Врачеватель. Олигархическая сказка Войновский Андрей

Глава первая

– Папуля, сколько можно спать? Еще минута – мы с тобою опоздаем. Ты только посмотри на это небо: ни облачка, ни дымки, – белокурый ангелочек настойчиво пытался разбудить Остроголова. Сидя на нем верхом, ребенок что есть силы теребил зеленую пижаму олигарха.

Пал Палыч смог с трудом открыть глаза. Тревожный сон его еще не отпустил.

– Лариска Пална, ты – жестокосердное создание! Отлично знаешь: есть всего один лишь день недели, когда могу я хоть немножечко поспать. А ты берешь и так несправедливо будишь. Скажи, ну и «пошто» я это заслужил?

– Папуля, я тебя люблю. Ты это тоже знаешь. А потому и в мыслях не имею права допустить, что можно взять да и проспать такую красоту.

– О, Боже праведный! Какую?

– Какую?! Папка, ты – балбес!.. Когда восходит солнце!

– И что с того, Лариска Пална? Оно восходит каждый день. Ну почему же именно сегодня? Скажи, за что в твоем лице ниспослано мне это наказание? Я спать хочу! И все готов отдать за тридцать семь минут в «нирвану погружения».

– Папулик, ты хитер, как лис. Нет. Хуже. Ты хитер, как росомаха. Ты просто тянешь время. А ну, немедленно «подъем»! И если ты сейчас не встанешь, я объявляю всем бойкот и долгосрочную крутую голодовку.

Ребенок подбежал к гардине, настежь растворив большое широченное окно.

– Папулик, милый, ну иди скорее! Вот-вот сейчас на этом горизонте появится верхушка диска. О, Боже-Господи, какая чудотворность!

– Скажи мне, кто ты? Кто тебя создал? – покорно подчинившись воле ангелочка, по-прежнему богатый человек, кряхтя, безвольно, нехотя поднялся с уютной, мягкой и нагретой за ночь, трепетной постели и, подойдя к окну, приник губами к темечку ребенка, всем существом своим желавшего увидеть восхождение светила. – Откуда ты взялась? Откуда эти фразы? Откуда эти обороты речи?

– Стой! Не мешай. Смотри, оно восходит!

Еще не жадный, не горячий, едва явившийся на свет, дитя по праву, первый лучик солнца пастельными цветами обрек к существованью новых красок пол, стены, потолок огромной спальни олигарха, буквально за секунду сотворив метаморфозу от серых неуживчивых тонов до радужных рождений нового, живого.

– Папуля, вот послушай. Я долго думала над этим, как может то, что в миг испепелит любое, связанное с жизнью, дарить нам эту жизнь? Вот мы вчера с Сережкой по телеку смотрели передачу. И там один ученый – кстати, очень пожилой – занудно говорил про космос. И я подумала: «Что значит бесконечность?» Ну вот, к примеру, мы с тобой прекрасно знаем, что есть пределы у окна, у дома, у Москвы, у солнечной системы. В конце концов, у космоса ведь тоже должен быть предел? Ну, так? Но что тогда за ним? И что за тем, что этот космос окружает? Я думаю, ты должен знать. Ты же туда попал. И вдруг так неожиданно вернулся. Ведь это ж не случайно, правда? А ты не говорил об этом с Богом?

Все выше диск вставал над горизонтом. Пал Палыч, глядя на него, обняв за плечики «исчадие вопросов», как будто невзначай, ничуть не напрягая память, спокойно произнес: – Ты знаешь, милая Лариска Пална, все это время я наивно думал, что тогда со мною разговаривал Господь. Я знаю, он был рядом. Он присутствовал повсюду, но чтоб со мной…Увы, не говорил.

– А кто же это был?

– Сияние. Громадный сгусток света. Он обволакивал меня великим ощущением добра, которого, пожалуй, на земле-то не бывает. И то, что я почувствовал в тот миг, обычными словами мне не передать. Язык великого поэта здесь бы был бессилен. Такое не передается.

– Так, может, это все же был Господь?

– Нет-нет. Скорей субстанция, но с наделенным, данным ей от Бога правом вершить судьбу моей души, которая тогда уже была вне тела моего. Я помню, растворился в этой неземной любви, а он меня вдруг неожиданно спросил: «Зачем так было неразумно подставлять себя под пулю негодяев?» Да, точно помню, так мне и сказал: «Зачем так неразумно подставлять себя?»

– А ты, папуля, что-нибудь ответил?

– Да, я ответил… Мысленно, конечно… Я ему сказал, что этого хотел, а он сказал, что это слишком просто. И что заклание – есть путь порочный. Имея силу, предпочесть бессилие – не меньший грех. Сказал: «Ступай обратно».

– И ты тогда вернулся?

– Нет, не сразу. Я закричал… Нет, я к нему взмолился: «Ну дай же мне всего одну секунду, чтобы взглянуть в твои божественные очи! Всего одно мгновение – и я познаю истинное счастье!» И вот когда моя душа, истерзанная предвкушеньем чуда, от неземной любви разорвалась на миллиарды маленьких частичек, тогда я понял, что поднялся всего лишь на одну ступень той лестницы, которая, взмывая вверх, ведет к Создателю. Быть может, это-то и есть, к большому счастью, бесконечность?

Рассвет уже вовсю играл палитрой невообразимых красок, столь безответственно перемешав тона, при этом с легкостью и беззаботно творя гармонию теней и света.

– О чем задумалось, любимое дитя? – Пал Палыч улыбнулся, – дитя, которую зовут Лариска Пална. Надеюсь, что на этот раз я, хоть частично, смог вам ответить на поставленный вопрос?

– Ну, не совсем. Но то, что ты сказал, мне тоже очень интересно. Я должна подумать. Подумаю, а после кой о чем спрошу. О'кей?

– Ну, кто бы в этом сомневался?

Ребенок поднял вверх обе руки.

– Папулик, а теперь не отвлекайся! И как всегда, на счет «четыре». И раз, и два, и три… Четыре!

На славу разбежавшись, оба с впечатляющей синхронностью нырнули рыбкой в широченную кровать. Лишь прочность, качество и непомерная дороговизна спасли кровать от неизбежного постыдного крушения. Даже не скрипнув, она все же подумала невольно: «А если бы по мне проехал его «Брабус»? Хотя мне жаловаться грех. Я в общем-то хозяином довольна».

Лежа на спине в своей постели, Пал Палыч не терял надежды еще немножечко вздремнуть. Он терпеливо ждал, когда, упершись ему в грудь «острющим» локотком, ребенок завершит намеченный на утро список тем… Ну и, конечно, череду вопросов.

– Папулик, хочешь, я тебе открою маленький секрет? О нем еще никто не знает.

– Хочу, – вздохнул Пал Палыч обреченно.

– У нашей тети Лены– баронессы…

– Лариска Пална, – прервал ее Остроголов, – мы же с тобой договорились. Ты отлично знаешь: она не любит, когда ее так называют. Даже за глаза.

– Ну не сердись, Пал Палыч, каюсь. Просто с губ слетело. Но ты и сам не хуже меня знаешь, что все кругом ее так называют. Да тот же Зямкин, например. Я лично слышала, как он ей говорил: «Ты, баронесса, моя вечная любовь, и я для счастья нашего ребенка ни сил, ни средств не пожалею».

– Так в чем секрет, Лариска Пална? Не то немедленно усну. А вот подслушивать, подруга, по меньшей мере, неприлично.

– Папуля, как ты можешь? Да не подслушивала я! Он это говорил на кухне, при народе. И мама слышала, и я, и Женя…

– Ну хорошо, прости. Так в чем секрет?

– У Лены будет девочка. Отнюдь не мальчик.

– Что, в этом твой секрет? – зевнул Пал Палыч. – УЗИ же показало: будет мальчик. А там, я знаю, очень классные врачи. Они сказали, что уверены на сто процентов.

– Твои врачи да и твое УЗИ об этом знать не могут.

– Ну, конечно. Зато об этом знаешь ты.

– А я, папуленька, не знаю. Я чувствую, а, значит, знаю. И вот когда она родит, тогда посмотрим: кто был прав. Ну, а пока можешь считать, что я дуреха и на меня не стоит обращать внимания.

Лариса Павловна надула щеки, изобразив обиду на лице. Пал Палыч, взяв ее за руку, улыбнулся:

– Какая ж ты у нас дуреха? Ты – умница. Ну и тем более не обратить вниманья на тебя – ну просто невозможно. Давай-ка лучше поцелуемся носами.

Носы соприкоснулись, после чего немедля был продолжен разговор.

– Я вот еще о чем подумала, папуля, – сказал ребенок, глядя в потолок, – вот если б вы меня нашли чуть раньше, наверно б не успели с мамой разлюбиться.

– Лариска, кто тебе сказал?..

– А говорить не надо. Я же не слепая. Просто очень жаль. Но и, в конце концов, не так уж страшно. Достаточно того, что я вас одинаково люблю. А это главное. Ведь так, папуля?

Кивнув согласно головой, Пал Палыч промолчал.

– А мама наша все равно уйдет в монахини, – бесстрастно произнес ребенок.

– Что ты такое говоришь, Лариса? – Пал Палыча буквально в миг приподняло с кровати. Он не мигая пристально смотрел в глаза ребенку. – Что ты такое говоришь?

– Я говорю, что чувствую и вижу. Наверное, все то, что раньше дорого ей было в жизни, ушло и больше не вернется. Она не сможет жить, как прежде, а в будущем ей просто некем жить. И, значит, есть одна дорога – к Богу.

– Как некем? Что ты там плетешь? – Пал Палыч окончательно расстался с мыслью под утро подремать с часочек. – А ты, Сережка?.. Как же некем?

– Ну, мы с Сережкой… Мы скорей с тобою. И мама это знает. И ей в душе от этого за нас спокойно. Она у нас хорошая и добрая, вот только… Только мамуля никогда не знала, что она будет делать завтра. Нет-нет, она уйдет в монахини, увидишь.

– Она тебе об этом говорила?

– Ни словечка. Об этом никому не говорят. Ты знаешь, где она сейчас?

– Как где? Наверное мамуля спит еще…

– А вот и нет. Она еще вчера чуть свет уехала к дяде Сереже в Тихонову пустынь… Ой, прости, опять забыла! Я знаю, что его нельзя так называть, но он мне разрешает. Всегда смеется, говорит, что можно. О, Боже-Господи, как я его люблю! В нем тоже сгусток света. Я Филарета вижу хорошо. В нем тоже нет ни серого, ни черного, ни злого. Одно сияние, одно добро.

Ребенок потянул Остроголова за рукав пижамы.

– Ну что ты все сидишь? Ложись уже.

Пал Палыч лег обратно на кровать, не зная, что ответить существу, которое, казалось, было мудрей его на целое столетие.

– К нам в детский дом, – невозмутимо продолжал звенеть бубенчик, – два раза приезжали монашки из монастыря. Они совсем-совсем другие. Они все очень скромные и тихо говорят. У них, папулечка, спокойные и добрые глаза. И видно, как ко всем они относятся с любовью. Я с ними…

Ребенок замолчал и, положив изящную по-детски, глазасто-белокурую головку на твердокаменную грудь Остроголова, мирно посапывал, еще не зная, что он станет делать, когда проснется в свете солнечных лучей, дающих жизнь всему живому на этой самой замечательной планете, которую придумал Бог.

Совсем уж не желая случайно потревожить так неожиданно ворвавшуюся в его жизнь любовь, Пал Палыч очень осторожно прикрыл ее лежавшим рядом пледом и замер, будто изваяние, боясь пошевелиться.

На небе был конец июля две тысячи четвертого от Рождества Христова. Нежно обняв уснувшего ребенка, Остроголов лежал в своей постели, и память пестрой лентой, словно на дискете, проматывала круг за кругом события прошедших месяцев, невольно заставляя пережить их снова…

Часов около двенадцати ночи ему позвонила Нина Сергеевна и попросила приехать к ней домой. Долго не раздумывая, оккупировав первую попавшуюся в его гараже машину, он помчался к Нине, ясно понимая, что случилось что-то серьезное хотя бы потому, что никогда раньше подобных просьб от нее не слышал.

Она открыла ему дверь и жестом пригласила пройти за ней на кухню. Очень уютная на первый взгляд кухня оказалась большой и просторной: места для общения было предостаточно.

Нина села за стол, предложив Остроголову сделать то же самое, но он отказался. Было заметно, что она очень нервничала. Пыталась найти нужные слова, чтобы начать разговор, но у нее это плохо получалось.

– Мать, ты чего так волнуешься? – видя ее замешательство, первым начал Пал Палыч. – На тебе прям лица нет. Говори, что случилось?

– Ничего особенного, если не считать, что я тебя предала.

– Да неужели? – Пал Палыч улыбнулся. – Ну и в чем, скажи, заключается твое предательство?

Нина посмотрела на него глазами, влажными от слез:

– Понимаешь, Пашка, эти твари… В общем, они забрали Севку, – совершив над собой титанические усилия, чтобы не разрыдаться, она закрыла лицо руками.

Остороголов сел за стол напротив ее.

– Нина, умоляю, успокойся. Кто забрал? Куда забрали? Когда?

– Во вторник. На второй день после Пасхи… Ну, позавчера, одним словом. Он домой шел… Подъехали, сказали, что я якобы просила его поехать с ними. Севка говорит, что это где-то за городом. Место, конечно, не помнит…Ты же знаешь, какой он у меня раздолбай. Каких свет ни видывал! Ни черта вокруг себя не видит…

– Подожди. Так он дома, что ли?

– Да. Вон сидит, в компьютер свой дурацкий втыкает. Они мне его сразу же и вернули. Слава Богу, что он, кажется, толком так ничего и не понял. Слышишь, Пашка, говорит мне: «Мать, я тебя ждал, ждал. Потом мне сказали, что ты задерживаешься. Ну я поужинал, да и спать лег». Прикинь?

– Нина, кто они и что от тебя хотели?

Она пыталась успокоиться, взять себя в руки, но получалось это у нее не здорово. Остроголов хотел подняться со стула и подойти к Нине, но она его остановила.

– Пашка, не надо. Сиди на месте. Не подходи ко мне.

Он остался сидеть на стуле, терпеливо ожидая, когда Нина немного успокоится и найдет в себе силы продолжить.

– Видишь ли, Пашка, – наконец, она вновь заговорила, – я всегда думала, что железная, что все в этой жизни могу преодолеть… Только никакая любовь к человеку, никакая дружба, никакие интересы никакого государства не могут быть дороже жизни моего ребенка! Я тебя предала, Паша.

– Что они от тебя хотели?

– Они позвонили и сказали, что если я хочу видеть живым своего ребенка, то немедленно должна им отдать этот проклятый пакет. Откуда они узнали, ума не приложу! Но главное-то – я! Я, которая столько лет варюсь в этом компоте! Как я могла не сделать хотя бы дубликат? В общем, прости, Паша, но я долго не раздумывала. Я тебя предала.

– И что, это все? – улыбнувшись, безмятежным тоном спросил ее Пал Палыч.

– А тебе этого мало? – вероятно, от столь нестандартной реакции босса в ее взгляде присутствовало так много наивного удивления, что Пал Палыч засмеялся.

– Как они могли узнать, говоришь? Мне ли тебе объяснять, что если очень надо, то в миг узнают, что творится в любом офисе где-нибудь на Пятницкой или в сортире на Спиридоновке. Ты у меня в кабинете ремонт делала? Делала. Пришли гарны хлопцы из Закарпатья и отштукатурили его, як трэба, по всем канонам прослушки.

Он поднялся со стула и, подойдя к Нине, опустился на колени, положив голову ей на ноги.

– Родная, любимая моя Нинка, и ты из-за такой хреновины сутки мучаешься, места себе не находишь? Меня подняла среди ночи? Да пропади он пропадом, этот чертов пакет вместе с дубликатом, который, кстати, ты так и не сделала.

– Я тебе что – круглая дура? Чего ты меня успокаиваешь? – она нежно гладила его голову, другой рукой утирая слезы, катившиеся по ее щекам.

– А что мне тебя успокаивать? Севка дома? Дома. А все остальное – ты абсолютно права – вторично. Даже интересы государства, да простят меня, грешного, если смогут. А за мою буйную головушку ты больше не бойся. И нашему славному борцу с коррупцией твоего Остроголова уже не одолеть. Борец, бедолага, из-за меня ночами не спит и не подозревает, что я о нем даже не думаю. До поры, до времени, конечно же. Так что, мать, на эту тему больше не парься. Ладно? Будем считать, что это директива начальства.

Он поднялся с колен и, взяв с барной стойки зажигалку, помог Нине прикурить очередную сигарету.

– Опять смолишь одну за одной. Лучше бы курить бросала. Нам с тобой дел предстоит невпроворот. И куда более важных, чем вся эта туфта с пакетами.

– Пашка, ты что, не понимаешь, я больше у тебя не работаю. Просто не смогу. Я предала тебя! И теперь с этим живу. Не понимаешь? – она сделала глубокую затяжку. – Замену себе я уже подготовила… Ты знаешь, о ком я… Лучше меня во всем разбирается, да и мозги без никотина посвежее будут. К тому же любит тебя, дурака.

Нина бросила на него взгляд, в котором отчетливо читалось: «А что, можно подумать, что ты этого не знал?»

Пал Палыч ответил не сразу, возобновив диалог неожиданным вопросом:

– … А что наш Вовик-то делал, когда Севку забрали?

– Кто? – от резкой перемены темы разговора Нина не сразу поняла, о ком идет речь. – А, ты об этом?.. – на ее лице промелькнула едва заметная улыбка. – А что он мог сделать? Углы отмерял да бил себя в грудь. Кричал, что перестреляет всех этих подонков, но за Севкой со мной не поехал. Ну, в интересах дела, как ты понимаешь. Да и что он вообще может, господи?! Кроме как скандалы мне устраивать, что за двенадцать лет совместной жизни я его, видишь ли, так и не трудоустроила. Слушай, а может, твоя Эльвира не такая уж и дура?

– Володя, – Пал Палыч повернул голову в сторону входа на кухню, – ты чего там трешься-то за дверью. Иди сюда. Здесь лучше слышно.

Пусть и не сразу, но все же через какое-то время в дверном проеме кухни нарисовалось упитанное тело Володи, мужа Нины Сергеевны, в уютных домашних тапках на босу ногу и махровом халате бордового цвета.

Непосвященному было понятно, что особой радости от этой встречи он не испытывал.

– Добрый вечер, Паша, – произнес Володя, пытаясь что-то разглядеть на кухонном полу. – Рад тебя видеть.

– Да какой к черту вечер? Ночь на дворе. Поэтому, дорогой, давай-ка сразу к делу. Очень скоро нашей компании предстоит широкомасштабное строительство в близлежащих губерниях, а именно Тверской, Владимирской, Ярославской и Ивановской. Надеюсь, помнишь, что такие еще существуют? И, смею заметить, это только начало. Поэтому заявляю тебе со всей ответственностью: будем крайне нуждаться в хороших специалистах. Предлагаю тебе возглавить одну из строительных бригад. Тем более, насколько помню, ты у нас как раз МИСИ и заканчивал. Неплохая перспектива: глядишь, и до прораба недалеко. Вложения будут солидные, так что даже простому рабочему гарантируем очень хорошую зарплату. Взамен, естественно, потребуем качество. Ну как тебе мое предложение?

От такого заманчивого предложения муж Нины Сергеевны не мог себя не почувствовать еще более неуютно. Его плотные телеса неприятно поежились в объятиях ласкового махрового халата.

– Видишь ли, Паша, – выдавил из себя Володя, покусывая нижнюю губу, – мы, как говорится, люди взрослые. А мы-то уж с тобой не один год друг друга знаем…

– Не отрицаю.

– Вот я и хочу сказать, что у каждого человека своя субъективная правда и любую ситуацию можно трактовать с разных точек зрения. Одно, к примеру, как ее видит Нина, и совсем другое, как есть на самом деле. Как, скажем, вижу ее я. «Не судите, да и не судимы будете». А вот в совокупности, как понимаешь, выстраивается картина, которую…

– Я понял, – перебил его Пал Палыч. – Так ты берешь бригаду или в совокупности предпочтешь по-прежнему сидеть на шее у своей жены?

– Ты, как всегда, меня перебил и не дослушал, а моя мысль заключается в том…

Действительно, так и не дослушав мужа Нины Сергеевны, Остроголов подошел к нему и повернув его за плечи по направлению к двери на сто восемьдесят градусов, не сильно, тремя пальцами руки подтолкнул к выходу.

– Иди, Вовик, посмотри вечерние новости. И благодари Бога, что состоишь в законном браке с этой женщиной. Во всяком случае, пока еще.

Об ущемленном достоинстве взрослого человека в эту минуту речь не шла. В глубине души Владимир испытывал неописуемую радость от того, что так быстро и безболезненно удалось убраться с кухни.

– Тьфу, бездельник! Трутень хренов! – бросил вслед Пал Палыч, как казалось, удалившемуся восвояси обитателю Нининой квартиры.

– Пашка, да оставь ты его в покое! Ну я прошу тебя! – куда-то в сторону махнув рукой, в сердцах произнесла Нина Сергеевна. – «Сосед говно, зато свое». И потом, знаешь, пусть лучше при мне болтается. Мне так спокойней. Да я уж и привыкла, чего там говорить. Не трогай его, Пашка, не надо.

– Понятно, – глядя на Нину ответил Остроголов. – Извини, я не прав. В конце концов, это действительно твое… сугубо личное дело… Правда, Нинка, прости меня. Я дурак, только какого хрена подслушивать, что тебя не касается? В твоем-то возрасте?

– Да этот-то как раз безобиден, – Нина улыбнулась, – в силу обстоятельств, естественно. Из него и штукатур-то никудышный, а ты его в бригаду… Пусть лучше философствует.

Пал Палыч вернулся к столу и сел напротив Нины на прежнее место.

– Вот что, подруга: поплакали, пострадали, угрызениями совести помучились – ну и баста. Давай-ка теперь о деле поговорим. Ты знаешь, это даже хорошо, что сегодня вытащила меня среди ночи. Завтра на тебе сэкономлю время.

– Сейчас уже сегодня.

– Тем не менее… Не перебивай олигарха! Так вот, ты очень правильно заметила, что больше у меня не работаешь. Если помнишь, в свое время часть своих акций я разбросал по доверенным людям. По друзьям детства, проще говоря. Ты должна помнить Сашку Щетинина… Ну, Алька… Мы с ним с четырнадцати лет дружим.

– Да, помню.

– Вот у него тринадцать процентов акций. Он тогда пошел на все это безобразие только ради меня и по сей день этим обстоятельством ужасно тяготится. Он человек самодостаточный, всей Европе известен. Он строит дома, мосты…

– Паша, я его отлично помню. Дальше-то что?

– А дальше то, что тебе, моя несравненная, придется купить у него эти тринадцать процентов. Заплатив налоги, естественно. Как, это уже не твоя забота? Впрочем, кому я это говорю? Так что теперь ты у меня не работаешь, а со мной сотрудничаешь, как равноправный партнер. И будешь отныне, как миленькая, торчать на каждом совете директоров. Ну, а мне так только в радость. Буду видеть перед собой хоть одно родное лицо на этом шабаше. Только пепельницами не швыряйся.

– А курить мне разрешишь, олигарх? – затушив в пепельнице окурок, Нина Сергеевна прикурила новую сигарету. – А то уж больно нервную работенку ты мне предлагаешь.

– Разрешу, если хотя бы вдвое сократишь количество выкуриваемых тобой сигарет… Вовик, – уловив своим острым слухом едва различимый шорох за дверью, не оборачиваясь, сказал Пал Палыч, чуть повысив при этом голос, – ты неисправим! Пойди займись чем-нибудь. Попробуй написать философский трактат. У тебя должно получиться.

Нина снова махнула рукой, но на сей раз куда спокойнее, с улыбкой на лице. И если бы у сидящих на кухне был надежный акустический прибор, то он, наверное, зафиксировал бы, что шум, исходивший от уютных мягких тапок и махрового халата цвета «бордо», отдалился от кухонного дверного проема метра на три, но не более.

– И суждено тебе, любовь моя, – продолжил Пал Палыч, – заняться реконструкцией многострадального Баторинского комбината. Не скрою, придется туда помотаться. Может, даже какое-то время пожить там. А кому сейчас легко? Я же пока за Севкой послежу, и можешь мне поверить: у меня он ни одной сессии не провалит. Зуб даю. Представляешь, – в его глазах играли живые огоньки, – городишко-то всего тридцать тысяч, а церквей аж тридцать четыре! Я узнавал. Да говорят, красоты необыкновенной. И большинство каким-то чудом хорошо сохранились. Лепота да и только! Понимаю, мать, что не Париж, – он откинулся на спинку стула, – зато познаешь отдохновение души в самом сердце русской глубинки! Да, зная твою романтическую натуру, уверен: тебя потом оттуда за уши не вытянешь.

За время бурного монолога Остроголова Нина Сергеевна, не отрываясь, смотрела на него, и едва уловимая улыбка грусти не сходила с ее губ.

– Всем давно известно, что ты у нас, Пашка, великий психолог, но зачем так долго агитировать меня за Советскую власть? Если для тебя это важно, то я поеду.

– Нинуля, без красивых слов, это важно нам всем, если мы еще нация.

– Будь по-твоему. Всего одна проблема: ты же понимаешь, что всю свою сознательную жизнь я только и делала, что занималась реконструкцией комбинатов. Что я в этом понимаю?

– А что ты понимала, когда двенадцать лет назад одна поехала в «Рокфеллер-центр» на переговоры? То-то они до сих пор каждый год, заранее, аж за два месяца, всю контору начинают бомбить факсами, чтобы ты, наконец-то, приехала к ним на их Рождество. Короче, Нина Сергеевна, расклад вам понятен, и если вы принимаете эти условия, то настоятельно прошу вас завтра же… А точнее, уже сегодня, подать заявление об уходе. Мое мнение: вы, мадам, на этой должности девальвируете.

– Смотри, как бы ты на своей не пересидел, – иронично парировала она.

– Нет, мать, теперь я этим креслицем дорожу как никогда. Если хочешь творить добро, то оно должно быть рентабельным, иначе, сама знаешь, куда благими намерениями вымощена дорога.

Нина не ответила. Затем, затушив очередную сигарету, неожиданно спросила:

– А все-таки, почему же ты, паразит, так ни разу и не предложил мне руку и сердце?

– Все потому, что «тогда наши судьбы сложились бы совсем по-иному».

– Что хочешь сказать: за меня боялся? – улыбнулась она.

– Если честно, то за тебя я боялся всегда, ибо «всегда тебя любил, но и всегда я был любим тобою». Это, Нинка, все она – судьба-злодейка.

– Ладно, трепло худое, может, у меня останешься?

– Нет, поеду.

Уже в прихожей у порога Нина крепко обняла его:

– Знаю, что простил меня. Только теперь ничего не изменить. Прежних отношений уже не вернешь. Я предала тебя, и это всегда будет стоять между нами. Но ты не думай, Пашка, я сделаю все, как ты скажешь.

– Сегодня я тебе уже все сказал и буду терпеливо ждать, когда ты выкинешь всю эту трихамудию из головы. Но только чем скорее, тем лучше. И для дела, и для нас с тобой. Поняла?

Поцеловав Нину Сергеевну, будто перекрестив, сначала в лоб, затем, едва коснувшись губ, затем в подрагивающие веки, Остроголов, открыв дверь, вышел за порог.

Пал Палыч вспомнил, как на следующее утро проснулся часа на три позже обычного. По обыкновению принял холодный душ, как уже нечто прочно вошедшее в привычку и, надев строгий дорогой костюм, бодро спустился по лестнице с третьего этажа, в результате оказавшись на кухне.

Слегка хлопнув по плечу сидящего к нему спиной Григория, – от чего тот вздрогнул от неожиданности – весело и беззаботно произнес: «Здорово, Гриня!»

– Палыч, ну ты чего, заикой хочешь сделать?.. Здорово.

– Тебя? Заикой? Да никогда! Скорее сам заикаться стану. Григорий Алексеевич, ну будь снисходительным, прости дурака… О, утро доброе, сударыня! – расплывшись в широкой улыбке, обратился он к Жене, хлопотавшей возле плиты.

– Здравствуйте, Пал Палыч, – в тон настроению хозяина ответила Женя, сотворив легкий реверанс.

– А скажите, сударыня, что у нас сегодня по утрянке жрать дают?

– Любимую вами, сударь, яичницу с беконом. Я как чувствовала, что вот-вот нарисуетесь. Осталось только на сковороду. И кофеек с молочком. Но, прошу заметить, без сладенького.

– Браво, сударыня! Надеюсь, яйца на троих?

– Увы, сегодня почревоугодничаете без меня, – отказала ему Женя, доброжелательно улыбнувшись, при этом укладывая тонкие ломтики бекона на сковороду. – Зато я с радостью понаблюдаю за жующими и глотающими.

– А кофеек?.. – развел руками Пал Палыч.

– А вот кофеек я с вами попью.

– Ну и на том спасибо. – Остроголов, словно впервые оказавшись на кухне, вертел головой по сторонам, пока его блуждающий взгляд не остановился. В освобожденном от шкафов углу и, соответственно, от находившейся в них кухонной утвари, на новых привинченных изящных полочках стояли две иконы с изображением Иисуса Христа и Божьей Матери. Иконы старые и, судя по всему, дорогие.

Проследив за взглядом Пал Палыча, что впрочем не мешало Жене готовить завтрак, – она как бы невзначай заметила:

– Это Ларисы Дмитриевны идея. И, по-моему, очень правильная. Этот «полигон» сразу стал каким-то теплым и уютным.

– Представляешь, Палыч, – вмешался в разговор Григорий, – выяснилось, что в доме дрели-то, оказывается, и нету. Весь гараж облазил. Пришлось на рынок ехать.

– А почему не в магазин? – глядя на иконы, отрешенно спросил Пал Палыч.

– Там вроде дешевле. Наценка меньше.

– А еще Григорий Алексеевич, – добавила Женя, – повесил иконы в столовой. Вы не видели?

– Ой, дорогие мои, – задумчиво произнес Остроголов, – что я вижу, кроме собственного носа? Права ты, Женечка, права: дом без икон – это что-то совсем иное.

Завтрак был уже на столе, и две трети из присутствовавших поглощали его с завидным аппетитом. Одна треть, как и обещала, спокойно попивая кофе, не без интереса наблюдала за усердно жующими и глотающими.