Потешный русский роман Лове Катрин

Кто?

Ну этот, о котором ты только что говорил.

Михаил Ходорковский? Он не серийный убийца, а олигарх-каторжанин. Ты что, действительно никогда о нем не слышал? — удивляется С.

Не может быть, его правда так зовут, твоего олигарха?

Все смотрят на меня.

Он не мой олигарх, уточняю я.

Я вам уже говорила, Шахматного убийцу зовут Александр Пичушкин, сердится Марин, он лишил жизни сорок восемь человек, ну, около того, следствие в России проводится так… сами понимаете… короче, он хотел, чтобы жертв было шестьдесят четыре, по числу клеток на шахматной доске, отсюда и его прозвище, уточняет наша профайлерша — она во всем любит точность.

Не злись, русские имена такие сложные!

Извини, вмешивается в разговор Александр, но Кодаковский звучит не похоже на Пичушталин.

Голос Жонаса, о котором все забыли, заполняет возникшую в разговоре паузу, он сообщает, что олигархия это политический режим, при котором власть сосредоточена в руках нескольких могущественных лиц или семей, и… ну, возможны варианты, в зависимости от географической широты.

Все ошарашенно смотрят на Жонаса.

А Жонас улыбается, потому что новообретенная мачеха в кои-то веки не перебила его.

Значит, все старо как мир, замечает Пьер, олигархии существуют повсюду, это самое распространенное политическое устройство на планете.

Вот видишь, говорит С., и мне хочется науськать суку Амираль на его длинные, с проседью, волосы и чудные смеющиеся глаза.

К счастью, Даниэль сумела ухватить обрывки разговора, разливая кофе. Как гостеприимная хозяйка — все хозяйки гостеприимны, — она предлагает компромисс: я могу заниматься и серийными убийцами, и олигархами. Не бросай ни один из сюжетов, советует она, и вообще, они вполне могут переплестись, и тогда возникнут новые линии. И никто не поймет, что речь идет о русской истории, и многим будет интересно.

Отличная идея, поддерживают Даниэль присутствующие.

Можно получить чашку безкофеинового кофе? Ясмина уверяет, что не сомкнет ночью глаз, если так поздно выпьет нормального кофе.

А кто тебя просит спать сегодня ночью?

Интриги, пачки денег, ушаты крови, что может быть вульгарней? — спрашивает Жан.

Ах, Жан!

Да ладно тебе, Жан!

Мы знаем, что ты читаешь, Жан, но это не значит, что все должны читать то же самое. Посмотри, в каком ты состоянии!

Пьер не побоялся произнести это вслух. Жан и правда пребывает в странном состоянии, он сжигает свою жизнь, балансирует на грани между депрессией и психозом.

Лично я очень люблю Жана. Все остальные его, конечно, тоже любят, но в первую очередь побаиваются. Я воспринимаю Жана как надежду и опору, нас словно бы связывает далекое прошлое, что-то наподобие амниотической жидкости.

Я незаметно подмигиваю Жану, что, конечно же, замечает С.

Мой друг С. всегда настраивал меня против моего друга Жана. Он чокнутый, твой Жан, понимаешь, буйнопомешанный. А вот Жан никогда ничего не говорит о С., для него это самый простой способ показать, что С. для него — пустое место. Ну, практически пустое.

Вот так этим бесконечным июльским вечером я застряла между длящейся улыбкой Жана и долгим настойчивым взглядом зеленых глаз С. А вот Амираль скрылась в темноте сада, так что гладить мне больше некого. Софи отправилась искать ее, Гонзаг пошел следом, а Даниэль услышала какой-то шум в доме, это наверняка проснулись малыши. Все мои пачки сигарет — с фильтром и без — пусты, хотя курила я мало, а вокруг сидят завзятые противники курения. Непьющих почти столько же, сколько некурящих, тем не менее многие бутылки пусты. Даже лимонные свечи и те выдохлись и вот-вот погаснут.

Пьер пользуется опускающейся на нас дремой и заводит разговор на излюбленную тему, о физике-математике, которую сегодня, черт побери, невозможно преподавать, как в былые времена.

Осознаем ли мы?

Понимаем ли причину этого явления?

Не так чтобы очень.

На самом деле, все просто. Ученики — бестолочи. Даже студенты университетов ничего ни в чем не смыслят, не могут написать связную фразу на французском. Сколько законченных идиотов приходится на одного умника Жонаса, задается риторическим вопросом Пьер, но хуже всего то, что этим идиотам направо и налево раздают дипломы, цена которым — погнутый ржавый гвоздь. Гвоздь, который только на то и годится, чтобы на нем удавиться.

Адриен совершенно согласен с Пьером, и Ясмина тоже согласна, и даже Марин, она не слишком разбирается в теме, но разговор поддержать может.

Жонас молчит. Он выглядит усталым. Наверняка не привык засиживаться допоздна, а может, устал от взрослой компании, взрослые полагают, что все обо всем знают, высказываются обо всем и ни о чем — в основном ни о чем, не слушают его и все время перебивают. Повзрослевшие юноши выглядят крепкими, но быстро устают, что страно, по логике вещей, они должны быть намного выносливей сорокапятилетних, но то и дело ломаются, спят как убитые по семнадцать часов кряду, к тому же, они немногословны, говорят только по делу — чего бы поесть, у меня кончились деньги, ты постирала?

Светлячки мечутся над столиками с остатками «Черного леса», профитролей и торта «Захер». В саду стемнело, цвета сливаются, белоснежные взбитые сливки неотличимы от желтого ванильного соуса, зеленые глаза С. от голубых глаз Жана. Все выглядят объевшимися, обпившимися — в том числе непьющие, и обкурившимися — особенно некурящие. Столы напоминают поле брани после боя, силуэты кажутся оплывшими, обмякшими, голоса звучат протяжно, тосты произносятся сбивчиво, а горизонты не выглядят столь уж радужно-счастливыми, да и были ли когда-нибудь таковыми?

Какой прекрасный июльский вечер, теплый, долгий, наполненный счастьем разделенной дружбы. Спасибо, Даниэль, спасибо, спасибо, спасибо тебе за чудесную вечеринку!

и за дивные профитроли,

и как славно, что скоро отпуск,

и все неопределенно,

и будущее так смутно,

оно пугает, пугает.

Эй, ребята, вы ходите по кругу.

Мы ходим по кругу.

Ах ты господи.

Жан

Я должна кое-что рассказать о моем друге Жане, потому что этот человек, лишившийся почти всех волос и расставшийся с большинством иллюзий, вбил себе в голову, что отправится вместе со мной в Россию. Что проделает хотя бы часть пути — ему хватит и короткого отрезка. Думаю, я знаю, почему он хочет вернуться в страну, в которой не был пятнадцать лет. Ее зовут Елена, и она вовсе не длинноногая блондинка, и не потрясающая красавица, какими считают русских женщин западные мужчины (бедняги судят по глянцевым журналам). Итак, в двадцать лет Елена не была белокурой дылдой. А «взрывоопасной» была, и жестокой, если мне будет позволено высказать свое мнение, хотя никто им не интересуется, и я не знаю, жива ли еще эта женщина.

В тот день, когда Жан сообщил, что хочет поехать со мной, если я и вправду решу вернуться в Россию, мы гуляли под ручку по кладбищу. Я как раз закрывала за нами ворота, когда Жан — он был уже внизу лестницы — вдруг сказал, что вернуться в эту чертову страну — неплохая идея. Вообще-то, он выразился грубее: в эту чертову гребаную страну. Пока я осторожно спускалась на высоких каблуках по поросшим мхом ступеням — Жан сразу сказал, что гулять на высоких каблуках нелепо, — мой спутник пустился в рассуждения о народных страданиях. О бедах народов, нуждающихся в герое. Жан разглагольствовал, бредя мимо могил по кладбищенской аллее. В тот момент, когда я снова взяла Жана под руку, он сказал, что это и моя проблема, после чего мы ускорили шаг, и его монолог превратил нашу прогулку в марш-бросок. Он стрелял по видимым целям — уничтожал народы, нищету, бывшую подругу, меня и моего дурацкого олигарха, «твоего арестанта класса люкс» — так он его обозвал тем майским утром.

— Ты говоришь это из-за Елены!

Я прервала поток критических замечаний Жана, назвав всего одно имя. Его лицо стало землисто-бледным.

— Заткнись!

Я не заткнулась. Елена, оружие массового поражения для повсеместного использования. В прошлой жизни, в Москве, Жан влюбился в женщину: она часто и звонко смеялась, а глаза у нее были темные, как миндаль от лучшего кондитера. Елена была музыкантшей — играла на виолончели, по мнению Жана, просто гениально. Он питал к ней пылкую страсть и тронул сердце Елены. Она привнесла в банальный роман извращенную жестокость, и Жан много лет ужасно страдал, потому что любил слишком сильно, а Елена пролила много слез, потому что любила недостаточно сильно. Я общалась с ними обоими и наблюдала за развитием их трагической истории. Сначала я познакомилась с Жаном — в Москве, в метро. Он меня спас. Это случилось очень давно, в дождливом июле. Я упала в обморок, выйдя из вагона метро на платформу. Причиной тому были усталость, обилие новых впечатлений, скудная еда и неумеренная выпивка. В тот день я гуляла по городу одна — моих знаний русского хватало как раз на то, чтобы разобрать названия улиц и остановок. Мои русские друзья жили далеко от центра, в тот день у каждого из них были занятия, а я познавала город, как инопланетянка. Наблюдала, ужасалась, а по ночам мы обсуждали мои впечатления. Мне дали прозвище «акула капитализма», что в стране реального социализма звучало довольно остро. Я родилась по другую сторону «железного занавеса» и выросла в маленькой сказочной стране, где все подчиняется строгому порядку, даже облака над горными вершинами. Об этой крошечной — до смешного — стране моим друзьям было известно, что она красивая, что там жили в изгнании не только великие русские писатели, но и пламенные революционеры. Поскольку отношение к последним в России стало неоднозначным, друзья часто меня подкалывали — «Еще раз спасибо за подарочек!», — мол, нечего было давать приют будущим кровавым героям русской истории. Что тут скажешь: в Женеве и Цюрихе «розовые» и «красные» сочиняли революционные воззвания, плели заговоры и клеймили преступный царский режим. Благодарение Богу — все они, один за другим, сели в идущий на Восток поезд — «чух, чух, чух» — и избавили нас от своего присутствия! Швейцарские горы остались стоять, как стояли, облака как плыли, так и плывут, а необъятная Россия взорвалась — «бум, бум, бум», так что еще раз большое спасибо. Я смеялась и плакала вместе с новыми друзьями, на дворе был 1987 год, маховик крутился вхолостую, к рулю встал человек с родимым пятном на лбу, а мы, молодые кретины, совсем перестали спать. Мы пили и бодрствовали, чувствуя, что история вот-вот изменит курс и жить станет ужас как весело. Ни больше, ни меньше. Есть возражения? Ни одного. Тогда выпьем!

Меня называли акулой, и я, уподобившись опасной морской хищнице, плыла против течения, чтобы разобраться в жизни общества, о котором раньше только читала в умных книжках. Я наблюдала за сумятицей жизни, смотрела, как они стоят перед пустыми полками магазинов, слушала — не понимая смысла слов, — как они переругиваются. Иногда доставалось и мне: нечего глазеть на то, что тебя не касается. Мне часто казалось, что я отяжелела и стала хуже дышать, потому что пыль забила бронхи, как отрава.

В тот день, в тот самый день, когда я потеряла сознание в московском метро, друзья ждали меня в общежитии, где все мы спали вповалку. Предупредить их я не могла, и они ужасно беспокоились. Мобильных телефонов тогда еще не было, а «управляемая» партией экономика вообще мало что производила — разве что бесформенную серую массу, стоящую в очереди за тем, «что дают». Страна агонизировала, жила по талонам, задыхалась под спудом запретов и создавала новояз, чтобы отгородиться от наводящей тоску реальности. Даже летом там было жутко холодно. Но мы не мерзли, потому что были молоды и нетерпеливы. Мы восхищались человеком с родимым пятном на лбу — его фотографии печатали все газеты и журналы страны. Нам казалось, что на самом дне его глаз плещется новая жизнь. Мы говорили — смотри, смотри, но наши голоса дрожали. Мы тряслись от страха, боялись, что несколько толчков и новые слова «перестройка», «гласность», «ускорение», «совместное предприятие» — мы произносили их шепотом, как стишок-заклинание, — ничего не смогут изменить.

Тогда, в метро, меня спас Жан. Я вышла из битком набитого людьми вагона на станции «Маяковская» и рухнула на платформу. Сначала к горлу подступила тошнота. Я успела привыкнуть к неотвязному кислому запаху (так пахнет свернувшееся молоко), заполнявшему все места людских скоплений, но на сей раз густая вонь проделала брешь в моем желудке. Мозг лишился доступа кислорода, поддался панике, и я отключилась прямо у подножия эскалатора. Я не успела ни позвать на помощь, ни уцепиться за одну из уборщиц. Эти невзрачные сутулые женщины, по словам моих друзей, получают больше любого интеллектуала, ведь в этой стране ценности перепутаны, все поставлено с ног на голову. Толпа не остановилась — разве что расступилась, как вода, обтекающая камень. Я поняла это несколько дней спустя — у меня все тело было в синяках: сотни ног, обутых в ботинки и туфли модели «Победа пролетариата», пинали и двигали мое бренное тело, валяющееся на роскошном мраморном полу станции метро «Маяковская». Тело — всего лишь тело, не более того, так с давних пор повелось в этой стране. Один человек — мужчина, иностранец — разглядел лежащую без чувств женщину и бросился на помощь. Это был Жан. Жан того далекого времени — хрупкий, нервный, с худым лицом и высокими скулами, в куртке явно не «местного» производства. Его «нездешний», даже эксцентричный вид поразил мое воображение, когда я открыла глаза. Сначала незнакомец тряс меня за плечи и что-то говорил по-русски, потом запаниковал и перешел на родной французский. С того дня как мы выбрались из чрева московского метро под июльский дождь, прошло ровно двадцать лет. Мы с Жаном стали друзьями — ни у него, ни у меня нет человека ближе.

Когда мы в мае гуляли под ручку по кладбищу, я выяснила, что он, в отличие от меня, не забыл русский разговорный.

— Помнишь вкус московского мороженого?

— Мо-ро-же-ное…

— Мы ели ванильное?

— Какая разница, такого все равно больше нет. Ты ведь не думаешь, что все исчезло, а мороженое осталось?

Мы очень любили эту страну, особенно людей, которых там встретили. Мы любили их вопреки здравому смыслу, не пытаясь понять за что, как будто в те далекие времена чувства превалировали над разумом и были главными в жизни. Там мы проживали и чувствовали то, чего никогда не испытаем дома. Россия была огромной и вечной, ее История вкупе с веселым безумием подавляла в нас здравый смысл.

А еще была история любви Елены и Жана, такая пронзительная, что даже мы, их друзья, чувствовали в ней соль нового романтизма, который позволит нам однажды написать несравненно прекрасные книги. Мы воспаряли в мечтах, разрываясь между восторгом и отчаянием, отлично понимая, что творившие до нас писатели — мертвые писатели — на самом деле не умерли и пребудут в веках. Нас не пугали ни холод, ни снегопад, мы ходили по московским улицам, ели мороженое с неповторимым вкусом и ароматом — я больше нигде и никогда не пробовала ничего подобного, мы прижимались друг к другу, чтобы согреться, и каждый рассказывал остальным содержание очередной написанной главы. Елена расшила пальто Жана красными гвоздиками. Это выглядело невероятно. Но это было. Жан провел ночь на выстуженной лестничной площадке, поджидая Елену, которая упорхнула к очередному «любовнику-на-час». К любовнику-одно-дневке. Бедный Жан… Мы упивались бархатным сумраком города и волнующей историей любви, разворачивающейся на наших глазах в черно-белой стране.

Когда снесли Стену, жизнь Жана перевернулась. Он потерял Елену, а с ней и географию, и всю несущую конструкцию мира. Теперь он медленно угасает, как и многие другие представители нашего поколения, которым больше не за что умирать.

Ни он, ни я не знаем, что стало с Россией. Ни он, ни я понятия не имеем, живы ли Елена с ее виолончелью, Александр с его амбициями, Игорь с его талантами, Антонина с ее писательством, Лев и его отчаяние, Екатерина и ее романы. Мы обо всем забыли. Наступило новое время, было слишком много работы, все изменилось. Мечты никогда не воплотятся в реальность. Сегодня мы с Жаном можем только строить предположения и по большей части расходимся во мнениях. Нам известна лишь медийная история новых варваров — тех, кто отхватил жирные куски разваливающейся страны, набил карманы и продолжает обогащаться. Мы понятия не имеем о реальной жизни сотен тысяч русских, оставшихся на поле боя, но наше воображение способно это домыслить. Я упрекаю Жана за то, что он живет прошлым, а ему не нравится, что я интересуюсь только будущим. Он смеется, когда я пытаюсь поговорить с ним о Михаиле Ходорковском. Его изумляет моя наивность. Он говорит, что я олицетворяю собой весь трагизм наивности. Так он заявил в мае, когда мы гуляли под кипарисами. Жан считает Ходорковского обычным олигархом, таким же продажным и порочным, как все его собратья. Я же воспринимаю судьбу этого человека как знак. Ясный, недвусмысленный знак.

— Ха, ха, ха.

— Еоворю тебе, это знак. Можешь объяснить, что такой человек, как он — мультимиллиардер, нефтяной король, — делает на русской каторге? Он мог сбежать — улететь на личном самолете, или договориться с властью, «лечь под нее», как поступили все, кто хотел продолжить делать дела. Но не сбежал, решил рискнуть. Дал себя арестовать, судить и приговорить, прекрасно зная, что его ждет и с кем он имеет дело. А теперь тянет срок в Сибири. В колонии общего режима.

— Какой ужас!

— Это не смешно, Жан.

— Не смешно.

— Ты мог бы меня выслушать.

— Мог бы.

— Вещи не всегда так просты, как кажется.

— Вещи — нет. Человеческие существа — да.

В тот день, когда Жан согласился на прогулку, хотя почти всегда отказывается выходить, и заявил, что собирается поехать со мной, я ощутила себя невесомой и счастливой, как бабочка в первый весенний день. Я посмотрела на моего спутника и поняла, что так сильно хочу, чтобы бледный, потерявший все волосы Жан стал прежним, что согласна видеть рядом с ним Елену, вернуть его в ту линялую Россию, которую мы когда-то вместе узнавали, лишь бы он снова научился плакать настоящими слезами. Я была так счастлива, что почти забыла все те злые, жестокие слова, которые он только что произнес.

— Преклони колени, дорогая — здесь, между крестами, — и помолись за твоего каторжного Иисуса Христа. Ну же, давай!

— Не дразни меня, Жан.

— Он такой трогательный, этот твой миллиардер на заклание.

— Прекрати.

— О, мой нежный агнец нефтяных скважин, аминь.

— Я задала тебе вопрос. И жду ответа. Скажи мне, что этот человек делает на каторге?

— Он считал себя самым умным, хитрым и крутым, моя бедная наивная девочка. Твой Ходорковский верил, что «сделает» их всех, но «сделали» его.

— И что же будет дальше?

— В конце герой погибает, дитя мое.

— Я никогда не называла его героем, Жан, а вот ты все время используешь это слово.

— Но ты в это веришь, что еще хуже.

— Ошибаешься.

— Твоего беднягу отравят. Или подождут, когда его убьет радиация.

— Почему ты не хочешь понять, что я пытаюсь сказать?

— Потому что ты не произнесла ничего внятного.

— Я утверждаю, что любой человек, ставший очень богатым, способен делать одно — богатеть дальше. Это детский подход, но так поступают все набобы нашего мира, их принцип — «цель оправдывает средства». Все, кроме Ходорковского.

— Твой герой нашего времени.

— Довольно, Жан.

— А известно ли тебе, что герои — самые эгоцентричные люди на свете?

— Как бы ты поступил на его месте?

— Герой всегда все рушит, какие бы идеи он ни исповедовал, запиши это крупными буквами в твой розовый альбомчик.

— Я задала вопрос.

— Крайне левые и крайне правые, центр и середина, крайний центр и крайняя середина — наше время испробовало все. Черные книги на всех полках. Тебе бы стоило прочесть и усомниться.

— Ты безнадежен, Жан.

— Десятки альтруистов, замечательных, исключительных людей принимали изумительные решения, делали смелый выбор, но все всегда кончалось напалмом, газом, обогащенным ураном, грязной бомбой, противопехотными минами, разрывными пулями и фосфором. Целая физико-химическая диссертация…

— Жан…

— Знаешь, почему с героями все всегда так плохо кончается? Потому что у них большие руки, большие глаза, большие зубы и — главное — большое сердце, а любят они, в конечном итоге, одну единственную вещь — собственную позу. Будь ты героем, дражайшая Валентина, любила бы себя еще больше, чем любишь сейчас, да, да, именно так, это и ко мне относится. Увы, у меня нет сил даже на героические помыслы.

— Ты…

— Хочешь знать, что сделал бы на месте Ходорковского я?

— Да.

— Повел бы себя, как он. Хлебал бы лагерную баланду и смиренно ждал, когда мое униженное положение принесет дивиденды в виде всеобщего восхищения.

Еще несколько слов о Жане

Все, что случилось после того, как Жан спас меня, выдернув из-под ног толпы на станции метро «Маяковская», исчезло. Остались только мы. И наша дружба. А еще — болезнь Жана и наша дружба, которую не разрушила его прогрессирующая болезнь. Не знаю, почему мы так близки. Если бы знала, наверное, унесла бы ноги. Когда у моего друга случается очередной кризис, он на какое-то время «сдается» в клинику. Я часто его навещаю, и как-то раз, в мае, он согласился немного погулять. Обычно Жан отказывается выходить. В то утро я пришла рано. Открыла окно в палате, спросила: «Не хочешь пройтись?» — и он не сказал нет. Было начало мая. Я оделась легко, даже кокетливо, а Жан был в своей обычной одежке, такой серой и поношенной, что ее и назвать-то никак невозможно, одному Богу известно, чем «это» было изначально — пальто, пиджаком, плащом или халатом. Свою бесформенную серую древность Жан таскает на плечах от зимы до зимы. Мой друг вечно мерзнет — независимо от времени года, наверное, из-за проклятых медицинских процедур.

В то утро я была на высоких каблуках. Мы шли по парку, я держала Жана под руку, и он вдруг сказал, что я смешно выгляжу в этих изящных туфлях. Я не стала спорить и произнесла что-то восторженное насчет деревьев, как будто только что заметила, как они прекрасны, словно не он, а я живу взаперти в палате на четвертом этаже больницы. Все клиники на свете окружены роскошными парками. Эти парки — воплощенная ложь в натуральную величину, ими восхищаются, их обсуждают, принято считать, что все мы — молодые и старые, больные и здоровые — испытываем одинаковое глуповатое блаженство при виде красивых клумб и аккуратно подстриженных кустов. Но я точно знаю, что пациенты клиник не такие, как вы и я. Знаю, что мой друг Жан — такой близкий друг, что уже и не друг, а почти брат, нет, полубрат, вторая его половина это болезнь, — так вот, он не всегда похож на нас с вами. Несходство в том, что в определенные периоды своей жизни он не открывает окон, держит закрытой дверь и даже не выглядывает на улицу. Когда на Жана «накатывает», он уходит из дома и проводит какое-то время в больничной палате. Так лучше для него и для окружающих, для семьи и друзей, потому что Жан начинает всего бояться, даже себя самого. Его пугают собственные мысли, желания и даже любимые кошки — он подозревает, что они строят против него козни. В клинике все отлично устроено. Сиделки заходят в палаты, открывают ставни, говорят: «Как чудесно сегодня светит солнце, какой дивный у нас парк…» Это обязательный ритуал, медицинская процедура — чтобы пациенты не перемерли. Жана точно давно не было бы на свете, умер бы от недостатка кислорода, не распахивай сестрички створки окон.

Я прихожу к Жану по вторникам и иногда в воскресенье, сразу открываю окно, но не лепечу жалких слов ни про солнце, ни про парк. Просто молча делаю свое дело. Я ведь не работаю в клинике. И не имею ничего общего с их выкрутасами. Я прихожу к Жану, моему полубрату, четвертый этаж, первый коридор налево от лифта. Дует ли ветер, моросит ли дождь, холодно на улице или жарко, я кидаюсь на шпингалет, как обезумевшая муха.

В марте 2004 года состояние Жана снова ухудшилось. Это был трудный месяц. Жан рассказал, что администрация больницы собирается установить решетку на окно в его палате. «В качестве меры предосторожности», — со смехом поясняет он, лежа на белой кровати. Сегодня мой друг больше не смеется. Решетку так и не поставили. Спросите почему? В голове у Жана нашли пятнышки, наподобие крошечных пауков, они-то и провоцировали его состояние. Взглянув на увеличенные снимки пресловутых «пятен», любой бы засомневался, но врачи объяснили: маленькая опухоль может грозить большими неприятностями. Мерзкие твари способны сплести гигантскую паутину, какой никто никогда не видал. Вот такой уверенный вывод они сделали. Так депрессия Жана из проклятия нашего времени превратилась в войско захватчиков, которых можно победить, выбрав правильное оружие. Война идет уже три года. Сражение продолжается, и я молчу. Я так и не осмелилась сказать Жану, что предпочитаю смех чувству безопасности, как бы жестоко это ни звучало. Если бы решение проблемы было технологичным и на треклятое окно поставили решетку, мы с Жаном продолжили бы обмениваться страшноватыми шуточками. Увы, окно не тронули, зато все остальное — включая смех — подвергли химиотерапии. По этой причине я не лезу к Жану с разговорами, когда прихожу, а просто открываю окно и проветриваю палату. Я навещаю его по вторникам, но часто бываю и по воскресеньям, потому что воскресенье — самый печальный день Творения. В этот день грустно всем — и пациентам клиники, и тем, кто на воле. Нам с Жаном повезло — мы с ним хорошо знаем, на что похожа эта печаль. Она течет мимо нас бесшумным коричневато-серым потоком. В обществе Жана печаль самого печального дня Творения превращается в водный кусочек географии. Это очень утешает.

Иногда по воскресеньям я хожу в кино, или читаю, или пишу, или встречаюсь с друзьями. Или сплю с любовником. Все мои любовники — «командировочные». Высокие и красивые. И все похожи на С. Они, конечно, не С. — тут я начеку. Бывают воскресенья, когда я забываю о Жане — из-за кино, постельных увеселений или вечеринки. Но в большинстве случаев воскресная река несет меня в больничную палату моего друга, хотя во вторник я его уже навещала. Войдя, я сразу открываю окно. Потом предлагаю ему прогуляться. Он отказывается. Говорит: «Посиди со мной…» — и я пристраиваюсь на краешке кровати. Жан делает мне комплимент — или не делает. И я очень скоро понимаю, что набралась мужества. Возможно, это не мужество в прямом смысле слова, но сила, которой я не обладаю в другие дни недели. Благодаря этой силе я могу смотреть в лицо моему брату, держать его за состарившуюся прежде времени руку и не отводить взгляда от его светлых глаз, видевших границы миров. Я сочиняю для него истории о погоде, запахах, звуках и, конечно, ритмах, и Жан в конце концов отпускает мою руку и тихонько отбивает такт на белой простыне своих провалов. Мои рассказы подобны обрывкам мелодий и жестов, в которых Александры ведут свои жалкие сражения, а Адрианы угасают, лишившись империи, в окружении варваров.

Жонас

Молодой Жонас позвонил в мою дверь поздно вечером. Он волновался, я поняла это, когда он представился в домофон, и убедилась, что не ошиблась, когда открыла дверь. Ничего удивительного, я тоже не думала увидеть его на лестничной клетке. Он наверняка ехал на поезде, на автобусе, может быть, на такси, и вот оказался перед женщиной, передо мной, малознакомой женщиной, подругой отца, ровесницей отца, ему я точно не подруга, а так, знакомая, из компании отца.

Я пригласила Жонаса войти. Пока он разувался, я строила предположения, какое несчастье могло произойти, например, с его отцом Гонзагом, остановка сердца — почему бы и нет, это часто случается с пятидесятилетними трудоголиками, или с его мачехой Софи, впрочем, несчастье с Софи вряд ли толкнуло бы молодого человека к моей двери — или все-таки толкнуло бы? Вполне вероятно, что дело в суке Амираль, золотистые ретриверы могут страдать синдромом скоропостижной смерти, откуда мне знать? Я перебирала в уме варианты, а мой разувшийся гость пребывал в сомнениях насчет пиджака — снимать, не снимать? Я отметила про себя, что кожа снова вошла в моду у молодых, и протянула ему вешалку.

Ведомая нелепым рефлексом, проистекающим из отсутствия опыта общения с детьми и подростками, я спросила Жонаса, не голоден ли он. Вопрос показался мне вполне логичным: молодые должны есть и едят все подряд, так почему бы не поесть как положено, в нормальных условиях. Жонас отклонил мое предложение — просто отказался и не счел нужным объясниться, сказать «спасибо, я уже поел» или «спасибо, не хочу». Тут я подумала, а ведь гость не предупредил меня о своем визите, хотя легко мог это сделать, воспользовавшись одним из современных навороченных средств связи. Все знают, что молодежь способна за секунду связаться со всем миром и ей для этого не нужно вчитываться в инструкции по применению, а вот представители моего поколения тратят уйму времени на их изучение и в результате все равно пользуются всяким старьем. И вот молодой человек ведет себя так, как будто живет в эпоху телефонов-автоматов, когда у людей вечно не оказывалось в кармане монетки или жетона. Меня это почему-то очень тронуло, и атмосфера разрядилась.

Жонас совсем не похож на своего отца Гонзага. Возможно, он пошел в мать, как там бишь ее звали, кажется, Флора. Тыщу лет ее не видела. Достаточно взглянуть на Жонаса сегодняшнего, чтобы понять, как неумолимо время, когда-то этот молодой человек был грудничком, которого я наверняка качала на руках. Интересно, успела я подарить мальчику пожарную машину, пока в этом еще был смысл? Или, скажем, книгу о пожарных лестницах?

Я пригласила Жонаса на кухню, выбирай стул, да, садись, где хочешь, и едва удержалась от вопроса о пожарной машине. Неуместное любопытство, сентиментальная потребность услышать в ответ, что он ее сохранил — ну конечно, а как же иначе, такая красивая игрушка! — и поверить, что сегодняшние дети не отличаются от вчерашних, какое счастье, ничего не изменилось, совсем ничего, разве что две или три небольшие детали. Я промолчала. Посмотрела на него и поняла, что мы не станем говорить о его детстве. В возрасте Жонаса главное место отведено будущему, в основном — ближайшему. Я прочла это по его глазам и не до конца оформившимся чертам лица. Жонас заговорил прежде, чем я успела сесть.

— Вот о чем я подумал. Поскольку ты скоро уедешь в Россию, я мог бы обосноваться здесь. Пожить у тебя. Возьму на себя все хлопоты. Если я буду тут, твою квартиру не обворуют. Я позабочусь о животных и цветах. Это практично. Для тебя, пока ты будешь в Сибири. Ну, и для меня тоже.

— Неужели?

— Да.

— Понятно.

— Да.

Жонас больше не хрипит. Неужели голос мог сломаться всего за несколько недель? Или это действие особых, неизвестных мне гормонов, которые «охри-пляют» голоса молодых мужчин только в определенное время суток? Хорошо бы, мой собеседник произнес еще несколько фраз, тогда я смогу проверить свою гипотезу, но он задает короткий вопрос: — Так ты согласна?

Нужно было отвечать. Неожиданное предложение мне понравилось. Я находила его тем более оригинальным, что сама никогда бы о таком не подумала. Но запретила себе высказываться на эту тему. Меня сдерживала мысль об отсутствии опыта общения с молодыми людьми и полном непонимании проблем воспитания. Кроме того, на расстоянии вытянутой руки от моего стула стоял мой призрачный двойник, он смотрел на нас с Жонасом и цедил сквозь зубы будь осторожна, осторожна, ты ничего в этом не понимаешь, бедная моя старушка, смотри не вляпайся, может, этот парень в бегах, замешан в темных делишках, может, он балуется членовредительством или пытался покончить с собой, может…

Господь свидетель, за свою жизнь я видела множество страшных фотографий и слышала не меньше трагических историй. В этом возрасте все взрывоопасно и крайне деликатно. Это известно даже таким, как я, подкованным теоретически, но никак не практически. Я способна очень точно и подробно описать, как скрытый семейный конфликт переходит сначала в острую фазу, потом достигает крайней стадии и в конечном итоге становится неуправляемым. И очень этим горжусь. О семейных отношениях я знаю бессчетное количество вещей, применимых к любой конфигурации, например, к структуре смешанной семьи Гонзаг-Софи-Жонас. Плюс сука Амираль, куда же без нее, собак и кошек тоже следует принимать в расчет — больше, чем рыбок и хомячков. Я всегда подозревала, что эти знания необходимы, а с момента прихода Жонаса еще лучше понимаю, насколько полезны все эти знания, почерпнутые из газет, журналов, телепередач, услышанные от подруг — матерей и бабушек, все эти реалии вошли в мою жизнь и угнездились у меня в голове посредством чтения и просмотров. Иными словами, я стала всезнайкой, хоть и не таскала годами тяжелых сумок, не занималась стиркой, не ходила по магазинам и не участвовала в бесконечных семейных сценах. Это отличная новость как таковая. Мне также известно — опять-таки из репортажей и теленовостей, что мрачные мысли, появляющиеся из-за ничтожных пустяков, часто доводят многообещающих молодых людей до самоубийства. Всегда нужно об этом помнить. Значит, Жонас мог совершенно сознательно выбрать меня, заменить мною надоевшую мать или оплачивающего все счета отца, двух безусловно достойных, но совершенно ничего не понимающих в его проблемах людей.

Итак, вчера вечером я пробиралась по заминированной территории под взглядами моего брюзжащего двойника и ожидающего ответа Жонаса. К счастью, я понимала, что имею дело с неординарным молодым человеком. Достаточно было сравнить Жонаса с любым другим представителем его поколения, чтобы понять: заурядные личности не способны найти корень слова «олигархия», даже если ужасно хотят поразить воображение аудитории. Большинство из них не станут писать диссертацию об обществе потребления, виртуальных моделях, неизбежных провалах, автор Жонас Шумпетер, весна-лето 2010. Но могу ли я быть уверена, что этот неординарный мальчик вознамерился поселиться у меня не потому, что столкнул с лестницы мачеху или назвал отца законченным идиотом? И не потому, что его пугает собственное будущее и он из-за этого втихаря режет себе вены?

Разве можно быть хоть в чем-то уверенной, когда такой вот Жонас смотрит на вас снизу вверх на вашей собственной кухне?

Чтобы ответить на вопрос, я попыталась для начала обрисовать ему контуры своей реальности. Заверила, что меня никогда не грабили, никогда, даже замок не взламывали и даже дверь не уродовали. Невероятное везение, не правда ли? Затем, не вдаваясь в лишние детали, описала свое одиночество, нет, скорее душевное равновесие, что, по-моему мнению, исключало — дефакто — соседство с любым существом в пухе, перьях, шерсти и чешуе, как и с любым растением, размер значения не имеет. Разве мой гость видел здесь хоть намек на кота или самый крошечный зеленый росток? Он вообще огляделся вокруг, когда пришел?

— А кактусы?

— Кактусы коллекционирует Ясмина. Ты никогда у нее не был?

Жонас откинул голову. Распрямил плечи. Согнул ноги в коленях. Встал, сделал несколько шагов по квартире.

— Здесь мало мебели, — заметил он.

— Да, — согласилась я.

— Мне очень нравится, — продолжил он.

— Правда?

— Да.

— Да, — повторил он, — здесь можно сосредоточиться. Я должен сосредоточиться. Работать. Двигаться вперед.

— Понимаю, — ответила я.

Я собиралась сказать совсем другое. На самом деле, у меня с языка едва не сорвалось «в твоем возрасте!». Но я удержалась. Я знаю, что в восемнадцать хочется жить, веселиться, выкладываться по полной, не то что в сорок. В сорок притворяешься, будто забыл, что в восемнадцать для человека нет ничего важнее будущего и он помнит об этом и днем, и ночью, и несет тяжкий груз этого знания и днем, и ночью. А взрослые еще удивляются и не понимают, почему во всем мире так высок процент самоубийств среди ровесников Жонаса. Да, мы удивляемся, что еще нам остается.

Я спросила Жонаса, как поживает его будущая диссертация. Знаю, что никто никогда его об этом не спрашивает. Он ответил, что много размышляет, читает, но работать по-настоящему пока не начал.

Надо же, он еще и честен, этот мальчик.

— Ну и правильно, — заметила я и тут же спохватилась — наверное, не стоило этого говорить.

— Правильно, — продолжила я, — невозможно заниматься всем сразу. Нужно действовать последовательно, не торопясь. Да, последовательно, жить, размышлять, писать, этого вполне достаточно, это не позволяет думать о других вещах, например о будущем, ведь время так быстротечно, — добавляю я и мысленно кривлюсь — как банально! — но время и впрямь быстротечно, и никто над ним не властен.

— Да, — отвечает мой молодой собеседник.

— Как поживает твой отец?

Я задала и этот вопрос. Глупый. Неловкий. Вытащила на сцену отца в тот самый момент, когда Жонас решил от него освободиться. Вернусь из Сибири, запишусь на семинар по прикладной психологии, решаю я.

— У него все в порядке, — отвечает Жонас.

Вежливый мальчик. И терпеливый.

— Рада за него, — произношу я первое, что приходит в голову.

Мне отлично известно, как поживает Гонзаг. Гонзаг поживает как обычно. Много работает. Когда-то он уходил из дома на работу рано утром, когда его крошка-сын еще спал, сегодня возвращается поздно, когда его выросший сын уже спит. Оперившийся юнец часто выходит и много где бывает. Работа Гонзага приносит свои плоды. Малыш стал успешным во всех отношениях студентом. Квартира в хорошем доме. Газон, много гектаров земли. Бассейн, спа-процедуры, фитнес-зал и массажный кабинет, домашний кинотеатр, корт для игры в теннис и сквош. Загородная собственность, походы в горы, морские прогулки. На горнолыжные курорты Гонзаг теперь летает вертолетом, дружеские вечеринки уступили место парадным обедам. «Делишки» (так адвокаты называют между собой свою работу) усадили его в VIP-кресла, благотворительные фонды стали просто фондами. Наш Гонзаг гуманист, но в первую очередь он великий адвокат. Частные школы. Примирение с женами, отбеленные зубы, никакого психоанализа, кое-какие навязчивые состояния (нелеченые, читай — пустые), время от времени лазерная коррекция зрения по причине перманентного недосыпа. Из-за слияний, приобретений, объединений и поглощений. С ума сойти, до чего в наше время любят поглощения. Бизнес-адвокаты перегружены, у них много важных клиентов и сложных дел. У папы молодого Жонаса адвокатская контора. Он чертовски много работает. Смешно, сидя на стуле в кухне, спрашивать сына «как поживает твой отец», ведь мы оба, он, я, и все остальные знакомые Гонзага — близкие и не очень — знаем, как он поживает. Особенно последние.

— Значит, тебя это не интересует?

— Что именно?

— Мое предложение. Чтобы я жил здесь, пока ты будешь там. Ну, если ты надолго задержишься в Сибири…

Я подняла глаза на гостя. Нужно было обдумать стоящий на повестке вечера сюжет, а именно, вероятное водворение Жонаса в моей квартире — его идея, не моя. Неожиданное предложение, но для меня весьма обнадеживающее. Подобное предложение это нечто особенное. Оно означает, что я в глазах Жонаса — не сорокалетняя «замшелая» тетка, не домоседка и не тихоня, а живая раскрепощенная женщина, мечтающая о невероятных путешествиях и одержимая необъяснимым интересом к стране и герою, до которого больше никому нет дела.

Так или иначе, того, что во мне было и, без сомнения, не было, хватило, чтобы этот молодой человек оказался у моей двери и предложил мне свои услуги.

Спасибо, Жонас.

Очень мило с твоей стороны, Жонас.

Ты мог бы быть моим сыном, Жонас.

— Знаешь, эта твоя история об олигархе показалась мне интересной.

— Правда?

— Я сказал это не для того, чтобы ты приняла мое предложение.

— Вот и хорошо.

— Мы ведь можем поговорить о твоей книге, даже если ты не согласишься, чтобы я жил тут, пока тебя не будет.

— Конечно, можем.

— Я понимаю, что вторгаюсь в твое личное пространство, но мне действительно хочется знать, что случилось с этим типом.

— Ты родился в год падения Стены, Жонас.

— Знаю.

— Тот мир был совсем другим.

— Я много об этом читал. Ездил в Берлин. И в Будапешт.

— Значит, кое-что понимаешь.

Да, я подумала, что Жонас мог бы быть моим сыном, и за несколько часов, что мы провели с ним на кухне, успела привыкнуть к этой мысли. Когда мой гость проголодался и захотел попить, я предложила ему «самообслужиться» в холодильнике и долго наблюдала, как ловко он управляется, вслушивалась в тихие обыденно-привычные звуки — звякнула крышка на банке с огурцами, зашуршал пакет с редиской, скрипнула целлофановая упаковка батона. Жонас готовил себе еду, а я сидела у него за спиной и думала, что он мог бы быть моим сыном. Он налил в стакан кока-колы, включил тостер, коротко ответил на звонок, держа телефон в левой руке, а бутерброд в правой, и мне показалось, что эта сцена повторялась в нашей жизни тысячи раз, во всяком случае, ровно столько, сколько необходимо, чтобы новорожденный малыш превратился в здоровенного парня ростом метр восемьдесят девять с густыми волосами и улыбкой победителя.

Я курила и думала, что Жонас и правда мог бы стать кем-то вроде моего сына, когда я уеду и на какое-то время выпаду из здешней жизни. Глядя, как он моет овощи, я сказала себе, что однажды вернусь, потому что именно так поступают все женщины, которых дома ждет сын. Они никогда не отсутствуют слишком долго, вот о чем я думала, глядя, как Жонас стряхивает воду с пучка салата. Разве можно уехать насовсем, когда дома вас ждет новоявленный сын, пожелавший пожить у вас? Жонас положил на стол сэндвич, изящно украшенный зеленью. Спросил, не хочу ли и я что-нибудь съесть. Я поблагодарила и отказалась. Он принялся за еду, не обращая внимания на то, что я курю, табачный дым его явно не беспокоил. Я смотрела, как он жует — молча и сосредоточенно. Аппетит Жонаса был залогом успеха его будущей диссертации. Как и выверенность жестов. Хладнокровие совершенно необходимо, если собираешься писать о глобализации капитализма. Не знала, уместно будет предложить ему вина или, скажем, пива, так ничего и не решила, продолжила молча курить, а он уплетал за обе щеки, как будто только что вернулся с тренировки по баскетболу, а я, его мать, уже поужинала и ждала его, как всегда делаю по вторникам. Я знаю, что по вторникам мой сын возвращается поздно. Он всегда забывает ключи. Да, он их забывает. Потому и звонит в дверь. Каждый вторник Жонас возвращается поздно, голодный и без ключей.

Письмо
(переведенное)

Уважаемая Мадам,

В Приложении к этому письму Вы найдете программу встреч, которые мы организуем в России для ведущих журналистов англоязычных печатных средств массовой информации. Поскольку Вы, как мы поняли, не сотрудничаете ни с одной из газет и нам не известно, ни чем конкретно Вы в настоящий момент занимаетесь, ни каковы Ваши планы, мы ни при каких обстоятельствах не сможем включить Вас в число участников нашей программы, если не получим дополнительных подтвержденных сведений. Мы сообщаем Вам конфиденциальную на данный момент информацию исключительно по настоянию господина Джона У. Кларка, к которому питаем глубочайшее уважение.

В нашей программе, как Вы сможете убедиться, имеются лакуны, и она останется таковой в течение всей поездки. Учитывая исключительный характер планируемых мероприятий, наши российские партнеры не могут гарантировать их обеспечение во всем объеме — по вполне очевидным причинам. Запланированные встречи с министрами и политиками могут быть в любой момент отложены и даже отменены, как и встречи с президентами и генеральными директорами крупнейших российских компаний — тех, чьими акциями торгуют на Бирже, и тех, что пока там не котируются.

Обращаем Ваше внимание и на тот факт, что ни один участник не должен говорить по-русски, даже на бытовом уровне, поскольку познать новую реальность этой страны возможно лишь с помощью высококлассных переводчиков. Кроме того, мы обязаны сообщить нашим партнерам подробные сведения о всех журналистах, которые отправятся в эту поездку, а также переслать копии статей, написанных каждым из них о России. Статьи, посвященные культурным и социальным проблемам не принимаются — только работы на политические и экономические темы.

Расходы — исключительно высокие — на поездку возлагаются на участников, то есть на те печатные органы, где они работают. Если Вы решите принять участие в мероприятии, как можно скорее пришлите нам точные и полные данные о газете, на которую Вы собираетесь работать.

Сообщаем, что пользование телефоном, компьютером, видеокамерой, фотоаппаратом и другими цифровыми считывающими и записывающими устройствами будет строго запрещено на протяжении всей поездки. Наша компания дала в этом заверения российским партнерам. Отборочный комитет отнюдь не случайно принял решение послать в Россию журналистов печатных средств массовой информации, «оснастив» их чистыми блокнотами и шариковыми ручками. По нашему мнению, только письменный текст позволяет показать и прочувствовать глубинную реальность, это не под силу ни одному другому средству массовой информации, даже самому современному и дорогостоящему.

В ожидании Вашего скорейшего ответа и максимально подробного резюме, примите, Мадам, заверения в нашем совершеннейшем почтении.

Доктор юридических наук, адвокат Кирилл Е. Буалле Events Worldwide Consulting
Ответ на письмо (переведенное)

Уважаемая Events Consulting Worldwide,

Уважаемый господин адвокат,

Я была очень рада получить Ваше письмо от 23-го числа текущего месяца, о скором получении которого меня предупредил мой друг Джон У. Кларк. Джон исключительно хорошо информированный человек, в чем Вы, как и я, наверняка часто имеете возможность убедиться к полному своему удовольствию.

Хочу сразу же уточнить, что не работаю ни на кого-то персонально, ни, тем более, на какое-либо англоязычное печатное издание. Я пытаюсь написать русский роман. Возможно, эта информация покажется Вам слишком расплывчатой, поэтому уточню, что намерена создать современный русский роман. Считается, что этот жанр исчерпал себя. По моему скромному мнению, его пора освежить, возможно даже, прибегнуть к «подтяжке и липосакции», но давайте обойдемся без таких обыденных деталей. Добавлю, полагаясь на вашу профессиональную сдержанность, что эта работа над современной версией русского романа sui generis[9] неизбежно приведет к написанию русского потешного романа. Речь в нем пойдет о постсоветской демократии, в этом я могу Вас заверить, поскольку, по моему твердому убеждению, никто сегодня не сможет сочинить русский роман, обойдя тему русской демократии, даже я. Что до остального, отсылаю Вас и членов отборочного комитета к чтению романов как таковых. Само собой разумеется, не абы каких романов. Я не сомневаюсь, что опыт отборщиков позволит вам выбрать из огромного количества литературных произведений один или два романа, достойных называться романами. Они помогут Вам понять, что я имею в виду, когда пишу, что работаю над русским романом, и почему не могу сказать больше, чем уже сказала.

Предлагаемая Вами программа встреч и визитов показалась мне необычайно увлекательной. Я, как Вы, конечно, понимаете, буду очень рада встретиться с несколькими русскими министрами и — главное — президентами и генеральными директорами газовых, нефтяных, урановых и, если таковые найдутся, зерновых, щавелевых и редисочных компаний. Если мы хотим получить достоверную информацию о новой России, нельзя оставить без внимания ни один природный ресурс. Меня также интересуют олигархи, могущие находиться в тюрьмах, лагерях, колониях и других исправительных учреждениях (широта: 51°; долгота: 116°)[10]. Мне неизвестно — в Вашей программе об этом ничего не говорится, — запланировали ли Вы встречи с кем-нибудь из утративших влияние представителей экономической элиты России. Например, с самым известным из них, Михаилом Ходорковским, который вряд ли добровольно выбрал для себя такого рода славу. Подобная инициатива могла бы идеально вписаться в позитивно-конструктивное видение темы и позволила бы нам — не только мне как романистке, но и всем Вашим авторитетным журналистам — намного шире осветить проблемы развития современной России.

Позволю себе привлечь Ваше внимание к тому факту, что уровень смертности в российских лагерях был и остается трагически высоким. Если кто-то из политических заключенных все еще жив, нельзя упустить уникальную возможность и не встретиться с ними хотя бы на несколько часов, чтобы обсудить совершенные ими управленческие ошибки и причины драматичного гражданского разочарования.

В приложении к этому письму посылаю Вам свою подробную биографию. К сожалению, все написанное мной к сегодняшнему дню о России носит скорее лапидарный характер, но я постараюсь как можно скорее исправить это. С удовольствием сообщаю Вам, что написала несколько пока не изданных текстов песен — конечно, на французском, поскольку мой уровень знания русского языка оставляет желать много лучшего, — но их легко перевести на язык Чехова. Большинство из них — застольные, с весьма поэтичными припевами. Кроме того, я написала книгу, в которой нет ни слова о России, впрочем, не мне учить Вас читать романы и понимать, как сильно русская литература влияет на некоторые современные тексты, никак на нее не ссылающиеся. И, наконец, я написала роман, в котором есть персонаж с русским именем. Настолько русским, что я отправила его к праотцам в первой же строчке первой страницы. Иными словами, Россия остается для меня невозделанной землей, а Вам, безусловно, известно, как мало в нашем новом, XXI столетии, осталось таких мест.

Рискну предположить, что Вы привыкли к иному, менее лаконичному стилю общения, и хочу довести до Вашего сведения еще одно досадное обстоятельство. Катаясь зимой на лыжах, я серьезно повредила левое колено — получила разрыв связок — и все еще сильно хромаю, а если очень устаю за день, вечером вынуждена передвигаться на костылях. Россия — бескрайняя и в некотором смысле недостижимая страна, поэтому, учитывая мое нынешнее физическое состояние, я слегка обеспокоена.

Надеюсь, все вышеизложенное убедит Вас в том, с каким радостным нетерпением я жду участия в организуемой Вами поездке. Примите, господин Буалле, заверения в моем совершенном почтении.

Валентина И.

Русско-русское дело

— Советую вам бросить этот сюжет, Валентина, нет, не советую — настаиваю.

— С какой стати?

— Вы ведь романистка. Не стоит тратить талант на такую заурядную и скучную историю, в которой вы, к тому же, вряд ли сумеете разобраться. Честно говоря, это скучное дело выходит за рамки всеобщего разумения.

— А по-вашему, романисты должны браться только за примитивные сюжеты?

— Дело Ходорковского — это realpolitik[11]. Надеюсь, мне нет нужды рисовать вам всю картину в целом. Россия изменилась. Невозможно зависеть от русского газа, русской нефти и от бог знает какого количества русского урана и выступать с комментариями по любому, даже самому незначительному, поводу.

— Неужели?

— Невозможно. Ситуация там мало-помалу налаживается. Нужно дать им время и иметь терпение. Это огромная страна, русские не могут поспевать всюду и сразу. Свобода опьянила их в 1989-м, и они все еще мучаются похмельем. Об этом тоже следует помнить.

Человек, беседующий со мной в гостиной со скрипучим паркетом — чиновник Министерства иностранных дел моей страны. Его зовут Карл. У Карла богатый жизненный и профессиональный опыт, он обжора, спортом не занимается — не хочет, да и времени не имеет. Карл блистательно защищает внешние интересы нашей с ним родины. Он лучше всех знает, что такое маленькая страна. Маленькая страна это вам не большая страна. Внешняя политика маленькой страны напрямую зависит от размеров ее территории. Карл никогда об этом не забывает, а если кого-то вдруг подведет память, он мигом напомнит — красноречивым взглядом, благообразным лицом и изящными, внушающими доверие манерами.

Я вытягиваю затекшие ноги и касаюсь носами туфель толстого ярко-оранжевого пакистанского ковра, украшающего кабинет Карла. Мне все здесь нравится — ковер, мебель, выдержанная в строгом, функциональном стиле, и сама атмосфера: яркий свет, белизна, тишина. У моего собеседника хороший вкус. Я решаю перейти от проблем дизайна и декора к современной швейцарской истории.

— Если я правильно помню, Карл, Генеральная прокуратура Швейцарии заморозила часть счетов «Юкоса», так? И, если я не ошибаюсь, сумма была запредельная, шесть миллиардов франков. Шесть миллиардов и сколько-то там сотен миллионов. Небывалое дело. Это вы называете не лезть с комментариями по любому поводу?

— Любой может совершить оплошку. У Генпрокуратуры было много других забот. Дрязги там всякие, ну, вы понимаете… Сейчас все наладилось, и большую часть счетов разблокировали.

— Очень интересно.

Страницы: «« 1234567 »»

Читать бесплатно другие книги:

Один из самых замечательных писателей ХХ столетия Юрий Нагибин вел дневники с 1942 по 1986 год. За 1...
Захватывающий остросюжетный роман-боевик представляет собой новеллизацию игры Survarium. В XXI веке ...
XIX век был насыщен глубокими противоречиями. Это одна из величайших переломных эпох для России: цар...
Десять рассказов, фантастических и не очень, написанных в разные годы. Пришельцы, альтернативная реа...
Анекдоты занимают главенствующее место среди произведений юмористической направленности и отличаются...
Андрей Дементьев – один из самых любимых поэтов России. Его стихи и песни знают многие поколения наш...