Потешный русский роман Лове Катрин

Еще проблемы

Многие люди знают. Могут и хотят все объяснить. Могут и хотят все объяснить мне. Беда в том, что я не хочу их слушать. У меня на то свои причины, множество причин, их так же много, как осенних листьев — желтых, оранжевых, красных, — облетающих с деревьев от легкого дуновения ветерка.

На свете живут адвокаты, посредники, наблюдатели, специалисты, партнеры и консьержки, которые все знают и являются кладезем информации. Пусть оставят ее при себе, сядут сверху и высиживают. В чем истина? Ее не существует. Печальная истина заключается в том, что истины не существует, а если и существует, то одна единственная — деньги. На кон поставлены миллиарды, поэтому любые доводы хороши и пребудут таковыми. Но не станем забывать о комизме ситуации: сегодня, дамы и господа, вашему вниманию предложена пьеса, где все действующие лица и исполнители — воры, заявляющие, что их грабят.

Смех, аплодисменты, занавес.

Все началось плохо. Россия, как всем известно, страна с богатейшими запасами нефти, но там, как и везде, хватает нечистых на руку людей. И вот появились первые воры и заявили: эта нефть — наша! Такое тогда было время, как говорится, «все смешалось», по лесу бродили большие злые волки — те самые, о которых с незапамятных времен сочиняют сказки. Итак, грабители наложили лапу на богатства рухнувшей Империи. Народное достояние приватизировали в два счета. Сильной стороной бандитов всегда была прямолинейность. Они являются и говорят: это мое, и это мое, и это тоже мое, а нормальные, хорошо воспитанные люди совершают «ужимки и прыжки» и ни о чем подобном не помышляют. Даже по сравнению с самыми обычными людьми бандиты — не самые умные, предприимчивые, работящие, хитрые и организованные граждане. Они — простодушные, и это их спасает. С незапамятных времен во все эпохи социальных потрясений за первыми, «простодушными» бандитами приходили следующие и заявляли права на собственность, после чего все начинали убивать друг друга. Воры кричали «Помогите, грабят!», и растерянные адвокаты, посредники, наблюдатели, свидетели, специалисты, партнеры и консьержки не знали, в какую сторону кидаться. Сегодня воры хотят вернуть украденное у них другими ворами и требуют, чтобы это сделали по закону. Так было от века, так возникали большие страны, составлялись крупные состояния, строились великие судьбы. Дураки всегда проигрывают. Кретинам, к которым отношусь и я, и все те, кого я знаю и люблю в России, несть числа. Мои русские друзья и знакомые — люди вежливые, культурные… и полные и законченные дураки. Ни одному из них не хватило сообразительности обогатиться, когда была возможность. Говорю об этом с тяжелым сердцем. Все они прошли мимо нефтяных вышек, никелевых и урановых рудников, золотых приисков, заводов и фабрик, брезгливо зажав нос. Они сидели на кухнях, стенали и скорбели об ущербе, наносимом природе и национальному духу. Между тем, я имею основания утверждать, что у этих людей, сидящих на своих крохотных кухоньках и пьющих свой бесконечный чай, хорошие мозги, а у некоторых так и вовсе выдающиеся. Пусть не жалуются. У них были и время, и возможность гулять по воскресеньям, походя отыскивая разваливающиеся «коллективные богатства»: империя гибла, на рынке существовал острый дефицит продуктов питания да и всех других продуктов тоже. Мои бедные друзья не занялись личным обогащением, они пили и оплакивали прошлое и будущее, лили крокодиловы слезы. Их сгубило отсутствие простоты. Сегодня все эти люди — проигравшие, они отличные специалисты, но их опыт и умения никому не нужны, так что приходится перебиваться случайными заработками. Кажется, в Библии сказано между строк: «Склонитесь и будете грести сокровища лопатой». Может, Библия и ни при чем, но какая-нибудь другая книга наверняка предлагает взять на вооружение этот метод. Так что пусть все, у кого плохо гнутся колени, пишут жалобу на себя. Зато ни одному из моих друзей не нужен адвокат. Я хочу сказать — ни одному из тех, кто остался в России, кто не захотел по доброй воле покинуть родину. Другие сумели уехать и не жалеют об этом. Они получают зарплату в евро или долларах — а иногда и в той, и в другой валюте, владеют домами в пригороде, вызвали к себе семьи, достигли желаемого и… эмоционально перегорели.

И все-таки я не хочу слушать адвокатов, посредников, наблюдателей, свидетелей, специалистов, партнеров и консьержек. Мое время драгоценно, жизнь коротка, а огромная Сибирь очень далекий край. Я ничего не могу сказать о человеке, который сидит в колонии. Знаю одно — он мог все сделать, чтобы его не взяли. Средства у него для этого были. Когда началась травля, он мог сбежать, улететь на своем самолете, организовав беспосадочный рейс «Новосибирск — Нью-Йорк», попивать на борту шампанское и следить по Интернету, как развивается его «дело». Ходорковский много месяцев был не в чести у властей, а мультимиллиардеры, даже не самые умные, обладают звериным чутьем. Даже после того, как его арестовали, приговорили и посадили, он мог организовать дерзкий побег из Колонии № 14/10. Никто не убедит меня в невозможности сбежать из сибирского исправительного учреждения, охранную систему которого не меняли с советских времен. Но Ходорковский не сбежал. Он сидит — и не пытается бежать. Именно это вызывает мой интерес. Выскочка, поступающий так, как никогда не поступают люди этой породы, не желающий покидать Россию ни при каких обстоятельствах, даже если приходится жить в исправительном заведении. Говорят, он вместе с уголовниками шьет варежки в лагерной мастерской под надзором охранников. Важнейшая задача для национальной экономики! По слухам, прибыв в колонию, Михаил Борисович отказался от всех «привилегий» — мне не нужны ни «блатная» камера, ни «блатная» больничка, я не вложу ни копейки в ваш гнусный тюремный VIP-режим. Об этом человеке ходит масса слухов. Кто он такой? Понятия не имею. Может быть, сумасшедший. Или святой. Или идиот. Вполне достаточно для романа. Не нужны ни адвокаты, ни информаторы, ни миллиарды долларов. Есть не похожий ни на кого другого заключенный. Романисты, как известно, довольствовались и меньшим…

Саймон О. Стоун-Аплертон

Этого человека я слушаю с удовольствием. Не устаю его слушать. Честно говоря, я обращаю мало внимания на то, о чем именно он говорит, мне просто нравится на него смотреть. Этот очаровательный мужчина объясняет мне, как функционирует мир, и я в восторге от того, что он захотел поделиться соображениями об этой сложной механике с такой рассеянной женщиной, как я.

Я звякаю позолоченной ложечкой о стенки чашки. Улыбаюсь, откусываю кусочек песочного печенья. Сидя в салоне роскошного отеля, я спрашиваю себя, когда же наконец научусь противостоять обаянию хорошо образованных и полных достоинства британцев. Никогда этого не умела. Стоит ли упрекать себя за это? Я оставляю ложечку в покое, не желая раздражить собеседника. Это наше третье tea party за три дня. Если принять во внимание только сей факт и отважиться связать его с впечатлением, которое производит на меня очаровательный собеседник, гордиться будет нечем.

Я смотрю на Саймона О. Стоун-Аллертона и нахожу его неотразимым и даже более обольстительным, чем мой друг С., который обольстителен до невозможности. По моему мнению, главное различие между Саймоном О. и С. заключается в осанке. В С. есть намек на дряхлость, он начал дряхлеть уже в двадцать лет. Легкое искривление позвоночника, этакая слабость, которую невозможно скрыть, вызывает умиление у всех женщин в целом и у меня в частности, пробуждает в каждой из нас желание. А вот Саймон О. держится очень прямо. Кажется, что его собственное тело внимательно следит собой. Когда Саймон О. смеется, верхняя часть его тела остается неподвижной, если он откашливается, не происходит ни сотрясений, ни колыханий. Поза Саймона О. Стоун-Аллертона внушает исключительное доверие. Возможно, в молодости он брал уроки классического танца. Спросить, так ли это, я не решаюсь. Саймон рассказывает мне о недавней встрече с российским министром энергетики. Я уже успела ляпнуть глупость, так что в дальнейшем будет лучше прикусить язык. Угощаясь блинами со сметаной, я спросила, уверен ли он, что видел настоящего министра энергетики, ведь насколько мне известно, в России полно двойников, не только этого конкретного министра, но и всех остальных, в том числе гораздо менее известных министров торговли картошкой и пряниками. Саймон улыбнулся, держа спину все так же прямо, и я заподозрила в нем некоторую неискренность, но быстро прогнала гадкое сомнение, вспомнив, что он принадлежит к тем редким британцам, против обаяния которых я никогда не могла устоять. Никогда, вплоть до сегодняшнего дня.

Итак, Саймон О. говорит со мной о министре энергетики — о настоящем, уточняет он со свойственным ему чувством юмора. Мне следует обратиться в слух, но я витаю в облаках, и меня занимает не конкретная мысль, а некий соблазн, который ни в коем случае нельзя выпустить наружу, ах, Саймон О. Стоун-Адлертон, сколько еще чашек чая придется выпить, сколько блинов придется съесть в вашем обществе, прежде чем?.. Российских энергетических ресурсов, в том числе нефтяных и газовых, хватит на века, так заявил министр. Министру хорошо известно о неприятных слухах, которые ходят на Западе.

Он сказал «на Западе».

Да, подтверждает слегка раздосадованный Саймон.

Неприятные слухи о введении в заблуждение. Русские якобы врут о размерах своих богатств, как в старые добрые времена фальсифицировали статистические данные. Министр точно знает, о чем болтают злые языки. Но министр также прекрасно знает и спешит доверительно сообщить об этом достойным и тщательно отобранным представителям иностранной прессы, что все эти слухи — полная чушь. Энергетические запасы избыточны, практически неисчерпаемы. Если взглянуть в телескоп не на небо, а в недра Земли, увидишь там только русскую нефть и русский газ, до скончания времен, аминь, заявляет министр. Саймон упоминает воду, и я не понимаю, какое отношение эта жидкость имеет к патриотическим энергетическим ресурсам. Я права. Саймон заговорил о воде, потому что министр пил ее на встрече с приглашенными журналистами, всем им, в том числе Саймону, тоже пришлось довольствоваться водой, и он нашел, что вкус у этой воды слегка, ну, в общем, вкус. Однако, переходит на шепот Саймон, возникает вопрос, не была ли вода, которую пил министр, водкой, она ведь тоже бесцветная. Впрочем, это не важно. После седьмого стакана, выпитого министром неисчерпаемых энергетических ресурсов, речь зашла о вечной мерзлоте и огромных проблемах сибирских широт. Но и тут, сообщает мне Саймон, министр энергетики и климата не растерялся. Он заверил, что каждый волен думать, как думает, но он, министр, верит лишь в то, что видит, а именно — в высокий уровень российской бурильной промышленности и мужество бурильщиков, то самое мужество, которое позволило миллионам молодых русских солдат спасти Европу, только теперь его используют более разумно, во всяком случае, на взгляд министра. После двенадцатого или четырнадцатого стакана воды, точно Саймон не помнит, политический деятель заявил, что Полярная война уже выиграна.

Он сказал Полярная война?

Именно так, роняет Саймон своими красивыми губами, и мы обмениваемся понимающими взглядами.

О, Саймон О. Стоун-Аллертон, сколько еще печенюшек и сметаны мне придется съесть в вашей компании?

Чаепитие продолжается в уютном салоне отеля «Метрополь». Мы пьем чай, потому что за последние двадцать четыре часа у Саймона была еще одна встреча — с российским министром экономики. Он сказал много интересного о развитии, о показателях развития и других признаках развития экономики, что начинает приносить пользу большинству населения. Не зная, кто со мной говорит — русский министр растущей экономики устами Саймона или сам Саймон, — я спрашиваю моего собеседника, откуда у него информация о том, что русские, то есть население России в целом, будут пользоваться плодами национального развития? Саймон смотрит на меня, как на дурочку, способную лишь позвякивать ложечкой о чашку, однако он хорошо воспитан и сдержан и добровольно согласился встретиться со мной несколько раз в «чайный час», чтобы поделиться результатами своего расследования, и готов объяснить все еще раз. Я киваю, втягиваю голову в плечи и застегиваю пиджак, хотя температура в этом роскошном будуаре точно выше двадцати градусов. Мой «информатор» достает из кейса ноутбук. Включает его, приглашает меня сесть рядом, я вылезаю из кресла, устраиваюсь на диванчике и вижу на экране потрясающие графики и феноменальные кривые. Куда ни кинь взгляд, все в этой стране повышается. Я чувствую, как энтузиазм Саймона проникает в мои вены, показатели ослепляют меня, всеобщее российское благосостояние достигает заоблачных высот, повсюду бьют фонтаны нефти.

Да, Саймон крайне возбужден и воодушевлен. Он говорит, что готов прислать мне копию этой галиматьи. Я не уверена, что все хорошо поняла, и прошу повторить. Саймон подтверждает, что, если я хочу иметь все эти официальные благоглупости и цифры, он охотно сделает для меня копию. Я смотрю на его идеальный невозмутимый профиль, длинные пальцы, ласкающие клавиатуру, и начинаю немного его бояться. Знает ли этот невинный, как сильно повсюду не любят британцев, в том числе в России, из-за этих а! которыми они предваряют все фразы, и хи-хи-хи, которыми они их заканчивают?

Красивые руки английского журналиста касаются клавиш. Внезапно он бросает на меня взгляд и сообщает, что пришлет мне кое-какую интересную информацию.

О, Саймон О., сколько еще чайных церемоний я проведу с вами, о скольких показателях развития услышу?

Смута в душе

Я думаю об С., мне его не хватает, хотя не должно не хватать. Я думаю о Жане, страдающем зубной болью и другими болячками. О Льве, который уже несколько дней не подает признаков жизни. О Саймоне О. Стоун-Аллертоне — долго сопротивляться его обаянию я не смогу. Я думаю о молодом Жонасе, он живет в моей квартире и регулярно сообщает мне новости.

В моей жизни слишком много мужчин. Мои мысли должен занимать один, но все остальные, кажется, объединились, чтобы вытеснить его. В этом романе слишком много мужчин, но никого, кто проявил бы хоть намек на сочувствие, никого, за исключением блистательного Жонаса, жаждущего узнать, встретилась ли я наконец со знаменитым олигархом. Он все чаще задает мне этот вопрос. Я не осмеливаюсь написать ему правду, признаться, что другие мужчины занимают мои мысли и вторгаются в мою жизнь. О таких вещах не должна говорить с названным сыном даже самопровозглашенная мать. И я оправдываю свою достойную сожаления неспешность географическими, метеорологическими и административными причинами. Искреннее и настойчивое внимание, которое Жонас проявляет к моему предприятию, часто доводит меня едва ли не до слез, особенно, когда я читаю его послания и понимаю: то, что ускользало от меня раньше, теперь ускользает еще быстрее.

Окажись Жонас в Москве, чувствовал бы себя здесь как рыба в воде. Он наверняка сказал бы, что этот город супер top[21], а Россия — супер cool[22]. Сел бы в поезд, идущий в Сибирь, убедившись, что не забыл взять зарядки от многочисленных гаджетов. В вагоне он вставил бы в уши наушники, открыл ноутбук и вряд ли заметил бы разницу между русским поездом и поездом в любой другой стране мира. Жонас не забеспокоился бы, оказавшись посреди «нигде». Он бы поступил очень просто — проголосовал, запрыгнул в грузовик и отправился в Манчжурию. Его могли бы удивить стада, пасущиеся по обе стороны от дороги, деревни без выхода в Интернет и вообще без всего, мусор, плывущий по рекам и валяющийся на земле, но большую часть времени этот мальчик наверняка проспал бы, утомленный монотонностью пути. Доехав до места, он постучал бы в дверь исправительной колонии и спросил по-английски, не здесь ли случайно обитает guy[23], имени он не помнит, но до недавнего времени этот самый guy был богатейшим человеком России, долларовым миллиардером. Потом он начал бы снимать охранников на мобильный телефон — они такие fun[24], а ворота такие crazy[25], — ни на секунду не обеспокоившись мыслью о неприятностях.

Разве могу я рассказать Жонасу обо всем, что мне мешает, о словах и образах, связанных с этим путешествием? Как поведать ему о книгах, которых он не читал и никогда не прочтет, о черно-белом мире, которого не видел, не пробовал и, главное, не обонял? Как описать реальность, чтобы не показаться старухой, хотя я не прошла и половины пути к этому ужасному состоянию? Я ни за что на свете не соглашусь мгновенно состариться в глазах этого милого мальчика просто потому, что он родился в 1989-м и не способен осознать, до какой степени ускорившийся с тех пор ход времени пренебрегает людьми моего поколения. Если Жонас по какой-то непонятной причине проявляет ко мне искреннюю привязанность, я хочу, чтобы в ней был оттенок восхищения. Лучший способ добиться желаемого — заверить его, что, как только будут решены некоторые проблемы географического, метеорологического и административного характера, я немедленно отправлюсь в дорогу. В конечном счете, Михаил Борисович Ходорковский один стоит всех мужчин, населяющих этот роман. Сложность в том, что у олигарха больше нет офисов окнами на центральный московский проспект.

Децентрализация управления является серьезной проблемой, особенно в странах без конца и края. Я в Москве, я в отчаянии и все кажется мне непреодолимым. Похоже, что Сибирь стала лунным континентом. Я с трудом нахожу на глобусе район Краснокаменска и растерянно смотрю, как он удаляется на Восток, движимый невидимым, но чертовски эффективным тектоническим механизмом.

Елена

Елену Снежнову теперь зовут Елена Белл. Да, Елена, женщина, которую когда-то любил Жан, сменила имя и, по слухам, забросила виолончель. В стране, где царит кавардак, люди становятся совсем другими. Следует это принимать во внимание, если вознамерился заново свести с ними знакомство.

Мы с Жаном отправляемся на поиски Елены Белл, экс-Снежновой. Мы едем мимо бесконечного нагромождения дешевых зданий, расположенных в той зоне Москвы, которую невозможно описать словами. Наверное, правильней всего будет называть ее просто зоной. Мы с Жаном сидим в такси, и наш водитель начинает терять терпение, потому что все указания моего друга оказываются ошибочными, хотя он утверждает, что точно знает, где искать его новую Елену. На этих улицах нет никакой галереи современного искусства. А ищем мы именно сверхмодную галерею современного искусства Елены Белл.

Вот как, удивляюсь я.

Да, сверхмодную, сухо подтверждает Жан.

Я решаю не продолжать бессмысленный разговор и погружаюсь в размышления о других проблемах искусства и о похолодании: за сутки столбик термометра в этой остывающей стране упал на десять градусов.

Сегодня утром Жан решил, что ему пора наконец встретиться с Еленой. Не знаю, как мой друг сумел добыть столько сведений, в том числе о том, что она теперь не Снежнова, а Белл, и что променяла виолончель на новаторские, потрясающие воображение художественные инсталляции. Мне его идея не понравилась, я сказала, что все и так не слава богу, на улице собачий холод, а он собирается искать какую-то Елену Белл. Откуда нам знать, что она и Елена Снежнова — одно и то же лицо? Да в этом мегаполисе наверняка живет не меньше полудюжины Елен Белл, и у всех у них ультрамодная профессия, и обо всех пишут в глянцевых журналах. Я попыталась убедить Жана, что будет неразумно выходить из дома, учитывая температуру за окном, нахмурившиеся небеса, его недомогание и мои нервы, не говоря уж о близящемся отъезде в Сибирь и куче нестиранного белья. Все мои аргументы аннигилировались на выходе, как дефектные ракеты класса «Земля-Воздух» на старте. Жан достал из чемодана вещи, которых я прежде не видела, оделся, причесался, надушился — кажется, впервые в жизни — и скомандовал «Пошли!» властным тоном полководца, отправляющегося в «русский поход».

По всему выходит, что Елена Белл — бывшая Елена Снежнова, неврастеничка, пропускавшая половину собственных выступлений, — очень преуспела в жизни. Совершенно самостоятельно, Жан повторил это несколько раз за тот час, что мы провели в такси и успели заблудиться. Итак, Елена многого добилась, сама, и ни один мужчина ей в этом не помогал. Я взглянула на моего спутника, ожидая увидеть у него на лице намек на иронию — не насчет судьбы Елены, а по отношению к себе, к собственной оценке реальности, предполагающей, что женщина не может добиться успеха, если рядом нет сильного мужчины, разве что в редчайших случаях, к коим, к счастью, относится его Елена экс-Снежнова. Ни иронии, ни самоиронии я не уловила, Жан продолжил давать указания шоферу — все те же ошибочные указания, — пересыпая их русскими междометиями нетерпеливо-раздраженного свойства.

Мне не хватило духу призвать его к порядку, спросить, да ты понимаешь, что говоришь, как тебе не совестно. Бывают дни, когда лето еще не кончилось, но уже похолодало, вам пора отправляться в Сибирь, а сил не хватает, причем на главное. Я предпочла сконцентрироваться на темах, о которых можно было размышлять молча. Что такое современное искусство? Существует ли прямая связь между колебаниями температуры по разные стороны Уральского хребта? Откуда взялась фамилия Белл, заменившая фамилию Снежнова? Может, это тоже «арт-объект»?

Я злюсь на себя за то, что пошла у Жана на поводу, хотя мне совершенно не хотелось сопровождать его в галерею, созданную и управляемую Еленой Белл-Снежновой. Это одно из самых посещаемых культурных заведений Москвы, заявил Жан, а я смолчала, хотя обычно такие фразочки вызывают у меня улыбку. Самая известная, самая авангардная, далее по списку — прочтите в журналах, создающих нужную репутацию, чтобы «продукт» хорошо продавался. Если бы все гении, в том числе авангардисты, которых продвигают глянцевые журналы, и впрямь были такими одаренными и исключительными личностями, мир давно изменился бы к лучшему, наша жизнь тоже стала бы чистым наслаждением и все мы сидели бы под зонтиком и любовались окружающим пейзажем. Да, мне следовало выкрикнуть в лицо моему другу — но я в очередной раз промолчала, — что, будь на нашей планете столько истинных талантов, она не стала бы тем, чем стала, а именно — преддверием ада. Среди других сюжетов, которые я могу обдумывать, сидя в такси за спиной доведенного до крайности водителя, есть и такой: что было бы с искусством, занесенным в разряд современного, которым торгуют, как современным, без пустого медийного трепа, маркетинговых изысканий и узкого круга богатых клиентов? За рулем нашего такси сидит раздражительный водитель, рядом находится мой упрямый друг, у которого болят зубы, голова и печень, молчание затягивается, и я задаюсь следующим вопросом: что было бы с рынком так называемого современного искусства без списания налогов, подарков, товаров оптом и других сногсшибательных бонусов, которыми пользуются те, кто инвестирует в эту область из чистой любви к искусству?

Когда Жан обозвал шофера такси бестолочью — сказал по-русски «ты что тормозишь, дебил?!», — и заявил оскорбительным тоном, что он, Жан Либерман, сию минуту покинет эту машину, пойдет пешком и сам, без посторонней помощи, отыщет в этом новом квартале одну из самых известных в Европе — в обеих ее частях — галерею, детище одной из самых одаренных женщин своего поколения, которая сумела одна, без мужской помощи, взойти на вершину и управляет галереей твердой рукой, я содрогнулась, предвидя худшее, и не ошиблась, Жан заявил, что заплатит только половину суммы, которую нащелкал счетчик, он не лох и за полдела отдаст половину денег. Я долго молчала, но тут поняла, что пора вмешаться, и обратила внимание Жана на то, что наш шофер ужасно похож на уроженца страны под названием Грузия со столицей Тбилиси.

И что с того, спросил Жан.

Я достала из сумочки несколько банкнот, протянула их горячему уроженцу юга бывшей Империи и вышла из машины, наплевав на «непедагогичность» жеста: чем больше чаевые, тем меньше жителям развивающихся стран хочется искать новые пути развития.

Ты просто смешна, заявил Жан, вылезая под ледяной дождь, и это замечание снова навело меня на мысль о критериях, которые заставляют нас брать в лучшие друзья Жанов Либерманов, а не благовоспитанных мальчиков, готовых всегда быть у нас под рукой.

В огромных странах есть одно обстоятельство, которое следует всегда держать в голове, оно куда важнее списка архитектурных памятников и достопримечательностей. Я говорю о расстояниях. Даже между такими банальными объектами, как цветочный и газетный киоски. В огромной стране пропорции тоже огромны. Это известно канадцам, американцам, китайцам, австралийцам и бразильцам, но лучше всего это знают русские. И только уроженец Швейцарии Жан Либерман игнорирует коллективное знание больших народов, связанное с понятиями пространства и времени. Только Жан Либерман верит, что, проявив настойчивость и имея крепкие ноги, можно все преодолеть, черт побери, даже высочайшие вершины, четырехтысячники. Жан шагает под дождем по бесконечным проспектам, этакое ничтожное насекомое, букашка, говорит «нам сюда», а через сорок минут — «нет, туда», и продрогшая женщина покорно семенит следом. Что такое современное искусство?

Я стою, согнувшись пополам, на мокром тротуаре и кашляю так сильно, что Жан останавливается, испугавшись, как бы я не выкашляла душу на виду у всех. Он возвращается, машет руками, кричит, что мы на месте, ну разве мир не прекрасен, и жизнь, и дождь, и мой кашель, до галереи всего несколько метров, двести или триста метров. Я чувствую ужасную слабость во всем теле, но, когда Жан подходит совсем близко, начинаю колотить его кулаками в грудь. Я его почти ненавижу. У меня начинается очередной приступ кашля. Да ладно тебе, говорит мой друг Жан, если собираешься путешествовать в одиночку по Сибири, не стоит так переживать из-за простой прогулки по Москве. Я откашливаюсь, пытаюсь отдышаться и спрашиваю, действительно ли он рассчитывает отыскать свою Елену в его нынешнем… состоянии. Я пытаюсь подобрать определение, не нахожу слов и повторяю, ну, в твоем состоянии.

Да, отвечает Жан.

Прекрасно.

Что касается меня, я беру такси и возвращаюсь домой, чтобы высушиться и согреться. Наши пути расходятся, ты отправляешься за Еленой, я — в кровать.

Ты ведь не возражаешь, правда?

Жан возражает.

Из нас двоих писательница — ты, восклицает он.

Если пишешь, говорит Жан, нельзя ничего пропускать, ни под каким предлогом, кто знает, что потом пригодится?

Я видела, какие глаза были у моего друга, когда он произносил эти жестокие и насмешливые слова, и в очередной раз сдалась. Мой спутник немедленно заговорил о чудодейственных отварах и настойках, которые он приготовит для моих усталых ног — позже, ближе к вечеру, когда будет время озаботиться столь мелкими обыденными вещами.

И вот мы, вымокшие до нитки, рука об руку подходим к похожему на бункер зданию, где предположительно находится галерея современного искусства. Входим и попадаем в обескураживающе пустое белое пространство, где нет ни материальных объектов, ни людей. Неужели галерею Елены Белл национализировали? Предметы искусства конфисковали за недоплату налогов? Сомнения и страхи обрушиваются на нас, как ливень во время бесконечного блуждания по Москве. К счастью, наши усталые, но все еще зрячие глаза позволяют нам обнаружить на одной из стен легкие насечки. Мы решаем, что там, по всей вероятности, должен находиться лифт — небывалых размеров, но лифт. Вопрос в том, как он функционирует. Проще говоря, как его вызвать.

— Где кнопка?

— Ты видишь кнопку?

— Должна быть кнопка, — утверждает мой спутник.

Мы пристально вглядываемся в стену, в насечки, и у нас возникает чувство, что эти неодушевленные предметы дразнят нас.

— Пойдем по лестнице, — решает Жан.

— Тут нет лестницы.

— Повсюду, где есть лифты, должна быть и лестница, по соображениям безопасности, — не соглашается Жан.

— Мы не повсюду, а на острие современного искусства.

— Заткнись, — велит Жан и пытается отыскать несуществующую лестницу.

— Может, этот лифт откликается на голос?

Я возгордилась, сделав столь оригинальное предположение. Мы с Жаном выглядими странно, у него лицо мученика, у меня — насморк, оба промокли, устали как собаки, вот-вот состоится волнующая, читай — роковая — встреча, но я во все глаза смотрю на сегодняшнюю Россию, новые технологии: движущиеся как по волшебству изображения и люди, цифровая реальность, а может, даже лифты, «откликающиеся» на голос, как собачки, — к ноге, Медор! к ноге! Вот сколько всего я оказалась способна постичь в усталом и раздраженном состоянии.

— Разберись с этим лифтом, — говорит Жан.

— Сам разбирайся.

— Нет, давай ты.

— Лифт, — кричу я.

— По-русски, — приказывает Жан.

Я дважды повторила слово «лифт», едва не сорвала голос, но ничего не произошло.

— Придется закурить, — решаю я. — Уж противодымные датчики-то точно среагируют.

Я жадно затягивалась сигаретой, Жан смотрел на меня с брезгливым сожалением, и вдруг дверь бесшумно скользнула в сторону именно в том месте, где мы заметили насечки, но оказалась перед нами не кабина лифта, а выставочный зал.

— Ну вот, — произнес Жан торжествующим тоном победителя.

Мы вошли в гигантский зал, придерживая друг друга за рукав, и уподобились детям, увидевшим потайную дверь, которая может в любой момент захлопнуться на следующую тысячу лет.

— Добро пожаловать, мадам, добро пожаловать, мсье, я буду к вашим услугам через несколько минут.

Фраза на идеальном французском прозвучала из настроенного на полную громкость микрофона. Был ли это голос Елены? Возможно ли, что в изменившейся стране голоса меняются, как лица, грудь, ягодицы, законы, свободы и надежды? Мы с Жаном почувствовали себя лилипутами перед лицом холодных технологий, нас затошнило от безумного смешения предметов и красок, захотелось позвать на помощь мамочку, причем Жан, находившийся в нескольких десятках метров от своей новой Елены Белл, сделал бы это первым. Мы так и стояли, цепляясь друг за друга.

Если бы меня попросили охарактеризовать одним словом экспонаты, я бы выбрала слово «кровожадные». Конструкции из хромированной стали напомнили средневековые орудия пытки, некоторые висели на стенах, другие стояли, медленно «шевеля» зубцами, шипами, заостренными штырями. Полотна с изображениями изуродованной плоти, мгновенно переводили зрительный образ в рвотный позыв.

— Какой ужас, — прошептала я, впиваясь ногтями в запястье Жана.

— Тссс, — ответил мой спутник.

— Почему это?

Жан приосанился, распрямил плечи и как обезьяна с учебного плаката, изображающего процесс эволюции, стал на несколько сантиметров выше. Куда девался его вечно понурый вид? Он почувствовал уверенность в себе, отпустил мою руку и в гордом одиночестве, с видом настоящего коллекционера, двигался среди машин и окровавленных трупов.

Именно так наверняка и подумала вышедшая к нам молодая женщина. Французская чета, экстравагантная, претенциозная. Находка для любого галериста. Она протянула руку для приветствия, просияв лучезарной улыбкой, и продолжила улыбаться, даже заметив на наших лицах явное разочарование. Я дала бы этой стройной свежей молодой женщине лет двадцать пять, не больше, она не могла быть Еленой экс-Снежновой, каких бы высот ни достигла российская пластическая хирургия. В несколько минут Жан снова сник, и это огорчило меня куда сильнее, чем отсутствие в галерее Елены Белл. Да-да, Елены тут не оказалось. Наша новая знакомая сообщила, что госпожа Белл без сна и отдыха путешествует по делам. Звучные названия городов — Шанхай, Бомбей, Нью-Йорк, Токио — убивали хрупкие надежды моего друга Жана.

Молодая Алена Алеширова, недавняя выпускница Центральной академии изящных и коммерческих искусств города Красноярска, что в Центральной Сибири, нежным голосом на прелестном французском сообщает, что отдает себя в полное наше распоряжение. С ее помощью мы сумеем отделить зерна от плевел, не перепутать подлинное и фальшивое. Наша сопровождающая, получившая свой диплом в 2000 километров от Москвы, в некоем сомнительном заведении, не скрывает от совершенно не знакомых ей людей, как она счастлива, что получила эту работу. Нет, поправляет она меня, от Москвы до Красноярска 3355 километров, никак не меньше. Теперь очаровательная сибирячка живет и работает в столице, там, где бьется сердце всех самых передовых художественных направлений. Она сообщает нам это с таким восторгом, что мой друг Жан отвечает ей пусть бледной, но улыбкой. Оказывается, галерея сегодня закрыта — как всегда по понедельникам, но Алена находится на рабочем месте. Так в наши дни работают во всем мире, в России в том числе, берут тебя в хостессы, а делать за одну зарплату приходится много всего другого. Заметила нас Алена благодаря камерам наблюдения, сработал не знающий ни сна, ни отдыха художественный инстинкт, и она нам открыла.

Как любезно, что вы нас впустили, говорю я Алене Алешировой, чрезвычайно любезно, добавляю я, надеясь, что Жан включится в разговор и произнесет несколько любезностей. В конце концов, оказались мы тут из-за него, и сказать, что я хочу, чтобы он вел себя поактивней, значит не сказать ничего. Но Жан молчит, он «в отсутствии», он снова погрузился в печаль.

Придется отдуваться самой. Я решаю расспросить молодую женщину о ее родных краях и сразу признаюсь, что меня очень интересует сибирский менталитет, пути сообщения, морозы, оттепель, средние температуры, добыча полезных ископаемых, лесное хозяйство. Вопросы сыплются один за другим, бокситы, уран, золото, кобальт, медь, финансовые потоки, деньги… Я подхожу ближе к Алене. Нет, правда, куда в этой стране перетекают деньги за нефть и газ, а? Я оказалась на расстоянии вытянутой руки от моей жертвы, она смотрит на меня с изумлением. Возможно, у нее появились сомнения насчет моего душевного здоровья? Господи, хоть бы Жан взял себя в руки и поговорил немного на темы искусства. К счастью, Алена опытный дипломированный работник и, видимо, считает меня слишком легко возбудимой покупательницей произведений искусства. Она решает удовлетворить мое любопытство. Да, жизнь в Сибири суровая. Летом там слишком жарко, зимой ужасно холодно. Елена говорит так убедительно, что я начинаю потеть и одновременно клацаю зубами от холода. Но люди в Сибири просто замечательные, продолжает она, во всяком случае, те, кто не пьет. Да, там много нефти и газа. Кроме того, вот уже несколько лет в Сибири наблюдается взлет современного искусства, хотя это мало кому известно.

— Неужели? — удивляюсь я.

— Именно так, — не без гордости подтверждает Алена Алеширова.

Потом она приглашает нас с Жаном перейти к главному и осмотреть галерею.

— Конечно, — соглашаюсь я.

— Главная тема экспозиции — распятие.

— Вот как…

— Да, — подтверждает наш импровизированный экскурсовод, — распятие как сигнальная интрачувственная система концептуальной парадигмы. Вы наверняка уже отмечали множественные запараллеленные экскурсы на территорию фагоцитозов в виде системной контекстуализации.

— Вот как, — удивляюсь я.

— Да, — подтверждает наша собеседница, — здесь определены новые базовые параметры, и вот что самое интересное: все наши художники выбрали тему распятия совершенно самостоятельно, никто им ее не здавал. Вы безусловно обратите внимание на волнующую связь, которая…

— Конечно, — подтверждаю я, обращаясь к Алене из Красноярска.

— Перед нами новая эстетика распятия, можно даже сказать — ипостась, раскрывающая в глобалистко-интимистской перспективе обнажение плоти, всего, что в ней есть самого механического, если можно так сказать, и…

— Конечно можно, — поддерживаю я.

— Мы полагаем, что невероятная связь, вытекающее из сферы…

— Из какой сферы?

— Мы считаем, что огромную роль играет место, что неоднократно подчеркивала госпожа Елена Белл.

— Госпожа Белл права, это впечатляет, — признаю я, — не так ли, Жан, все эти ипостаси распятия в этом конкретном месте очень впечатляют, согласен?

— Подобная логическая связь крайне редко выстраивается в современных разработках, — сообщает Алена, пользуясь молчанием Жана.

— Надо же!

Мой голос звучит слишком громко — так я пытаюсь сгладить неучтивое поведение моего друга, я говорю Алене, что вижу в этой серии полотен, здесь, слева, едкую критику в адрес любителей натурального меха.

— Вы совершенно правы, — соглашается Алена.

— А вот там — возможно, я ошибаюсь, сама не знаю, почему воспринимаю вещи именно так, — я вижу нефтяные буровые, а рядом — газовые, угадала?

— Все точно, — подтверждает Алена.

— У меня создается впечатление, — не унимаюсь я, — что эти распятия и эти фагоцитозы — нельзя забывать о фагоцитозах, какими бы впечатляющими ни выглядели распятия, — дают нам достаточно четкое представление о России. О том состоянии, в котором находится нынешняя Россия.

— Очень глубокое наблюдение, — соглашается моя собеседница.

— Видишь, Жан, — говорю я, поворачиваясь к моему строптивому спутнику, — видишь, в каком состоянии находится Россия?

— Хочется купить все сразу, не так ли? — спрашивает наша любезная сопровождающая Алена Алеширова.

Я быстрыми, широкими шагами иду мимо инсталляций, Алена следует за мной по пятам, Жан отстал и еле тащится. Ощущение, что все эти острые концы, шпили, пики, бесконечные сцены раздавливания[26] обращены лично ко мне, я обливаюсь потом, мысленно благословляю дождь, насквозь промочивший мою одежду, но рядом с прелестной, свежей, как роза, Аленой чувствую себя блохастым енотом-полоскуном. Я ненавижу весь мир и каждого человека в отдельности и готова перейти к решающим действиям. Первый на очереди — Жан, следом идут его суперпредприимчивая Елена Белл и все ее сборище псевдоавангардных и псевдохудожественных пугал и оборотней. Совершить акт вандализма мне не дают — пока! — доброжелательность Алены и ее простодушие. Впрочем, вряд ли можно перебраться из Красноярска в Москву, не лишившись по дороге первородной наивности. Она так радостно внимает моим комментариям, что обижать ее не хочется.

Итак, я почти бегу по бесконечно длинному залу и комментирую экспонаты:

— Я вот о чем подумала, мадемуазель, все эти пыточные устройства — если мне будет позволено так их называть — олицетворяют скорее советскую эпоху, шпили и пики ассоциируются с чистками, процессами, лагерями и прочими ужасами.

— Как это верно! — восхищается работающая сверхурочно сотрудница Елены Белл.

— Ты только представь, Жан, — кричу я, — что пришлось пережить русскому народу!

— Конечно, чтобы поставить у себя одну из подобных инсталляций, требуется много места… — Алена явно забегает вперед.

— А картины! Нет, ты только взгляни, они потрясают воображение! Кровь на них только голубая, кровь больше не красная, на полотнах только синий цвет, и вот я думаю…

— Да? — Алена обратилась в слух.

— Я спрашиваю себя, не есть ли это символический удар в поддых царизму, чудовищному государственному устройству, ну, вы понимаете, о чем я, Екатерина Великая, двор, фавориты, войны, эпидемии, погромы, ужас жизни при невежественной автократии для большинства народа.

— Народ во все времена испытывал немыслимые страдания, — развивает мою мысль молодая сибирячка.

— Да, — соглашаюсь я, — от этой выставки, мадемуазель, у меня холодеет кровь. А у тебя, Жан?

Я снова повышаю голос, пытаясь привлечь внимание моего друга.

Каким-то чудом мне — или моим децибелам? — удается расколоть кокон апатии, которым Жан окружил себя в самом начале нашей «экскурсии». Вернувшись к нам, Жан игнорирует мое исступление и обращается только к Алене, говорит долго и так тихо, словно она драгоценная фарфоровая статуэтка, которой самое место в витрине из армированного стекла. Я не слышу ни единого слова, но вижу, как внимательно слушает молодая женщина, как, сама того не замечая, придвигается все ближе к Жану, а ее красивое лицо выражает безграничный восторг.

Какую сказку сочиняет на ходу мой друг? Знать этого мне не дано, но Алена внимает ему, как кобра заклинателю змей. Потом она направляется в заднюю комнату, оставив меня трепыхаться в лужах голубой крови.

Я так растеряна, что мне хочется одного — сбежать, любым способом, через любую дверь, скрыться от этой коллективной бойни. У меня нет сомнений — все, что висит, стоит и лежит в этой галерее, создано избалованными, перекормленными, порочными детьми, для них все средства хороши, лишь бы эпатировать буржуа. Я совсем сдулась. Наше с Жаном приключение, начавшееся рано утром, оказалось слишком непредсказуемым, и я с трудом справляюсь с нервами. Я соскальзываю на пол и достаю мобильник, чтобы позвонить Саймону О. Стоун-Аллертону, вот также верующие обращаются к любимой иконе, когда чувствуют себя зависшими между небом и землей. Я знала, что Саймон отправился далеко на Восток вместе с большой группой ведущих журналистов печатных изданий. Даже если предположить, что из галерейного бункера можно дозвониться до набитого полезными ископаемыми подземелья, которое сейчас топчет лакированными туфлями Саймон, что я ему скажу? Что несчастна? Что попусту трачу время на распятия и фагоцитозы? Его номер высвечивается на экране, и мой указательный палец зависает между кнопкам «выполнить» и «удалить». Разумно ли беспокоить занятого делом журналиста, возможно, он сейчас что-то записывает, сколько баррелей в день, движение котировок?

Нет, это неразумно.

Мысль о том, что придется еще раз обойти выставку, вызвала у меня резь в желудке. Слава богу, в сумке есть болеутоляющее, я глотаю таблетку и вдруг вспоминаю слова Жана: «Из нас двоих писатель — ты». Вернув телефон на место, достаю серый блокнот и начинаю составлять фразы, которые под влиянием растягивающегося времени превращаются в цепочки фраз.

Во второй половине дня волшебная дверь отъехала в сторону, и мы снова оказались под все тем же унылым дождем. Я брела по тротуару, как окоченевший мышонок, походка Жана была легкой и свободной. Он получил все, что хотел. Телефон Елены Белл. Ее конфиденциальный электронный адрес. Личные адреса в Москве, Санкт-Петербурге, Нью-Йорке и Токио — улица, дом, этаж, у него теперь было все. Он сообщает мне о своей победе тоном лиса, подобравшегося к самой дверце курятника. Я смотрю, как он вьетсят вокруг меня, и вижу Жонаса, энергичного и уверенного в себе Жонаса. Жан считает, что жизнь прекрасна, и ему было плевать, что я об этом думаю.

На обратном пути, в такси, я крутила в кармане визитку, которую дала мне при прощании любезнейшая Алена Алеширова. Она настояла, чтобы я взяла карточку, улыбнулась и заставила пообещать, что я в случае необходимости обязательно свяжусь с адвокатской конторой, занимающейся всеми сделками госпожи Елены Белл. Моя реакция на полотна, которые я назвала «царскими», не ускользнула от проницательной Алены. О да, я заметила, как на вас подействовали эти распятия.