Возвращение в Оксфорд Сэйерс Дороти

Глава XX

Одним словом, зависть не что иное, как tristitia de bonis alienis, печаль по поводу благополучия других людей, будь то нынешних, или живших в прошлом, или грядущих, и gaudium de adversis, и радость по поводу их бед… Это распространенная болезнь и почти естественная для нас, считает Тацит, завидовать чужому процветанию.[274]

Роберт Бертон

Говорят, две вещи не спрячешь — любовь и кашель. Но не легче спрятать и тридцать две больших шахматных фигуры — разве что вовсе их похоронить, немилосердно оставить запеленатыми в деревянном саркофаге. Что толку в желанном подарке, если его нельзя трогать и пожирать глазами, нельзя предъявить восторженным и завистливым взорам друзей? Пусть это повлечет за собой неудобные предположения по поводу дарителя — хотя, с другой стороны, кому какое дело? — но Гарриет понимала: если она никому не покажет шахматы, то ее разорвет от неразделенного восторга.

Поэтому после ужина она бесстрашно явилась со своим подарком в профессорскую и при активном участии донов расставила фигуры на столе.

— Но где же вы будете их хранить? — спросила декан, когда все вдоволь навосхищались искусной работой и со всех сторон осмотрели затейливые шарики. — Нельзя же запирать их в коробке. Только посмотрите, какие изящные копья — а головные уборы у короля и ферзя! Нет, их надо поставить под стекло.

— Знаю, — сказала Гарриет. — Это так на меня похоже — выбрать нечто столь непрактичное. Теперь придется их заново заворачивать.

— Но тогда вы не сможете ими любоваться, — заметила мисс Чилперик. — Будь они мои, я бы ни на миг не могла отвести от них глаз.

— Если хотите, можете взять витрину, — предложила мисс Эдвардс. — Из естественнонаучной аудитории.

— То, что нужно, — поддержала ее мисс Лидгейт. — Но только как быть с условиями, которые поставил наш благотворитель? Я имею в виду, что витрины…

— К черту условия! — воскликнула декан. — Ничего не случится, если позаимствовать вещь на неделю-другую. Можно сложить эти жуткие горные породы в другое место и освободить для вас маленькую ви трину.

— Конечно, — согласилась мисс Эдвардс. — Я сама этим займусь.

— Спасибо, — сказала Гарриет. — Это было бы чудесно.

— Наверное, вам не терпится испробовать новую игрушку? — предположила мисс Эллисон. — Лорд Питер играет в шахматы?

— Не знаю, — сказала Гарриет. — Я сама не очень-то играю. Просто я влюбилась в эти фигурки.

— Давайте сыграем партию, — любезно предложила мисс де Вайн. — Они так хороши, что будет жаль ими не воспользоваться.

— Но вы разобьете меня в пух и прах.

— Непременно надо сыграть! — с чувством воскликнула мисс Шоу. — Подумайте, как им хочется размяться — они так долго томились в антикварной лавке!

— Я могу начать без пешки, — сказала мисс де Вайн.

Но даже с этим преимуществом Гарриет потерпела три быстрых и унизительных поражения: во-первых, потому что плохо играла, во-вторых, потому что ей трудно было запомнить, где какая фигура, в-третьих, ей страшно было расстаться с фигурами. Неловкое движение — и нет уже скачущего коня с вооруженным всадником и причудливого переплетения костяных шариков. Она и пешкой-то едва решалась рисковать. Мисс де Вайн совершенно невозмутимо созерцала даже исчезновение богато разодетого ферзя[275] с роскошными усами или слона, на спине которого высилась целая башня с воинами. Так что скоро беспомощный король Гарриет оказался замурован своими же защитниками. Не облегчало положения и то, что играть приходилось под недружелюбным присмотром мисс Гильярд, которая, объявив, что нет в мире занятия скучнее шахмат, тем не менее не ушла работать, а сидела как заколдованная и, что еще хуже, вертела в руках съеденные фигурки — Гарриет замирала от ужаса, а вдруг уронит.

Более того, когда все партии были сыграны и мисс Эдвардс сообщила, что одна из скаутов протерла стеклянную витрину и отнесла ее в комнату Гарриет, мисс Гильярд стала настойчиво предлагать свою помощь в транспортировке фигур и схватила короля и ферзя, у которых на голове были резные украшения, тонкие, как антенны, такие недолго и повредить. И даже когда декан сказала, что безопаснее не нести фигуры в руках, а поставить их в коробку, мисс Гильярд примкнула к процессии и назойливо старалась поставить витрину так, чтобы она была напротив кровати. «Вы сможете смотреть на них ночью, если проснетесь», — пояснила она.

Назавтра был день рождения декана. После завтрака Гарриет отправилась на рынок купить роз по случаю торжества и, заодно свернув на Хай-стрит записаться к парикмахеру, была награждена довольно неожиданным зрелищем двух мужских спин: джентльмены выходили из «Митры» и мирно шли куда-то вместе. Одну из спин — того, кто пониже и потоньше, — она бы узнала среди тысячи, опознать в крепкой громаде рядом спину мистера Реджинальда Помфрета тоже не составило труда. Оба джентльмена курили трубки, из чего Гарриет заключила, что темой их беседы навряд ли были шпаги, пистолеты и встреча на Порт-Медоу. Они шли по улице неспешно, как люди, которые только что хорошо позавтракали, и она замедлила шаг, чтобы их не догнать. Она надеялась, что «знаменитое семейное обаяние» (по меткому выражению лорда Сент-Джорджа) принесет свои плоды. Гарриет отнюдь не радовало, что она послужила причиной ссоры, — напротив, это обстоятельство выставляло всех троих в комичном свете. Десять лет назад это бы ей польстило — но, похоже, с возрастом жажда власти проходит.

Все, что нужно для счастья, думала она, вдыхая душные ароматы парикмахерской, — это покой и свобода от вмешательства озлобленных и невоздержанных личностей. Она записалась на завтрашний вечер и продолжила свой путь. Когда она проходила мимо Квинса, Питер как раз спускался по ступенькам — уже без спутника.

— Здравствуйте! — сказал он. — Что значит эта цветочная символика?

Гарриет объяснила.

— Славно! — откликнулся его светлость. — Люблю я вашего декана. — Он взял розы у нее из рук. — Я тоже хочу быть с дарами, как дочь Тира.[276]

Хотя я не знаю, как выглядит ерусалимский первоцвет, — да и все равно еще, наверное, не сезон.

Гарриет вместе с ним вернулась на рынок.

— Меня навестил ваш юный друг, — сообщил Питер.

— Я заметила. И что, вы «его пустым пронзили взглядом, убили кровью голубой»?[278]

— А тут и выяснилось, что он мой родич в шестнадцатом колене со стороны матери моего отца? Нет. Он славный малый, и путь к его сердцу лежит через спортивные площадки Итона. Он поведал мне все свои печали, а я проявил участие и сочувствие, заметив, что горе можно убить разными способами, необязательно топить его в бочке с мальвазией.[279]

О Боже, переверни мир, верни мне мое прошлое![280] Вчера вечером он знатно налакался, сегодня, перед тем как идти ко мне, позавтракал — а потом позавтракал еще раз со мной в «Митре». Не хотел бы я иметь сердце юноши — но вот его крепкую голову и луженый желудок!..

— Нет ли новых сведений об Артуре Робинсоне?

— Только то, что он женился на молодой женщине по имени Шарлотта Энн Кларк и она родила ему дочь, Беатрис Мод. Это было нетрудно выяснить, поскольку известно, где он жил восемь лет назад, — ничего не стоило свериться с метрической книгой. Но мы до сих пор не можем найти записи либо о его смерти — если он умер, что не столь вероятно, — либо о рождении второго ребенка — если таковое имело место, а ведь это позволило бы понять, куда он направился, когда уехал из Йорка. К сожалению, этих Робинсонов — как черники в лесу, и Артуров среди них тоже немало. А если он и в самом деле переменил фамилию, тогда наши поиски вовсе бесполезны. Один из моих агентов посетил его прежнюю квартиру — на дочке квартирной хозяйки он, как вы помните, имел неосторожность жениться, — но оказалось, что Кларки переехали и их не так-то легко будет найти. Еще одно направление поисков — учительские агентства и второсортные частные школы, поскольку вероятно… но вы не слушаете.

— Слушаю, — рассеянно ответила Гарриет. — У него была жена по имени Шарлотта, и вы ищете его среди учителей частных школ. — Они вошли на рынок, ноздрей их достиг густой, влажный аромат, и Гарриет переполнило ощущение роскоши и достатка. — Люблю этот запах — как кактусы в Ботаническом саду.

Ее спутник открыл было рот, но, взглянув на нее, умолк, будто бы не желая спорить с судьбой. Имя Артура Робинсона умерло у него на губах.

— Mandragorae dederunt odorem.[281]

— Что вы говорили, Питер?

— Ничего. Слова Меркурия грубы после песен Аполлона.[282] — Он легко коснулся ее плеча. — Пойдемте побеседуем с тем продавцом, у него гвоздики красивого винного цвета.

Когда розы и гвоздики были отправлены по адресу — на этот раз с посыльным, — Питер и Гарриет решили отправиться в Ботанический сад, раз уж о нем зашла речь. Ибо, как замечает Бэкон, сад есть «поистине чистейшее из удовольствий человека» и «ничто так не освежает душу».[283] Даже люди ленивые и невежественные, которые не отличат Leptosiphon hybridus от Kaulfussia amelloides[284] и скорее сгинут в глуши, чем станут надрывать спину, взяв в руки лопату или мотыгу, найдут в саду тему для приятной беседы, тем паче если им знакомы старинные названия заурядных растений и отчасти знакома лирика малых елизаветинцев.

Только когда они обошли сад и праздно сидели на скамейке у реки, Питер вдруг вернулся к насущным и неприятным делам:

— Думаю, мне стоит нанести визит одному вашему приятелю. Вы знаете, как Джукса поймали с поличным?

— Понятия не имею.

— В полицию пришло анонимное письмо.

— Но не…

— Именно. Точно такое же. Кстати, вы все-таки не пробовали выяснить, каким должно было быть то последнее слово в записке к вам? В той, которую вы нашли в естественнонаучной аудитории?

— Нет, но она бы все равно не смогла закончить записку. В коробочке не осталось ни одной гласной. Даже «б» и многоточия не осталось.

— Тут она оплошала. Так я и думал. Что ж, Гарриет, мы уже можем назвать имя злоумышленницы, правда? Вопрос, как доказать ее вину. Мы натянули веревку до предела. Этот эпизод в естественнонаучной аудитории должен был стать последней из ночных выходок — вероятно, так и будет. А надежнейшие улики теперь уже на дне реки. Поздно опечатывать двери и выставлять дозорных.

— Против кого?

— Вы ведь уже вычислили? Должны были вычислить, Гарриет, если вообще думаете об этом деле. Стечение обстоятельств, способ, мотив — все более чем красноречиво. Бога ради, отбросьте ваши предрассудки и подумайте обо всем этом непредвзято. Что с вами случилось, почему вы не в силах сложить два и два?

— Не знаю.

— Что ж, — сказал он сухо, — раз не знаете, то не мне вам говорить. Но если вы хоть ненадолго сосредоточитесь на деле и внимательно перечитаете ваше досье…

— Не отвлекаясь ни на какие сонеты, которые могут мне встретиться?

— Не отвлекаясь ни на какие личные соображения, — выпалил он чуть ли не сердито. — Нет, вы, конечно, правы. Я вел себя глупо. У меня талант вставать на пути у себя самого — да что там талант, гений! Но когда вы рассмотрите факты и сделаете выводы, вспомните, пожалуйста, что это я просил вас подойти к делу непредвзято и именно я говорил вам, что нет в мире дьявола коварнее, чем дьявол преданной любви. Я сейчас не говорю о страсти. Страсть — добрая, тупая лошадка, ее в воскресенье пусти побегать, а прочие шесть дней она покорно тащит плуг. Другое дело любовь: это животное нервное, капризное, своенравное — если не умеешь его обуздать, то лучше к нему и не подходи.

— Кажется, вы все перевернули с ног на голову, — спокойно сказала Гарриет.

Но его странное возбуждение уже прошло.

— Это я хожу на голове — как клоун. Как вы думаете, если я сейчас пойду с вами в Шрусбери, ректор меня примет?

Вечером того же дня доктор Баринг пригласила Гарриет к себе.

— Ко мне заходил лорд Питер Уимзи, — сказала она, — с весьма необычным предложением. Немного поразмыслив, я ответила отказом. Лорд Питер сказал мне, что готов почти с полной уверенностью установить личность… гм… нарушительницы, но пока не может представить достаточных доказательств вины. Также он отметил, что нарушительница явно встревожена и теперь будет вдвое осторожнее. Потому, скорее всего, до конца триместра новых выходок не последует, но затем, усыпив нашу бдительность, злоумышленница, вероятно, выступит снова — и может применить насилие. Я заметила, что это было бы крайне неприятно, и лорд Питер со мной согласился. Он спросил, не желаю ли я знать имя предполагаемой злоумышленницы, чтобы отслеживать ее шаги. Я ответила, что против этого по двум причинам: во-первых, она может обнаружить, что за ней следят, и осторожность ее только возрастет, во-вторых, он может ошибаться в своих предположениях и тогда на кого-то падет невыносимое бремя подозрений. Допустим, беспорядки прекратятся, а мы продолжим подозревать ни в чем не повинного — возможно — человека, не имея при том никаких доказательств. Лорд Питер ответил, что ему пришли в голову те же самые доводы. Вы знаете, кого он имел в виду, мисс Вэйн?

— Нет, — сказала Гарриет, которая и сама ломала голову над тем же. — Начинаю догадываться, но пока не уверена. Если честно, просто не могу в это поверить.

— Что ж. Затем лорд Питер внес весьма необычное предложение. Он предложил поговорить с подозреваемой с глазу на глаз в надежде, что сумеет застать ее врасплох и вынудить признать вину. Он сказал, что если блеф (так он выразился) удастся, то затем злоумышленница может сознаться мне и тихо покинуть колледж — или же подвергнуться лечению, что, возможно, будет уместнее. Если же ничего не выйдет и подозреваемая станет все отрицать, мы окажемся в очень неприятном положении. Я ответила, что и сама это сознаю и не могу допустить, чтобы к кому бы то ни было в этом колледже применяли подобные методы. Лорд Питер сказал, что другого ответа от меня и не ждал.

Затем я спросила, какие улики свидетельствуют против подозреваемой — если таковые вообще есть. Он ответил, что все доказательства пока косвенные, но что в ближайшие дни он намерен добыть больше фактов. При этом, если не случится новых беспорядков и злоумышленницу не удастся поймать с поличным, он сомневается, что на данном этапе обнаружатся какие-либо прямые улики. Я спросила, почему бы, по крайней мере, не подождать. — Тут доктор Баринг умолкла и пристально посмотрела на Гарриет. — Он ответил, что причина только одна: не исключено, что злоумышленница не станет осторожнее, а, напротив, отбросит всякую осторожность и перейдет к прямому насилию. «В этом случае, — сказал он, — мы почти наверняка ее поймаем, но ценой чьей-либо жизни или здоровья». Он добавил, что наиболее вероятные жертвы — вы сами, мисс де Вайн и еще одно лицо, имени которого он пока не может назвать, но которое он вычислил. Кроме того, к моему удивлению, он добавил, что на вас уже было совершено покушение. Это правда?

— Я бы не стала называть это именно так, — отозвалась Гарриет и кратко пересказала ректору историю телефонного звонка. При упоминании мисс Гильярд ректор взглянула на Гарриет.

— Насколько я понимаю, вы определенно подозреваете мисс Гильярд?

— Если бы подозревала, — осторожно ответила Гарриет, — то была бы в этом не одинока. Но должна сказать, что, насколько я знакома с выводами лорда Питера, она не попадает под подозрение.

— Я рада, — сказала доктор Баринг. — Мне недавно пришлось выслушать заявления, которые я не могла принять к сведению за отсутствием доказательств.

Стало быть, ректор знает, какие чувства будоражат профессорскую. Вероятно, с ней поговорили мисс Эллисон и миссис Гудвин. Ну и ну.

— В конце концов, — продолжала ректор, — я сообщила лорду Питеру, что предпочла бы подождать появления новых улик. Но разумеется, окончательное решение зависит от того, согласны ли вы и мисс де Вайн пойти на риск. Спросить согласия неизвестного мне третьего лица я, к сожалению, не могу.

— Меня совершенно не смущает необходимость рисковать, — сказала Гарриет. — Но, думаю, нужно предупредить мисс де Вайн.

— Так я и сказала. Лорд Питер согласился.

Итак, подумала Гарриет, что-то заставило его снять подозрения с мисс де Вайн. Я рада. Если только это не макиавеллиевский прием, чтобы усыпить ее бдительность.

— Вы уже говорили с мисс де Вайн, ректор?

— Мисс де Вайн в Лондоне и вернется только завтра вечером. Я намерена тогда же с ней и побеседовать.

Больше делать было нечего — только ждать. Странным образом, заметила Гарриет, атмосфера в профессорской переменилась. Все будто бы отбросили взаимное недоверие и подозрительность и как-то сплотились — ни дать ни взять зрители на ринге, — наблюдая за иным конфликтом, героем которого была она, Гарриет. Это странное напряжение не ослабело и тогда, когда декан сообщила нескольким доверенным лицам, что, похоже, жених мисс Флаксман дал ей от ворот поворот — и так ей и надо. Тьютор мисс Флаксман на это ответила, что лучше бы обойтись без подобных потрясений в летнем триместре — и слава богу, что мисс Флаксман не в этом году сдает экзамены на степень. Тут Гарриет вспомнила про мисс Ньюланд и спросила у мисс Шоу, как у той дела. Оказалось, что дела неплохо: мисс Ньюланд вполне оправилась после погружения в Черуэлл, и ее шансы получить Первую степень были весьма велики.

— Отлично! — сказала Гарриет. — Я уже придумала, как потратить выигрыш. Кстати, мисс Гильярд, а как там наша приятельница мисс Каттермол?

Казалось, вся профессорская замерла, ожидая ответа. Мисс Гильярд коротко ответила, что спасибо, мисс Каттермол подтянулась до того уровня, какой ей вообще доступен, и, насколько мисс Гильярд поняла с ее собственных слов, все это благодаря доброму совету мисс Вэйн. Она добавила, что очень любезно со стороны Гарриет интересоваться студентками-историками — у нее ведь столько своих дел. Гарриет ответила что-то расплывчатое, и ей показалось, что вся профессорская облегченно выдохнула.

В тот же день, когда Гарриет гребла на скифе с деканом, она, к своему удивлению, увидела плоскодонку, в которой сидели мистер Помфрет и мисс Каттермол. До того она уже получила от мистера Помфрета «покаянное письмо» и теперь весело помахала ему рукой в знак примирения. Если бы Гарриет знала, что мистера Помфрета и мисс Каттермол объединила преданность ей, она могла бы порассуждать о том, что творит с отвергнутыми влюбленными возможность излить кому-либо душу, но мысль эта не пришла ей в голову. Она все гадала, что же, собственно, произошло в то утро в «Митре», затем стала вспоминать прогулку в Ботаническом саду — пока декан довольно строго ей не выговорила, что она гребет лениво и неритмично.

Вспышку спровоцировала мисс Шоу — хотя и совершенно невольно.

— Какой красивый шарф, — сказала она мисс Гильярд.

Доны, как обычно, собрались у дверей профессорской, чтобы идти в трапезную. Вечер был промозглый, и плотный шелковый шарф как нельзя лучше дополнял вечернее платье.

— Да, — согласилась мисс Гильярд. — К сожалению, он не мой. Кто-то по рассеянности оставил его в профессорском саду, а я подобрала. Я принесла его, чтобы его опознали, но не против и надеть сегодня вечером.

— Не представляю, чей это может быть, — сказала мисс Лидгейт, восхищенно потрогав шарф. — Больше похож на мужской, — добавила она.

Гарриет, которая не очень-то вслушивалась в разговор, вдруг сообразила:

— Боже, это ведь мой. Точнее, Питера. А я-то ломала голову, где его забыла.

Этим самым шарфом Питер душил ее в ту пятницу, а потом она случайно забрала его вместе с шахматами и ошейником. Мисс Гильярд залилась краской и стащила его с шеи, словно ей стало нечем дышать.

— Прошу прощения, мисс Вэйн. — Она протянула шарф Гарриет.

— Ничего. Мне он пока не нужен. Но я рада, что выяснила, где он, — неловко было бы его потерять.

— Возьмите, пожалуйста, это ваше, — настаивала мисс Гильярд.

На Гарриет уже был шарф.

— Спасибо, — сказала она. — Но вы уверены, что вы не?..

— Уверена, — отрезала мисс Гильярд, со злостью бросив шарф на ступеньки.

— Боже мой! — проговорила декан, поднимая его. — Такой красивый, а никому не нужен. Ну так я возьму. Вечер самый что ни на есть пакостный — не понимаю, зачем мы все стоим на улице.

Она ловко обмотала шарфом шею. К счастью, тут пришла ректор, и все отправились на ужин.

После ужина Гарриет еще час помогала мисс Лидгейт выправлять гранки — близился день, когда их можно будет наконец отослать в набор — и без четверти десять отправилась к себе в Тюдоровское здание. Уже на ступеньках она встретила мисс Гильярд.

— Вы меня искали? — спросила Гарриет не слишком дружелюбно.

— Нет, — ответила мисс Гильярд. — Конечно нет. Не искала. — Говорила она торопливо, а во взгляде ее Гарриет почудилось что-то хитрое и злобное, но было на редкость темно для середины мая, и разглядеть не удавалось.

— О, — сказала Гарриет, — я просто подумала, вдруг…

— Нет, — отрезала мисс Гильярд. И когда Гарриет уже прошла, вдруг вернулась и выпалила, будто бы слова сами из нее вырвались: — Собираетесь работать, черпая вдохновение в ваших прекрасных шахматах?

— Ну, пожалуй, — рассмеялась Гарриет.

— Что ж, приятного вам вечера, — сказала мисс Гильярд.

Гарриет поднялась по лестнице и открыла дверь своей комнаты.

Витрина была разбита вдребезги, пол усеян осколками стекла и растоптанными обломками белой и красной слоновой кости.

Минут на пять Гарриет застыла в той бессловесной ярости, которую невозможно ни выразить, ни обуздать. Если бы она могла о чем-то думать, то в эти пять минут вполне поняла бы чувства и поступки полтергейста. Если бы можно было размазать кого-нибудь по стенке или придушить, она бы так и сделала — и вздохнула бы с облегчением. К счастью, первый опустошительный приступ прошел, и Гарриет облегчила душу ругательствами. Когда она смогла говорить членораздельно, то заперла комнату и спустилась вниз — позвонить Питеру.

Даже теперь говорила она так путано, что Питер не сразу ее понял. Когда же понял, то проявил уму непостижимое бесчувствие: всего лишь спросил, не трогала ли она осколки и не говорила ли кому-нибудь. Когда она заверила, что никому, он бодро сообщил, что придет через несколько минут.

Гарриет вышла на улицу и принялась в ярости мерить шагами Новый двор, пока не услышала, как он звонит — калитка была заперта, — и только последние крохи самообладания удержали ее от того, чтобы броситься к Питеру и излить свое негодование прямо в присутствии Паджетта. Но она осталась на месте — и лишь потом дала себе волю:

— Питер… Питер!

— Что ж, — сказал он, — это обнадеживает. Я уже боялся, что она прекратила все свои выходки.

— Но мои шахматы! Так бы ее и убила.

— Дорогая моя, ужасно, что пострадали ваши шахматы. Но рассудите здраво. На месте шахмат могли быть вы.

— Лучше б это была я. Я бы дала сдачи.

— Прямо фурия. Пойдемте осмотрим следы разрушения.

— Питер, это жутко. Настоящая бойня. И вправду дрожь берет — она с такой силой их била.

Войдя в комнату, Питер нахмурился.

— Да, — признал он, опустившись на колени посреди осколков. — Слепая, звериная ненависть. Не просто разбить фигурки — нет, стереть в порошок. Вот здесь поработал каблук, а заодно и кочерга — видите следы на ковре? Гарриет, она вас ненавидит. Я этого не понимал. Думал, она вас только боится. Так, не остался ли еще кто-нибудь из дома Саулова?..[285] Смотрите-ка, один бедный воин за ведерком с углем — все, что уцелело от могучей армии.

Он с улыбкой поднял одинокую красную пешку, затем вдруг вскочил на ноги.

— Девочка моя, не плачьте. Черт возьми, это же такая ерунда.

— Я их любила, — сказала Гарриет, — вы мне их подарили.

Он покачал головой:

— Как жаль. Если б было: «Вы мне их подарили, и я их любила», — все в порядке. Но «я их любила, вы мне их подарили» — это невосполнимая утрата. Тут и пятьдесят тысяч яиц птицы Рух не помогут. «Девы больше нет — нет и меня, нет ее, нет ее, что же мне делать?»[286] Но зачем плакать, облокотившись на комод, когда к вашим услугам мое плечо?

— Простите меня. Я идиотка.

— Я говорил вам, что нет дьявола коварней, чем любовь, и так далее. Тридцать две фигурки запекли в пирог. Величайшие короли и прекраснейшие королевы этого мира подобны лишь клумбе…[287]

— Бедные. Не уберегла я их…

— Ну что за глупости, — пробормотал он, уткнувшись губами ей в волосы. — Не говорите о них так нежно, а то я тоже начну молоть чушь. Послушайте. Когда это произошло?

— Между ужином и девятью сорока пятью.

— Все ли пришли на ужин? Это дело не тихое. После ужина в здании могли быть студентки, которые, возможно, услышали бы звон стекла и заметили, если бы по коридорам ходил кто-то подозрительный.

— Студентки могли быть здесь и во время ужина — они часто едят в комнате, варят себе яйцо. И — боже! — я ведь встретила кое-кого подозрительного… и она упомянула мои шахматы. И вчера вечером все вокруг них суетилась.

— Кто?

— Мисс Гильярд.

— Опять!

Пока Гарриет рассказывала ему о встрече с мисс Гильярд, он тревожно расхаживал по комнате, с безукоризненной ловкостью кота обходя осколки стекла и кости, наконец подошел к окну и застыл спиной к собеседнице. Приведя Питера в комнату, Гарриет задернула шторы, и теперь он озабоченно на них уставился.

— Черт! — сказал он. — Это дьявольски все осложняет. — Он все еще держал в руках красную пешку и, подойдя к камину, поставил ее на каминную полку — точно посередине.

— Да. Полагаю, придется выяснить…

В дверь постучали. Гарриет открыла.

— Простите, мадам, Паджетт послал меня в профессорскую узнать, не там ли лорд Питер Уимзи, может быть, вы знаете…

— Он здесь, Энни. Питер, это к вам.

— Да? — сказал Питер, подходя к двери.

— Вам позвонили из «Митры», сэр, говорят, из министерства иностранных дел пришла депеша и не могли бы вы перезвонить как можно скорее.

— Что? Боже, ну что там у них стряслось? Хорошо, спасибо, Энни. Погодите-ка. Это ведь вы видели ту… гм… особу, которая устраивала фокусы в аудитории?

— Да, сэр. Но я ее не узнала.

— Да, но вы ее видели, а она может и не знать, что вы ее не узнали. На вашем месте я бы осторожнее ходил ночью по колледжу. Не хочу вас пугать, но видите, что стало с шахматами мисс Вэйн?

— Вижу, сэр. Жалко, правда?

— Будет еще жальче, если что-нибудь неприятное случится с вами. Нет, тревогу поднимать не нужно, но на вашем месте я не ходил бы в одиночку после заката. И то же самое я бы посоветовал другому скауту — с кем вы вместе видели злоумышленницу.

— Кэрри? Хорошо, я ей передам.

— Это всего лишь мера предосторожности. Доброй ночи, Энни.

— Доброй ночи, сэр. Спасибо.

— Мне придется настоять на ошейнике, — сказал Питер. — Никогда не знаешь, кого предостерегать, а кого нет. У некоторых начинаются истерики — но эта вроде бы здраво смотрит на вещи. Послушайте, дорогая моя, все это очень утомительно. Если меня вызывают в Рим, то придется ехать. Давайте-ка закроем дверь. Долг обязывает и так далее. Если это и впрямь из Рима, я велю Бантеру принести сюда все мои заметки из «Митры» и скажу, чтобы ищейки мисс Климпсон докладывали напрямую вам. В любом случае я позвоню вам сегодня, когда пойму, как обстоят дела. Если не в Рим, то утром я у вас буду. А пока что не пускайте никого к себе в комнату. Лучше вообще ее заприте и переночуйте где-нибудь еще.

— Вы же не ожидаете новых ночных выходок.

— Не ожидаю, но не хочу, чтобы топтали осколки. — Он остановился на лестнице и осмотрел свои подошвы. — Ко мне ничего не прилипло. А к вам?

Гарриет постояла на одной ноге, потом на другой.

— Пока нет. А тогда, в первый раз, я вообще не входила в комнату. Стояла на пороге и грязно ругалась.

— Ну и умница. Сейчас на дворе довольно сыро, и осколки могли бы прилипнуть. Кстати, дождь накрапывает. Вы промокнете.

— Не страшно. Слушайте, Питер! У меня же ваш белый шарф.

— Оставьте его до моего возвращения — если повезет, то до завтра, а иначе до бог весть каких пор. Черт! Я так и знал, что будут неприятности. — Он все еще стоял под буками. — Гарриет, не пользуйтесь моим отсутствием, чтобы дать себя укокошить. Если сможете, конечно, — вы не очень-то умеете хранить ценные вещи.

— Уберечь хотя бы себя? Хорошо, Питер, на этот раз я постараюсь изо всех сил. Слово чести.

Она протянула ему руку, он ее поцеловал. И вновь Гарриет почудилось, что в темноте кто-то крадется, как и в прошлый раз, когда они шли через полный теней двор. Но она не посмела его задерживать и потому ничего не сказала. Паджетт открыл калитку и выпустил Питера, а Гарриет направилась обратно — и чуть не налетела на мисс Гильярд.

— Мисс Вэйн, я хотела бы с вами поговорить.

— Разумеется, — сказала Гарриет. — Я с вами тоже.

Мисс Гильярд, не промолвив больше ни слова, повела ее к себе в гостиную. Гарриет следовала за ней. Наконец преподавательница закрыла дверь и повернулась к Гарриет. Лицо ее было белее мела.

— Мисс Вэйн, в каких отношениях вы состоите с этим человеком?

— Что вы имеете в виду?

— Вы сами знаете. Если никто не собирается говорить с вами о вашем поведении, значит, я поговорю. Вы приводите сюда этого человека, прекрасно зная, какая у него репутация…

— У него репутация превосходного детектива.

— Я о морали. Вы знаете, что он печально известен на всю Европу. У него были десятки женщин…

— Сразу или по очереди?

— Не стоит упражняться в остроумии. Я понимаю, человеку с вашим прошлым все это кажется забавным. Но попробуйте хотя бы вести себя поприличнее. Как вы на него смотрите — просто стыд и позор. Притворяетесь, что вы всего-навсего знакомые, и на людях упоминаете его титул, а наедине зовете по имени. Водите его по ночам к себе в комнату…

— Слушайте, мисс Гильярд, я не позволю…

— Я вас видела. Дважды. Он был здесь сегодня. Целовал вам руки, увивался за вами.

— Так это вы шпионили под деревьями.