Врачеватель. Олигархическая сказка Войновский Андрей
– Замечательно! – с нескрываемой радостью согласился Петрович. При этом, как бы невзначай, сопоставив рост Линькова с «дорогушей», не без удивления покачал головой. – Согласен. Перейдем на сугубо официальный тон. В этом тоже есть своя прелесть. Тогда уж для начала: как наше драгоценное здоровье? Не беспокоит?
– Пусть это будет исключительно моей личной проблемой, а мы с вами этой темы касаться более не будем, но за диагноз – еще раз спасибо.
– Принимаю вашу благодарность как должное, ибо заслужил! Сделал ему, понимаешь ли, такое доброе дело – поставил правильный диагноз, а он отказывает нам в финансировании нашей динамично развивающейся партии. Совесть бы поимел, монополист!
После этих слов слезы в три ручья брызнули из глаз Данилыча. С каменным лицом Пал Палыч смотрел на рыдающего в голос Линькова-Петровича и медленно соображал: что для него лучше – сойти с ума или расхохотаться. После некоторых раздумий он выбрал все-таки второе.
Так какое-то время они и просидели друг против друга: один – смеясь, другой – рыдая. Только смех Пал Палыча с большой натяжкой можно было назвать веселым. Скорее, это являлось некой серединой между нервным срывом и ясным пониманием, что с тобою происходит, когда ты в состоянии смеяться над самим собой. Поверьте, такое бывает и стилистика здесь ни при чем.
Когда у обоих эмоции иссякли, новая метаморфоза ждала Пал Палыча. Понимая немудреную логику поведения врачевателя, несложно догадаться, что следующим в очереди богатой, как выяснилось, палитры перевоплощений Петровича был… совершенно верно: Антоша Шлыков навылет простреливал Остроголова дерзким взглядом своих, как амбразуры дзотов, маленьких прищуренных глаз.
– Не надо пугаться. Это по-прежнему я, ваш добрый и искренний друг. Зашел на огонек. Смотрю – свет горит. Значит, не спите. Значит, думаю, пофилософствуем о разных там несоответствиях бытия и сознания, причины и следствия, а может, формы и содержания. Вы как, не против?
– Жалею об одном, – подперев рукою голову и глядя в стол, тихо сказал Пал Палыч, – что вы у нас, Петрович, тварь бестелесная. Так сказать, газообразная. Пощупать вас как следует нет никакой возможности.
– Что, никак побили бы? Кишка у вас тонка! – наигранно парировал Шлыков. – Только и можем, что разглагольствовать да оскорблять, а на деле – нет, батенька, тонка кишка. Тонка.
– Послушайте, Петрович, – оторвав тяжелый взгляд от стола, Пал Палыч поднял голову. – Вам, наверное, очень несладко, раз вы вот так паясничаете? Давно мыкаетесь по нашей грешной матушке-Земле? Поди, успокоения души алчите, да все никак не получается. Но мне почему-то вас не жалко. Да и как можно жалеть то, что…
– А мне вот очень жаль, – перебил его Шлыков, – что я не снискал у вас сочувствия. Было бы приятно, черт побери, хотя, как вы понимаете, я в этом не нуждаюсь. А что касаемо моих мытарств по грешной матушке-Земле, так это не сразу. И ваше замечание на счет успокоения души – не что иное, как наивный религиозный бред. Простите, конечно. Да и время здесь не имеет никакого значения. Какая разница, если мы с вами ровесники. Удивлены? Но это именно так, дорогой мой. Нам с вами тринадцать с лишним миллиардов лет, и родились мы в одну и ту же долю секунды, после той самой критической точки сжатия, за которой последовал Большой взрыв. Так с тех пор, как вы изволили выразиться, и мыкаемся, неся в себе эту невероятную по объему и смыслу информацию.
– Только мы с вами почему-то на разных полюсах, – не опуская глаз, заметил врачевателю Пал Палыч.
– А вы себя, конечно же, не задумываясь, безапелляционно приписали сразу к плюсу? Что ж, Пал Палыч, спишем это на ваше тщеславие и некоторые другие особенности характера. Зато вы не оставили мне выбора. Видно, не суждено. Приму как данность. Получается, что я – пресловутый представитель мракобесия. Знаете, Пал Палыч, обидно мне не за себя, а за убогое человеческое представление о добре и зле. Так вот, представьте себе существование, скажем, Земли, но лишь с одним единственным полюсом. И что? Где бы мы все тогда были? То-то и оно. А я – скромный, всеми гонимый труженик. Действительно, мыкаюсь по свету для сохранения этого самого баланса, повсюду наталкиваясь на полное непонимание.
Теперь уже Шлыков готов был брызнуть слезою, но Пал Палыч вовремя этому воспрепятствовал.
– Нет-нет, Петрович, умоляю! Обойдемся без сцен. Я уже это видел и, поверьте, оценил по достоинству.
– Хорошо, не буду, – согласился врачеватель, – но иногда очень тяжело сдерживать свои эмоции. Надеюсь, вы меня понимаете?
На этот раз Пал Палыч промолчал.
– Ну вот, и вам меня не суждено понять. Каждый способен думать только о себе, и никто – о мироздании. А ведь ему, мирозданию нашему, без гармонизации никак не обойтись. На то и войны. И если Америке, к примеру, хорошо, то России обязательно должно быть плохо. Иначе – хаос. Но Создатель – честь Ему и хвала – на то и сотворил столь несовершенное существо, обозвав его «человеком», чтобы такие, как мы с вами, могли только винтики подкручивать в этом сложном организме под названием «социум». То бишь – общество.
– А какого рожна, позвольте спросить, теперь вы столь безапелляционно приписали меня к своей «бригаде»?
– Так вы, Пал Палыч, избранный.
– И что? Вы хотите, чтобы я с вами на пару у социума закручивал болты и гайки? Я это с успехом проделывал на протяжении пятнадцати лет.
– Так это же здорово! У вас богатый опыт. Вы – настоящий профессионал.
– Вот что, Петрович, – Пал Палыч встал с кресла, – пора заканчивать, но, так как вы все равно без этого не сможете, предлагаю сократить количество действующих лиц. Следующий, как я понимаю, у нас по сценарию Семен Аркадьевич, но мы его пропустим и сразу примем облик Скрипченко. А мне, избранному, будет интересно посмотреть, как вы это делаете. Договорились?
– Вам я отказать не в силах.
– Вот и замечательно!
Антоша Шлыков, сильно ударив ногой в дверь кабинета, вынул из-за пояса огромных размеров тесак и с душераздирающим воплем: «Сволочь! Компенсируй мне те бабки, которые из-за тебя, гниды, я потерял на макаронниках!» – бросился на Пал Палыча, безболезненно пройдя сквозь него. Когда Пал Палыч, не моргнув и глазом, машинально повернулся на сто восемьдесят градусов, перед ним у стены во всей красе уже стоял Игорь Олегович Скрипченко в черном смокинге, с бабочкой, в розовых, надетых на голые небритые ноги, чулках и с наколотым на вилку куском «Сибаса».
– До чего же вкусно готовят, заразы! – отпилив своими крепкими зубами половину куска, жуя и улыбаясь, промычал Игорь Олегович.
В ту же секунду дверь в кабинет Пал Палыча отворилась настежь, и на пороге появилась Нина Сергеевна, держа в руках весьма увесистый предмет непонятного предназначения.
– Паша, что случилось?.. – увидев жующего, напевающего что-то себе под нос и пританцовывающего Скрипченко, она застыла на месте.
– Здравствуйте, дорогая Нина Сергеевна. Вы, хотелось бы вам сказать, величайшая из женщин! Эх, если бы я был свободен от удушающих меня брачных уз, мое сердце всецело принадлежало бы вам. Но это, к сожалению, только риторика. Хотя, возможно, и лирика тоже. На самом деле я тут немножко поперхнулся рыбкой, а Пашенька так сильно долбанул меня по спинке, что я невольно закричал, – с нежностью глядя на Пал Палыча, проблеял Скрипченко, продолжая пританцовывать.
Нина Сергеевна перевела свой недоуменный взгляд в сторону Пал Палыча.
– Нина Сергеевна, поверьте, на самом деле все нормально, – невозмутимо ответил тот.
– А как он смог мимо меня?..
– Ну а что тут странного, – попытался успокоить ее Пал Палыч. – Обладая такой властью и неограниченным влиянием, можно иногда позволить себе залететь прямо в окно. Правда ведь, Игорь Олегович?
– Душка ты мой, разумеется! Впрочем, есть еще чердаки и подвалы. А сколько их было в наших с тобой стремительно развивавшихся отношениях? Не сосчитать! Правда ведь, Павлик? – кокетничал чиновник, поправляя чулок.
Нина Сергеевна выронила из рук тяжелый предмет непонятного предназначения, который с грохотом ударился об пол, немало повредив дорогой паркет из бука. Она резко повернулась и сделала первый шаг к выходу, чтобы, возможно, навсегда покинуть этот кабинет.
– Стой, Нина! – произнес Пал Палыч тоном, заставившим ее немедленно остановиться. – Дождись меня, пожалуйста. Я скоро выйду.
– Хорошо, Паша, – она вышла из кабинета, закрыв за собою дверь.
– Ну вот что, клоун, – Пал Палычу стоило больших усилий удерживать себя, что называется, в рамках дозволенного, – напрасно тратим время. Крутить болты с тобой я не намерен. По-людски с эдаким уродом разобраться нельзя. Даже послать тебя куда подальше не представляется возможным. Поэтому дуй-ка ты отсюда вон, голубчик! Правда, надоел ты мне, Херувимов Ч.П., хуже горькой редьки.
Скрипченко с трудом проглотил недожеванный остаток рыбы и посмотрел на Пал Палыча кричаще-наивными, удивленными глазами ребенка, у которого только что несправедливо отобрали любимую формочку в песочнице.
– Вот так, сразу? А как же истина?
– Что? – Пал Палыч вздрогнул.
– Я только хотел сказать, что истины без справедливости ведь не бывает, – сейчас его устами говорил ребенок. – Так было бы слишком просто. Сначала нагрешил, потом понял, что неправ, затем покаялся… И все что ли? А кому тогда отвечать за тобою же содеянное? – продолжал щебетать Скрипченко, глядя на Пал Палыча широко раскрытыми детскими глазами. – Кому тогда расплачиваться за твои собственные грехи? Опять поэту Пушкину? Нет, папуля, так нельзя. Это бяка получается, – перед Пал Палычем, в метре от него, стоял его 5-летний сын Сережа. – Ты меня, конечно, потом ремнем по попе, но я тебе все же напомню ту сказочку, которую ты сочинил, когда я был у тебя совсем еще маленьким. Очень красивая и поучительная сказочка, как тобою, папочка, скупались мелкие банки, раскручивались под супер-рекламку, накачивались денежками вкладчиков, ставились в правительственные программки на восстановление городов и регионов, а при получении бюджетных денежек – банкротились. И миллиардики, вместе с крохами несчастных старушек, уходили в офшорчики. Смысл этой сказки в том, папуля, что куда ты так безудержно стремишься, туда с тобой нам путь заказан. Дорога к Богу для тебя закрыта. Смирись и выкинь ты всю эту ерунду из головы.
Пал Палыч не спеша подошел к окну с видом на внутренний двор, где у ворот стоял, готовый к отъезду, его бронированный «Брабус».
– Петрович, – с удивительным спокойствием произнес Остроголов, глядя в окно, – вынужден повторяться. Ты напрасно тратишь время. Я не твоего поля ягода. Лучше займись гармонизацией мироздания. А я свой выбор уже сделал. И он окончательный. Видно, так угодно Богу и моей грешной душе. А время придет – отвечу. Я к этому готов.
– Все бы ничего, вот только времени у тебя не осталось совсем. Ты идешь на заседание «Массолита», а в твоей жизни уже все предопределено.
Пал Палыч внимательно посмотрел на Скрипченко, успевшего вновь переоблачиться, но теперь уже в рясу священника, на этот раз католического.
– Ты хочешь сказать, что Аннушка уже пролила подсолнечное масло?
– Именно так.
Возможно, со стороны это и выглядело странным, но Пал Палыч, сделав сильный выдох, почему-то улыбнулся.
– Оперативно, нечего сказать. А я-то думал, что у меня, как минимум, сутки в запасе.
– Слишком уж много всего за один день вы натворили такого, что несовместимо с жизнью человека вашего уровня. Но все еще можно исправить.
Детскость во взоре Скрипченко пропала. Мина на его лице выражала предельную серьезность. Они смотрели друг другу в глаза, не произнося ни слова, пока Пал Палыч не прервал эту немую сцену.
– Если ты впускаешь дьявола в себя, то становишься его слугой и носителем его морали. Нет, Петрович, ничего менять не будем. Видно, так угодно Богу.
– Идиот! – взорвался Скрипченко, бегая туда-сюда вдоль длинного стола, как угорелый. – Малохольный кретин с дебелой романтикой в заднице! Чего ты заладил, будто полоумный. «Так угодно Богу, так угодно Богу…» Кому угодно? Ему? Да плевал он на ваше человечество с небес высоких! Разбирайтесь сами со своими мирскими передрягами. Он же, как вампир, только вашей верой и питается, да только воспаленному мозгу это невдомек. Тебе, дурак, жить осталось не больше десяти минут. Пописать не успеешь. Грохнут, как только выйдешь из здания. Знай – нет на свете идеалов! И правды тоже нет. Давай, беги, как баран на заклание, подставляй свою глупую башку под свинец. Только вопрос: за что подставляться будешь? За веру, за любовь, за дружбу? А известно ли тебе, что исполнителем заказа является тот, кому ты доверял больше остальных?
За все время бурного монолога врачевателя Пал Палыч не сделал ни одного движения. Словно застыв на месте, он смотрел в окно, оперевшись обеими руками о подоконник.
– Так что, Пал Палыч, да или нет? – Круг замкнулся. Перед ним снова стоял врачеватель. – У меня, действительно, больше не осталось времени.
– Я не нуждаюсь в клерках, а посему вас не задерживаю, – не оборачиваясь, ответил ему Пал Палыч. – Если бы я знал, что моя душа умрет со мною вместе, то все равно сказал бы «нет».
Он разжал свою руку. От напряжения ладонь налилась кровью и стала красной. Аккуратно распутав веревочку, Пал Палыч надел крестик себе на шею, тщательно запрятав под рубашку. Затем отошел от окна и, встав в центре, окинул взглядом свой кабинет.
Врачеватель исчез. Он испарился столь же быстро, как и появился. И для Пал Палыча это было очевидным. Вместе с Петровичем улетучился едва уловимый сладковатый запах плесени. Почему сладковатый? Наверное, так казалось самому Пал Палычу.
Оказавшись возле стола, он налил рюмку коньяку и выпил залпом.
– Ну что, Остроголов, приплыл? Если нечисть не блефует – знать, судьба. Ну а если так, то прятаться не стану. Да и грехи мои не сосчитать, – улыбнувшись, Пал Палыч опрокинул вторую рюмку. – Кровь на мне, а вот ее ничем не смоешь. Прав Филарет: время здесь ни при чем.
Он подошел к встроенному шкафу и достал пальто. Не торопясь надел его и, еще раз взглянув на комнату, переступил порог приемной, где его терпеливо ждала Нина Сергеевна. Их взгляды встретились.
– Не смотри ты на меня так, Нина Сергеевна. Я не голубой, а это был не Скрипченко.
– А кто это был, по-твоему? – в ее вопросе звучали глумливо-презрительные ноты.
Грузно привалившись спиной к стене, Остроголов закрыл глаза.
Нина Сергеевна встала с кресла и, внимательно посмотрев на Пал Палыча, спросила:
– Пашка, что с тобой?
– Артист, фигляр, лицедей, клоун… – глядя перед собой в одну точку, продолжил Пал Палыч. – Назови, как хочешь, но это был не человек. Как-нибудь я тебе расскажу эту историю в мельчайших подробностях. Хорошо? А чтобы тебе сегодня спокойно спалось, знай: я, моя родная, люблю только вас, милых моему сердцу баб. Как молодых, так и не очень. Понятно?
Нина Сергеевна подошла к нему. Она обхватила голову Пал Палыча руками и, прижав к груди, нежно погладила его волосы.
– Понятно, Пашка. Все мне понятно. Ты просто дьявольски устал. Вот и все. Тебе надо хорошенько выспаться.
– Ладно, прощаться не будем, – ответил он, деликатно высвобождаясь из ее объятий. – Завтра увидимся.
– А чего прощаться? Я сейчас с тобою тоже спускаюсь.
Пал Палыч, будто очнувшись, пристально посмотрел на Нину.
– В том-то и дело, Нинуля… Если можно, задержись на полчаса.
– Зачем?
– Надо принять очень важный факс из Баторинска. Если ровно через тридцать минут не придет, тогда не жди. Езжай домой.
– Хорошо, Паша, я задержусь, – спокойно ответила она. – Твоя машина во внутреннем дворе.
– Спасибо, я знаю. До завтра, – поцеловав ее, он направился к выходу.
– Пашка, подожди!
– Что, мой родной?
– Ты что, действительно, со мною прощаешься?
– Тебе показалось. Давай вечерком созвонимся. Потреплемся на разные «отвлеченные темы». Идет?
– Хорошо, договорились.
Он вышел из приемной, где у дверей его ожидала охрана. Они спустились в лифте на первый этаж. Выйдя из лифта, Пал Палыч обратился к своим телохранителям:
– Насколько я понимаю, мужики, во время сопровождения моей драгоценной задницы вы подчиняетесь непосредственно мне.
– Не совсем так, Пал Палыч, – ответил один из телохранителей.
– Тем не менее. Спорить не будем. Считайте, что это мой приказ. Немедленно отойти от меня ровно на двадцать шагов и не приближаться до тех пор, пока я сам не сяду в машину. Так надо, ребята. Именно сегодня. Я прошу вас, – видя некоторое замешательство на непрошибаемых лицах охранников, он положил руки им на плечи. – Ну, посудите сами, что со мною может случиться в закрытом дворе нашего офиса?
Переглянувшись, они отошли на требуемое расстояние. Подойдя к двери служебного входа, которая выводила непосредственно во внутренний двор, Пал Палыч достал из кармана пиджака мобильный телефон и, отыскав в его памяти нужный номер, нажал на кнопку соединения с абонентом. В трубке послышались гудки. Пал Палыч твердо знал, что на другом конце на дисплее высвечен номер его телефона, и ни на йоту не сомневался, что в данную секунду на него смотрят и думают только о том: сказать «алло» или захлопнуть крышку мобильника. «Алло» так и не прозвучало. Автомат отключил соединение. Пал Палыч нажал повтор. После пяти-шести гудков трубку все-таки сняли.
– Здравствуй, Никита.
– Здравствуй, Паша, – после некоторой паузы ответили на том конце провода.
– Выслушай меня, Никита, и, пожалуйста, не вешай трубку.
– Слушаю тебя, Паша, – опять же не сразу услышал он в ответ слегка хрипловатый голос начальника своей службы безопасности.
– Я сейчас нахожусь у служебного входа и как только выйду во двор, сразу буду у тебя на мушке. Но ты должен дать мне слово, что не нажмешь на курок, пока я не окажусь в центре двора. Я буду один. Охрана в двадцати метрах. Можешь мне поверить, я в точности исполню, что сейчас говорю тебе, поэтому если с тобой дублер, то дай ему отбой. Не хочу, чтобы стреляли в затылок. Договорились?
В трубке молчали.
– Будем считать, что твое молчание – знак согласия. Это именно тот случай. Тебе нужно время, чтобы созвониться с помощником?
– Не нужно, Паша.
– А я знал, что ты, старый служака, хрен кому доверишь такое ответственное дело. Ты же у нас ворошиловский стрелок, и рука твоя не дрогнет в «критические дни». Знаешь, Никита, я абсолютно спокоен и отношусь к предстоящему мероприятию как-то чересчур философски. Сам не понимаю, почему. Наверное, Никита, потому, что внутри чудовищная пустота и твоя жизнь прожита без всякого смысла. А может, и от понимания, что раз уж маховик раскручен, то не сегодня, так завтра. Промажешь ты – взорвут по дороге. Но ты, уверен, не промахнешься. Поэтому пусть лучше это будет рука друга, а не какого-нибудь бесчувственного робота, которому все равно. Только помни: когда меня уберешь, немедленно беги. У тебя времени нет. Ты теперь фигура крайне нежелательная. Да ты и сам все понимаешь не хуже меня. Ну что, Митрофаныч, я пошел. Не вешай трубку.
Набрав код, Пал Палыч открыл дверь и вышел во двор. Твердым, размеренным шагом дошел до центра двора и остановился. Краем глаза он увидел, что охрана следовала за ним, строго соблюдая дистанцию.
– Ну вот, Никита, как сказал, так и сделал. Ты уж меня, старина, подкорректируй, пожалуйста. Так, чтобы я встал к тебе лицом.
– Повернись немного левее, – глухо прозвучало в трубке.
– Вот так нормально?
– Спасибо, Паша, лучше не бывает.
– Тогда у меня к тебе небольшая просьба. Так сказать, по старой дружбе. Не хочу я лежать в гробу на собственной панихиде с простреленной башкой. Сделай одолжение, пальни мне в сердце. Благодарю за службу. Прощай и не тяни резину.
Остроголов отбросил в сторону свой телефон и прикрыл рукою крестик, нащупав его под рубашкой.
С четырех сторон двор был изолирован от ветра, и снег, падавший на старушку Москву, покружив над крышей, медленно ложился на уединенный пятачок безветрия. А Пал Палыч, подняв голову, смотрел на эту завораживающую красоту и не думал о смерти: «Добро там, где любовь. А любовь всегда там, где красота».
Прицел задрожал, но еле слышный, как щелчок, выстрел раздался.
Пал Палыча с силой отбросило назад, но он остался стоять на ногах. В эту секунду его широко открытые глаза выражали столь неподдельное удивление, что могло создаться впечатление, будто он давно забыл, зачем здесь оказался. Держась обеими руками за сердце, Пал Палыч сделал несколько шагов вперед и упал в метре от карниза одного из внутренних подъездов двора.
С точки зрения киллера, место для соприкосновения с землей жертва себе выбрала, мягко говоря, крайне неудачное. Не было ни малейшей возможности произвести контрольный выстрел в голову. Плохо, когда профессионалу для четкого выполнения поставленной задачи катастрофически не хватает времени. Вообще, такое ощущение, что матушка-Россия, куда ни сунься, один большой аврал на вечно тонущем корабле.
Глава четвертая
Первое, что увидел Пал Палыч, открыв глаза, идеально побеленный потолок. «А ведь не случайно свет называют белым», – подумалось ему. Но, повнимательнее приглядевшись и заметив на «белом свете» некоторые разводы с шероховатостями, слегка расстроился: «Так это всего-навсего потолок. Значит, я, судя по всему, где-то в больнице. Но не дома. Это точно».
Слегка повернув голову, увидел над собой стеклянную капельницу с прозрачным раствором, перманентно пускавшим пузыри. Проследив глазами путь стекания жидкости по тонкой трубке вниз, добрался до своей руки, в вену которой была введена игла. «А вот это уже лишнее», – сказал он себе и другой рукой спокойно вытащил иглу из вены. То же самое произошло с наклеенными на виски, предплечье и грудь электродами, служившими, вероятно, в качестве датчиков. Освободившись от обилия проводов, Пал Палыч без малейших усилий поднялся с кровати, свесив с нее босые ноги. И движение сие – разве что немного скрипнула кровать – было им проделано с такой необычайной легкостью, словно каких-нибудь десять минут назад он прилег немного отдохнуть, даже не успев толком задремать. Затем, опустив голову, уставился на свою грудную клетку, на которой с момента его рождения никогда не было, что называется, креста. А сейчас он был. Вырезанный из эвкалипта, с причудливым орнаментом, на обыкновенной хлопковой веревочке.
Положив крестик на ладонь, Пал Палыч глубоко задумался, просидев так несколько секунд, не шелохнувшись, не отрывая взгляда от ладони: «И что? Прожил почти полвека в своем дурном, но очень событийном анекдоте, который, впрочем, так далек от логики и понимания нормального, простого человека, под вечер приходящего домой с рутинной, опостылевшей работы к унылой, вечно недовольной, уставшей от убогости жене. И вот он ритуально надевает у порога свои законные протертые до дыр вельветовые тапки, целует мимоходом обиженных вниманием и ласкою детей, проходит в ванную, где много лет назад, словно ирония, от стенки откололся кафель в изящном шахматном порядке, – тогда простой, нормальный человек включает в ванной воду до упора, на полную катушку, чтобы, не дай-то Бог, его рыданья мог услышать кто-то из домашних, садится на пол и, закрыв лицо руками, зло шлет проклятия жестокостям судьбы.
Лишь формы разные, но суть одна: мы с ним похожи, как две капли, и смысл проблем один и тот же. И он и я с рожденья и до смерти пред Богом одинаково равны. Я только миллиарды в гроб с собой не положу, а он не сможет заработать их при жизни. Ибо не создан, не рожден для риска. Он расплатился бедностью за трусость… А я? Богатством за уныние души?..
Да, впрочем, истина проста. Мы с ним похожи тем, что одинаково пусты и бездуховны. Ведь только мысль, несущая в себе любовь, способна созидать и придавать гармонию творцу».
– Мой Боже! Я же тебя видел! – застегивая пуговицы пижамы, вслух произнес Пал Палыч, глядя на потолок с улыбкою ребенка. – Когда к тебе приходят после этой суеты, твое сияние не знает укоризны. Вокруг тебя всегда одно тепло и в бесконечность уходящее прощенье. А твой, как свет звезды, неповторимый юмор?.. Не это ль есть любовь? Недаром говорят: от Бога.
Так он просидел еще какое-то время, погруженный в свои мысли и воспоминания, а когда решил осмотреться, его взгляд встретился с обезумевшими от страха глазами Эльвиры, вероятно, уснувшей в большом, стоящем в углу палаты кожаном кресле и недавно разбуженной звуком еле слышно скрипнувшей кровати.
Да, да. Это была та самая Эльвира, которая поздним февральским вечером приехала к нему домой с ошеломляющей новостью.
– Здравствуй, Эльвира Тарасовна Касперчак, в девичестве Зусман. Ты чего тут делаешь, феминистка?
– Я!.. Я, Пашенька!.. – Эльвира никак не могла прийти в себя, отчего собственный язык плохо ее слушался, а нижняя челюсть часто ударялась о верхнюю. К тому же у нее перехватило дыхание, и она, будучи человеком крайне эмоциональным, в довершение всего была готова органично хлопнуться в обморок. Говоря иными словами: за Эльвиру Тарасовну становилось страшновато.
Видя такое состояние своей старой знакомой, Пал Палыч хотел, было, встать с кровати и подойти к ней, чтобы хоть как-то немного успокоить, но подобные действия с его стороны вызвали у Эльвиры куда более странную реакцию: с вытаращенными слезящимися глазами, безадресно помахав рукой перед своим носом, она громко промычала что-то совершенно невразумительное, зачем-то при этом запрокинув ноги на оба подлокотника, плавно сползая по спинке кресла.
Дабы легко возбудимой мадам Касперчак, в девичестве Зусман, не сделалось еще хуже, Пал Палычу пришлось незамедлительно ретироваться на прежнее место. Немного подумав, он лег обратно в свою больничную койку, тихо сказав ей: «Ты, Эльвирочка, успокойся, а я пока полежу. Когда придешь в себя, позови меня! Хорошо? Не волнуйся, я спать не буду».
«Да, видно, долго я отсутствовал, – подумал про себя Пал Палыч, – раз такие реакции на мое пробуждение. Ладно, полежим еще немного. А то ведь и впрямь скорую вызывать придется».
– Паша!.. – донеслось наконец из дальнего угла палаты. Боясь сделать лишнее движение, Пал Палыч осторожно повернул голову в сторону Эльвиры, по-прежнему оставаясь, будто в гробу усопший, неподвижно лежать на кровати.
– Пашенька!.. – госпожа Касперчак сделала еще одну попытку обратиться к нему, при этом часто всхлипывая и шмурыгая носом. – Ты меня спрашивал, что я здесь делаю? А я дежурю, Паша. Мы тут график дежурств установили. Сегодня как раз моя очередь. Вот… Пашенька, а как ты себя чувствуешь?
– Да, по-моему, этот вопрос мне, скорее, впору задать тебе.
– Нет-нет, я уже все… Я уже нормально.
– Скажи, встать-то мне теперь можно? А то с тобою все бока отлежишь.
– Конечно, Пашенька. Ты меня прости. Просто так неожиданно.
– Ну, за неожиданность и ты меня тоже прости.
Не без удовольствия, во второй раз встав с кровати, внимательно посмотрел на Эльвиру. Да, можно было сказать, что она уже оправилась от шока, но, как ему показалось, еще не до конца.
– Я не знаю, Эльвира, ну, хочешь, ущипни ты меня, что ли?
Касперчак едва заметно улыбнулась.
– Слава Богу! Наконец-то нормальная человеческая эмоция, – весело отреагировал на ее улыбку Пал Палыч.
В ответ Эльвира даже рассмеялась.
– Правильно, родная. Чем пугаться – лучше рассмеяться. Кстати… Телевизор вижу, хотя зачем он мне здесь? А вот зеркало… Может, я, действительно, со стороны ничего кроме испуга и не заслуживаю?
Он поискал глазами зеркало. Найдя его в углу над раковиной, подошел и без всяких эмоций посмотрел на свое отражение.
– Да нет, вроде без особых изменений. Может, даже посвежел чуток, – сказав это, вернулся к своей кровати и, лихо перемахнув через спинку, изящно приземлился на пятую точку.
– Эльвира, – глядя на нее открытыми и ясными глазами, с неподдельным спокойствием в голосе произнес Пал Палыч, – раз уж мое возвращение на эту грешную землю по графику совпало именно с твоим дежурством, значит, это не случайно. Согласна? Значит, ты должна мне рассказать все, что я о себе пока не ведаю. С момента, как понимаю, моей отключки, до того кошмарного мгновения, когда я тебя, как слон, так беспардонно разбудил, вставая с кровати.
Он еще раз оглядел палату.
– Так, судя по убранству, это ЦКБ. У меня такое ощущение, что за это время немало утекло воды. Сколько я был в коме? Ну или просто спал? Скажем так.
– Почти два месяца, Пашенка, – снова начав всхлипывать, ответила она.
– Не надо, Эльвира, успокойся, – совершенно безмятежным тоном сказал Пал Палыч, и Эльвиру Тарасовну почему-то сразу покинуло возвращавшееся к ней беспокойство.
– Все, Паша, я уже абсолютно спокойна.
– Ну тогда скажи мне, какое сегодня число и месяц?
– А… Сегодня как раз Чистый четверг, – затараторила феминистка, – завтра, соответственно, Страстная пятница, а через два дня уже Пасха. Представляешь, в этом году наша Пасха совпала с иудейской и католической. О! И с твоим днем рождения, кстати. Тоже одиннадцатого апреля. Как необычно, правда?
Переварив в себе Эльвирину конкретику и без особого труда высчитав сегодняшнее число, Пал Палыч спросил ее со вздохом:
– Так что со мной случилось?
– Как? А разве ты не знаешь?.. Боже! Идиотка, что я говорю?!
На сей раз рассмеялись оба.
– Эльвира Тарасовна, вы удивительное создание природы. О вас нужно писать трактаты. И все же, дорогая моя, соберитесь и поведайте мне эту занимательную историю про мое, так сказать, временное отсутствие.
– О, Господи! Даже не знаю с чего начать, – она снова занервничала. Было видно, что эмоции ее переполняют, но от этого насквозь публичная особа – вылитый коккер-спаниэль – выглядела еще более трогательной. – Ну, короче, Пашенька, тебя убили, но не совсем. Однако ты все-таки не умер.
– Поясни, пожалуйста, поподробнее, – Пал Палыч не смог сдержать улыбки.
– А что тут пояснять? Тебя, Паша, застрелили, но пуля прошла мимо. Как это называется?.. Навылет, вот. У тебя под пижамой должен остаться шрам. Ты можешь посмотреть. Я разрешаю.
Пал Палыч не обратил внимания, как после очередного перла Эльвира Тарасовна зажала себе рот рукой. Он без лишней суеты расстегнул шелковую пижаму и чуть ниже левого плеча увидел практически зарубцевавшийся небольших размеров шрам в форме звездочки. Остроголов поднял голову и с некоторым удивлением посмотрел на Эльвиру.
– Так вот и я говорю, твое ранение, Паша, убить тебя никак не могло. Ты умер совсем от другого. То ли болевой шок вызвал сердечную недостаточность, то ли наоборот, но, в общем, что-то случилось с сердцем, и оно остановилось. Паша, только мы все почему-то уверены, что врачи сами толком ни черта не поняли в причине твоей смерти, – интригующе и таинственно закончила она свою фразу.
– Ну хорошо, а почему ты все время говоришь о моей смерти, если я пока еще здесь? – не переставал улыбаться Пал Палыч, слушая Эльвирино повествование.
– Да в том-то и дело, Пашенька, что медицина зафиксировала не клиническую, а биологическую смерть, и тебя мы похоронили.
– То есть как? – улыбка сошла с лица Пал Палыча.
– Ну, я неправильно выразилась. Конечно, тебя сначала отправили в морг, а уже потом…
– Подожди, подожди. Не все сразу. Давай, родная, по порядку. Я тебе буду задавать вопросы, а ты мне будешь на них спокойно отвечать. Идет?
– Я согласна, Пашенька.
Пал Палыч тщательно оглядел свой «девственный» живот, лишенный признаков какого-либо хирургического вмешательства патологоанатома.
– Мне что, не делали вскрытие?
– Нет. Лариска встала на дыбы… Н у, в смысле, грудью… Не разрешила, одним словом.
– Постой. Насколько я знаю, ни один патологоанатом не возьмет на себя ответственность давать заключение без вскрытия.
– Паша, ну ты как маленький ребенок, ей-Богу! – ее удивленные глаза напоминали кубические аквариумы, где плавало много красивых рыбок, возмущенных наивностью Пал Палыча. – С финансовым благополучием твоего семейства в этой стране возможно все. Как заказали, так и сделали. К тому же Лариска орала как полоумная: «Не дам его резать!» И все. Прямо как чувствовала.
– Ну, допустим, Лариска молодец… А на какой день меня похоронили?
– Кажется, на третий. Как всех. Стоп! Или на четвертый?.. Ой, Пашка, прости. Я уже что-то не помню.
– Да не переживай ты так, Эльвира. Поверь, в данной ситуации это не важно. Но согласись, в любом случае я уже должен был вонять на всю Ивановскую.
– Почему? Совсем не обязательно. Сейчас такие средства, Паша, закачаешься! Я закурю?
– Кури.
Эльвира прикурила сигарету.
– Кстати, в этом вопросе я теперь очень даже подкованная.
– Верю. Я вообще поражен твоими глубокими познаниями в области медицины.
– Зря смеешься. Мне сами врачи рассказывали. Я лично с одним из них очень долго беседовала. Есть какая-то спиртоглицериновая смесь с формаклоном…
– С формалином.
– О, точно! С формалином. Так ее хватает от пяти до десяти суток. Представляешь? И потом не забывай, это же ЦКБ. Здесь температура в камерах плюс четыре – плюс шесть, как в домашнем холодильнике.
– И что?
– А то, что при такой температуре происходят «замедленные жизненные процессы». Микроорганизмы… Ой, нет, постой!.. Или клетки, что ли?.. Не помню точно. Ну, неважно. Так вот они, как не размножаются, так и не умирают. Понимаешь? К тому же, Пашенька, думаю, в морге за тобою ухаживали похлеще, чем за королем Иордании, чтобы ты у нас выглядел настоящим свежачком… Ой, Паша, прости! – Эльвира снова зажала рот рукой.
– Прощаю, не переживай, – продолжал улыбаться Пал Палыч. Забавную историю ты мне рассказываешь. Только все-таки это никак не вяжется с моей биологической смертью. Ну да ладно. А как же вы меня похоронить-то умудрились?
– Паша, ну я же говорю: я неправильно сказала. Сначала была панихида. Тебя отпевали, потом привезли на кладбище, а когда уже после прощания хотели закрыть крышку… Ой, мамочка, до сих пор мурашки по коже! Ты вдруг как вздохнешь, да так громко!.. Как будто застонал. Аж приподняло тебя! Можешь себе представить, что тут началось?
– Да уж, представляю, – провел по лицу рукой Пал Палыч.
– Боюсь, Паша, что не представляешь!
– Что-нибудь еще случилось на моих похоронах? – тяжело было выслушивать эту, по сути, жуткую историю, сохраняя серьезный вид. Да еще имея напротив себя, в лице Эльвиры Тарасовны, такого потрясающего рассказчика.
– Хватит ржать, как сивый мерин! – в сердцах воскликнула она, хотя Пал Палыч этого делать вовсе и не собирался. – Я не шучу! С Лариской очень плохо! Она после этого совсем с ума сошла. Свихнулась окончательно. Понимаешь? Она у нас теперь в «Кащенко»! – Эльвира сделала глубокий вдох своей пышной грудью, чтобы немного успокоиться. – Правда, условия замечательные. Уход отменный, ничего не могу сказать. Она тоже в отдельной палате, как и ты, так что на этот счет можешь быть абсолютно спокоен, – на этот раз очередной собственный перл остался ею незамеченным. – Мы сделали все возможное, чтобы ей там было комфортно, хорошо и уютно. Главное, ты не должен сейчас волноваться, Паша.
На каком-то подсознательном уровне Пал Палыч ясно ощутил, что в данную минуту самое оптимальное для него – просто тупо посмотреть на потолок. Что он, собственно, и сделал. Сидел на своей кровати, задрав голову вверх, и мерно покачивался взад-вперед, оставаясь внешне абсолютно спокойным.
– Скажи, Эльвира, – после некоторой паузы возобновил разговор Пал Палыч, – а Сережа знает о том, что с нами произошло?
– Ты о сыне?
– А о ком же еще?
– А как, по-твоему, Сережка может не знать, если он прилетел на следующий день после того, как тебя застрелили?
– Так Сережа в Москве?
– Да он только час назад, как от тебя уехал. Сережка вообще у нас молодец! Он и тебя и мать по два раза каждый день навещает.
– А где он сейчас? В Жуковке?
– Нет. Там ему почему-то не нравится. Он на Котельнической живет. И то говорит: «Временно. Слишком пузато». Хочет в квартиру бабки с дедом переехать. «Там, – сказал, – мне легче дышится». Представляешь?
– Конечно, представляю! Потому что моя кровинушка.
Пал Палыч встал с кровати и направился к входной двери палаты. Подойдя, открыл ее и, выглянув в коридор, увидел двух здоровенных охранников, стоявших по обе стороны от двери. В одном из них он узнал Николая, который не хотел выпускать Пал Палыча за ворота без санкции вышестоящего начальства в ту памятную февральскую ночь.
Увидев Остроголова, здоровенный добряк ничего лучше не смог придумать, как, по-детски удивленно вытаращив глаза, откозырять, вытянувшись по струнке.
– Пал Палыч, вы проснулись? Честь имею! Ура!
Эта неприкрытая искренняя радость большого человека настолько поразила Пал Палыча, что он бросился обнимать своего старого знакомого.
Читать бесплатно другие книги:
