В сетях Твоих Новиков Дмитрий

– Столько, – отвечают.

Вытряхнул мох из мешка, на бревне ближайшем хорошим слоем разложил:

– Слой правильный?

– Правильный, – уже неуверенно отвечают, догадываются.

Я бревно, покрытое мхом, рулеткой измерил:

– Одного мешка на пять метров хватает, правильно?

– Неправильно, – встрял Дима. – Слой толще!

Понял уже, куда клоню, молодец!

– Ну как же толще, сами говорили – правильный. Теперь периметр делим на пять метров и умножаем на количество мешков. Получается пятьдесят, а никак не сто.

– Неправильно, неправильно! – кричат.

А чего кричать, когда все на ладони. Я Вадику деньги отдал и уехал. А они обиду затаили – слишком хорошо считаю.

И все-таки мы сделали это. С руганью, с хитростями, с хохотками, но к концу сентября баня у меня была под крышей и заканчивали сруб дома. Красоты все было неимоверной. На природную прелесть встало творение людское. Особенно дом был хорош – ярко-желтые бревна возвышались ровными рядами, коричневый мох свисал из пазов медвежьей шерстью – дом даже издали излучал тепло. Над всем этим синело сентябрьское небо, по которому потянулись уже на юг косяки гусей. Некоторые из них снижались и долго кружились над моей поляной, но, завидев людей, снова набирали высоту и стремительно уносились прочь. Во всем этом была какая-то неземная, до слез в глазах, печаль. И радость в этом тоже была высокая.

Баня вышла на славу. Нужно было использовать весь отцовский лес, поэтому размеры получились внушительные – сорок восемь квадратов сама баня, да сорок восемь – веранда при ней, да крыша ломаная финская над всей площадью – считай, девяносто шесть квадратов – второй этаж.

Дом тоже был не маленький – семьдесят два метра первый этаж, семьдесят два – второй. Да веранду я в будущем хотел четыре на девять пристроить. Конечно, хлопотно самому строить. Но стоит прикинуть затраты да площади, а потом подумать про нынешнюю стоимость городских квартир, – многие вопросы тут же отпадают.

Парни между тем заканчивали сруб. Делали неплохо, нагелей достаточно вставляли, углы аккуратно вели, даром что молодые. Один только угол скривили, потом опять вровень выводили – не очень хорошо он получился. Ну и душу, конечно, всю вымотали разговорами о дополнительных работах – и не бревна, а баобабы попались, и сучковатые, сбежистые, нужно бы добавить. Я отмалчивался, вовремя платил по договоренности, ждал окончания работ.

Наконец последний день наступил. Договаривались в обед принимать работу, потом расплачиваться. Но когда мы с отцом приехали в деревню, парней уже не было – быстро собрались и уехали в город. Предварительно навели красоту – ровно отпилили торцы бревен по углам – и те засияли свежей желтизной. Выпилили дверные и оконные проемы (отец ругнулся – десять раз просили их не делать этого – сруб лучше садится без проемов, а если уж делают проемы – по бокам шипы вставляют, чтоб не расперло концы бревен). Радостное чувство мое потихоньку сменилось удивлением, недоумением, а затем и отчаяньем. Я залез внутрь сруба, встал на половую балку и легко дотянулся рукой до потолочной. Схватил рулетку – высота была всего два метра с небольшим. А усадка – минус десять-двадцать сантиметров. А полы-потолки – еще минус двадцать. В итоге высота комнат получалась бы метр восемьдесят максимум. Хваленые парни под конец заторопились. Или ошиблись. Или отомстили за все свои обиды напоследок.

Окончательный расчет был назначен на вечер. Собрались все четверо, потом приехал улыбающийся Вадим. Все предвкушали зарплату. Я оставался должен еще треть от суммы.

– Вадик, скажи мне как строитель строителю – сколько должна быть высота от пола до потолка? – отец не стал ходить окольными путями.

– Два десять – два двадцать, – Вадим благожелательно лучился добротой.

– А сколько тогда высота от половых балок до потолочных с учетом усадки, полов и потолков?

– Два пятьдесят – два семьдесят, – цифры чеканились наизусть.

– Тогда объясни, почему сейчас в срубе она всего два метра с мизером? И какая в комнатах высота получится? И как это понимать? И куда глаза ваши глядели, а мозги думали, – отец разошелся не на шутку.

– Неправильно, – закричал любимое слово Дима. – Договаривались тринадцать венцов класть.

– Какие тринадцать, – тут уж я вспомнил про записанные договоренности. – Договаривались, чтоб высоты нормальной был, а сколько венцов уложится – Бог знает.

Мы больше не стали спорить и уехали. Я только сказал напоследок, что денег не заплачу, пока не исправят все опять же по уму. И бригада печально выехала обратно. И возилась там еще неделю – разбирала балки и теплый венец, наращивала верхние венцы, собирала обратно. И все это не шло как дополнительные работы.

– Вот город, нагородил огород, – веселились Витя с Толей, а заодно и Власики. – Чем быстрее, тем ловчее.

А я опять думал о русском характере.

7

И вот – начало октября. И морозно по утрам, не сыро. Сухая выдалась осень, яркая и светлая. И стоят у меня баня под крышей и дом без крыши. А денег нет уже, кончились деньги. И смотреть обидно – лежит шифер, доски лежат, все готово, а работников нет. И платить нечем. И сколько заботы еще, если без крыши – углы укрыть, чтоб не промокли, доски в штабель сложить и тоже от воды спрятать, шифер с глаз долой убрать, не ровен час – найдется отважный желающий. И сруб сам без крыши не сядет как следует. В ней ведь весу несколько тонн, да снегу сверху навалит – тогда дом и выстаивается, доходит. Старики говорили – нужно, чтобы два года так простоял, а потом уж снаружи обивать чем да внутрянкой заниматься. А так еще год пропадет зря. Отец посмотрел на мои метания, стенания послушал:

– Как-то ты по-барски рассуждаешь. Давай возьмемся да сами сделаем крышу до снега.

А мне куда, я ни разу в жизни крыш не строил, невозможное дело, нереальное.

Он смеется:

– Не наглядишься потом – так сделаем.

И решился я – не пропадать же трудам. Да и местные меня подначивают, нехорошо, говорят, на зиму сруб без крыши оставлять.

Кому кажется – легко это, пусть сам попробует. Площадь этажа – семьдесят метров, да высота до конька – метров девять. Отец решил – будем обвязку из вершинок делать, тех, что от хлыстов остались. Вершинки – название хорошее, а так это бревна трех-четырехметровые да толщиной – в ногу носорожью, одному поднять – с большим трудом, еле из приседа встанешь с вершинкой на плече.

Но взялись, заехали, у соседей пожить попросились. Стали делать. Мы с отцом с восьми до шести работаем, мама еду готовит. Иногда брат приезжал помочь, а так вдвоем все.

Не знаю, первый раз в жизни я себя маленьким, глупым да послушным ощущал. Откуда отец все знал, вроде городской житель, хоть и с деревенскими корнями. Он потом, в процессе стройки, рассказал, как с дедом моим первый дом поднимал, после войны сразу. Как дачу строил через пару десятков лет, когда из обрезков помоечных все лепить приходилось. А теперь, говорит, радость строить – все есть, земля, материл, инструмент. Были бы деньги купить, а там – делай в удовольствие.

Вот и стали мы делать. Вершинки корим, на второй этаж веревкой затаскиваем – чуть не надорвемся. Там легче – по месту отпилишь, шипы на торцах сделаешь, в нижних бревнах пазы выберешь – встают колонны, что в храме афиновом. Сначала по углам, сверху длинными бревнами обвязали, потом под них дополнительные опоры подвели. Все на шипах, без гвоздей, тело в тело, как старики делали. Прочно – не расшатаешь. На продольные жилы да на конек пришлось, каюсь, пару молодых сосенок в лесу вырубить. Выбирали долго, таились – как бы не увидел кто. А перед тем как пилить, отец мох у комля отогнул, ладонями ствол обтер. «Извини, ты нам нужен», – говорит. Спилили их, ветки убрали, пеньки землей да мхом прикрыли. Стали к себе тащить – чуть не надорвались. Зато две прожилины хорошие да на конек одна.

Делаем – все по уровню, по угольнику – для себя. На конек вышли – там вообще красота и страсть – вниз не посмотреть, вдаль – дух захватывает от видов осенних. Когда так на коньке сидел – впервые поверил, что получится крыша, что сумеем.

Обвязку закончили, за стропила принялись. Выше стропила, плотники, выше стропил лишь космонавты. Из пятидесятки – толстой доски – делали их. На конек да на промежуточные прожилины, где излом крыши будет, короткие опирали с двух сторон, между собою гвоздями связывали сотыми, а так они на прожилинах просто лежали. Нижние же, длинные – одним концом в потолочные балки упирали, которые специально за сруб выпущены были. Да не просто упирали – тоже паз в бревне выберешь, туда доску, да еще «косынкой», короткой дощечкой, свяжешь всю конструкцию, чтоб не поползла крыша, не дай бог. Верхний конец к верхним стропилам прибивали, да тоже на прожилину опирали. Вот и получалось – давит крыша на внутреннюю часть балок потолочных опорами своими, а на внешнюю, что за срубом, – концами стропил. И уравновешивает вес. И не гнутся балки. А стоит все надежное, влитое, родное.

На стропила обрешетку положили, из «дюймовки». Почаще, досок я не жалел, но считал. Все по уровню тоже, по отвесу, да по нити натянутой – под шифер поверхность идеально ровной должна быть, иначе сломает его.

Но уж шифер вдвоем трудно класть. Позвали родственника из соседней деревни, Юру. Муж двоюродной сестры моей, свояк, что ли, называется. Он юркий такой, быстрый, умелый.

– Сколько должен буду? – спрашиваю.

– А, нисколько. Кормить-поить будешь, а больше ничего не надо, как родне не помочь?

Стали шифер класть. К нижним концам стропил по доске прибили, в горизонт, на них листы шифера нижние опираем. Верхние – внахлест, волна в волну, чтоб не перекосить. Так ряд за рядом и делали: двое наверху укладывают да гвоздями шиферными к обрешетке прибивают, третий внизу листы подтаскивает да на доски направляющие кладет, веревкой обвязывает, чтоб наверх затягивать. Споро дело пошло. Три дня прошло – покрыта крыша. Всего вместе меньше месяца провозились. Много отвлекались – на гусей смотрели, как они косяками нескончаемыми к югу летят. Такая красота, такая печаль и радость одновременные – слезы на глаза наворачивались.

Но чуть крышу покрыли, чуть начерно фронтоны доской зашили, чтоб снега внутрь не наметало, – тут и ноябрь пришел. А с ним ветер, снег, завьюжило, зарычало кругом. На следующий день только выехать успели с участка – сугробы уже наметало.

Уезжал я, оглядывался постоянно и не верил – неужели получилось все, успели, сделали. И за ранним сумерком, за линиями косыми снежного волокна зыбко, но твердо высились два желтых, солнечных даже в темноте сруба – успели.

8

Мне почему-то кажется, что сейчас очень важно – строить. Строить дома. Для себя. Не дожидаясь правительственных решений и не взирая на казусы внешней и внутренней политики. Потому что когда еще, как не сейчас. Самое главное – никто особо не мешает. Не нужно помощи, лишь бы дали вздохнуть спокойно. А что, не помните уже, как дачные домики можно было строить не выше скольких-то метров? А стройматериалов было не достать – у моего отца до сих пор на даче стоит дом, где пространство между обрезками досок на стенах туго забито тряпками. Сверху все оклеено бумажными обоями. Дом считается летним – на зимний не хватило ни денег, ни сил, бессмысленно тратившихся на доставание всего и вся, да и шесть соток земли не очень располагали к добротному строительству.

Сейчас строить можно. Можно купить землю, и она будет твоей. Можно заработать и купить стройматериалы, все, самые чудесные или самые простые. Можно внимательно рассчитать и взять кредит, который потом аккуратно погасить. Игра стоит свеч – дом твой будет гораздо дороже вложенных средств. Не нужно впрягаться в изнурительную ипотеку для покупки городской квартиры. Дешевле, проще, надежнее – строить свой дом.

И еще. Вы не замечали, что давно уже в строительных магазинах не протолкнуться? Их наполняют толпы людей, которые уже поняли. Вы не боитесь опоздать, остаться не у дел и после опять сетовать на судьбу? Я – боюсь.

9

Всю зиму я думал о доме. Он мне даже снился иногда – как стоит, заснеженный, с сугробом на крыше. Как тихонько потрескивает, садясь под тяжестью крыши и снега на ней. Как промерзает в сильные морозы, отдавая из стен последнюю влагу. Как прессует мох в швах, как движется по нагелям, испытывая на прочность фундамент. Как живет.

Первый раз весной ехать к нему было страшно. Еще на подступах я с замиранием сердца заглядывал за поворот – вдруг чего. И облегченно вздохнул, когда увидел две знакомые, в мечтах и снах уже много раз виденные крыши. Все было хорошо, все стояло на месте.

Еще прошлой осенью, беспокоясь за качество бревен на бане – все-таки пару лет они уже пролежали – и убежденный стремлением отца сделать побольше хорошо, но бесплатно, я покрыл стены бани снаружи отработанным машинным маслом – «отработкой». Сделал это и с нижними венцами дома, которые больше всего впитывают влагу и гниют. Баня у меня стала черной. Местные шутники сразу же окрестили ее горелой, но теперь, весной, когда стаял снег и пошли частые дожди – я еще раз убедился, что не все дешевое – плохо. Вода каплями стояла на бревнах и, не впитываясь, стекала на землю. Дом начинал становиться крепостью.

Второй сезон стройки обещал быть легче, чем первый. Все-таки самое важное – это поднять стены и покрыть крышу. А потом уже можно особо не спешить – на голову тебе уже не капает с небес. Но и сильно замедляться тоже не стоит – можешь утратить волшебный созидательный импульс, разлениться, застрять на каком-нибудь неинтересном этапе. Во второй сезон я решил делать печи. Печь в доме в любом случае получалась большой – мне хотелось и русскую печку, как в доме у бабушки, навсегда запомнившуюся запахом и жаром, и камин в зале – он сам просился сюда, в комнату с видом на озеро. Хотелось и лежанку, чтобы дети могли понять мое детство и приобщиться к ни с чем не сравнимому уюту большой сухой теплоты. И плита на кухне была необходима – куда без нее. Получалось, что в одной печи должно было поместиться четыре. Сначала это казалось нереальным, но, подумав, поспорив, посоветовавшись с людьми, поняли – возможно. Нужен только хороший мастер. Печь в бане я тоже хотел из кирпича, чтобы не заводская железка. Чтобы надолго – не прогорала и давала вид той вещественной обстоятельности, настоящести, которой так хотелось добиться. Мастер нужен был для двух разных печей. Хороший печник. Умелец.

Где его искать – я не представлял. Объявлений в газете было мало, и все люди уже заняты. Печная фирма для совсем богатых сразу заломила такую цену, что оставалось лишь недоуменно на них посмотреть. За одну работу они насчитали три тысячи долларов. И сразу предупредили – будет еще дороже. Вообще я не совсем понимаю теперешних богатых. Когда-то я был среди них. И тоже легко расставался с деньгами. Пока не расстался совсем. То ли это лень такая своеобразная – если невероятными усилиями заработал денег, то потом так неохота самому посчитать, поискать что-нибудь при строительстве – платят не глядя, сколько запросят. Этим, кстати, уже разбаловали современных строителей – суммы огромные, качество не гарантировано.

Я опять стал спрашивать по знакомым – кто, где, кому и за сколько строил печи. После опросов этих выяснил, что вполне смогу уложиться по деньгам в двадцать тысяч рублей за обе печки. Плюс стоимость материала. Такая цена была возможна и устраивала меня. Оставалось только найти человека.

И он нашелся! Через знакомых! Быстро!

– Петя чудесный, – говорили они. – На все руки мастер. И берет недорого. И родственник наш. Из Молдавии.

Чудесный Петя оказался крупным молодым мужчиной с явно выраженными южными чертами.

– Я не молдаванин, – сразу предупредил он.

У меня нет претензий ни к молдаванам, ни к прочим национальностям. Но все же я удивился:

– Неужели русский?! Такой чернявый южный русский. Не похож. Но русские все на себя не похожи.

– Я – гагауз, – разрешил Петя мои сомнения.

– Что это такое? – удивился я.

– Мы – славяне, но мусульмане.

Или:

– Мы – не славяне, но православные.

Или:

– Мы не молдаване и не любим их, – я быстро запутался в сложностях Петиного самоопределения.

– Ладно, получилась бы печка. А национальности любые интересны по-своему. Берешься за печку?

Петя брался. Грамотно разговаривал о ней. Приводил примеры собственных заслуг в печкостроении. Осуждал методы молдавской постройки печей. Рассказывал о виноделии, о своей жизни. Вел себя скромно и с достоинством. Вообще, казался чудесным Петей-гагаузом, мастером по печам.

Договорились о цене. У родственников его был дом в деревне неподалеку, так что вопрос с жильем решился. Питаться он тоже должен был у них. Все складывалось неплохо. Немного насторожили два высказывания Пети – о том, что в Карелии не умеют использовать такой ценный материал, как дикий камень. И что русский Ваня часто вообще нелепо все делает. Но я пропустил эти слова рано повзрослевшего на собственном вине Пети мимо ушей, списал их на тяжелую жизнь лишенных диких камней гагаузов.

Петя приступил к работе. Он действительно работал очень аккуратно и хорошо. Быстро уяснил конструкцию печи. Нарисовал, правда, ее с трудом, но бывшие милиционеры и не должны хорошо рисовать. Мы вместе ездили по магазинам, по стройбазам и выбирали кирпич. Огнеупорный нашли сразу, красный искали подольше. Я не слишком верю различным рекламщикам и их хитростям. Будь на их месте, я бы хитрил поинтереснее. Поэтому кирпич из известного теперь всей стране города Кондопога отмел сразу – знакомые сказали: не простоит и двух лет. А вот белорусский, чудесный, с гладкой облицовочной поверхностью, полным, без вкраплений и пустот, телом, сразу лег на душу. Сначала я думал, что хватит двух поддонов. Потом – четырех. В итоге на обе печи ушло восемь поддонов его, то есть две грузовые машины. Но тогда я еще не знал этого.

Начал Петя с фундамента под печь. Старый, полуразвалившийся фундамент в доме был. Петя принялся его восстанавливать.

Приятно было на это смотреть. Каждый новый камешек он аккуратно прилаживал к своему месту, вертел так и эдак, прежде чем посадить на раствор. Сделал по периметру опалубку, сплел из железных прутьев решетку, заложил ее камнями и мастерски залил раствором. Получилась мощная квадратная плита со стороной метр семьдесят восемь – как рост Христа. Во всем этом я увидел радостный знак. Несколько раз мы приезжали с отцом полюбоваться Петиной работой, вместе с ним ужинали, разговаривали о жизни, выпивали. Петя начал класть первые ряды кирпича. И потихоньку замедляться. Стал позже приходить на работу. Уезжать в город на какие-то гагаузские праздники. Отводить глаза при вопросах о сроках. Стал гагаузить не по-простому.

Хорошо, что я помнил урок «эриков». Быстро стало понятно, что Петя тоже из них. Или какой-нибудь недалекий, южный родич. Я разгадал его тайну и метод. Показав себя с лучшей стороны, он привязывал к себе клиента узами дружбы и мастерства, тянул время и начинал менять условия. В свою пользу, конечно. Лошадей не меняют на переправе, легче дать им лишнего овса – не был бы Петя гагаузом, по хитрости мог вполне сойти за карела. Но я разгадал его. И стал готовиться. Однажды, в очередной наш приезд, когда я взял с собой маму и жену, чтобы похвастать достижениями, Петя перешел в атаку. Разжалобив до слез женщин рассказами о тяжелой судьбе гагаузского народа, он отвел меня в сторону и зашептал страстно: «Я хочу не двадцать тысяч рублей, а тридцать! И помощника, чтобы мешал глину! И кто-нибудь должен мне готовить горячую еду!»

Хорошо, что я ожидал этого, – удалось не рассмеяться, хотя чудесно было Петино превращение из доброго гагауза в алчного печника. «Хорошо, я подумаю», – ответил ему, а сам принялся искать другого мастера. Невдалеке опять маячила осень.

Мне очень везет на хороших людей. Я часто встречаю их в жизни. Только встречи эти происходят в тот момент, когда кувалдой по голове – и уже по колени, по пояс в землю вколочен. То есть все просто – нужно довести себя до состояния такой вколоченности и уж потом спокойно ожидать пришествия хорошего человека. Он обязательно появится – проверено многими опытами.

Так и сейчас, стоило мне немного отойти от гагаузского предательства, как через знакомого доктора узнал о чудесном печнике Валере. Ну и что – лицо его имело следы былых возлияний. Зато он пять лет не пил совсем, и тому были свидетели. А хвалебными рекомендациями можно было оклеить не только печь, но и все стены моего дома.

Договорившись с Валерой, я с большим удовольствием сказал Пете «нет». Пусть простит меня наш общий Бог, но трудно иногда удержаться от радости, когда можно отвергнуть от себя златолюбивого предателя. Петя явно не ожидал такого выверта судьбы и пытался бороться, торгуясь, но «нет» было тверже кирпичей, которые он так и не начал по-настоящему класть.

Петя был вежливо изгнан с деньгами за фундамент, и к труду приступил Валера. Вот есть разница между словами «работа» и «труд». Первая – может быть по-женски коварной и изворотливой. Второй – плотен, честен, элегантен. Валера работал споро и весело. Не требуя помощников, сам месил глину, таскал песок, кирпичи. В каждом движении была отвага – то ли он пробирался с тяжелыми ведрами по узким мосткам, то ли обмазывал изнутри под русской печи, полностью залезши в него. Каждый кирпич он любовно наделял приготовленным раствором – и все без мастерка, руками. Хорошо хоть перчатки резиновые надел. Каждый кирпич ласково укладывал в ряд, предварительно несколько раз примерив, подготовив ему удобное место. Стройным замком быстро росла печь. Желтый кирпич внутри, красный снаружи – она вписывалась в мой дом как нужное слово в хорошую книгу. Работа может быть разной. Труд всегда красив.

Ни одного лишнего вопроса, ни одной претензии, ни капли жалобы не дождался я от Валеры. Закончив возводить красоту, он с достоинством получил деньги, мы крепко пожали друг другу руки.

– Гарантия есть? – не удержался я от вопроса.

– Для тебя – пожизненная, – иного ответа не было. Печник – гордое слово.

10

Уж если начало везти в жизни – какое-то время это будет продолжаться. Другой вопрос – нужно постоянно быть настороже – скоро может кончиться. Но уж и прыти не терять, пока все идет хорошо. От строевого леса, от тридцати восьми кубов у меня еще оставалось куба четыре. Нужно было срочно его спасать – еще год, и только на дрова. Сентябрь был в самом начале, денег немного оставалось тоже. Я решил пристроить к дому веранду. Пусть у бани одна уже была – но двадцать четыре квадрата будет маловато для игр и забав. У дома во всю его длину да четыре метра в ширину – сорок квадратных – уже серьезно. За два года я приобрел большой навык в организации работ, поэтому прежде всего кинулся опять искать людей. Пару городских бригад опять заломили цену, одна – дачные шабашники – почесали в затылках и отказались. Я поехал к Толе.

– Посоветуй опять – человек нужен хороший. Лучше два.

– Да вон к Ваньке сходи. Он мастер, когда не пьет, а пьет сейчас редко. Вон сарай у меня отгрохал какой.

Сарай, действительно по размерам напоминавший небольшой дом, был аккуратно и грамотно исполнен. И я пошел к Ване.

Собака во дворе грозно облаяла меня, затем замахала хвостом и подошла знакомиться. Я постучался в дверь. Бывают такие мужики, мужичары – называет их один мой друг, которые сразу чем-то располагают к себе. То ли глубокие морщины на улыбчивом, не старом еще лице, то ли ясные голубые глаза в сочетании с поджарой юношеской фигурой, то ли быстрые, но плавные движения – Ваня мне сразу понравился. И, хорошо в деревне, – можно без длительных предварительных рассуждений говорить о деле.

– Толя посоветовал, – Ваня понимающе кивнул.

– Веранда нужна, – тот положительно улыбнулся.

– Столбы, обвязка, крыша, – в глазах мелькнула прикидка к местности.

– Сколько платишь? – Деревенские никогда не назначают цену сами, ждут от тебя – вдруг ты чего-нибудь не знаешь и сам скажешь какое-нибудь непомерное число. Но я цены знал и назвал в два раза дешевле городских. Ваня обрадовался:

– Хорошо, – говорит. – Когда приступать?

– Да хоть завтра, все на месте.

На следующее утро Ваня приехал на своей старенькой «Ниве» вместе с местным помощником из пьющих. Один день тот походил, поковырял землю носком сапога и пропал.

– Ладно, один справлюсь, – Ваня не унывал. – С питухами этими дела не сделаешь.

И взялся. И стал делать. Все быстро и грамотно – душа моя радовалась. Залил бетонные основания, поставил на них столбы, заизолировав бетон рубероидом и пройдя торцы отработкой. Начал вязать обвязку. В одиночку ворочал бревна, помогать пришлось лишь с самыми длинными да с подъемом некоторых наверх, под крышу веранды. Единственный недостаток оказался у Вани – говорил он, не смолкая ни на минуту. Так очень быстро, в пару дней, я узнал, что родом он с Дальнего Востока, а здесь – родина жены, что по профессии и образованию строитель, что учился и служил, и строил, строил, строил. Что здесь ему нравится, но местные карелы – Толька с братьями, да и Витя туда же – местная мафия – ни мест рыбалки и охоты от них не добьешься, ни другого чего за просто так. А сами егеря да охотники – с мясом да рыбой постоянно, да картофель, да грибы с ягодами, да собак охотничьих выращивают на продажу – лаечек карельских. Да форель начали разводить. А все плачутся – живут бедно. Но это как любой карел. А еще я узнал, что дичи в лесах хватает, что щуку кое-где можно из дробовика стрелять, что камни для бани нужно темно-серые, гладкие брать, а не светлые, крупного зерна, и ни в коем случае не те, что в воде лежат – угореть можно. Много чего я узнал от Вани за недолгое наше общение. Быстро он работал и хорошо, пару раз со стропил на землю брякался да тут же вскакивал и опять наверх лез. Две недели не прошло, как все было готово – стояла веранда к дому влитая, стройная и крепкая – залюбуешься. Каркас из бревен вполохвата, крыша односкатная. Похлопал Ваня тяжелой ладонью по балке половой:

– Теперь, – говорит, – хоть танцы здесь устраивай, хоть теннис. А можно – бильярд.

– Можно жить в деревне, можно и зарабатывать. Не пить только да на лавке не сидеть, не стонать, что все плохо. Дело делать, – так он свою философию озвучил.

11

Я много встречал разных людей. Встречал говорливых и молчаливых, слегка безумных и тяжелобольных. Порой бесстыжих, умеющих пустыми словесами обманывать сих малых, им обещать, вести за собой, чтобы в нужный момент бросить, собрав с них толику свою. Встречал молчаливых, упорно ломтящих, делающих дело, но все без искорки какой-то, без царя в голове и Бога в душе. Мне неприятны и те, и другие. Но главное не в этом – главное, чтобы делать дело, двигать, словами ли, руками – безнадежную массу вещества, заблудшей души, прошлой неправильности и неправедности – все-таки к свету. Все-таки хоть немного, отчаянно, безнадежно, надрываясь – но к тому, чтобы стало чуть легче. Тебе, другим, многим. И поэтому мне нравятся люди – «делатели». Демиурги – будет слишком сильно для них, они застесняются и уйдут в тень. «Делатели» – лучше. Они работают, думают, ищут, и все в каком-то странном направлении. В хорошем. В том, где легкая утренняя полоска по темному небу. После их работы остаются порой отходы. На этих отходах пляшут, размножаются, кувыркаются словесно и телесно другие, которым удобней в темноте. Но мне они неинтересны, несмотря на все ужимки. Я люблю «делателей». И по всему этому, да еще и потому, что хватит уже плакать – мне кажется очень важным строить. Строить именно сейчас, именно здесь, на нашей земле, много пережившей и много разрух перенесшей. Строить, несмотря на неясность, на зыбкость, на непонятное будущее – оно всегда останется непонятным. Нужно брать эту землю и строить на ней. Строить для себя как отдельного представителя народа, желающего выжить, но не прозябая, а в поступательном движении. Строить, любить и потом защищать это от кого угодно – от реальных врагов и тех, кто пытается показаться ими, от ложных и злобных идей, от крайностей и брызганья слюны. Построить и увидеть, как о крепкие стены наших домов будет разбиваться и оседать мелким прахом та нелепая, непонятная и, в общем-то, жалкая сига, что все пытается вовлечь нас в ненужный и печальный хоровод. Нужно крепко строить.

Я дописал свою повесть и вышел на веранду бани. В доме еще только стены и крыша, а в бане уже можно жить. Внутри ласково и утробно вздыхала печка, под завязку наполненная ольховыми дровами. Озеро передо мной лежало матовым, чистым, как взгляд голубоглазой хаски, зеркалом свежего льда. Еще вчера в воде толклись мелкие льдинки и отовсюду, иногда казалось – с небес, доносились счастливые стеклянные звоны. Но ночное небо с выскочившими на прогулку мириадами свежих детских звезд не обмануло – ударил мороз, и озеро встало. Я осторожно ступил на гнущийся еще лед и отошел десять шагов от берега. Затем просверлил в тонком стекле круглую лунку. Присел рядом с ней и стал удить рыбу.

Послесловие

Прошла зима. Короткой оказалась она, малоснежной. И так бывает. Ранней весной я поехал в деревню. Всегда после долгого отсутствия ждешь изменений и новостей. Так водится в нашей стране, что обычно они бывают плохими. Но тут в глаза сразу бросился огромный штабель ярко-желтых, солнечных бревен, аккуратно сложенный в самом центре деревни, за магазином, перед озером. Словно вангоговы подсолнухи, слепили они глаза. Вокруг парил ясный запах живой смолы. Рядом крутились Власики. Тут же стоял Толин трактор.

– Здорово!!! – уже привычно заложило уши от могучего голоса вечного танкиста.

– Привет! Что за бревна? – как бывалый строитель, я уже оценил их ровную, яркую красоту.

– Собрали сход зимой. Решили – нужна церковь. Пошли к властям, убедили. Лес выделили. Сам таскал!

Вокруг почему-то было радостно.

Толин голос рушил остатки зимней дремоты.

– Будем строить! – кричал он.

С бревен испуганно взлетели гревшиеся на солнце вороны и, тяжело махая крыльями, улетели прочь.

Змей (Голос внутренних озер)

…се, даю вам власть наступать на змей

и скорпионов и на всю силу вражью, и ничто не повредит вам…

Св. Евангелие от Луки 10:19

Sy, sy – ruocci tulee [4] .

Едем как-то с Колей по деревне, на моей машине (Коля на своей редко ездит, когда чужая надобность), и он мне говорит:

– Слушай, а что ты все про север пишешь, про Белое море? Пора бы уже и про нашу деревню написать.

Я степенно отвечаю, ведь с Колей иначе нельзя:

– Понимаешь, – говорю, – про север я уже многое знаю. Ездил, изучал, разговаривал. А про деревню еще не все. Да и что, юг у нас, что ли?

– Нет, север, конечно. Но это больше для пришлых. А для нас-то – юг.

Коля помолчал. Мы проехали еще метров пятьсот.

– А вот тут, в траве, пять бетонных столбов лежали. Все про них забыли. Так я их потом домой утащил, – горделиво, но неожиданно произнес карел.

– Видишь, я про столбы не знал. А знал бы – сам утащил. А ты говоришь – про деревню.

Коля довольно улыбается. Очень много про деревенскую жизнь я узнал у него.

Я начал строиться здесь пять лет назад. Сейчас уже и не верится, сколько трудов было переделано, сколько нервов и сил потрачено, сколько испытано новых чувств. Я тогда принялся за дело с задором отчаянья. Мы как раз разводились с женой, вернее, из последних сил пытались остановить неумолимо рвущееся, остановить хотя бы ради детей. Вот тогда мне и свезло негаданно – прикупил я у Коли красивый кусок земли у самого озера. Прикупил недорого, но и недешево по тем меркам. Все стороны сделки остались довольны. Коля тут же взял для своей супруги стиральную машину-автомат. Я же довольно рассматривал документы – люблю начинать с них. Отцовский опыт научил – он всегда начинал дела с бухты-барахты, потому и рушилось многое в итоге. Кто же знал, что через полгода земля резко, прыжком поднимется в цене и Коля на время огорчится. Кто же знал, что на земле моей, которую местные называют «кививакайне», или «каменное место», окажется полным-полно змей, царство просто змеиное, а не рай земной.

Всю жизнь я ужасно их боялся. Два раза в жизни буквально цепенел от страха, когда видел извилистую стремглавость в траве. Не было и речи, чтобы убить, отпрыгнуть, убежать – каменным истуканом замирал я при малейшем подозрении на гада, ежесекундно ожидая от него прыжка, укуса или еще какого подвоха. Коля же, которому стал жаловаться на них, отомщенно ухмылялся…

Потом, правда, научил – как с ними бороться.

– Хоть и любим мы все живых тварей, но опять же непорядок – змеи на участке. Сама-то она бросаться не станет. Но дети бегать будут у тебя, наступят, не дай бог. Да к тому же, говорят, за убитую змею сорок грехов прощается.

Научил он меня подстерегать время, когда только-только весенние проталины начинают проступать. Кругом снег еще лежит, а на бугорки разные, на камешки оттаявшие начинают гады вылезать, греться. Они тогда вялые еще, сонные. Летом же не угонишься за ними, до того шустрые да неприятные. Вот и стал я на них охотиться по весне…

Раньше казалось – змея снега как огня боится, хладнокровная ведь. А теперь знаю – ничуть. Выйдешь на охоту по первому теплому солнцу, глядишь – лежат уже в разных местах и позах. И до того ужасные, даже в неподвижном состоянии – просто жуть. Лежат, греются, головка маленькая, тело гибкое, глазки острые. Тут нужно набраться мужества и резко с лопатой бежать и рубить без жалости. Иначе за секунду сообразят про опасность и в щель какую юркнут. А если резко, да голову отрубишь сразу – все, приехали. Правда, долго извиваться еще потом будет мерзко, но уж все – дело сделано. Кровь ее пойдет, ужас твой уляжется, примиришься ты с ней как-то. Неприятно, а что делать. Жалко, а надо. Я перед каждой извиняюсь потом: – Извини, – говорю, – но вы должны понять – здесь теперь мое место. Здесь я теперь живу. Ступайте в леса, в болота, вдоль по берегу – места много везде. Но теперь здесь – мое.

Всего за три года восемьдесят штук убил. Лопата у меня специальная есть – змеебой называется. И за эти годы не то чтобы смирился с ними, бояться перестал – нет. Как-то понимать их стал, что ли. То, что нужны они тоже для природы, красивы даже. У меня они трех окрасок в основном – черные, серые, коричневые. Правда, этим летом одну ярко-оранжевую видел, маленькую, аж залюбовался. А приятель мой встретился неподалеку, в лесу, с огромной – больше метра длиной и толщиной с мужскую руку. Она даже убегать не стала, а к нему поползла, шипя угрожающе. Чувствовала свою силу. Он убивать ее не стал, прыгнул только очень далеко. Вот тебе и север.

Коля же все хихикает:

– Такая наша северная жизнь. Комары да птицы, звери да змеи.

Но советом помогает по-прежнему:

– Ишь, – говорит, – прорва какая. Ты еще попробуй по осени керосином их норы пролить, старики карелы так делали. Да траву по весне сжигай обязательно. Только осторожно – ветер выбирай, чтобы от леса к озеру. Да встречный пал сначала пускай, потом уж основной. Да пара-тройка людей чтоб в помощниках была обязательно, с ведрами и лопатами. А то – не дай бог. Но сжигать траву обязательно нужно. Глядишь, и клещей не будет, и змей окончательно победишь. Хотя как знать, как знать…

И уж потом, на вопрос мой о защите дома да бани от них, чтоб не залезли, опять с карельской усмешкой своей:

– Да не боись, не полезет она, где духом человечьим пахнет. Да и щели забьешь понизу досками. Змея – он тебе не крокодил ведь. Дерево зря грызть не будет…

Попривык я, попривык. И брачных игрищ их насмотрелся, и выходов змеенышей. И того, как однажды голова с коротким обрубком туловища долго, несколько часов ползла ко мне, чтобы отомстить и сохранить честь. Трудно в этом признаться, но даже почти полюбил их, где-то очень глубоко внутри. Потому что увидел однажды, как, испугавшись меня, из клубка вывернулась самочка и побежала вдоль берега. А вслед за ней бросились четыре разгоряченных, но тоже испуганных самца. А один, самый робкий, ринулся в другую сторону. Но быстро очухался, любовь сильнее страха смерти, и перед самыми моими огромными сапогами соскользнул вслед за остальными, боясь опоздать…

Как рассказывал мне однажды мой друг, писатель и охотник:

– Знаешь, я очень люблю зверей. Наблюдать за ними, изучать. Убивать их. Есть их очень люблю. Разговаривать с ними…

Единственно, еще хуже я стал относиться к людям. К одной неприятной категории. Которые на словах стали очень радеть за моих змей. Жалеть их. Говорили:

– Ну как же так. Это же все живые существа. Нельзя их убивать. Нужно косить траву, прогонять мышей. Они тогда сами уйдут.

Я им отвечал тогда:

– Мол, приезжайте, жалейте, любите, ловите и отпускайте в лес.

– Нет, мы боимся сами, зато знаем, как правильно. И постоим в сторонке, благостные.

Не люблю таких. Есть в них какая-то изначальная, глубокая ложь.

Зато сам, после долгих уже лет, знаю – никто никуда по своей воле не уйдет. Жизнь жестока, а смерть и любовь – две рядом стоящие вещи. Да и какой же рай без змей…

Что у меня тут рай – я понял очень быстро. Ибо каждой твари по паре на этом берегу. Вдоль него плавает ондатра и добывает ракушки со дна озера. По краю земли, иногда тоже ныряя в воду, пластично гуляет норка и ловит то рыбу, то мышь, то змею. В траве прыгают огромные зеленые кузнечики и осторожно вышагивают вальдшнепы. Иногда высунется из гущи ее подростковая голова коростеля, оглянется вокруг, откроет несуразный свой рот и завопит надрывно, будто режут ее. Низко в небе проносятся чайки, кроншнепы, цапли. На том берегу видно, как из зарослей лиственных деревьев то и дело взмывает ввысь пара черных журавлей. За всем этим свысока наблюдает парящий орел. Иногда, впрочем, он садится на столб изгороди и высматривает земную добычу. Зимой окрестные рябины объедают свиристели, снегири и прочие зеленушки. На снегу видны следы лисицы, которая искала что-то под баней, а потом убежала через озеро. К дому приходила ласка, тоже, видимо, за мышами. Осенью в синем небе пролетают голосящие гусиные стада, постепенно выстраивающиеся в стройные ряды. Парами реют лебеди. И вообще – я очень добрый истукан. У меня даже нет ружья…

Однажды даже заяц в гости приходил. Сидели мы с гостями из Москвы за столом, ели шашлыки, выпивали и наслаждались летним вечером, теплым ветерком с озера и отсутствием комаров, коих этот ветерок сдувал с поляны. Все было вкусно, прелестно, тихо. Вдруг смотрю – в траве что-то шевелится. Что-то слегка возвышается над ней. Я на всякий случай внимательно смотрю за различными шевелениями. Пригляделся – уши. Заячьи. Пасется заяц в трех метрах от нас, никого не боится. Я гостям осторожно его показываю. Они же, две заядлые пушкинистки, которые в любом живом существе видят проявление Пушкина, давай стучать по столу и кричать: «Пушкин, Пушкин, Пушкин!!!» Заяц послушал это все и убрел печально в лес. Он по-прежнему чурался земной славы. Девчонок я заранее предупреждал про змей. А они ничего не боялись. Раскинут покрывало в траве, в самом змеюшнике, и загорают целый день. Видимо, нет ничего страшнее жизни в Москве. Так за неделю ни одной не увидели. Я, правда, говорил, мол, не бойтесь, они не бросаются. Главное – не упасть на змею. Одна гостья, Наташка, постоянно везде падала. Способность у нее такая. Вот мы опасались – как бы не на змею. Но молодцом держалась. Только в конце уже своего визита вдруг упала на знакомого мальчика, который помогал ей из лодки выйти. Мальчик лежал и хохотал от радости. Тоже – загорелая змея…

Озеро очень красивое. Длинное, одиннадцать километров, и узкое, есть ли километр – не знаю, оно изогнутым восточным клинком вонзается в массив лиственного леса. Деревья, в основном береза и осина, осенью начинают сверкать золотом и киноварью, и лишь кое-где среди них возвышаются островками вековые темно-зеленые ели. Если видишь такой островок – знаешь: там был погост. Видимо, старые люди сажали их специально на кладбищах. Ель – дерево темное.

Называется озеро тоже интересно. Я спросил как-то у Коли, что такое «крошно». Он ответил – были, мол, в старину такие заплечные берестяные туеса особого плетения. Чем больше ягод ли, грибов ли, другой лесной еды клали в него, тем длиннее он становился. Вот и озеро такое же длинное, будто полное рыбой. Потом, на Белом море в селе Нюхча, в тамошнем зачатке музея, которые местные бабушки называли «хламной сарай», увидел и узнал, что есть и русские «крошни», доска с наплечными ремнями и держателями для тяжелого мешка, чтобы спине было прямее, легче при перетаскивании тяжестей.

По берегам Крошнозера лежат несколько деревень. Само Крошнозеро – самое большое. Ганганалица, название, берущее от «ганга», старинного долбленого челна. Там, по преданию, было сделано первое в Карелии кантеле. Горка. Рыбка. Спиридоннаволок. Ёршнаволок. Все деревни карельские, старинные, поэтому есть у них истинные имена. Тот же Ёршнаволок по правильному называется Кишкойниеми, где «кишкой» – ерш, а «ниеми» – наволок, мыс. Есть еще, вернее была, таинственная деревня Плекка. Сейчас на месте ее только буйнотравье да темные ели погоста. Куда она делась, почему сгинула – местные отводят глаза и говорят, что не знают. Лишь однажды Коля проговорился, что деревня была полностью раскулачена и выселена. Куда можно выселить из этого медвежьего угла?

В деревнях еще сохранились старинные двухэтажные карельские дома, покосившиеся, но могучие, словно те старики, что в былые времена расчищали поля от огромных валунов и вручную копали канал в каменистой почве, где сейчас бежит речка возле моего дома. В Горке стоит и старая часовня. Лет ей, говорят, столько же, сколько и деревне, а с какого года деревня – никто не помнит.

В озере рыбы нет. Теперь, пообщавшись с крошнозерскими карелами пять лет, я знаю, как нужно правильно отвечать на нелепый вопрос – есть ли в озере рыба. Так же, если спрашивают, где собрал столько грибов, ягод – нужно говорить: в лесу. Зверя, птицы тоже нет. Все плохо. Практически голодаем. При этом самое трудное – сдержать так и лезущую на лицо победную улыбку.

Но вот раньше рыбы действительно было много. Коля рассказывал, что в колхозе было две рыболовные бригады. И когда он шел со школы домой мимо рыбаков, те передавали ему для родителей рыбину, судака или щуку. Говорит, что часто не мог нести ее в руках из-за тяжести и потому тащил за собой по снегу.

Потом кто-то умный, пекущийся о счастье на всей земле, решил, что нужно осушить окружающие мелкие ламбы, бывшие нерестилищами. Для блага всего человечества поля важнее, а природа глуповата. Сейчас нет ни полей, ни нерестилищ.

Потом все тот же умный решил, что в озере нужно разводить ценную рыбу пелядь. Для этого – вытравить ядом всю остальную. Несколько лет пеляди было столько, что ею кормили свиней. Потом пелядь вымерзла, ее нет. Другой рыбы тоже нет – говорю я пришлым и осторожно улыбаюсь. Но и самому только через пять лет показали местные кой-какие места и кой-какие озера. Да и то, подозреваю, – не самые лучшие. Потому что пару раз брал меня Коля на рыбалку с собой. Так вот, не поймали мы с ним ни одной рыбины. Это для того, чтобы больше не просился.

Никогда не забуду, как пригласил он меня однажды поужинать. На ужин была самая вкусная северная рыба – ряпушка. Приготовленная по-карельски, с лучком, постным маслицем, в небольшом количестве воды на сковородке, она бывает так вкусна, что можно легко откусить себе пальцы рук, забывшись за едой. А когда Таня, Колина жена, уложит ее плотненько, брюшками кверху, чтобы весь сок оставался в рыбе – тут останавливается мгновение, и ты находишь себя только уже перед пустой тарелкой. Так вот, едим мы свежую, только пойманную ряпушку.

– Откуда? – спрашиваю.

– Да с Лижмы, брат угостил, – Коля по привычке хитро улыбчив.

– Вкусная? – теперь он мне задает вопрос.

– Очень, пальчики откусишь, – искренне хвалю я.

Коля радостно смеется:

– Ну, городской, не едал ты вкусной. Послезавтра приходи. Я с Крутозера приеду. Но та на третьем месте по вкусу будет. А на втором – с Трутозера. А самая вкусная – с Глупозера. Только она поздно нереститься начинает, в декабре, уже подо льдом. Достать трудно. А ты говоришь – вкусная.

– А что, ты про каждое озеро сроки знаешь?

– Да знаю маленько, – Коля с трудом скрывает гордость. – А онежскую, вашу ряпушку, мы совсем не едим. Невкусная она.

Как можно после этого без мягкого юмора смотреть московские передачи, где умелые повара готовят из мороженой, полупротухшей рыбы французский рыбный суп? При этом один из них, я сам видел, советовал для пущего навара варить рыбу нечищеную, с чешуей и кишками, вырезав только жабры и глаза. Ну, жабры, я понимаю, горчат. Но глаза-то зачем, глаза? Эх, дорогие мои москвичи, можно я вас именно сейчас расцелую…

Хорошо жить на берегу озера. Дикая вода – она живая. Не то что домашняя, в кране или там унитазе. В озере – то солнце мелкими смешками пляшет на волнах; то барашки пены опасливо бегут под сильным ветром; то стекло штиля вбирает в себя всю неохватность неба. Озеро меняет цвета, оттенки, настроения. Вода то прибывает, то убывает. Летом зеленеет, зимой белеет. Озеро постоянно с тобой, ежесекундно в твоих мыслях и чувствах, где-то на краешке души постоянно присутствует оно. А еще озеро разговаривает. Плеск волн – это понятно всем. Но вот поздней осенью, когда тонкий лед встал ночью, а под утро его сломало, и мелкие льдинки бьются друг о друга и о берег, и с озера доносятся прозрачные, хрустальные звоны. Или когда вечером, почти в полной темноте, с середины вдруг доносится звонкий пушечный удар, и ты гадаешь – щука ли, бобер, ихтиандр всплыл? А еще озеро говорит голосами живших здесь, работавших, любивших его людей. Это были совсем непонятные, невероятные теперь люди. Они двигали огромные камни, прорубали в лесах дороги, строили церкви и дома с помощью одного топора. Строили так, что нам теперь становится завидно; так, что не купить теперь ни за какие деньги, не возвести ни из каких современных материалов. Никогда в новом химическом доме не будет дышаться, спаться так, как в бревенчатом, деревянном. Этим летом, когда царила страшная жара, я зашел в полдень в свой не до конца, но почти уже достроенный дом. Я старался строить его по старым рецептам. Рецепты щедро выдавал Коля. Я зашел из пекла и удивился – в доме стояла прохлада. Без кондиционеров, без любых приспособлений. А еще здорово протопить деревянный дом зимой. Первый день будет прохладно. Будет даже немного холодно. Но это до тех пор, пока дерево не наберет тепло, пока бревна не станут греть приложенную руку. После этого можно лишь слегка подтапливать. Дом будет дышать вместе с тобой. Голосами деревянных домов тоже говорят внутренние озера. Голосами построенных на их берегах церквей. Голосами темных елей погостов. Голосами смеявшихся на их берегах детей…

Тяжело жить в карельской деревне. Непривычно. Непривычно пришлому, местные-то каждый кустик, каждую тропинку знают, приспособились ко всем безумным обстоятельствам нашей жизни. И кто ж их осудит за это, когда не первый век страна ломает свою деревню, а все справиться не может. С хитрецой, с подвохом, с подковыркой, а деревенский мужик будет свою линию гнуть, свою правду иметь, будь ты хоть кто – злодей городской, а то и вовсе столичный житель.

Так и я – приехал дом подымать, а законов деревенских не знаю, не приучен. У нас ведь в городе по-другому, все нищие, богатые тоже плачут, а в подъездах по-прежнему гадят американские шпионы. А мужик все равно за свое держится, за землю, хоть и поотбирали все, а немножко есть. Вот и держится – и правильно делает.

У меня по границе участка протекает речка. Не речка даже – ручеек. В весну полноводный, с водопадиками, летом он почти совсем пересыхает. И задумал я недоброе – ставить забор, отгораживаться. Тогда и познакомился с Бородой.

Борода – мужик примечательный. Прежде всего внешне – широкая, окладистая борода, могучий живот, степенная походка. А самое главное – какая-то незлобивая рассудительность. Хотя и простым его не назовешь. Есть что-то дьявольски пронзительное в его маленьких глазках под густыми клочковатыми бровями.

Борода – не местный, всю жизнь мотался по стране, строил мосты. Карьеру закончил начальником мостоотряда где-то далеко в Сибири. Потом поселился здесь, в деревне. Сначала был директором охотбазы, теперь – просто пенсионер, выстроил себе домик неподалеку от меня и живет там со своей бабушкой, которая старше его лет на пятнадцать. Но ничего, бодрая такая старушка. Говорят, она была кухаркой у него в мостотряде.

Мне нравится, как он общается с деревенскими, даже и со спившимися алкашами. Какой-то у него есть подход, что получается договориться. Они приходят, что-то делают – работа кипит. Я пока такого подхода не знаю.

А начиналось наше общение не очень хорошо. С того же забора…

Я как рассуждал – если граница участка проходит по речке, не ставить же забор посередине ее. За рекой – ничейная земля, лес. Вот я и думаю – поставлю забор по тому берегу. Радуюсь – будет у меня своя речка, нижняя ее часть – никто ею не пользуется, рыбу в ней не ловит. Только змеи мои ползают. Пошел у Бороды мнения спросить, сосед все-таки. Он говорит:

– Я не против.

Я тогда колышки для разметки забора забил, веселюсь. Наутро прихожу – колышки выдернуты, валяются рядом. Я удивился, вроде никого не было. Опять забил. Наутро опять выдернуты. Тут я насторожился, поехал к Коле за советом.

– Эвон чего захотел, речку ему, – обрадовался Коля.

– Так чего же, по бумагам моя вроде.

– По бумагам земля твоя. А речку не тронь – другим обидно будет.

– Я договорился со всеми.

– Вот и договорился. Не тронь речку, говорю. Если хочешь хорошо жить.

Я подумал-подумал и говорю:

– А вот смотри, через мой участок люди чужие ходят, палатки даже ставят, когда меня нет, костры разводят возле бани.

– Тут твое право. Ставь забор отсюдова. Пусть обходят. Нечего здесь чужим делать.

Странная логика, непривычная, не городская. Не советская. Деревенская какая-то.

Поехал я опять к Бороде:

– Слушай, – говорю, – решил я по речке забор не ставить. Пусть так будет. А от дороги загорожусь.

Борода внимательно посмотрел маленькими глазками:

– А и правильно. Подсказал кто?

Я говорю:

– Коля подсказал.

– И молодец, все правильно.

С тех пор зажили мы душа в душу. Борода себе тропинку через лес прорубил. Речкой вдвоем любуемся. А когда понадобилось ему электричество подводить, он ко мне пришел. Столбы ведь я ставил да линию тянул – дорогое удовольствие оказалось.

– Слушай, – говорит, – сколько возьмешь, чтобы я к твоему столбу подключился?

Городская современная логика какая – посчитать затраты, разделить на количество столбов да и сказать сумму. Это если правильно. Неправильно, но тоже можно и часто – сказать сумму за всю линию, чтобы полностью окупить – деваться-то человеку некуда, все равно заплатит. А я подумал-подумал, наученный, да и говорю:

– Ничего не надо. Так подключайся.

Зато теперь, когда я в городе, каждую неделю звонит мне Борода:

– Я здесь. Все нормально, не беспокойся. Наблюдаю.

А я еду – пива ему баклажку везу. Водки он давно не пьет…

Вот не определился пока, нутром чувствую – какая-то более правильная жизнь в деревне. Вода чистая. Воздух вкусный. Холодно стало – пошел дров принес, истопил печку – тепло. Платишь за электричество только. Да и то – временно. Скоро батарею солнечную поставлю или еще чего из современного. Змею заметил – убил. В душе змея зашевелилась – в бане попарился, в прорубь нырнул, с людьми хорошими пообщался – ищешь – ау, змея, ты где? Не отзывается, спряталась. А чем меньше змей в душе, тем больше в ней любви и спокойствия. В городе же не знаешь, куда деться от этих гибких гадов. Кругом они – сверху, снизу, внутри. Нет, в деревне лучше.

Я говорил уже – раньше очень змей боялся. А потом Коля мне карельскую притчу рассказал. О том, что поспорили как-то змея и щука – кто из них до берега озера быстрее доплывет – будет на суше жить.

Щука сказала:

– Если я выиграю и буду жить на берегу – первым делом съем ребенка и барашка.

А змея ответила:

– А если я выиграю – никого не буду есть. Буду везде прятаться, чтобы меня не видели.

Услышал их спор Бог. И змея выиграла.

А я так и представляю – что было бы, если бы под каждым кустом сидело по щуке. Проходишь мимо, а тебя за ногу – цап всей пастью. Так что не очень я теперь змей боюсь. Только тех, которые внутри.

Когда мне дали первую литературную премию, я был очень горд собой. Как же – статьи, интервью, поклонницы. Впервые в Карелии. Лучший молодой писатель России. Вода и огонь позади, впереди лишь медные трубы.

Один раз нас с женой очень напугал старший менеджер одного из больших магазинов. Он внезапно набросился и с криком: «Вы прославили Карелию» – вручил мне карточку на скидку. Я вначале было отпрянул, но потом благодарно улыбнулся. Как улыбался ласково всем, кто приветствовал меня в барах, ресторанах и на улицах. Город у нас небольшой.

Я быстро привык к этому чувству. Но прошло полгода. И уже никто не узнавал меня в барах, ресторанах и на улицах. А я продолжал всем ласково улыбаться.

Именно в тот момент и подрался с карелами. У меня четверть карельской крови. Вся остальная – русская и белорусская. И очень почему-то не любил я всегда любого национального проявления. Мы – интернационалисты. И живем мы на бульваре Интернационалистов. И в армии заявление в Афганистан писали, чтобы три года в морфлоте не служить.

А тут в ресторане попались карельские музыканты. Как раз фолк-рок на подъеме был. А я не понимал этого. Русский – для меня это слово было заклинанием, заклятием, правдой. И сейчас также. Но тогда – вообще. На этой почве мы и сцепились, подогретые алкоголем. Не сильно и подрались – пара синяков да стол перевернутый. Но вызвали милицию, и меня, зачинщика, обласканного славой, выволокли на улицу. Положили на асфальт и наступили сапогом на спину. Я лежал и представлял себя белозубой змеей в окружении солдатской кирзы. А мимо шли люди. Некоторые из них узнавали меня.