их и так больше, чем нужно…
Пауза.
— А то! Давай в субботу? А, ты же учишься утром, я забыла…
Учится по утрам в субботу? Похоже, этот Эван ходит в школу «Вустерский собор». Значит, он из мажоров.
— …тогда в кафе Расселла и Доррелла. В час тридцать. Кейт меня привезет.
Хитрый смешок Джулии.
— Нет, его я точно не собираюсь приводить. Тварь по субботам прячется в склизких норах или крадучись лазит на деревья.
Открылась дверь гостиной, и коридор заполнили звуки девятичасовых новостей. Джулия тут же переключилась на голос, которым она говорит с Кейт.
— Да-да, Кейт, я поняла, но до меня все равно не доходит, как решать девятую задачу. Я лучше посмотрю перед контрольной, как ты решала. Хорошо… хорошо. Спасибо. До завтра. Спокойной ночи.
— Разобрались? — крикнул папа из кухни.
Читать бесплатно другие книги:
