Елизавета. В сети интриг Романова Мария
Елизавета рассмеялась – она любила Алексея, любила давно и даже не пыталась это скрыть.
– Мне хорошо с тобой, Алешенька. Хорошо… И ты об сем прекрасно осведомлен, сирый ты мой и убогий. Отчего вдруг такие вопросы, душа моя?
– Оттого, красуня моя, что лишь в тебе одной свет моей жизни. Я бы хотел в том перед Богом поклясться. Хотя и ведаю, что нам с тобой венчаться нельзя…
– Отчего ж это «нельзя»? – Елизавета от изумления даже встала из уютного кресла.
– Ты царица, серденько. Тебе не о счастье для себя, а токмо о пользе для страны думать следует.
Елизавета ожидала чего угодно, но только не этих слов Разумовского. Она ждала, что он сейчас уведомит ее о том, что уезжает обратно, в свои Лемеши, или просто испросит свободы. Но слов о пользе «токмо для страны» она не ждала.
– Друг мой, страна и так занимает все мои мысли, сам же знаешь, сколь горькими иногда они бывают. Страна забирает у меня все силы – и сие ты тоже видел стократно. Ее польза есть и так повод моих ежедневных радений. Но душу-то я ей не отдавала. Душа, поди, еще мне принадлежит. И она всецело тобою занята.
– Так-то оно так, однако же…
– А раз так, то и венчаться мы с тобой можем. И повенчаемся, клянусь!
«Да и Дубянский-то сколько уж раз мне настоятельно советовал браком-то церковным сочетаться. Так не пора ли прислушаться к советам духовника. Алеше, поди, много сил пришлось собрать, чтобы на этот разговор решиться. И второй раз он о венчании не заговорит – уж это-то мне отлично известно. Так отчего я должна прислушиваться к тем, кто от меня много дальше, и пренебрегать теми, без кого жизни своей не вижу?»
– Подумай, коханая, подумай хорошенько! Ты же государыня, чело страны, ее надежда.
– А еще я женщина… Которая хочет открыть свои чувства Господу нашему. Не спорь, Алеша, все решено.
Разумовский кивнул – спорить с Елизаветой, это он отлично знал, было бесполезно. И разубеждать ее в чем-то тоже…
Положа руку на сердце, Алексей начинал этот разговор не без дальнего прицела. При том, что жилось ему рядом с его «Лизанькой» хорошо и спокойно, неопределенность его положения, шепотки за спиной нет-нет, да и пробивали его броню спокойствия. «Ночной император»… Да, это было громко, это было положение. Но от него становилось все-таки неуютно. Пусть бы прогнала – это была бы уже какая-то определенность, или вот как сейчас – решила венчанным мужем назвать. Понятно, что узнают об сем единицы, но все же для них обоих это будет свершившийся факт. А это самое главное.
Крошечная церквушка в подмосковной деревне Перово сияла сотнями свечей. Запах ладана кружил голову, смешиваясь с запахами плавящегося воска, старого ухоженного дерева и старой пыли, без которых, похоже, не может обойтись ни одна из многочисленных церквей и церквушек огромной первопрестольной.
«Ох, как же сие непохоже на ту часовню, куда меня зазвал некогда мальчишка Фридрих! И тише здесь и как-то темнее. Но душе отраднее, разуму спокойнее. Да и лица вокруг родные. Пусть сердце не бьется оглушительно, страсти голову не кружат… Но оно и к лучшему – жизнь-то в страстях прожить можно, да только дров уж больно много наломаешь…»
Пламя свечей заколебалось, запел хор. Сердце Елизаветы, как она ни старалась успокоиться, громко и часто забилось. С минуты на минуту станет она Елизавета, дочь Петрова, венчанной женою – даст обеты, от которых не отречься…
«Вот и хорошо. Теперь уж никто из по-настоящему близких не посмеет укорить меня в легкомыслии или с усмешкой сказать, что меняю мужчин аки перчатки. Да и не нужен мне никто. Так пускай же те, кто достоин, узнают об этом. Не пышной свадьбой, а общей тайной я свяжу их куда как крепко…»
Елизавета удивлялась, почему волнение не мешает ей замечать сотни и сотни деталей, не мешает видеть, как волнуется Алексей, чувствовать, как отчего-то дрожит его рука в тот миг, когда взял он ее руку и широкая вышитая золотом лента трижды обвила обе кисти.
– Что с тобой, Алешенька? – чуть слышно прошептала она.
– До сих пор не верю, серденько. Не могу поверить, что ты предпочла меня…
– Предпочла? – уголки губ Елизаветы чуть дрогнули. – Да разве я могла стать женой кого-то другого? Разве кому-то я доверяю более, чем тебе, разве чье-то слово значит для меня более, чем твое. Разве не с тобой я делю каждый час своей жизни, когда я могу его урвать у дел государственных?
– Коханая, ты же царица…
– А ты мой муж. И не будем более об этом. Гости, поди, уже заждались…
Алексей нахмурился. Он слышал краем уха, что Елизавета отдавала распоряжения, но и представить не мог, что их тайное венчание станет явным, что его отныне жена решится раскрыть миру это тайну.
– Гости, душенька?
– Да, Алеша. Бал. Но только мы с тобою, да Отец наш небесный будем знать, что сие не просто увеселение, что сие празднуется наша свадьба. А все остальные иные прочие званы в честь… разных событий. Послы иноземные да монархи думают, что соберутся, дабы поздравить меня с первой годовщиной коронации, злой гений мой Фридрих почтил визитом Москву, дабы самолично убедиться в шаткости моего положения… Голштинцы желают видеть, как устроился Петруша в новом для себя качестве наследника престола. Лишь мы с тобой знаем, что ныне большой праздник. Самый большой, какой только человек может праздновать. Кроме собственного рождения, поди.
Алексей прижался губами к руке жены.
– Хорошо, серденько. Как велишь, так и будет.
– И прости меня, что я у тебя такой большой да светлый праздник отобрала…
Алексей с улыбкой ответил:
– Ты ничего не отбирала, красуня. Ты же со мной… А то, что не все гости напьются до одури, как у нас в Лемешах принято на свадьбах гулять… Что ж, сие тоже не так плохо.
Елизавета усмехнулась – быть может, за такое добродушие и прикипела она душой к Алексею. За то, что тот во всем умеет хорошую сторону в первую очередь видеть?
Зал приемов поражал убранством. Особенно это бросалось в глаза после тишины и умиротворяющего уединения старой перовской церковки. Тысячи свечей отражались в сотнях зеркал, изумительные мозаичные полы играли всеми оттенками медового и золотого, стены, обитые парчой, отражали игру света в драгоценностях гостей. Навершия посохов и рукоятки парадного оружия, украшенные драгоценными камнями, соперничали в роскоши с диадемами и брошами. Пудренные парики и изящные прически искрились не хуже драгоценных вышивок золотом и жемчугом.
– Ваше величество, ну не гоже столь надолго опаздывать!.. К тому же на бал в честь собственного воцарения!
– Смотри, Алеша, вот так и указывают императрице ее место…
Елизавета не без яда и удовольствия смотрела, как сначала краснеет, а потом бледнеет до синевы церемониймейстер. Да и то – кто и по какому праву может делать ей, императрице, замечания? Разве что муж…
Теперь у нее есть муж… Вот радость-то!
Голова у Елизаветы закружилась, и несколько ни с чем не сравнимых мгновений она пребывала там, в самых высотах счастья. Пусть об этом знают единицы, но теперь у нее есть муж – ее, Елизаветы, второе «я», тот, кто даст ей силы в любой час, и тот, кто отдаст всего себя ради нее. Теперь есть тот человек, ради которого можно любые подвиги совершать…
Теперь позволительно будет заходить к нему по утрам или вовсе не уходить из его покоев весь день. Можно будет не высылать вперед слугу, дескать, императрица желает посетить покои своего камергера… Можно будет заботиться о нем во всякий миг и не слушать злых языков, которые все оценивают, что пристало царице, а что не пристало. Пусть себе злословят – теперь она перед самой собой честна. А сие куда как важно!
– Лизанька, а представь, что станут говорить посланники да лазутчики, шпики да сплетники!.. Исполощут имя царицы…
В голосе верной подруги Марты Шуваловой звучал и смех, и страх.
– Да и пусть себе полощут глупыми языками! Работа у них такая, Машенька. А мы будем сплетни эти слушать да смеяться.
– Но если правда дойдет до Версаля? Аль до Берлина? Или до Лондона?
– Правда, милочка, не дойдет никогда. Ибо знают ее считанные люди. Дойдут сплетни да слухи. Версаль аль Берлин отправят письмо, правда ли это, посланники начнут искать тех, кто им сведения продаст… И все заняты своей возней, которую делом серьезным почитают.
– Но ведь могут и свидетелей найти… Служку в церкви, к примеру.
Елизавета заботливо поправила на плече подруги изящное брюссельское кружево.
– Молва, душенька, есть страшная сила. Вон и сестрицу-то мою с Бироном раз пять уж повенчали, а матушку, как только батюшка преставился, за кого только не отдавали… И курфюрста Августа с ней связывали, и Фридриха-Вильгельма, и пашу янинского… Пусть уж и меня с Алексеем венчают. Не оправдываться же, в самом деле?
Шувалова пожала плечами. Елизавета говорила все правильно. Но так рассуждать могла бы графиня или баронесса, а то и женщина простого сословия. Хотя… Быть может, ежели начать со слухами бороться, воевать да опровергать – вот тут все в их правдивости и уверятся.
«Пашу янинского… Ты, милочка моя, не все знаешь. Ведь и тебя, голубку, и за племянника твоего Петра Второго уж отдавали, и за Морица Саксонского, которому ты, по слухам, уж сыночка-то родила да доченьку… Может быть, есть в твоих словах-то правда. Пусть себе болтают, коли заняться более нечем!..»
Мысли Шуваловой перебил смешок Елизаветы.
– Я знаю, друг мой, как поступить. Мы сами пустим слух, что венчались. Вернее, найдем нескольких «честных да верных» человечков с темным прошлым, которые своими глазами видели, как мы с господином Разумовским под венцами-то стояли. Кто в Петербурге был сему свидетелем, кто здесь, в первопрестольной. Да пусть они на всех углах об этом и кричат. Готова спорить – после такого ни один двор в правду-то и не поверит.
– Ох, и недобра ты, матушка-императрица. Ох и недобра…
– А отчего мне доброй-то быть. Много ли я доброты от Версаля видела? Аль от Берлина? Сначала незаконной меня называли, потом гонимой, теперь вот в законные наследницы престола пошили… Вовремя, уж год прошел, а только теперь прозрели, вспомнили, кто папенька-то мой был, да какое завещание маменька оставила.
– Политика, – кивнула Шувалова.
– Да, матушка, грязь и ложь. Так что я просто им плачу их же монетой. А где Алеша?
Елизавета поискала глазами среди гостей, Разумовского не увидела и сразу как-то опечалилась. Словно невидимый злой волшебник стер все краски с сегодняшнего по-настоящему праздничного бала.
Но тут с балкона послышалась малороссийская мелодия и некогда мощный, но теперь мягкий бас затянул песню о том, как гулял он с чернобровой да черноокой, а она все загадки ему загадывала, а домой не звала.
– Да вот же он, Алеша-то твой, голубка! Песенку тебе поет…
«А песенка-то не простая, душенька. Свадебная то песня… Только тебе сего знать не надобно. Хоть ты и подруга моя самая близкая, хоть ты и венец держала. Но даже самым близким всего лучше не открывать. Во всяком случае нам, царям…»
Бал шел своим чередом. Разумовский давно уже спустился и теперь восседал на своем привычном месте – лицом к Елизавете на противоположном конце царского стола. От хмеля он раскраснелся, однако был сдержан.
«Что-то ты сегодня не буянишь, сердце-то мое сладкое. Поди, ждешь ночи свадебной? – Елизавета мягко улыбнулась своим мыслям и увидела ответную улыбку на лице Алексея. – Так и есть… Да оно и к лучшему. Быть может, теперь-то уж во хмелю не будешь буен аки тигр, присмиреешь… Хотя сей-то грех в России нашей завсегда прощали легко. Ну да уж как будет-то. Душа моя, муж мой венчанный…»
Мысли Елизаветы прервал бас изумленного церемониймейстера.
– Король Пруссии Фридрих!..
– Однако же сие не просто небрежение приличиями, сие подлинный вызов… – прошипел Лесток, как обычно занимающий место по левую руку от царицы.
– Не злословь, Арманушка! Посмотри не него и пожалей, он на целых полтора года меня моложе, а уж стариком-то глядит, ходит с трудом.
– Оно и понятно, ваше величество. Какая радость от мужской-то любви проистечь может, какая сила, какая молодость? Вот и стареет твой дружок– то давний.
– Стареет… – Елизавета усмехнулась.
Злые языки все знают, всю подноготную выведать да раззвонить могут. А вот отчего Фридрих-то мужчин женщинам предпочитает, так и осталось тайной для мира. Для всего мира, кроме нее одной…
Елизавета спустилась с возвышения и подала руку для поцелуя – невиданная, невероятная милость и столь же сказочная вольность.
– Брат наш венценосный! Нет слов, чтобы описать радость от лицезрения вашей персоны! Будьте же желаннейшим из гостей, взойдите за стол и разделите нашу скромную трапезу!..
Фридрих поклонился, поцеловал руку и подал свою, чтобы императрица могла на нее опереться. Елизавета шла неторопливо, царственно, и третий король Пруссии, в самом деле чуть хромая (ох, и Лесток, все-то видит, все-то знает), сопровождал ее, сообразуясь со всеми правилами дворцового этикета.
«Да-а, подобные вольности могут себе позволить только цари да короли, – подумала не без сарказма Мария Шувалова. – Один опаздывает на два часа, другая ручку подает, к столу зовет да шаг свой с хромоножкой смеряет… Чудны дела твои, Господи, ох и чудны!»
Алексей нахмурился. О давней встрече Елизаветы со Старым Фрицем (тогда, конечно, не старым, а напротив, совсем юным) он ничегошеньки не знал, однако некоторая вольность нравов и свобода обращения не могла ускользнуть от его взгляда.
– Что ж это твой амант так гневно смотрит на меня, сестрица венценосная?
– Да ревнив он, муж мой, ох и ревнив.
– Муж?
Елизавета кивнула. Она столько лет вращалась в высоких кругах, что теперь не могла не представлять последствий своих слов. Да и не проговорилась она вовсе – напротив, сделала так, что теперь слухам никто и никогда не поверит. Раз уж она сама, да в лицо венценосному брату, да без всяких просьб сохранить тайну!..
Наверняка сие есть шутка, какую может себе позволить лишь венценосная особа наедине с другой венценосной особой…
Фридрих нахмурился. Против его желания ревность все-таки уколола душу. Пожалуй, даже сейчас Елизавета оставалась единственной женщиной, с которой он готов был свою судьбу связать, изменить давнему слову, с которой, не оглядываясь, прошел бы всю жизнь, благодаря за каждый ее день.
Прошло уже столько лет, тоненькая девушка с широко открытыми глазами превратилась в прекрасную женщину, ухоженную и царственную. Но та девчушка, Фридрих видел это, все еще была жива! Ее глаза смеялись ему в лицо, ее милая чуть кокетливая улыбка играла на губах «венценосной сестры».
– Ох, душенька, что ж ты осерчал-то так?
Елизаветин немецкий был на диво хорош, а русские словечки, которые она мило и непринужденно вплетала в разговор, делали ее речь необыкновенной, завораживающей, колдовской…
– Видит бог, Лизанька, – Фридрих перешел на шепот. – Сейчас я вновь позвал бы тебя в часовню святого Валентина… И уже не сбежал бы, клянусь.
– Поздно, милый мой венценосный брат, – тоже вполголоса ответила Елизавета. – Такие предложения раз в жизни делают. И раз в жизни их принимают. Ты теперь не тот милый принц, а я уж точно не та незаконнорожденная дурочка, от которой ты сбежал… Пусть все остается как есть…
– К тому же ты, выходит, замужняя дама нынче.
– Замужняя, мой друг. Более того, сегодня как раз мы мою свадьбу и празднуем…
Ох, каким же стало лицо у Фридриха! Никогда еще, похоже, ни одна дама, пусть и трижды венценосная особа, не вела себя с ним подобным образом! И не говорила ничего подобного.
«Да, друг мой, я ничего не забыла. И ничего тебе не простила. Но мудрости у меня хватало, чтобы до поры до времени не пытаться даже рассчитаться с тобой… Лишь сегодня настал этот день!»
«Доннерветтер, какой же я был болван! Не просто болван! Венценосный осел и трус! Если бы я не сбежал, то обрел бы себе и жену и друга! Настоящую королеву – и по крови и по мудрости! Настоящую… И никогда бы более не искал ни удовольствий на стороне, буде они хоть мужеска, хоть женского пола… Ибо была бы со мной рядом единственная, о которой всегда хочется думать!»
– Что же ты ему, душенька, сказала такого, что твой брат венценосный так закручинился? – пробормотал Разумовский, наблюдая за этой короткой беседой.
Он знал, что никогда не проведает, о чем шла речь, хоть каждый час у Елизаветы спрашивай. Она – настоящая царица и умеет держать язык за зубами.
«Угораздило же меня влюбиться в нее! Однако же, ежели любить, то только царицу, не девку-то лапотную…»
Из воспоминаний княгини Екатерины Дашковой
Одним вечером… Елизавета заехала к нам ужинать из итальянской оперы; ее провожали только мои дядя и Шувалов. По ее предварительному желанию, я на этот раз осталась дома, и князь Дашков находился со мной. Внимание государыни к нам было очень обязательное; в продолжение этого вечера, отозвав нас в другую комнату, она необыкновенно ласково, как крестная мать, сказала нам, что наша тайна ей известна и что она желает нам полного счастья. Она с похвалой отзывалась об уважении князя к его матери и, отпустив нас в общество, сказала ему, что фельдмаршалу Бутурлину приказано уволить его в Москву. Доброта, нежное расположение и участие государыни в нашей судьбе так глубоко тронули меня, что я не могла скрыть своего волнения. Императрица, заметив это, легонько ударила меня по плечу и, поцеловав в щеку, промолвила: «Оправься, мое милое дитя, иначе ваши друзья подумают, что я выбранила тебя». Никогда я не забуду этой сцены, которая навсегда привязала меня к этой добросердечной государыне.
Зимой также посетил и ужинал у нас великий князь, будущий потом Петр III, с его супругой, впоследствии Екатериной II. Благодаря многим посетителям моего дяди я уже была известна великой княгине как молодая девушка, которая проводит почти все свое время за учением, причем, разумеется, было прибавлено много и других лестных отзывов. Уважение, которым она впоследствии почтила меня, было результатом этой дружеской предупредительности; я отвечала на него с полным энтузиазмом и преданностью, которая потом бросила меня в такую непредвиденную сферу и имела большее или меньшее влияние на всю мою жизнь. В ту эпоху, о которой я говорю, наверное, можно сказать, что в России нельзя было найти и двух женщин, которые бы, подобно Екатерине и мне, серьезно занимались чтением; отсюда, между прочим, родилась наша взаимная привязанность, и так как великая княгиня обладала неотразимой прелестью, когда она хотела понравиться, легко представить, как она должна была увлечь меня, пятнадцатилетнее и необыкновенно впечатлительное существо.
В продолжение этого памятного для меня вечера великая княгиня говорила почти исключительно со мной и очаровала меня своей беседой. По высокому тону ее чувств и степени образования нетрудно было заметить женщину редких дарований, той счастливой природы, которая превзошла самые смелые мои мечты. Вечер прошел быстро, но впечатление от него сохранилось навсегда и отразилось в ряде тех событий, о которых я расскажу после.
Когда Дашков возвратился из Москвы, он, не теряя ни минуты, представился всему нашему семейству; но по причине болезни моей тетки свадьба была отложена до февраля. Едва она немного оправилась, нас обвенчали в самом искреннем кругу близких людей; и когда тетка совершенно выздоровела, мы уехали в Москву.
Здесь новый мир открылся передо мной, новые связи, новые обстоятельства. Я говорила по-русски очень дурно, а свекровь моя, на беду, не говорила ни на одном иностранном языке. Родственники моего мужа были большей частью людьми старого покроя, и хотя они любили меня, я, однако же, заметила, что, будь я больше москвитянкой, я нравилась бы им еще больше. Поэтому я ревностно стала изучать отечественный язык и так быстро успевала, что заслужила всеобщие рукоплескания со стороны моих родственников; я искренне уважала их и тем приобрела их дружбу, которая не изменилась даже после смерти моего мужа.
Глава 24. Свекровь – своя Кровь
– Уж не знаю, душенька, что тебе и сказать… Но только наш-то «ночной император» получше иных королей коронованных будет. Да почестнее многих эпископов. А уж царицу-то не просто любит – по– настоящему боготворит.
Молоденькая горничная презрительно пожала плечами.
– Так и благодарность от царицы-то, поди, немалая…
Та, что ее наставляла, почтенная матрона в летах, камеристка, называя ее по-европейски, только неодобрительно головой качала.
– Какой бы царица ни была, но Алексей-то Григорьич настоящий человек. Слова дурного никогда не скажет, откуда родом, всегда помнит, не зазнается, не мнит себя невесть кем.
Ее собеседница кивнула – она тоже слыхала, на какие высоты заносило иных «ночных императоров», и неплохо представляла, как больно было им оттуда падать на грешную-то землю.
– А правду ли говорят, что он чинов никаких не принимает от царицы, что по-прежнему певчим себя называет?
– Ох, смешная ты все-таки… Ну как же такое может быть? О прошлом годе только наша царица-то его в графы Священной Римской империи возвела… – руки камеристки ловко взбивали бесчисленные подушки на креслах в малой приемной государыни. – И вместе с сим получил Алексей Григорьич патент короля Карла Седьмого, который делал его потомком княжеского рода.
– И откуда ты все это знаешь, Ильинична?
– Так, почитай, двадцать годков при дворе-то. И с Елизаветою Петровною столько всего прошла, что ежели вспоминать начну, цельная летопись получиться может!
– Да что ты мне про себя, ты про графа-то Алексей Григорьича рассказывай!
– Так вроде ж уже все рассказала – добродушный и бесхитростный он, граф-то Алексей Григорьич, однако при этом и своего не упустит: глаз остер, хватка мужицкая, разум изворотливый…
– Сказывают, во хмелю шальной делается совсем… – голос горничной стал мечтательным.
– Э-э-й, девонька, о чем это ты замечталась-то? Буен он как есть буен, а только вот на женщин не смотрит совсем. Ну разве что, когда ищет, кому бы в глаз дать – и тут не разбирает, кто перед ним.
– Бьет, поди, значит, любит…
– Охолонь, глупая! Не про тебя сей господин – не по себе кусок откусить-то тщишься. Уж лучше слушай, как отвечал Алексей Григорьич, когда государыня попыталась присвоить ему чин воинский, аж генерал-фельдмаршалом сделать захотела.
Горничная, покраснев, кивнула – она-то понимала, что не по чину ей заглядываться на статного чернобрового красавца-фаворита. Однако же отчего бы не попробовать?
– Так вот, Алексей Григорьич расхохотался, поцеловал царицу в щеку и сказал так: «Лиза, ты можешь сделать из меня что хочешь, но ты никогда не заставишь других считаться со мной серьезно, хотя бы как с простым поручиком».
– Ишь ты, каков…
– Вот таков. Так что ты, дурочка, можешь и не мечтать – сей господин отлично знает себе цену и достоинством может поспорить с королями по крови.
К несчастью, не у всех придворных были столь же мудрые советчики. Иначе, конечно, отсоветовали бы создавать генеалогическое древо, в котором род Разумовских-Розумов, переселившийся в Лемеши, вел свое начало от некоего польского шляхтича Романа Рожинского, состоявшего в кровном родстве чуть ли не с самими Ягеллонами.
Гулкий хохот Разумовского, любовавшегося на это творение, был слышен во всех уголках только что отстроенного дворца.
– Ох, насмешили старика, – проговорил Алексей Григорьевич, утирая слезы, – насмешили…
– Повесить бы этих сочинителей, – пробормотала Елизавета.
– Ну будет, Лизанька, за что вешать-то? Подольститься к «ночному императору» хотели вьюноши рьяные. На похвалу, а то и награду рассчитывали, поди.
– Рьяность некоторых вьюношей не похвалы заслуживает, а токмо плахи…
– Ну что ты, Лизанька. Успокойся. Считай, что мы с тобой славно посмеялись над историческим анекдотцем. Представь, что сия пакость пережила бы нас – наверняка потомки, живущие на пару сотен лет позже, поверили бы каждому здесь слову, ни минуты не сомневаясь.
Елизавета улыбнулась:
– Выходит, мы грядущее от хотя бы одной глупости уберегли?
– Выходит, что так.
– Ну тогда позволь и мне, душа моя, подольститься к властителю моего сердца.
Разумовский не без опаски взглянул на царицу.
– Орден какой презентовать желаешь? Аль волость вместе с живыми и мертвыми душами?
– Ох, любовь моя, да разве так подольстишься к тебе? Обсмеешь да и вернешь подарок-то. Знаю я тебя…
– Но чего же ты тогда хочешь?
– Твоего, сердце мое, дозволения призвать в столицу матушку твою и сестер с братом.
– Серденько… – на глаза Алексея навернулись слезы. Царица, а все же позволения просит, не приказывает. Выходит, как мужа уважает…
– Ну вот, – Елизавета довольно улыбнулась. – Думается мне, что матушке твоей и здесь, и в северной столице-то, найдется и место, и занятие. А сестрам твоим в свете бывать надобно, я уж о брате молчу!
– Матушке моей дело всегда найдется, это верно. Позволь мне самому от твоего имени письмо составить да выехать к ним навстречу.
– Как пожелаешь, добрый друг мой. Составляй письмо, готовь поезд для встречи. Все, что нужно, бери, не докладываясь, и моим именем. Царскую свекровь, поди, встречать-привечать намереваешься!
Именем царицы – это неслыханная милость, что верно, то верно. Письмо Алексей составил того же дня и уже рано поутру кортеж придворных карет отправился в Козелецкий уезд, где в селе Лемеши Наталья Демьяновна, вдова казака Розума, держала шинок.
Когда кортеж добрался в Лемеши, изумлению хуторян не было предела. Из головной кареты выбрался сияющий золотым галуном придворный и, стараясь ступать только по чистому, осведомился:
– Где живет здесь госпожа Разумовская?
– Шо? Яка така госпожа? Нема в нас никакой такой пани. А е пани Розумиха, удова казака Розума. Так вона он тамочки, у шинку зараз…
И хуторяне стали наперебой показывать столичному хлыщу, где стоит тот самый шинок, в котором хозяйкой вдовая Розумиха, мать троих сестер и двух сынов.
– Своими очами бачила, як до дверей шинка подошел этот самый пан, увесь у золоти. Подошел, постучал, с поклоном к Розумихе-то обратился. Дары ей богатые поднес…
– А шо за дары-то? – осведомились те, кто не успел увидеть столь экзотическое для Лемешей зрелище.
– Дак, хто зна? Одних сундуков-то, медью кованных, цельных четыре штуки. Да еще шо-то в чувалах, а еще шо-то в коробках разнаряженных. Да шубу соболью одразу ж на плечи Розумихе набросил, да прям поверх свитки-то…
– Ох, то дыва так дыва…
– Та то ще не вси дыва. А опосля этот пан у золоти с поклоном передал Розумихе приглашение от самой императрицы в столицу-то прибыть да гостями в самом царском дворце стать…
– Та не може буть!
– Клянуся! Не просто може, а так и було!
– А шо Демьяновна-то?
– А вона ж умная. Поклонилась в пояс, поблагодарила, да в шинок пригощать запросила. Дескать, тута я сама царица. После, конечно, пока гости пригощались, отправила мальца за детьми. Как те пришли, постелила она соболью шубу у порога хаты, посадила на нее родных – дочерей и зятьев, кумовьев и сватьев со свахами, выпила с ними горилки – погладить дорожку, шоб ровна була… Да и стала в столицу к царице собираться.
Выезд, к слову, был немаленьким – вместе с матерью отправились в столицу все три сестры Алексея Григорьевича – Агафья, Анна и Вера – и младший брат Кирилл. Кроме сестер Алексея Григорьевича, с Натальей Демьяновной выехали покорять свет и их мужья: ткач Будлянский, муж сестры Агафьи, закройщик Закревский, муж сестры Анны, и казак Дараган, муж самой младшей, Веры.
Почтительный сын, Алексей Григорьевич, выехал матери навстречу и в нескольких верстах от Москвы увидел знакомые кареты царского поезда.
Он приказал остановить собственный экипаж и пошел навстречу Наталье Демьяновне, одетый в расшитый золотом камергерский мундир, в белом пудреном парике, в чулках и туфлях, при шпаге и орденской ленте.
Возница, увидев Разумовского, остановил карету, в которой дремала матушка Алексея Григорьевича. Шинкарка, выглянув в окно, не узнала в подошедшем вельможе своего некогда бородатого сына, носившего и летом и зимой широкие казацкие шаровары да бедную свитку. А когда поняла, кто это, то от счастья заплакала.
Разумовский обнял маменьку и, пересадив в свою карету, повез в Москву. По дороге он наказал Наталье Демьяновне при встрече с невесткой не чиниться, а помнить, что Елизавета не только российская императрица, дочь Петра Великого, но и невестка. Наталья Демьяновна была женщиной умной и дала слово, что проявит к Лизаньке всяческую почти – тельность.
В Москве императрица после коронации занимала Лефортовский дворец с высоким парадным крыльцом в два марша.
Наталья Демьяновна обмерла, когда двое придворных, бережно взяв ее под руки, повели к огромной резной двери мимо великанов-лакеев, одетых в затканные серебром ливреи и стоявших вдоль всей лестницы по правую и левую руку. (Много позже, под чарочку, свекровь императрицы признавалась своей приятельнице, что приняла их всех за генералов, – так богат был их наряд и такими важными они ей показались.)
Сопровождавшие Наталью Демьяновну придворные ввели ее в маленькую комнатку и передали в руки женщин-служанок. А те в несколько рук обрядили ее в приличествующее платье – обруч и каркас из китового уса, на которых ловко умостилась неимоверно широкая златотканая юбка, а поверх юбки прелестный лиф с весьма скромным с точки зрения света и совершенно нескромным с точки зрения Розумихи вырезом, на руки надели высокие, до локтей, белые перчатки, на ноги – прюнелевые черевички с золотыми пряжками. Картину завершил высокий белый парик, усыпанный пудрой.
На новой лестнице стояли такие же «генералы», что и перед входом во дворец, и Наталья Демьяновна, совсем уж оробев, подошла к еще одной огромной двери.
Ах, как не хватало ей сына! Ведь, будь он рядом, успокоил бы ее и все объяснил! Но Алешеньки не было.
Двое лакеев медленно и торжественно, будто царские врата на Пасху, раскрыли перед Натальей Демьяновной двери, и деревенская шинкарка вошла в огромный зал сказочной красоты. Она в мгновение ока разглядела сверкающий паркет, огромные окна, расписанный летящими ангелами и прелестными женами потолок и вдруг увидела, что прямо напротив нее, в другой стороне зала, стоит императрица – в златотканом платье, золотых туфельках, в белых, до локтя, перчатках и высоком – волосок к волоску – парике. Но Наталья Демьяновна не зря слыла женщиной умной.
– Та то ж я, господи. – Розумиха истово перекрестилась и увидела, что та, вторая женщина в златотканом платье, тоже крестится. – От сколь на свете-то живу, а и удумать не могла, шо зеркало может таким огромным, во всю стену…
От дальней двери раздалось:
– Я же тебе говорил, Лизанька! Моя матушка поумнее многих придворных ученых будет!
– Да и разве может быть иначе, друг мой! Она твоя матушка – и этим сказано все!
Наталья Демьяновна присмотрелась к говорившей. Высокая да статная, холеная да с иноземным обращением, то, несомненно была царица. Однако лицо ее оказалось таким милым, а глаза смотрели так ласково и просто, что сердце Розумихи вмиг оттаяло. Да и не стал бы Алешенька любить жеманную куклу аль дурочку.
– Ваше величество, – Розумиха поклонилась в пояс.
– Матушка! – царица поспешила навстречу как обычная невестка, которая очень хочет дружить со свекровью. – Как же я рада вашему приезду!
Из записок Екатерины Второй
Мать Петра III, дочь Петра I, скончалась приблизительно месяца через два после того, как произвела его на свет, от чахотки, в маленьком городке Киле, в Голштинии, с горя, что ей пришлось там жить, да еще в таком неудачном замужестве. Карл-Фридрих, герцог Голштинский, племянник Карла XII, короля Шведскаго, отец Петра III, был принц слабый, неказистый, малорослый, хилый и бедный. Он умер в 1739 году и оставил сына, которому было около одиннадцати лет, под опекой своего двоюродного брата Адольфа-Фридриха, епископа Любекскаго, герцога Голштинскаго, впоследствии короля Шведскаго, избраннаго на основании предварительных статей мира в Або по предложению императрицы Елизаветы. Во главе воспитателей Петра III стоял обер-гофмаршал его двора Брюммер, швед родом; ему подчинены были обер-камергер Бергхольц, автор вышеприведеннаго «Дневника», и четыре камергера; из них двое – Адлерфельдт, автор «Истории Карла XII», и Вахтмейстер, были шведы, а двое других, Вольф и Мардефельд, голштинцы. Этого принца воспитывали в виду шведскаго престола при дворе, слишком большом для страны, в которой он находился, и разделенном на несколько партий, горевших ненавистью; из них каждая хотела овладеть умом принца, котораго она должна была воспитать и, следовательно, вселяла в него отвращение, которое все партии взаимно питали по отношению к своим противникам. Молодой принц от всего сердца ненавидел Брюммера, внушавшего ему страх, и обвинял его в чрезмерной строгости. Он презирал Бергхольца, который был другом и угодником Брюммера, и не любил никого из своих приближенных, потому что они его стесняли. С десятилетняго возраста Петр III обнаружил наклонность к пьянству. Его понуждали к чрезмерному представительству и не выпускали из виду ни днем, ни ночью. Кого он любил всего более в детстве и в первые годы своего пребывания в России, так это были два старых камердинера: один – Крамер, ливонец, другой – Румберг, швед. Последний был ему особенно дорог. Это был человек довольно грубый и жесткий, из драгунов Карла XII. Брюммер, а следовательно и Бергхольц, который на все смотрел лишь глазами Брюммера, были преданы принцу, опекуну и правителю; все остальные были недовольны этим принцем и еще более его приближенными. Вступив на русский престол, императрица Елизавета послала в Голштинию камергера Корфа вызвать племянника, котораго принц-правитель и отправил немедленно, в сопровождении обер-гофмаршала Брюммера, обер-камергера Бергхольца и камергера Дукера, приходившагося племянником первому. Велика была радость императрицы по случаю его пребытия. Немного спустя она отправилась на коронацию в Москву. Она решила объявить этого принца своим наследником. Но прежде всего он должен был перейти в православную веру. Враги обер-гофмаршала Брюммера, а именно – великий канцлер граф Бестужев и покойный граф Никита Панин, который долго был русским посланником в Швеции, утверждали, что имели в своих руках убедительные доказательства, будто Брюммер с тех пор как увидел, что императрица решила объявить своего племянника предполагаемым наследником престола, приложил столько же старания испортить ум и сердце своего воспитанника, сколько заботился раньше сделать его достойным шведской короны. Как только прибыл в Россию голштинский двор, за ним последовало и шведское посольство, которое прибыло, чтобы просить у императрицы ея племянника для наследования шведскаго престола; Но Елизавета, уже объявившая свои намерения, как выше сказано, в предварительных статьях мира в Або, ответила шведскому сейму, что она объявила своего племянника наследником русскаго престола и что она держалась предварительных статей мира в Або, который назначал Швеции предполагаемым наследником короны принца-правителя Голштинии. (Этот принц имел брата, с которым императрица Елизавета была помолвлена после смерти Петра I. Этот брак не состоялся, потому что принц умер от оспы через несколько недель после обручения; императрица Елизавета сохранила о нем очень трогательное воспоминание и давала тому доказательства всей семье этого принца). Итак, Петр III был объявлен наследником Елизаветы и русским великим князем, вслед за исповеданием своей веры по обряду православной церкви; в наставники ему дали Симеона Теодорскаго, ставшего потом архиепископом Псковским. Этот принц был крещен и воспитан по лютеранскому обряду, самому суровому и наименее терпимому, так как с детства он всегда был неподатлив для всякаго назидания.
ИНТРОДУКЦИЯ
В даль неведомую
– Детушки же малые… И таких крох в даль столь ужасную!
Антон Ульрих поставил тяжелый бокал на стол.
– Благодари Бога да мягкое сердце тетки своей. Мы живы, живы и детушки наши. Даже император Ванечка с нами! Что ж ты причитаешь, словно курица глупая?!
– Благодарить? – Анна взвилась. – Мне? Тетку?! Эта презренная украла у меня трон! Украла Иоанна, даже Юлию не оставила! А ты говоришь «благодарить»… За что?! Кого?!
Антон долил дрянного крепкого хлебного вина, усмехнулся презрительно и горько.
– Так вот кого тебе жалко. Вот о ком ты думаешь, о ком плачешь. Полюбовницу свою жалеешь. А о детях тебе и думать недосуг. Уж о себе я и вовсе молчу.
– Вот и молчи! Кто ты таков, чтобы мне, императрице Российской, окорот давать?
– Императрице? – Антон Ульрих снова усмехнулся. – Императрица ныне корону надела. Говорят, сама на себя водрузила. Да недоимки за двадцать лет стране простила. А ты ни ей, ни себе, никому вокруг даже взгляда косого отродясь никогда не прощала. Да и не слышала никого, кроме себя. Оттого мы сейчас по пути в Ригу, а не на балу в Москве аль Петербурге…
– Не прощала и не слышала? Да как ты смеешь говорить это мне, Анне Леопольдовне?
Тяжкая дверь дрогнула от удара кулаком.
– А ну там потише! А то не посмотрю, что кровя царские, отделаю от всей души!
– Да как смеешь ты, раб!..
Загремел засов, и двери приоткрылась.
– Ты кого здесь, курица безмозглая, рабом назвала? Перед тобой, дурищей, поручик, офицер. Еще раз варежку раззявишь – мужик твой вдовым останется, а детишки сиротами. А ну никшни сей же час!
Поручик выглядел не просто устрашающе, от него веяло смертью лютой, безжалостной. Так, во всяком случае, показалось Анне, которая уже и сама не рада была, что весь этот пустой разговор начала. Прав Антон, хоть и дурень безмозглый, – жизнь и ей и детушкам Елизавета сохранила, ни одежды ни драгоценностей лишать не стала, всем семейством выслать решила.
– Ну во-о-от. – Гигант расплылся в щербатой улыбке. – Угомонилась, голубушка. Вот и сиди тихонько. Ежели все как предписано пойдет, вскорости пересечешь ты границу и навсегда дорожку к нам забудешь. Ежели будешь вести себя, как коронованной особе подобает.
Анна, понурив голову, только кивнула.
– Ну вот и славно. А тебе, Антоша, винца еще принесть? Или, может, еды-закуски?
– Принеси, Провушка, принеси. Уж очень вкусные разносолы у хозяйки-то здешней.
– То не хозяйка готовит, а сам хозяин. Жену к готовке не допускает, жалеет… Сей момент, Антоша!
Едва дверь закрылась, как Анна вновь заговорила. Так может змея говорить, ежели вдруг ей Господь Бог подарит умение говорить по-человечьи.
– «Про-о-овушка», «Анто-о-оша»… Да как ты позволяешь…
– Анна, замолчи. Не то не посмотрю, что ты дама да мать моих детей! Проучу по-мужицки, ей-богу! Лучше присядь да подумай спокойно, что еще наказать стражникам нашим принести.
– Если, дай-то бог, и впрямь вскорости границу пересечем, так ничего нам вроде бы и не надобно… – послушно прошептала Анна. – Дома уж, поди, и не чают увидеть-то тебя или меня.
Читать бесплатно другие книги:
