Под шафрановой луной Фосселер Николь

1

Элизабет Хьюз, урожденная Гринвуд, беззвучно закрыла дверь гостевой комнаты и на цыпочках спустилась по крутой лестнице. На полпути вниз она, как ей показалось, услышала шорох, остановилась и прислушалась. Но поняла, что это всего лишь капли дождя, с шумом бьющие по крыше и окнам, облегченно выдохнула и продолжила путь на средний этаж. У двери в салон она остановилась. Горничная – она все еще называлась Бэтти, хотя едва ли была моложе хозяйки дома – явно старалась как можно тише возиться с сервировочным столиком, наливать чай и ставить наполненные чашки на низкий столик, рядом с огуречными сэндвичами и нарезанным кексом. Тетя Элизабет с сочувствием смотрела на широкие плечи в красном мундире с золотыми галунами, выглядывающие из-за низкой спинки кресла, на затылок с гладко расчесанными песочными волосами, слегка склоненный вперед. Бедный мальчик, заснул прямо на месте.

– Спасибо, Бэтти, – с кивком прошептала она, когда добрый гений дома присела перед ней в реверансе и отправилась обратно в кухню, и на цыпочках зашла в салон, чтобы подложить под усталую голову мягкую подушку. Но лейтенант Ральф Гарретт не спал.

– Отвези меня в Бат, – услышала она шепот. Слова слетали с его губ искаженными, словно у него не было сил говорить. – Она все время твердила: отвези меня в Бат, к тете Элизабет.

Вместо того чтобы, как собиралась, принести с дивана подушку, тетя Элизабет повернулась к низкому шкафчику неподалеку от двери, с оханьем нагнулась, повернула ключ и достала из дверец с вырезанными фруктовыми корзинами два пузатых стакана и закупоренный пробкой хрустальный графин.

– Не знаю, в чем дело, – начала она, захлопнула локтем дверцы, направилась к гостю и со вздохом опустилась на диван, – но без коньяка тут явно не обойтись.

Сказав это, она поставила рядом с чашками два наполненных бокала, для себя и для Ральфа, графин же предусмотрительно оставила в пределах досягаемости.

Но Ральф ни к чему не прикоснулся, лишь неподвижно смотрел вперед, положив руки на колени. Тетя Элизабет сделала большой глоток, закашлявшись от удовольствия, когда крепкая жидкость наполнила приятным теплом желудок и добежала оттуда до пальцев рук и ног. Она чуть сознания не лишилась, когда сегодня, средь бела дня и без предупреждения, у входа в небольшой домик на Сидней-плейс, 4, оказалась ее племянница с мужем, месяцами не подававшие признаков жизни, причем оба – в ужасном состоянии. Но после первого испуга в тете Элизабет быстро одержал верх прагматизм, она велела Бэтти приготовить горячую ванну, отправила Ральфа в салон, а Майю мыться, надела на племянницу одну из своих ночных сорочек с многочисленными оборками и уложила в кровать, где та моментально заснула. Только тогда тетя Элизабет смогла внимательно рассмотреть Ральфа, мужа своей племянницы.

С тех пор как она в последний раз видела лейтенанта – «с тех пор прошло уже больше года, Боже милостивый, как летит время!» – он ужасно изменился. Похудел, почти отощал, лицо загорело, губы потрескались, словно он пересек Сахару и вернулся обратно. Майя тоже выглядела странно – плохо сидящее дешевое платье, явные следы тяжелых нагрузок. Но возможно, именно так и выглядят люди с дороги после дикой Аравии… Еще сильнее тетю Элизабет потрясли их лица: тяжелая усталость и отпечаток больших потрясений, пошатнувших внутренние устои. Больше всего тетю напугали глаза племянницы, большие, с опустевшим взглядом, – она пыталась найти в них хоть что-нибудь, но зацепиться взглядом было не за что. «Неудивительно, что сначала она захотела поехать ко мне – если Джеральд и Марта увидят ее в таком состоянии, у них разобьется сердце! Должно быть, кое-что она еще соображает…»

– Может быть, вы наконец расскажете мне, что с вами случилось?

Ральф долго не двигался, словно ему понадобилось время осмыслить вопрос, потом глубоко вздохнул и потер лицо руками.

– Простите, миссис Хьюз, – я не могу об этом рассказывать. Распоряжение сверху.

Тетя Элизабет громко втянула носом воздух.

– Мой дорогой Ральф – я ведь могу называть вас Ральфом? Все-таки вы член семьи… Сплошная военная конспирация: кто, по-вашему, здесь перед вами сидит? Именно леди почтенных лет, проводящая дни за чаепитиями, вязаньем, рукоделием и в церковном приходе. Как вы думаете, что случится, если я отправлюсь с вашими злободневными тайнами в газету, растрезвоню весть по всему городу или даже донесу его величеству? Ммм? Угадайте? Никто не поверит ни единому моему слову! – Она вновь наполнила опустевший за это время бокал и резко отставила графин. – Вы совершили смелый поступок, когда удрали с моей племянницей, но вернули вы ее в весьма плачевном состоянии – и за это должны объяснение! Ну же, вперед!

Даже полковник Коглан или лейтенант Плейфер инстинктивно вжали бы голову в плечи после этой громовой речи. Мог ли удерживать в себе правду лейтенант Гарретт? И он рассказал все, начиная с похищения Майи и приказа Коглана ее вернуть, о путешествии в глубь Аравии вплоть до того момента, как Майя выехала им навстречу по древней дороге ладана и он наконец снова смог заключить ее в объятья. Брови тети Элизабет поднимались все выше и уже почти дотянулись до вдовьего чепчика. Его рассказы вовсе не походили на то, что она читала по его с Майей лицам – Элизабет Хьюз не поверила ни единому слову. Как же завидовала она мужчинам в целом и своему брату в особенности, завидовала той опоре, какую им могла предоставить трубка! Выскабливать, набивать заново, обстоятельно разжигать и сосредоточенно дымить – все это позволяло полностью сосредоточиться на собеседнике и привести мысли в порядок. Начатая пара носков – за год она вязала больше дюжины для благотворительности – была хорошей альтернативой. Но Элизабет Хьюз не решилась встать и принести сюда корзинку с рукоделием – еще, чего доброго, Ральф подумает, будто она не воспринимает его приключенческие рассказы всерьез.

– Сначала она казалась очень веселой, – продолжил он, теперь уже крепко вцепившись в коньячную рюмку. Тетя Элизабет относилась к типу людей, перед которыми послушно раскрывали сердца даже незнакомцы, и Ральф Гарретт не стал исключением. – Но чем дольше мы шли, тем она становилась молчаливее и мрачнее. Словно вспоминала о чем-то, случившемся с ней на пути туда, и страдала. А в Адене, – он сделал большой глоток, глубоко вздохнул и снова выпил, – Майя как будто помешалась. Не хотела оставаться там ни одного дня, почти не подпускала меня к себе. Не дала осмотреть себя Стиггинсу – нашему врачу, доктору Штейнхаузеру, – чтобы узнать, действительно ли все в порядке! К счастью, – он благодарно кивнул тете Элизабет, когда она налила ему и добавила себе, – к счастью, полковник предоставил мне срочный отпуск. Из положенных мне шестидесяти дней за прошедший год службы половина ушла на дорогу в Ижар и обратно, но полковник понял, как нам с Майей необходим отдых, и освободил меня до середины ноября. – Он помассировал свободной рукой лоб. – Должно быть, она пережила нечто ужасное. Сколько я ни пытался ее расспрашивать, она не желает об этом говорить, лишь постоянно твердит, что все хорошо. Но это не так! Даже… – он сделал видимое усилие, но продолжил говорить, – эти ублюдки даже отобрали у нее обручальное кольцо и цепочку с медальоном! – Ральф потер указательным пальцем нос, но отказался от протянутого тетей Элизабет кружевного носового платка. – А Коглан, – на его лице отобразилось глубочайшее презрение, – Коглан даже не думает об ответном ударе. «Чего вам еще, лейтенант, – процитировал он, подражая манере начальника, – вы и так получили ее назад невредимой! Все ведь в порядке!»

Ральф уставился в свой стакан с остатками коричневой жидкости.

– Все в порядке, – горько повторил он. – Ничего не в порядке. Ничего. – Он пристально посмотрел на тетю Элизабет и понизил голос до испуганного шепота: – Я ее больше не узнаю, миссис Хьюз. Ее даже не расстроило, что я потерял важные вещи, которые хотел привезти. Это больше не моя Майя.

«Ах, эта удивительная мужская манера говорить о нас, женщинах, собственническим тоном, как о собаках. Мой спаниель Лорд Нельсон. Моя Элизабет. Моя Майя. И как охотно вы жалуетесь, когда мы перестаем быть теми невинными овечками, на которых вы когда-то женились!» Но, памятуя о тяжелых неделях, пережитых не только Майей, но и ее мужем, тетя Элизабет проявила терпимость.

– Все наладится! Майя – истинная Гринвуд, а наше семейство издавна отличалось выносливостью. – Она посмотрела на Ральфа с искренним сочувствием. – Вы наверняка тоже хотите отдохнуть. К сожалению, у меня всего одна гостевая комната, но…

– Огромное спасибо, миссис Хьюз, – Ральф поднялся. – Сегодня я хочу продолжить путь к семье, в Глостершир. Я надеюсь там кое-что уладить и решить несколько финансовых вопросов. У меня значительные долги перед администрацией Адена после всей этой истории. Я не хочу слжить там вечно, пока не выплачу их из жалованья, поэтому нужно поскорее обо всем позаботиться.

Отпускных Ральфу едва хватило на оплату дороги на родину, о непогашенных карточных долгах он старался не думать и остерегался упоминать о них при энергичной тетке Майи.

– У вас есть надежда на новую должность?

От Джонатана – тетя Элизабет не могла вспоминать о любимом племяннике без слез – все семейство Гринвудов быстро узнало о штрафном назначении Ральфа. Он кивнул.

– Надеюсь. Поспешный отъезд Майи стал для полковника облегчением. В Адене не очень рады женщинам. Меня отрекомендуют в высших инстанциях в награду за спасение Майи.

Это, определенно, было самым лучшим во всей истории: после того как лейтенант Гарретт и рядовой Фискер представили после возвращения письменные отчеты, полковник их расхвалил. Надежды рядового Фискера оправдались, его сразу произвели в капралы, не в последнюю очередь – за героическое спасение лейтенанта Гарретта при конном инциденте на перевале Талх. Но не только за это.

Сперва Ральф засомневался, когда Фискер по возвращении предложил исправить версию об их встрече с миссис Гарретт на более героическую. Богато приукрасить рассказ, как они, рискуя жизнью, вырвали Майю из лап шайки вооруженных до зубов бандитов. Никто не мог уличить их в заранее спланированной лжи (за исключением Майи, но никто и не ждал, что Коглан или Плейфер ее об этом спросят, ведь она была всего лишь женщиной и к тому же – причиной многих проблем). Повышение градуса героизма в отчете оказалось очень выгодно обоим, а Ральф был готов на все, лишь бы поскорее покинуть Аден. Но теперь его мучили угрызения совести, он чувствовал себя лжегероем. Но он хотя бы рассказал правду тете Элизабет – и этим гордился.

– Не останетесь ли вы хотя бы на несколько дней? – лишь дружелюбно предложила тетушка. – Пока Майе не станет немного лучше?

Ральф пожал плечами:

– Зачем? Я все равно ничего не могу сделать, она едва меня замечает. Чем скорее я расставлю все по местам, тем лучше. Я уверен, здесь она в самых надежных руках, миссис Хьюз, и едва ли ей в каком-то другом месте может быть лучше.

За двадцать с лишним лет, проведенных с покойным супругом, Элизабет Хьюз научилась не удивляться поразительному поведению мужчин, особенно в тяжелые минуты. Она не стала настаивать, любезно попрощалась с гостем и позвала Бэтти, чтобы та проводила его до двери. Сама же раскрыла секретер и собралась с мыслями, дабы срочно набросать несколько строк Джеральду Гринвуду и сообщить ему, что сегодня Майя вернулась из своего аравийского путешествия. Вполне здоровая – нет причин волноваться, – но все же ужасно измученная. Поэтому она просит, ради него, Марты и Майи, приехать через несколько дней, подождав, пока последняя хоть чуть-чуть придет в себя.

Все еще держа в руке перо, она задумалась – сколько же всяких бед в последнее время обрушилось на семейство брата!

– Что ж, – вздохнула она, убрала письменные принадлежности и бумагу в соответствующие ящички и закрыла секретер, – пути Господни неисповедимы.

Она отправила Бэтти с исписанным листом на почту, отправить телеграмму в Блэкхолл, и вновь поднялась по лестнице, посидеть у кровати Майи.

2

Громкий гул церковных колоколов проник в ее полусон, нарастая и нарастая, и наконец затих, оставив в воздухе тяжелый след звуковых колебаний. Столь хорошо знакомый звон, но вместе с тем чуждый – это не песнь колоколов Святого Эгидия. Майя с наслаждением зевнула, потянулась и приподнялась на локтях. По волосам прошел легкий сквозняк. Она запрокинула голову, выглянула в слегка приоткрытое окно и увидела сквозь кружевные занавески и стекло летнее голубое небо с клочьями облаков, легкими и нежными, как сахарная вата. Послышалось шипение локомотива. Линия Западной железной дороги пересекала парк Сидней-гарден, куда выходил передний фасад дома. Этой же транспортной компанией Майя с Ральфом вчера приехали из Лондона в город на Эйвоне, окруженный семью холмами, со знаменитой позднеготической церковью посередине. Каменные мосты лежали над железнодорожными путями – их укладывали в глубокие траншеи, чтобы не портить гостям вид, когда они прогуливались ко входу мимо цветочных клумб и зеленых лужаек, опускались на лакированные стульчики, чтобы заказать прохладительные напитки в отеле «Сидней» или встретиться у беседки, где играл оркестр. Посетители гуляли по лиственным и хвойным перелескам, где по ветвям прыгали белки, любовались сокрытыми среди деревьев гротами и водопадами, бродили по изящным чугунным мостикам в китайском стиле, под которыми текла зеленоватая вода канала, соединявшего реки Эйвон и Кеннет, или, заплатив несколько пенсов, терялись в лабиринте из самшитовой изгороди. В Лондоне для дневных прогулок и вечерних развлечений при свете фонарей, уединенных или шумных, отправлялись в Воксхолл-гарденс. А в Бате, со времен римлян городе целебных горячих источников, а теперь еще и карточных столов, – в Сидней-гарден.

Взгляд Майи упал на столик в углу между окном и кроватью, на нем стоял поднос с чайными приборами, сливочником, сахарницей и пузатым чайником в любовно вышитом футляре. Подставка для яиц и тарелка со стопкой коричневато-золотистых тостов, стеклянное блюдце с хлопьями масла и еще одно, с апельсиновым мармеладом и медом, дополняли завтрак, дарящий заманчивый аромат дома и воспоминаний. Майя мечтательно улыбнулась. Добрая тетя Элизабет! Никто не мог сравниться с ней в щедрости и доброте. У тети Элизабет принимают с распростертыми объятиями даже тех, кто месяцами не писал ни слова и совершенно неожиданно появлялся у порога.

Она села, свесила ноги с кровати и притянула столик поближе, повозилась с фарфором и серебром и вздохнула от удовольствия, сделав первый глоток чаю. Травяной, почти горький, охлаждающие сливки и чуть-чуть сахара, как она всегда любила. Не то что приторный кофе в Адене… Но это в прошлом. Ей больше не придется туда возвращаться. Но и не кофе из свежепомолотых на камне зерен, приготовленный над костром и приправленный имбирным порошком… И это в прошлом.

Майя обхватила чашку руками и прижала к груди, чтобы согреть и, возможно, расплавить узел внутри. Услышав тихий щелчок дверного замка, она подняла глаза и улыбнулась.

– Доброе утро.

– Доброе утро, милая, – отозвалась тетя Элизабет и протолкнула в дверь свои пышные юбки. – Я только хотела заглянуть к тебе перед уходом в церковь. Но раз ты проснулась… – она положила молитвослов на комод у двери и начала снимать черные вязаные перчатки.

– Иди спокойно. Мне еще понадобится время, чтобы расправиться с этим, – радостно указала Майя на завтрак.

Тетя Элизабет испытующе ее оглядела и, хотя вид у Майи был вполне довольной, спросила:

– Как ты себя чувствуешь?

Майя покрутила головой и, глубоко выдохнув, кивнула:

– Хорошо. Немного… – она провела рукой вокруг живота, потом от горла к плечам, – …напряженно и не по себе.

Казалось, внутри у Майи что-то сместилось, ей было тесно дышать. Ничего странного после стольких миль верхом, на борту корабля, по железной дороге и в экипаже.

– Это из-за длинной дороги, скоро пройдет, – она замялась. – Ральф… Ральф рассказал тебе, что… – она умолкла, увидев, что тетя утвердительно моргнула. Прикусив губу, Майя задумчиво вертела в руках чашку.

– Я отправила телеграмму твоему отцу, – после недолгой паузы сообщила тетя Элизабет. – Послезавтра они приедут. Твои родители и Ангелина.

Майя кивнула и наморщила лоб, словно ей в голову внезапно пришла какая-то мысль.

– Какой сегодня день?

– Воскресенье, двадцать второе июля, – заметив смущение во взгляде Майи, она быстро добавила: – Года одна тысяча восемьсот пятьдесят пятого. И если совсем точно, – тетя Элизабет подняла указательный палец при новом перезвоне церковных колоколов, – десять минут двенадцатого.

Майя захихикала в чашку. Тетя ласково на нее посмотрела.

– Я рада, что тебе лучше.

Корсет под траурным платьем тихо заскрипел от глубокого вздоха, Элизабет Хьюз зажала рукой молитвослов и туго натянула перчатки.

– Мы с Бэтти вернемся из Святой Марии через час.

Дверь закрылась, и на смену улыбке, наколдованной на Майином лице веселостью тетушки, пришло мечтательное выражение. Она отставила чашку, намазала кусочек жареного хлеба маслом и принялась задумчиво жевать.

Двадцать второе июля… А тогда был май, когда она прочитала письмо Ричарда в Адене, у доктора Штейнхаузера. Восьмое мая, припомнила она, может быть, днем раньше или позже. Но как оказалось – уже июль. Где она так долго была?

Майя снова продумала все от начала и до конца, подсчитала дни, но все без толку. Небрежно бросив тост на тарелку, она встала с кровати и подошла к маленькому секретеру, покопалась там и отыскала чернила, бумагу и перо. Опустилась на потертый табурет, поспешно записала все даты и временные промежутки, которые помнила, и попыталась расположить события в хронологическом порядке. Она высчитывала вновь и вновь, но результат получался один и тот же, пусть Майя и не хотела верить числам. Она провела в Адене год, потом ее похитил Рашид со своими людьми. Путешествие в Ижар продолжалось чуть больше недели. Если вычесть спокойное возвращение в Аден и оттуда в Англию, остается всего около двух недель. Неужели она действительно провела во дворце Ижара так мало времени? Ей казалось, прошли месяцы. Майя засомневалась в правдивости чисел и в собственных вычислениях. С листочком в руках она вернулась обратно к кровати и опустилась на край. Но это ничего не меняло: две недели в Ижаре. И две ночи в пустыне…

Ее рука непроизвольно сжалась, смяв бумагу до боли в суставах. Взгляд блуждал по комнате, пытаясь за что-нибудь зацепиться. Типичный английский интерьер, изысканный и немного старомодный, словно другой мир после того, что Майя увидела и пережила в Южной Аравии. Словно она провела те дни на другой планете, в другом столетии. В безвременье, как во сне. Но это был не сон – все происходило наяву… Застигнутая внезапным страхом, что потеряла рассудок, она огляделась, вскочила, обнаружила возле комода дорожную сумку, босиком проскользнула по ковру и половицам. Сев на колени, она щелкнула запором, поспешно вытащила индийскую шаль, прощупала ее край и долго возилась дрожащими пальцами с уголком. Пока не распустила узел, завязанный и крепко затянутый еще в бунгало, в Адене. Оттуда выпал маленький металлический диск, с дребезжанием ударился о деревянный пол, закрутился на ребрышке, с тонким звоном завращался медленнее и наконец лег. Майя осторожно взяла монету, словно боялась, что она растает в воздухе прямо в пальцах. И громко всхлипнула. Но потом рассмеялась и вытерла слезы – перед ней было ясное доказательство: все произошло наяву.

Она зарылась лицом в шаль. Изношенная, выцветшая до светлых оттенков нефрита и карамели, она больше не пахла Ральфом, как сначала, когда он отдал ее ей. Только солнцем и песком. Джонатан… Прошло полтора года с тех пор, как она покинула Блэкхолл. Самые долгие и волнующие полтора года в ее жизни. Пятьсот пятьдесят дней и столько же ночей. Не тысяча и одна, хотя казалось иначе. Всего две ночи…

Майя осторожно обхватила монету Химьяров, словно надеялась, что на поверхности еще осталось что-нибудь от Рашида и она может уничтожить это своим прикосновением. «Гже ты сейчас, Рашид из племени аль-Шахин? Что они с тобой сделали? Ты еще жив?»

В первые дни обратного пути Майя вела себя мужественно, но уже на водоеме, где они купались с Джамилой – «А ты еще жива, Джамила? С тобой все хорошо?» – ее настигли воспоминания. На каждой точке пути, в Нисабе ли, на песчаной равнине Аль-Хадина или в Билад аш-Шайтан. На перевале Талх и в Аз-Заре, где изнуренный Ральф, надев свой красный мундир, самовольно и успешно пригрозил султану соседним гарнизоном, – везде рядом с Майей ехал Рашид. Неосязаемый, мимолетнее миража – тем больнее было его призрачное присутствие. Он сопровождал ее до Лахеджа, чьи сады и поля, кофейные кустарники с красными ягодами и хлопковые плантации с комочками пуха в листве она увидела впервые. В Адене, Суэце, Каире, Александрии и на Средиземном море, и даже здесь, в Бате, в доме своей тетки, она слышала его грубый голос, его смех. Как убежать от призрака, что обитает внутри?

Майя быстро потрясла головой, словно могла прогнать неприятные мысли, невыносимый, неиссякаемый бурлящий поток образов и чувств. В этом нет никакого смысла. Она больше никогда не увидит Рашида. Его поглотила родная страна со своими странными традициями и обычаями и больше никогда не отпустит. Всего две ночи. Что такое две ночи в сравнении с жизнью, что ждет впереди?

Майя встала и вновь залезла в кровать, внезапно почувствовав себя усталой и больной. Что ей делать со своей жизнью, ради которой Джамила и Рашид поставили на карту собственные? Она не вернется в Аден, Ральф ей пообещал. Черное кольцо кратера нависало над Майей, словно ночной кошмар, и стало еще невыносимее, когда она познала свободу пустыни. Еще удушливее из-за ярости, боли и скорби по ушедшему счастью, терзающих душу и тело, – она боялась сломаться под их тяжестью, хотя Ральф старался быть рядом каждую секунду, чтобы она больше не ходила одна к башне и не исчезла. «Возможно, так даже лучше – не знаю, пережила бы я, если бы оказалась там снова…»

Ральф окружил ее заботой и молил о прощении взглядами, жестами и словами – каждый час с тех пор, как они снова встретились на дороге ладана. «А письма – я потеряла в Аравии куда больше, чем эти письма…» И все же находиться с ним рядом было невыносимо, потому что он – не Рашид, и потому что он, похоже, всерьез раскаивался в своем поведении и этим постоянно напоминал ей об измене в пустыне. Велико было ее облегчение, когда он сообщил, что намеревается отправиться в Глостершир, как только выполнит ее просьбу, доставив в Бат, но еще сильнее был стыд и отвращение к самой себе. Но Майя не могла себя пересилить. «Возможно, со временем, когда я успею забыть…» Он будет ходатайствовать о перемещении по службе, вероятнее всего – обратно в Индию. И она могла выбрать, поехать с ним или остаться с семьей, как обычно делали жены служивших в Индии солдат. «Если папа с мамой примут меня обратно, после всего, что было…» Она вновь зависит от благосклонности окружающих. Вновь несвободна. «Будет ли иначе? «Живи счастливо – живи свободно». Я попытаюсь, Джамила!»

Когда-нибудь, пообещала она себе. Когда-нибудь она забудет о том, что произошло за эти полгода. Воспоминания станут просто пожелтевшей фотокарточкой, пятнами в памяти, словно от особенно яркого сна – петля на пути судьбы, не больше. Две ночи – всего две ночи…

Когда тетя Элизабет вернулась с воскресной службы в церкви Святой Девы Марии на Черч-стрит, она обнаружила, что Майя заснула на животе. Она осторожно вытянула шаль из пальцев племянницы, Майя что-то пробормотала во сне и перевернулась на спину, плотно зажав в кулак другую руку. Тетя заботливо повесила шаль в ногах кровати и прислушалась к бормотанию Майи. Непонятная тарбарщина, звучит как «Рашид… Рашид…».

– Бедняжка, – прошептала тетя Элизабет и нежно погладила племянницу по спутанным локонам. – Через что тебе пришлось пройти! Но я обещаю: время все вылечит.

– У Бэтти совершенно не получилась серая вуаль, – два дня спустя вздыхала тетя Элизабет в салоне, теребя платье Майи. Это был легкий муслиновый наряд из бенгальских пошивочных мастерских Адена, перед отъездом наскоро засунутый в дорожную сумку вместе с другими вещами. Наморщив нос, тетя поправила одну из накрахмаленных Бэтти и проглаженных горячим утюгом оборок и потеребила ее. – Должно быть, там ужасный воздух, ткань так испорчена! Но в шитье они разбираются, все сделано очень прилично, на сегодня, как исключение, сгодится.

Она погладила Майю по рукам и обхватила ее ладони.

– Я подумала, – глубоко вздохнув, начала тетя Элизабет, – возможно, нам не стоит ничего рассказывать твоим родителям. Об этом… этом происшествии в Аравии. Бедняга Джеральд и без того весь извелся, не получив ответа на оба письма. Тем более после твоего брата…

Она вытащила из рукава носовой платок, вытерла внезапно покрасневшие глаза и очень громко, совсем не по-дамски высморкалась. Майя успокоительно погладила ее по плечам, и тетя со вздохом кивнула, похлопав племянницу по руке. Она прислушалась, взяла ладонь Майи со своего плеча и крепко сжала.

– Подъезжает экипаж. Они сейчас будут.

Подобрав юбки, она поспешила навстречу приезжающим.

Майя подошла к окну, отодвинула складки длинного тюля и выглянула на мостовую Сидней-плейс. Просторный экипаж со спущенным верхом остановился перед стальной оградой. За двумя серыми в яблоках лошадьми и кучером в зеленом костюме все было черно: коляска, платья и чепцы обеих дам, вуали на их плечах, сюртук Джеральда – еще не прошел траурный год для родителей, потерявших ребенка, как и полгода для утративших брата или сестру.

Джеральд открыл дверцу экипажа и вышел, кивнул Бэтти, присевшей в приветственном реверансе, и напряженно оглядел фасад здания. Его лицо казалось серым, едва выделяясь на фоне седых волос и бороды. В ту же секунду Майя выбежала из салона, но уже на лестнице мужество покинуло ее. Она вцепилась в перила и посмотрела в зал. Бэтти забрала у Джеральда трость и цилиндр, тетя Элизабет обменялась с братом приветственными поцелуями и какими-то фразами… С колотящимся сердцем и дрожащими коленями, вцепившись в складки юбки, Майя спустилась вниз по ступеням.

Джеральд Гринвуд первым увидел дочь. Его лицо оставалось бесстрастным, только в карих глазах появился блеск. Он не распахнул объятий, лишь слегка развел в стороны руки. Но Майя поняла его, спрыгнула с последней ступени, бросилась навстречу и крепко обняла отца.

– Моя девочка, – услышала она его шепот, – моя глупая, безрассудная девочка.

Каким хрупким показался он ей в объятьях, словно истаял под ношей скорби и боли!

– Мне так жаль, – всхлипнула она, – так бесконечно жаль!

– Все хорошо. Все уже хорошо.

Он провел рукой по ее спине, лаская и легонько похлопывая. Жест выдавал его беспомощность и волнение.

– Главное, ты здорова и снова с нами.

Ангелина пролезла между ними и повисла у Майи на шее, но краем глаза Майя увидела, как отец проводит кулаком по глазам и носу, а потом украдкой сморкается в носовой платок.

– Глупышка, – прошептала Ангелина ей в ухо. – Я уже думала, что больше никогда тебя не увижу. А мне так нравилось твое всезнайство!

Быстро, словно застигнув саму себя за сентиментальностью, она выбралась из объятий старшей сестры и с ужасом оглядела ее платье.

– Боже мой, что на тебе за лохмотья?

Она изумленно теребила ленты своего безупречного головного убора.

– Давно пора снова вернуться в цивилизацию!

Майя засмеялась, неуверенно и осторожно. Увидев, что Ангелина ей подмигнула – большие голубые глаза, пленительно влажные от слез, – она нежно дотронулась до руки младшей сестры, и на какой-то момент их пальцы соединились.

Оставалась только мать. Прямая спина, ладони в черных кружевных перчатках судорожно вцепились одна в другую – аллегория «Немой укор»… За прошедшие полтора года ваятель судьбы высек четкие линии возле уголков ее рта и так долго орудовал резцом под глазами, что там залегли тени и появились морщины. Все пережитое Мартой Гринвуд отразилось на ее лице, и было нелегко определить, были ли сияющие пряди на висках еще золотыми или уже седыми. Неожиданно она протянула дочери руку. Майя послушно подошла и взяла ее в свои. Другой рукой Марта провела по ее плечам, рукам, щекам и подбородку, словно хотела удостовериться, что Майя действительно вернулась невредимой, и наконец молча обняла дочь. Она не произнесла ни звука, но Майя почувствовала, как дрожат у нее плечи, словно это Майя дарила ей утешение, а не мать ей… Продолжая молчать, Марта отступила на шаг и, покашляв, приняла строгий вид, стараясь держать себя в руках. Но когда Бэтти сообщила хозяйке, что все готово, и тетя Элизабет отправила их пить чай в сад, Марта Гринвуд шла туда под руку со старшей дочерью.

Пока они сидели под вишневым деревом в маленьком, обнесенном изгородью садике, среди рододендронов и кустов роз, под птичий щебет и жужжание пчел, атмосфера была натянутая. За чаем со знаменитыми батскими булочками – маленькими круглыми дрожжевыми пирожками с изюмом и комочками сахара – с маслом и мармеладом, они обменивались малозначительными фразами, постепенно наводя мост над пропастью, давно возникшей между Майей и ее семьей.

– Все, что я могу рассказать словами, кажется пустым и незначительным, – объяснила свое молчание Майя, положив локти на стол. Она подвигала на блюдце чайную ложку и глубоко вздохнула. – Когда я решилась поехать домой, у нас сначала не было денег.

Бровь Марты Гринвуд поползла вверх, и она отодвинула чашку.

– Очевидно, жалованье в Адене настолько скудное, что твой супруг даже не смог купить обручального кольца, – заметила она и указала на пустую левую руку дочери, чьи пальцы сразу сложились в кулак. Марта была строга, сколько Майя себя помнила, но презрительный тон в ее голосе был ей в новинку. Он скорее огорчил, чем задел Майю, это было проявлением боли ее матери и враждебности к жизни, что забрала любимого пасынка.

– Нет, мама, на самом деле он подарил мне кольцо. Но оно… пропало. Как и, – она сглотнула и виновато улыбнулась, ощупывая горло и глядя на Джеральда, – как и бабушкин медальон.

«Прости, отец».

Джеральд слабо кивнул, ненадолго прикрыв глаза, дав понять, что это значительная утрата, но возвращение дочери куда важнее.

– У тебя есть право на приданое. Сама знаешь, там немного, но ты могла бы исполнить несколько желаний. Или сделать неплохое вложение на будущее, – посоветовал он.

– Где вообще слоняется твой супруг? – сухо поинтересовалась Марта.

– В Глостершире. У него там дела, – попыталась обойти тему Майя. И почувствовала, как оседает на стуле под пытливым взглядом матери, в котором явственно читалось подозрение, что у Майи не самое счастливое супружество.

– Нет, это не дело, – загорячилась она. – Возвращаться из далеких стран и бросать супругу у тети! Как… как громоздкий багаж! Я сразу сказала…

– Не горячись, дорогая, – осторожно перебил ее Джеральд и погладил по руке, нервно подбирающей со скатерти несуществующие крошки. – Мы все совершаем ошибки. Пока, – его голос дрогнул, – пока она в целости и невредимости…

Остаток предложения повис в приятном вечернем воздухе, и особенно отчетливо почувствовалось, как в этой семье не хватает того, кто всех объединял и уравновешивал. Джонатан…

Джеральд откашлялся.

– Разумеется, мы будем рады снова принять тебя в Блэкхолл в любое время. Пока все не утрясется. Или сколько захочешь. Мы были бы очень рады снова видеть тебя в нашем кругу.

Майе не понадобилось много времени, чтобы принять решение и забраться с родителями и сестрой в экипаж, что вновь подъехал к Сидней-плейс, 4, этим же вечером.

– Если я вдруг понадоблюсь – я здесь, – прошептала ей тетя Элизабет, обняв на прощанье.

Так Майя Гарретт, урожденная Гринвуд, вернулась в Блэкхолл. С таким же легким багажом, как в ту дождливую апрельскую ночь прошлого года, но с гораздо более тяжелым сердцем.

3

– К сожалению, я пока не смог уговорить маму с тобой познакомиться.

Ральф погладил Майю по руке – они прогуливались по саду, кусты и деревья утопали в золотом августовском свете.

– Она винит тебя в моей неудачной карьере. Хотя я постоянно напоминаю, что ответственность лежит только на мне. Томас, как всегда, сохраняет нейтралитет. Но я постараюсь ее вразумить, – при этих словах его рука скользнула и осторожно обхватила ее ладонь. – Что такое?

Майя остановилась и, нахмурившись, схватилась за живот.

– Ничего страшного, – успокоила она его, покачав головой, и двинулась дальше. – В последнее время желудок часто дает о себе знать. Видимо, я испортила его арабским кофе и острой едой.

– Ты побледнела, – сообщил Ральф, бросив на нее испытующий взгляд, и шепотом добавил: – Но все столь же прекрасна.

Майя слабо улыбнулась. Ей было неудобно, когда муж делал ей комплименты, словно получала подарок, за который не могла равноценно отблагодарить.

– Я рад, что ты здесь, – продолжал он. – Здесь ты сможешь как следует отдохнуть, а я пока попытаюсь ускорить свой перевод на новую должность.

Майя написала ему несколько строк, сообщив о возвращении в Оксфорд, и по дороге в Лондон он заехал в Блэкхолл.

– Должно быть, рекомендация Коглана сильно впечатлила людей из министерства, судя по тому, как быстро мне прислали приглашение на собеседование. Надеюсь, я смогу убедить их, что мои таланты в Адене пропадали впустую, и где-нибудь их можно использовать рациональнее. Не волнуйся, – поспешно добавил он, – я не собираюсь проситься на фронт. Думаю, война скоро закончится.

Осада Севастополя продолжалась, как и военные действия на Балтике, русском побережье Тихого океана и в Армении – Россия и ее противники цепко вцепились друг в друга, и никто еще не одержал решающей победы, даже когда союзники Англии усилились за счет войска Королевства Сардинии и драгунов Британской Индии. А потому основные надежды возлагались на сферу дипломатии. Премьер-министр лорд Абердин из-за скверного положения на фронтах, отступающих из-за плохой подготовки и организации кампании, оказался под таким давлением, что был вынужден подать в отставку уже в начале года и в первых числах февраля был замещен лордом Пальмерстоуном. Менее месяца спустя умер царь Николай I, не увидев конца развязанной им войны. Его сын и наследник Александр II согласился на переговоры ввиду больших потерь со стороны русских. Однако на Венском конгрессе лорд Пальмерстоун посчитал выдвинутые для России условия слишком мягкими и убедил Наполеона III Французского проявить твердость. Рано или поздно Севастополь падет, в этом Пальмерстоун был уверен, и тогда Великобритания получит сильную позицию для новых мирных переговоров, где сможет диктовать России свои условия.

– Я написал Люмсдену в надежде, что он не забыл моих достижений в разведке. В Монпелье меня ждало письмо одного из тогдашних полковых товарищей, он писал, что корпус разведчиков расширили. Возможно, мне удастся занять одну из новых должностей.

Ральф остановился, взял Майю за обе руки и глубоко вздохнул.

– Майя, я… я понимаю, что прошлого не вернешь. Я вел себя ужасно. Это было и есть непростительно. Но я лелею надежду, что однажды ты сможешь меня простить.

Ему явно не хватало ни слов, ни самообладания. Губы его дрожали, но он пытался заставить себя успокоиться.

– Когда ты пропала, мы узнали о твоем похищении, и всю дорогу в поисках тебя… Мне кажется, только тогда я осознал, как много ты для меня значишь. Я бы никогда не простил себе, если бы не получил тебя обратно живой, – шепотом добавил он. – Я хочу начать все сначала. И чтобы доказать серьезность своих намерений, – он засунул руку в карман форменных брюк и вытащил футлярчик с красной выпуклой велюровой крышечкой, – я хочу подарить тебе это.

Ральф раскрыл коробочку и протянул Майе. Она смущенно посмотрела на обручальное кольцо в светло-голубом сатине. Массивнее предыдущего, из темного, тяжелого золота, явно дорогое.

– Лучше, чем предыдущее. И я сделаю все, чтобы стать лучшим мужем. Если… Если ты захочешь. Если захочешь – меня.

Увидев, что Майя никак не реагирует и молчит, он вновь захлопнул футляр и вжал его в руку Майе.

– Я оставлю его тебе, чтобы ты всегда помнила о моих намерениях.

Ральф казался разочарованным, и Майя заметила в его лице напряженность, хотя он изо всех сил старался это скрыть.

– Нам нужно возвращаться, – напомнил он, жестом указав на дом. – Мой поезд уже через час.

Он стоял перед ней в солнечном свете, сочившемся сквозь листву деревьев, отражающемся на золотых галунах и пуговицах военной формы, озаряющем его и напоминающем о прежних днях. О его настойчивом сватовстве, переполняющей Майю блаженной влюбленности, тогдашнем блеске и легкости. Куда все это ушло? Неужели действительно невозможно все это вернуть или превратить в нечто иное, простое, но не менее ценное?

Она импульсивно обвила его руками.

– Дай мне время, – прошептала она ему на ухо и почувствовала вздох облегчения.

– Все время этого мира, – прошептал он в ответ.

Она незаметно стерла следы его нежных поцелуев на щеках, и, когда он нашел губами ее губы, уклонилась и откинула голову резче, чем ей хотелось бы.

– Я буду терпеливым, – пылко пообещал он и погладил ее по щеке. – Не знаю, что тебе пришлось пережить там, в Аравии. Но возможно, когда-нибудь ты сможешь рассказать мне об этом.

– Возможно, – пробормотала Майя, но ее голосу не хватало убедительности.

Она вновь вернулась к старой жизни в Блэкхолле, словно никогда и не уезжала. Заняла свою старую комнату, читала, переводила и писала письма. Но остальное было иначе, чем прежде. Из уважения к трауру семьи в доме больше не проходило дискуссионных вечеров ученых и студентов. Немыслима была и организация больших чайных вечеринок или званых вечеров – лишь изредка Марта Гринвуд приглашала на чай небольшой круг приятельниц, и вечер проходил в подавленном настроении, но Марта находила утешение в том, что большинство присутствующих могли посочувствовать ее боли – они тоже когда-то теряли ребенка, мужа или другого члена семьи. Присутствие Майи и Ангелины было не ожидаемо, но желательно, и Майя охотно делала матери одолжение, надевая спешно сшитое платье из черного крепа и даже новое купленное Ральфом кольцо. По невысказанной просьбе матери она носила его вне дома, хотя с радостью снимала, стягивая в зале перчатки. Майя считала несправедливым носить кольцо, ведь для Ральфа оно значило так много, а для нее, напротив, так мало – символ замужества, что развалилось столь быстро, в котором она нарушила верность. Пусть она и была единственной, кто знал об этом, и сама она пыталась не вспоминать о случившемся.

Она с иронией замечала, как изменилось ее положение в обществе Оксфорда: из презренной старой девы с причудами она превратилась в почтенную супругу бравого солдата, самоотверженно поддерживающую родителей в тяжелые дни. О ее побеге больше не говорили, а если и вспоминали, то со снисходительной улыбкой, словно хотели сказать: ну да, начало было бурным и не слишком достойным, но теперь норовистые молодые лошади вновь послушно ковыляют в телеге общественных правил, как полагается.

Некогда столь оживленный Блэкхолл, казалось, осиротел, стал слишком большим для оставшихся Гринвудов. Словно смерть Джонатана ознаменовала конец беспечной эпохи и началась тихая, задумчивая жизнь. Майя тоже стала тихой и задумчивой. Ее прежняя неугомонность, энергия, с какой она изо всех сил пыталась добиться своего, и лихорадочное ожидание чего-то нового угасли. Сверкающие мечты о далеких странах и приключениях пообтесались об реальность, о трезвый взгляд на себя и свою жизнь. Тем не менее Майя радовалась каждому дню, не приносящему решающих новостей о Ральфе, который ждал личного или письменного уведомления о своей дальнейшей судьбе и пытался уговорить свою мать принять его жену. Майе не хотелось решать, оставаться ли дома или вновь отправляться в путешествие. Она была довольна своей жизнью, покоем, найденным здесь, в родительском доме, среди книг и размеренного распорядка дня. «Как монахиня в келье», – иногда замечала она, и не без удовольствия.

Вернулась она и к старой привычке засиживаться до позднего часа с книгой в кабинете отца. Тем более что на сентябрь пришлись особенно холодные вечера медно-красных и латунных оттенков, принеся предчувствие влажной, туманной осени. В эти чудесные вечера возобновились прежние безмолвные встречи отца и дочери, их тишину лишь подчеркивало тиканье часов, равномерный бой механизма и отдаленное эхо колокольни Святого Эгидия. Майя ни в чем не чувствовала от отца неприязни, разочарования из-за ее тайного побега, но Джеральд не смог полностью преодолеть обиду и восстановить прежнюю задушевность их отношений. Иногда Майя чувствовала на себе его удивленный, непонимающий взгляд. Нет, не без любви. Но с какой-то опаской, словно он не мог связать эту взрослую, замужнюю женщину с той маленькой девочкой, что столь живо продолжала оставаться в его воспоминаниях, при том что лейтенант Ральф Гарретт и Майино пребывание в Аравии крайне редко упоминались за столом.

Майя подняла взгляд, услышав, как отец выколачивает трубку в пепельницу и кладет ее на специальную подставку. Она с улыбкой посмотрела на него, он взял лампу и поставил перед ней на стол.

– Побереги глаза, – подмигнув, объяснил он.

– Спасибо, папа.

Но вместо того чтобы попрощаться и отправиться спать, Джеральд оглядел стопку книг возле лампы.

– Можно?

– Конечно. Мне их одолжил профессор Рэй.

– А, старина Рэй! – пробормотал Джеральд, взяв верхнюю книгу. – Я недавно наткнулся на него в библиотеке. Он восторженно отзывался о твоих новых языковых навыках.

Джеральд поправил очки и полистал страницы.

– Древние арабские сказания, – изумленно пробормотал он и продолжил листать: – Arabia felix. Сава. Химьяр.

Он опустил книгу и с глубоким уважением посмотрел на дочь.

– Интересная тема, хотя пока и мало исследованная. Насколько, – он почесал седую шевелюру, уже редеющую на лбу и затылке, – насколько я помню, Ричард Бертон упоминал об этом, еще когда был студентом. Он тебе не рассказывал? Странно… В своем паломничестве он хотел пройти и по их следам. Но по каким-то причинам не смог и больше никогда об этом не говорил. Сейчас Ричард, должно быть, в Крыму, в кавалерийском полку.

Он замолчал, погрузившись в собственные мысли, а потом слегка приподнял книгу и тихо продолжил:

– Тебе пришло это в голову, когда…

Джеральд замешкался, не закончив вопроса.

Майя помедлила с ответом. Она не хотела лгать отцу, но и не хотела рассказывать, что действительно пережила в Аравии, – о тех событиях, которые пыталась забыть каждый день.

– Я там была, отец, – просто ответила она. – Я прошла сквозь пески, что засыпали древние царства.

В ее голосе прозвучало столько тоски, грусти и особой нежности, знакомой лишь тем, чью душу и дух пленили прошедшие времена, что взгляд Джеральда смягчился, лицо его озарила улыбка.

– Лучший стимул для чтения и исследования – задавать вопросы и искать ответы.

Он положил книгу на место и наклонился поцеловать дочь в лоб. Впервые с того вечера, как она сбежала.

– Спокойной ночи, моя умная девочка.

– Спокойной ночи, папа.

Дома. Снова дома.

4

С Эмми Саймондс Майя переписывалась регулярно. После первого траура по жениху Эмми подала заявление на должность медсестры в больнице Скутари и, несмотря на отсутствие опыта в уходе за больными, была принята в корпус сестер мисс Найтингейл, обладая базовыми знаниями как дочь хирурга. В каком-то смысле с Эмми было проще оплакивать Джонатана, чем с родителями – они, казалось, вот-вот сломаются под тяжестью утраты, в то время как Эмми придавала сил работа в лазарете и она, несмотря ни на что, старалась видеть жизнь в светлых красках.

Я часто представляю, как он приехал бы со мной повидаться, – писала она Майе. – Как бранился бы, что я против его воли здесь работаю и вижу боль и страдания! Но я знаю, еще меньше он хотел бы, чтобы мы предавались скорби. Именно он, всегда такой веселый, всегда знавший, как наколдовать улыбку в самый горький момент и даже заставить рассмеяться того, кто еще несколько мгновений назад об этом не помышлял. Он хотел бы, чтобы мы его помнили, но наслаждались жизнью, которую он так любил. Дорогая Майя, ты была ему так близка, в каком-то смысле даже ближе, чем я, – ты ведь со мной согласишься, правда?

Два раза была Майя у памятника, поставленного Джонатану на кладбище церкви Святого Алдата, но прах его покоился в русской земле, в отличие от всех погребенных здесь поколений Гринвудов, родителей Джеральда Элис и Джона Гринвуд, и матери Джонатана Эммы, урожденной Бэйли. Но врезанные в черный мрамор золотые буквы и цифры, заказанные Джеральдом у местного каменотеса Джона Гиббса на Литл Кларендон-стрит, ничего не значили для Майи, в отличие от комнаты Джонатана в Блэкхолле. По воле ее матери она осталась неприкосновенной, и казалось, что время там остановилось. Словно Джонатан в любую минуту мог появиться в дверях и ласково отругать младшую сестренку, которая залезла в его медицинские книги, как часто бывало раньше. Сначала Майя выдерживала в этой комнате лишь несколько мгновений: там еще витало вечное, пугающее «никогда». Но Майя каждый раз заставляла себя проводить там все больше времени, заменяя «никогда больше» на «а знаешь, еще?». У нее чуть не разорвалось сердце, когда она вновь увидела на его столе собственные письма – начальник Джонатана прислал их в Блэкхолл вместе с личными вещами. Особенно его последние строки, обращенные к сестре, так и не отправленные, потому что судороги холеры выбили из его руки перо, принеся бесконечную боль. Но Майя снова вернулась к недописанному письму, а потом нежно погладила строчки, прежде чем бережно убрать в выдвижной ящик стола. Она положила туда и письма, которые Джонатан писал ей в Аден. Ей виделась особая насмешка судьбы в том, что письма покойного брата спокойно пережили ее отсутствие в гарнизонном бунгало, а письма живых, Ральфа и Ричарда, безвозвратно исчезли.

Больше всего ей не хватало разговоров с братом. Ему она могла излить душу и непременно рассказала бы о своих злоключениях в Адене, о дороге в Ижар и дворце султана. И о Рашиде. О своих впечатлениях, чувствах, что все еще казались такими запутанными и нелогичными. Джонатан поверил бы каждому слову и не осудил бы ее. Возможно, только покачал бы головой, схватил ее за шею, как котенка, и с мягкой насмешкой сказал бы:

– Тсс, ну, Майя, развратная девчонка, и не стыдно?

Но она могла довериться брату лишь в мыслях. Однако, желая забыть все как можно скорее, она боялась утратить что-то из воспоминаний. Надеясь, что сможет потом спокойно стереть перенесенное из памяти на бумагу, Майя села за письменный стол Джонатана и принялась описывать все, что пережила. Сперва выходили торопливые, неразборчивые каракули – так нетерпеливо водила она пером, чтобы удержать обрывки мыслей, отрывки фраз, произнесенных мысленно или вслух. Лишь позднее она нашла время, подобрала подходящие слова и описала увиденное внутренним взором, испытанные чувства и ощущения. Предложение за предложением, абзац за абзацем, страница за страницей, словно нанизывая на нитку бусины.

Сама того не желая, Майя писала о себе в третьем лице. Не из страха, что кто-нибудь наткнется на стремительно растущую стопку бумаги, запертую в ящике письменного стола Джонатана – в комнате все уже покрылось слоем пушистой пыли, но Марта Гринвуд не позволяла Хазель там убираться, чтобы ничего не сдвинуть и не разбить, – писать в первом лице Майя просто не могла.

Если Марта и знала, что старшая дочь заходит в комнату своего покойного брата и проводит там целые дни, она делала вид, что ничего не замечает. Марта искала близости Майи, но не делала серьезных шагов навстречу, тогда как Джеральд и Майя, не преодолев до конца отчуждения, проявляли друг к другу симпатию. Мать решалась лишь на незаметные жесты – прикосновение к руке или плечу, робкое, непривычное, но все же полное нежности. Этой осенью на письменном столе Майи каждый день стояла тарелка с яблоками и виноградом, а раз в неделю Хазель подавала на стол говяжий бульон, ради которого Майя с детства бросала все дела и съедала до последней капли даже добавку. Много раз казалось, что Марта Гринвуд хочет что-то сказать ей или спросить у нее, но сдерживается в последний момент, резко отворачиваясь, чтобы приказать поставить в вазу новые астры или хризантемы или немного передвинуть часы на каминной полке…

В Блэкхолле ожидались большие события. После того как Уильям Пенрит-Джонс получил от торгового партнера Эдварда Дринкуотера из Саммертауна известие, что старшая из дочерей Гринвудов, что так приглянулись ему на празднике под открытым небом по случаю дня рождения их тетушки Доры, вышла замуж (о более подробных обстоятельствах мистер Дринкуотер умолчал ради приличия и чести семьи), то после недолгих раздумий решил добиться руки Ангелины. Хотя мистер Пенрит-Джонс не обладал привлекательностью лейтенанта Гарретта, у него были значительные преимущества: безупречная репутация и хорошая семья, да и Эдвард Дринкуотер охарактеризовал с самой лучшей стороны как самого товарища, так и его манеру вести дела. К тому же мистер Пенрит-Джонс, и так существо добродушное, пребывал в том возрасте, когда капризы девятнадцатилетних кажутся джентльменам очаровательными, и они сохраняют настойчивость, пусть юная леди пока еще высокомерно и задирает носик. Марта Гринвуд тоже была очарована манерами сорокалетнего кандидата на руку и сердце ее младшей дочери. Особенно – ненавязчивой душевностью, с какой тот выразил соболезнования по поводу траура, и пониманием, как поддерживать с Гринвудами приятные отношения в первое время, не нарушая этикета.

Но главное, Уильям Пенрит-Джонс обладал тем, что больше всего ценила Ангелина: уймой денег и готовностью щедро их тратить. Неудивительно, что со временем она проявила к нему интерес. И когда мистер Пенрит-Джонс понял по письмам возлюбленной, что его сватовство будет воспринято благосклонно, он дождался конца положенного Ангелине траурного полугодия, потерпел еще месяц и отправился в Блэкхолл, чтобы соблюсти все приличия и попросить у мистера и миссис Гринвуд руки их дочери – разумеется, вполне предсказуемо. И разумеется, помолвку решили не объявлять, пока не подойдет к концу годовой траур родителей, а празднование свадьбы назначили еще спустя на полгода, на середину августа. Чтобы скрасить Ангелине бесконечное ожидание, Пенрит-Джонс дал своей невесте – конечно, с согласия ее родителей – carte blanche на выбор и заказ нового гардероба и приданого. Разумеется, Ангелину не пришлось упрашивать дважды.

Так что туманным октябрьским утром в салоне Блэкхолла на столе, на креслах, на их спинках, ручках и на ковре были разложены образцы тканей всех мыслимых цветов и видов – тафта и органза, бархат и шелк, атлас и батист, сатин и тонкая шерсть, зеленые, нежно-желтые, голубые и розовые, малахитовые и сочно-голубые. В цветочек и орнамент пейсли, с каймой и в полоску, контрастную или близких оттенков. Вокруг были рассыпаны ленты и кружева, пуговицы, эскизы платьев и раскрытые журналы вроде «Парижской моды». Ангелина то и дело опускалась на колени, пролистывала страницы журналов, положив рядом отрезок ткани, бормотала что-то невнятное, прежде чем снова вскочить и лихорадочно начать поиски определенного образца из китайского шелка, который она полчаса назад держала в руках и потом куда-то небрежно бросила. Майя тем временем довольствовалась скамеечкой для ног, которую подвинула поближе к уютно потрескивающему огню, поставив рядом столик с чаем и тарелкой с печеньями. Не раз отрывалась она от чтения, наблюдала из-за страниц за сестрой и тихо радовалась ее счастливой деловитости.

От прежнего их раздора давно не осталось следа.

– Знаешь что, Майя, – прошептала ей доверительным тоном Ангелина во время прогулки по городу, – хотя сбежать – ужасно романтично, это ни в какое сравнение не идет с большим свадебным праздником!

Это было единственным, что сказала Ангелина по поводу бракосочетания Майи и Ральфа.

Майя часто думала, что поверхностность, с какой Ангелина смотрела на жизнь, – тоже своего рода благословение. Тот, кто не взлетал на крыльях любви, не мог опалить солнцем перьев и разбиться, упав на землю. Сильные и непродолжительные влюбленности Ангелины всегда напоминали ее сестре поведение маленькой девочки, высшим счастьем для которой была кукла. Ее мир рушился, если игрушка теряла руку или глаз, но слезы немедленно забывались, если куклу чинили или покупали новую. Так что целая череда галантных джентльменов вытеснила Ральфа из памяти Ангелины, едва кончилось лето, когда он сбежал с Майей. Ангелина не сомневалась, что Уильям Пенрит-Джонс – лучший из всех мужчин, и по ее особой логике причин сердиться на старшую сестру не осталось.

У Майи же был совсем иной опыт приходящих и уходящих влюбленностей – когда стихали мощные волны этих океанов и отступали приливы, оставалась бесплодная пустыня. В ее жизни было трое мужчин, каждый из них в свое время завладевал ее сердцем и ее умом, и двое уже ушли. Остался Ральф, он пытался выкопать в пустыне колодец, надеясь изо дня в день добывать из него животворную влагу и разбить вокруг сад. Он писал жене нежные письма, с радостью делился новостями о падении Севастополя после года осады, об отступлении русских войск и о благосклонной оценке своей персоны на слушании в Лондоне. К собственному удивлению, Майя искренне обрадовалась, когда на прошлой неделе он ненадолго заехал в Блэкхолл с пышным букетом светло-алых роз. Может быть, еще не все потеряно, может быть, она вновь полюбит его. Когда-нибудь.

– Бледно-лиловый, – прервали ее раздумья вздохи Ангелины, и Майя вновь обратила свое внимание на сестру, которая, подержав на вытянутой руке квадрат шелковой тафты сиреневого цвета, взяла в другую руку новый образец ткани.

– Бледно-лиловый и светло-серый! Мама настаивает, чтобы до помолвки я носила полутраур! Оба оттенка убивают мой цвет лица! Я могу дополнить их только белым – но белые воротнички выглядят до ужасного просто!

Расстроенная, Ангелина бросила оба отрезка на пол. Майя улыбнулась.

– Мистер Пенрит-Джонс не отменит помолвку, если несколько месяцев посмотрит на тебя в цвете, который тебе якобы не к лицу! Уже весной ты снова сможешь носить все, что пожелаешь.

– Еще бы!

Голубые глаза Ангелины вспыхнули, словно сапфиры, она взяла журнал и зачитала вслух, подняв указательный палец:

– В шелке в следующем году модны будут сочные темные тона. – Она восторженно помахала гранатово-красной материей. – Уже нельзя будет сказать, что я слишком молода для тяжелого шелка и должна ограничиться органзой. И что незамужней даме не пристало носить темно-красный!

Она мечтательно наморщила лоб, уронила журнал и принялась обеими руками копаться в куче тканей, прежде чем поднять следующий образец.

– Смотри, этот оттенок тоже есть в шелке. Очень мило, не находишь?

Но Майя не успела высказаться по этому поводу – Ангелина уже поднялась с пола и подошла к ней с очередным журналом в руках.

– Примерно так я представляю себе свадебное платье.

Она взволнованно указала пальцем на одну из детально прорисованных и нежно раскрашенных женских фигурок.

– Мама считает, десяти рядов оборок достаточно. Но как я могу согласиться на десять, если на такую огромную юбку нужно минимум двенадцать? В конце концов, замуж выходят всего раз, значит, можно спокойно покрывать бантами и кружевом все, что хочется!

– Мама уступит, – утешила ее Майя. – А несколько слов твоего любимого Уильяма, который и так уже читает по глазам любое твое желание, решат дело!

Майя была счастлива видеть, что в безжизненные глаза Марты вернулись следы былого блеска, когда в доме началась подготовка к помолвке и свадьбе. Организация праздников, поиск равновесия между изысканным вкусом и хорошим тоном с давних пор были сильной стороной их матери, ей явно доставляло удовольствие проглядывать каталоги с образцами и вместе с Ангелиной составлять списки столовых приборов и постельного белья, продумывать меню и обсуждать, кого из родственников и друзей пригласить.

– Тебе тоже не помешало бы что-нибудь новенькое, – буднично заметила Ангелина, оценивающе оглядев сестру.

– Зачем? – Майя опустила глаза на свое старое темно-синее шерстяное платье с белыми отворотами. Она с юности предпочитала спокойные, можно сказать, мрачные тона, и в предстоящие месяцы полутраура Марта позволила ей носить весь ее старый гардероб – платья синие и коричневые. Это вызвало бурный протест Ангелины, немедленно подавленный матерью, – среди многочисленных вещей в шкафу ее младшей дочери попросту не было ничего, хотя бы приблизительно отвечающего требованиям полутраура. И Ангелина безропотно покорилась судьбе, обрекшей ее на «бледно-лиловый и светло-серый».