Найти себя Елманов Валерий

Глава 7

На большой дороге

Выехали, едва рассвело. Все выглядели бодрыми, оживленными и веселыми. До хорошо укатанной санной дороги – добрый знак, часто ездят – добрались быстро, за каких-то три-четыре часа. За дело – порубку деревьев – принялись тоже резво. Спустя часок две здоровые лесины, разрогатившись ветвями во все стороны, прочно перегораживали дальнейший путь.

В отдалении от них надрубили две штуки. Пока стоят, но чтоб повалить, хватит нескольких ударов топором. Перед крутым поворотом вправо точно так же поступили еще с двумя – пускай думают, что народу изрядно и наяривают в сотню топоров.

Обогнуть образовавшиеся завалы у купеческого поезда тоже никак не получилось бы – дорога потому и поворачивала вправо, что слева вольготно расположился крутой овраг. Объехать с другой стороны? Там начинались сплошные дебри, то есть прорубаться опять-таки не имеет смысла. Проще просить мужиков убрать нарубленное, а это оплата и время, чтобы заинтересовать диковинной вещицей.

Вообще-то я изначально был уверен, что во Псков катить придется по-любому. Ну откуда у купца возьмется с собой столько зерна, чтоб прокормить целую деревню до самой весны? После самого грубого подсчета получалось, что необходимо прикупить как минимум двадцать, а лучше тридцать четвертей.

Да-да, а меньше никак. Если на каждого жителя выделить хотя бы по полкило зерна в день, а меньше нельзя, потому что больше есть нечего, то выходило из расчета на двадцать восемь человек, считая с середины января и до конца мая, когда должны подоспеть озимые, примерно сто двадцать пудов. А такое количество могло быть в одном-единственном случае – если бы купец вез на продажу именно зерно, на что полагаться нельзя.

Но пусть так – улыбнулась удача. Тогда, если цена одной четверти, как сказал Ваньша, два рубля, да и то за какую-то легкую, выходило, что за часы нужно просить не меньше шестидесяти целковых.

А ведь хотелось еще приодеться самому, а то срамота же. В путь я выехал, разумеется, не в майке, но и рваный полушубок, и заплатанная рубаха чужие, по возвращении придется вернуть. Да и в джинсах, что нынче на мне, рассекать не дело – не поймут-с. Получается, нужны штаны.

Про ноги с головой тоже забывать не следует – надо хоть какую-нибудь простенькую шапку, а к ней сапоги. Не плеваться же мне всякий раз при взгляде на уродливые лапти, которые, кривясь от отвращения, я кое-как напялил поверх портянок, или, как их тут называли, онучей. Ну чучело чучелом, иначе не скажешь.

Во сколько мне обойдется полная экипировка, я понятия не имел, и вспоминать дядькины рассказы не имело смысла – тот одевался в Москве, косил под важного вельможу и наряд заказывал соответствующий, а мне сейчас не до жиру.

Но что касается пищали и сабли, которые я тоже решил прикупить, то тут мой настрой был категоричен – на качество одежды можно плюнуть, не фон-барон, а оружие выбирать пусть без наворотов вроде шикарной отделки, всяких там насечек и инкрустаций, но качественное.

«В этом мире ты либо холоп, либо воин. Да и в нашем, если призадуматься, тоже». Эти слова любимого дядьки я помнил хорошо и холопом становиться не собирался. Ну не по мне это – пахать землю или ходить в шестерках. Воевать, конечно, тоже не сахар, но звучало как-то поблагороднее.

Словом, в общей сложности по предварительным прикидкам выходило, что за часы надо просить никак не меньше двухсот рублей. Или даже нет, такую сумму за них надо получить, следовательно, просить раза в два больше.

Все это я додумывал уже там, в лесу, пока ждали обоз, так что нет худа без добра – если бы купец появился в первый же день, как знать, глядишь, и продешевил бы, но ждать пришлось долго.

Однако пока я обмозговывал, как и почем, мужики все больше смурнели, а к третьему дню стали вздыхать и впадать в уныние. На четвертый они уже ворчали в открытую и зло поглядывали на виновника. Я гордо игнорировал их взгляды, но на душе было тревожно.

– Никак заморить нас решил,– бубнил вечно всем недовольный Осина.– Да отколь он и взялся-то на нашу голову? Вота, к примеру, чаво он зимой в лесу делал-то голышом. Ить добрый человек голышом беспременно бы замерз, а он, вишь, выжил, и все ему нипочем – енто как? А можа, он и вовсе не того, ась? Не зря ж он к нашей ведьме так часто хаживает...

– Дык крест-то на груди имеется,– басил Ваньша.

– Опять же детишков накормить обещалси,– добавил Степан.

– Крест, можа, и не освященный, а детишков он твоих накормит, как жа,– ехидничал Осина, поминутно оглядываясь по сторонам – не возвращается ли отошедший в лесок по нужде Федот.– И что за товарец у него, за кой он мыслит столь много выторговать? Где он? Пошто молчит?

– Таит где-то,– предположил Степан.

Осина насмешливо фыркнул:

– Таить мочно, ежели вовсе малое, а коль малое – за што деньгу большую взять хотит? Не сходится чтой-то.

– А на кой он нас тогда сюды приволок? – подал голос молчун Гаврила.

– Я так мыслю: недоброе он задумал. Вот мы заснем, а он улучит миг, шасть к нам...

– Я и улучать не стану.– Не уследил все-таки Осина, как я вынырнул из-за ближайших саней.

Хотел было убежать, да куда там – чужак оказался сноровист, сразу уцепив за ворот, а второй рукой тут же за грудки, и в следующую секунду не в меру болтливый мужичонка полетел в сугроб, орошая снег кровью своего разбитого лица.

– Для начала один раз угостил,– пояснил я, решив, что бунт надо давить в зародыше,– а дальше будешь агитацию вести да народ смущать – от души лупить стану. И не реви, не реви, я же не сильно.

– Да-а,– плачуще откликнулся Осина, – вона-а...– И выплюнул на заскорузлую ладонь розовато-белый кусок.– Зуб-то мне напрочь вышиб.

– Сам жаловался, что он у тебя болит,– нахально заявил я Осине.– Так что с тебя еще и причитается... пять «новгородок».

– За что?! – возмутился Осина.

– За мои труды,– пояснил я, зло кривя губы.

Нет, на самом деле злости я не испытывал. Так, легкое раздражение от поведения этого козла, не больше. Но играть надо было всерьез, и я... играл.

– То тебе к кузнецу пришлось бы идти, да отдариваться за работу, да еще промучился бы сколько, а я тебе его раз и все. Словом, тут не меньше десяти денег.

– Скока?! – возмутился Осина.– Да мне Гаврила бы его за одну новгородку выдернул, а то и вовсе за спасибо.

– Импорт всегда дороже,– подпустил я загадочное словцо.– Опять же качество, быстрота. Не-ет, тут как себе хошь, а пяток московок так себе,– решил я поубавить цену и зловеще пообещал: – Вот приедем в деревню, я их с тебя все до одной потребую.

Мужики вначале улыбались, а потом откровенно заржали – уж больно забавно выглядела рожа опешившего от такой наглости Осины. Правда, угомонился тот не сразу. Заняв относительно безопасную позицию на приличном отдалении от меня, он еще с полчаса плаксиво бормотал какие-то угрозы в мой адрес.

– Ништо,– гундел он,– есть и на черта гром. Вона остер шип на подкове, да скоро сбивается...

Но подстрекателя уже никто не слушал, и тот же Ваньша лениво заметил ему:

– Кошка скребет на свой на хребет, потому знай себе помалкивай. Чаво клянчил, то и выпросил.

На этом вечерний инцидент был исчерпан. Однако ближе к следующему полудню народ вновь стал украдкой перешептываться, поминутно оглядываясь в мою сторону, а наутро шестого дня меня разбудил Ваньша Меньшой.

– Тута вот, стало быть, яко,– заметил он, упорно не глядя мне в лицо и обращаясь к сугробу справа.– Мы с мужиками поговорили и обчеством порешили тако: ворочаться нам надобно. Припасы, как ни тянули с ими, ишшо в тот вечер подъели, в кой ты Осине скулу своротил.

– Сам же говорил, раз в четыре-пять дней от силы проезжают,– раздраженно ответил я.– Сейчас шестой идет – значит, точно кто-то появится. Столько терпели, мерзли, так неужто чуть-чуть не обождем?! Я ж вас сюда не за чем-нибудь – за хлебом привел, а вы его ждать не хотите!

– Всяк водит, да не всяк доводит,– злорадно вставил Осина из-за спины Гаврилы.

– Опять же детишки у нас, бабы одни остались – коль что, дак и подсобить некому,– продолжал Ваньша.– Опасаемся мы, как бы не того.

– Не того будет, коль мы с пустыми руками вернемся! – рявкнул я, начиная злиться уже всерьез.– Эй, Степан! – окликнул я сосредоточенно возившегося возле своих саней мужика.– Ты какими глазами на свою жену глядеть будешь, когда в избу войдешь? А меньшой своей что скажешь? Мол, устал ждать, дочка, потому и приехал, а что пустой, так то не моя вина – стало быть, тебе этой зимой на роду помереть написано. Так, что ли?!

Тот вначале застыл, не шевелясь, а потом плюнул, стащил с головы бесформенную шапчонку и в сердцах хлопнул ею по оглобле.

– А-а-а, где наша не пропадала! – завопил он и, повернувшись к Ваньше, твердо заявил: – Ты себе как хошь, а я денек-другой посижу еще.

– А чего ждать-то?! Чего?! – вступил в разговор Осина.

– А ты можешь ехать,– повернулся я к нему.– Только предупреждаю: из хлеба, который получим, тебе ни крошки, ни зернышка.– И развел руками.– Все по-честному. Кто ждал – тому и каравай. А теперь всех прочих касается,– повернулся я к остальным.– Желающих уехать с Осиной держать не стану, но запомните: ни крошки! – И, набрав в рот воздуха, зычно крикнул: – Кто хочет с голоду сдохнуть – все по саням и домой. Живо!

С места не сдвинулся ни один – думали. Явно требовалась срочная добавка к сказанному. И они ее получили.

– Нынче обоз будет,– произнес я в наступившей тишине и, сам не понимая, что делаю, покрутил что-то невидимое в руках, изображая некие замысловатые пассы, вроде фокусника, собирающегося вытянуть из пустого цилиндра живого зайца, и уточнил, как припечатал: – Ровно в полдень.

– Полдень-то будет, ан полдничать нечем,– вновь встрял Осина.

– Погодь ты,– осадил его Ваньша и, повернувшись ко мне, настороженно осведомился: – Почто нам твои словеса за веру брать? На сусле пива не угадаешь – почем тебе знать про поезд купецкий? Да ишшо так точно?

– Чую,– отрубил я и, чтоб прекратить дальнейшие дебаты, пошел в лес, к лежащему неподалеку оврагу.

Когда шел, то услышал, как Гаврила негромко протянул:

– Бедовый. Ентого не пережуешь.

В голосе явно чувствовалось уважение. И тут же в тон ему поддакнул Ваньша:

– А пережуешь, дак не проглотишь.

Далее я не расслушал, да оно меня особо и не интересовало. Спустившись метра на полтора вниз, я устало сел на снег и угрюмо уставился на торчащую из земли подле моих ног здоровенную корягу.

Победного торжества не ощущалось, хотя я не просто добился своего, но при этом сумел сохранить в тайне свой последний козырь – часы. Они пригодятся завтра или послезавтра, словом, к тому времени, когда обстановка осложнится еще больше. Правда, я недоговорил, оставив все на самотек, но был почти уверен, что останутся все, даже Осина. Пускай последний лишь за компанию, но останется.

Мельком подумалось, что последние две недели со мной вообще происходит что-то странное. Никогда бы раньше я не позволил себе вот так запросто, без особых раздумий съездить человека по лицу. Пусть пакостного, сволочного, но по лицу. И что удивительно, я не испытывал угрызений совести.

Кстати, даже в армии, оставаясь за командира отделения, а позже и будучи замкомвзвода, я не командовал с такой уверенностью, как сейчас. С чего бы вдруг?

С голодухи открылось второе дыхание?

Нет, пожалуй, все началось с той памятной ночи, когда я вошел в деревню, точнее, когда валялся в бреду. Именно тогда во мне возникло неистовое, распирающее грудь желание выжить во что бы то ни стало.

Вначале выжить, потом жить, а теперь еще и жить не абы как, а обязательно добиваться своего.

«Что дальше?» – подумал я отрешенно.

Ответ пришел мгновенно, словно только дожидался этого вопроса.

Оставаться победителем.

Всегда.

Везде.

Во всем.

Я невольно ухмыльнулся, склонился над увесистой корягой, яростно рыча, расшатал и вырвал ее из мерзлой земли.

– Я тебя научу жизню любить! – сурово пообещал я кому-то невидимому, а скорее всего – себе прежнему, затем, поднатужившись, сломал ее и с силой метнул обломки на дно оврага, после чего стал взбираться наверх.

В ушах продолжало что-то легонько звенеть – сказывалась продолжительная диета, но чувство голода я почему-то не испытывал совсем. Только пьянящую уверенность в себе, в своих силах и своих возможностях.

«Вроде бы половину пожеланий загадочного волхва я уже выполнил, то есть себя самого отыскал,– с гордостью подумал я.– Вот только... «утерянное прежде»... Кажется, с этим придется куда сложнее».

Ну как отыскать то, о чем я ни сном ни духом? Или он имел в виду?..

Я вздрогнул от неожиданно пришедшей мне в голову шалой мысли. Предположение было столь дикое, что я немедля прогнал его прочь – не мог Световид подразумевать мою девушку, никак не мог.

К тому же она пребывает в том царстве-государстве, откуда никто и никогда не возвращался. Ну разве что в сказках, но я-то, несмотря на всю фантастичность случившегося со мной за последний месяц, по-прежнему нахожусь в реальном мире. Это у древних эллинов было возможно, вот только у нас Русь, а не Греция, да и имена не схожи: и Оксана моя – не Эвридика, да и мне до Орфея[18] далековато. Спеть, конечно, смогу и сыграть тоже – не зря по настоянию отца окончил музыкальную школу по классу гитары, но, увы, на этом мое некоторое сходство с легендарным героем заканчивается. Да и что толку? Помнится, даже он ничего не добился[19]...

Но тогда что же все-таки имел в виду этот лукавый старик?

Ну и ладно. Возможно, когда-нибудь потом я и отыщу «чертеж», а может, как знать, подсказка придет сама собой. Пока же будем считать, что, раз ее нет, значит, время для нее еще не наступило. Рано ей, родимой. А коли рано, то и голову ломать ни к чему.

И я, отложив до поры загадочные слова Световида, вновь приободрился. Новая жизнь хоть и не улыбалась мне пока во все тридцать два зуба, но выглядела не столь уж и плохой, тем более что я был «новый».

Во всяком случае, возвращаясь к дороге, я уже твердо знал: если после полудня обоз не появится, заставлю ждать еще. Не помогут часы – найду что-то иное. Словом, неизвестно каким способом, неведомо какими словами, но заставлю. Причем даже не прибегая к мордобою – из пушек по воробьям не стреляют.

Но заставлять не понадобилось. Не прошло и трех часов, как вдали заслышался скрип саней и голоса возчиков – приближался купеческий поезд. Тут же дав указания несколько растерявшимся мужикам, чтоб заняли условленные заранее места, я сделал несколько шагов вперед, широко расставил ноги, заложил руки за спину и принялся спокойно ожидать подъезжающий караван.

Спустя час сторговавшиеся за два мешка с караваями мужики лихо обрубили сучья у лесин, чтоб оттащить с дороги, а я уже беседовал с упитанным важным купчиной, не отводившим глаз от прелюбопытной диковины.

Видеть такое раньше купцу никогда не доводилось, хотя приходилось бывать в разных городах, в том числе и порубежных. Добирался он и до Риги с Краковом, но и там эдакого отродясь не встречал.

Однако купить за бесценок нечего было и думать – хозяин и сам хорошо знал цену, но стоила ли вещица полтысячи, брали сомнения. Торг же успеха не принес – в ответ на предложенные две сотни владелец только насмешливо фыркнул, заявив, что цена часов на самом деле куда выше, чем он просит, и если бы не безвыходное положение, то он никогда бы и ни за что, но нужда и не на такое заставит пойти...

Купец понимающе кивнул. Такое с каждым может случиться. Вот только как теперь лучше поступить, хозяин обоза не знал.

Я спокойно ждал, прикидывая по плутоватым глазкам торгаша, что за мысли возятся у него в голове. Тот тем временем вертел мой «атлантик» и так и эдак, и мне едва удалось забрать часы, пока дело не дошло до опробования на зуб. Стекло в них, конечно, не простое, а достаточно прочное, но и зубы у наших русских купцов тоже не из ваты.

– Да я с самого краюшку – серебрецо али как? – виновато пояснил купец и вновь вернулся к первоначальному варианту, но на сей раз уже с прибавкой.– Давай прибавлю полста, и по рукам, а? Сам помысли – пока во Псков, пока обратно. Да там прокорм себе и лошадям, вот и выйдет из той же полутысячи в остатке две с половиной. А я их тебе враз отсчитаю, прямо туточки.

Я лишь насмешливо усмехнулся.

Плутоватые глазки купчины вновь заметались по сторонам в поисках наиболее приемлемого и... выгодного выхода. Для него, естественно, не для меня. Вначале он украдкой покосился налево, где сидел зевающий ратник, а может, судя по нарядной одежде, и начальник всей купеческой стражи.

Так-так. Понятно. Стало быть, появился соблазн попросту отнять часики. Ну да, десяток вооруженных пищалями холопов – это сила, и что сделает владелец вещицы, если он, Патрикей сын Никифоров, так поступит? Да ничего.

– Не вздумай,– тихо, но очень уверенно предупредил я, заранее продумав свою подстраховку.– Ключик для завода тебе все равно не отыскать, а без него они завтра встанут, и у тебя их даже за пару дукатов никто не возьмет.

Патрикей даже не стал меня заверять, что ни о чем таком вовсе не помышлял. Он лишь тоскливо вздохнул и согласно кивнул головой. Мол, и сам понимаю, что это не какое-то украшение, с которым все легко и просто, а часы. Как с ними потом обращаться, бог весть.

– Небось и ишшо всякие хитрости сокрыты? – поинтересовался он как бы между прочим.

– Небось сокрыты и ишшо,– в тон ему поддакнул я.

– Ну да, ну да,– закивал тот и вновь задумался.

Я его понимал. Дело и впрямь рискованное. Соглашаться на куплю? А что дальше? Кому потом такую дорогущую штуковину продашь? Разве что царю. А если не возьмет?

Вдобавок его, как мне показалось, смущал мой странный, если не сказать загадочный, вид – мужик, одетый в самое что ни на есть нищенское рубище, но выглядевший чересчур уверенно для смерда и даже для городского холопа.

Получалось эдакое противоречие, еще более усугублявшееся моим странным говором. С ним и вовсе чудно – эдак не то что мужики, а и бояре не говорят. То и дело не одно, так другое чудное словцо проскочит, будто парень совсем недавно сюда приехал. Тать? А чего ж он так одет, да и мужики возле него самые обыкновенные, видно, что мирные.

Иноземец? Да не может иноземец так чисто говорить, обязательно каждое третье слово исковеркает, а у этого полный порядок.

А определить надо, иначе непонятно, как самому себя вести, а от этого много зависит, ох как много. Нужный тон в беседе подобрать – целое искусство. И получалось, что остается согласиться на то, что я предлагаю. Нет, не купить, но помочь продать за определенную мзду. Десять копейных денег с каждого рубля – это неплохо.

К тому же если свыше пяти сотен, то тут и вовсе двойная надбавка. С каждой последующей сотни с рубля обещано положить в купеческий кошель двадцать копейных денег. И вроде бы уже есть пара прикидок, кто может заинтересоваться этим и в состоянии сразу взять и выложить и тысячу, а если надо, то и три-четыре тысячи ефимков[21] из тугой мошны.

– Что ж уговорил, согласный,– кивнул Патрикей и полюбопытствовал: – А как величать тебя прикажешь? Понятно, что Федот, а чей сын?

– Батюшку Константином звали,– весело, поскольку дело, кажется, шло на лад, представился я и мысленно добавил: «Извини, пап, но коли один раз начал врать, придется стоять на этом до конца».

Разумеется, этого Патрикей слышать не мог.

А еще спустя час сани ольховских мужиков оказались пусть не доверху, но все равно изрядно нагруженные всякой всячиной, а в первую очередь хлебами.

Разумеется, все было посчитано и цена определена, причем только на этой сделке купец получал изрядную прибыль – на самом деле проданный провиант стоил куда дешевле. Несколько огорчало Патрикея лишь одно – расчет был обещан сразу после продажи диковинных часов. Ну да ладно. Купецкое дело – оно такое. Иной раз и обождать приходится.

– Строго по едокам делить. Понял ли, Степан? – еще раз проинструктировал я на прощание.– Гляди, чтоб все по-честному, тебе и так больше всех достанется.

Тот вместо ответа только сдернул шапку, истово перекрестился и упал мне в ноги, норовя поцеловать грязный лапоть. Говорить Степан не мог – оказывается, рыдания рвутся из груди не всегда от горя, бывает, что и от счастья.

– И мою двойную долю не забудь,– напомнил я,– половину Матрене снесешь, а половину травнице бабке Марье отдашь. Все понял? Не забудешь?

Степан лишь промычал в ответ что-то нечленораздельное и гулко стукнул себя кулаком в грудь.

«Кажется, тут все будет в порядке»,– решил я и спустя минуту расстался с мужиками, которые, весело нахлестывая тощих лошадок, поспешили обратно в деревню, а купеческий обоз покатил дальше через лес в сторону Невеля.

Впряженная в наши сани ледащая кобылка с трудом поспевала за бодрыми обозными конями, но чувствовала себя достаточно бодро.

Еще бы!

Лошадь – животное умное и сразу учуяло, для кого хозяин Ваньша Меньшой собирает все остатки сена у прочих мужиков.

Глава 8

Дружба... по наследству

Односельчане нипочем бы не узнали сейчас в этом непоседливом и суетливом, то и дело что-то без конца тараторившем мужичонке, ехавшем в санях, Ваньшу Меньшого, в обычной жизни размеренного на слова и неторопливо-основательного во всем остальном.

Однако это был он, только чрезмерно возбужденный свежими впечатлениями от Пскова, торжища и особенно от посещения огромных складов иноземных купцов, выстроенных напротив самого города по другую сторону реки Великой.

– А платки каки, платки? Ты приметил ли, Федот Константиныч, яко все они златом-серебром расшиты! – то и дело восклицал он, обращаясь теперь к своему спутнику, дремавшему или делавшему вид, что дремлет, не иначе как с уважительным «вичем»[22].– Поди, задорого продал свою вещицу, коль на все хватило – эвон яко нарядился,– с искренним восхищением и легкой примесью зависти, куда же без нее, продолжал тарахтеть Меньшой, не дождавшись ответа на свою предыдущую фразу и гордо любуясь своим преобразившимся спутником, будто обряжал меня не заморский купец с диковинным именем Барух бен Ицхак, а сам Ваньша.– Чего и говорить, со вкусом,– подытожил он, смакуя последнее слово, подслушанное им у меня.– Опять жа и пищаль, и шабля – хошь в сыны боярские записывайся. Таперь никак на государеву службу подашься?

– Пока думаю,– лениво отозвался я, но соврал.

Думал я сейчас вовсе не о службе, а о том, как тесен мир. Ну ладно, встреча со Световидом понятна – человек приставлен или сам себя приставил к камню, близ которого я вынырнул в этом мире. Светозара, или бабка Мария, – тоже объяснимо. Пришла в Бирючи замаливать прошлые грехи и творить добро, а когда Стефан Баторий спалил село, переселилась в эту деревеньку, чтоб недалеко от все того же камня.

Но вот встреча с сыном того самого еврейского купца Ицхака – это уже из разряда маловероятного. Впрочем, если призадуматься, то и тут можно найти логику – сын пошел по стопам отца, торгует с Русью, а Патрикей повел именно к нему, поскольку знал, что купец не только непременно залюбуется часами и захочет их приобрести, но и имеет возможность это сделать: к своим двадцати пяти – двадцати шести годам Барух ворочал тысячами.

Неудивительно и то, что его отец сохранил воспоминания о диковинном человеке, умевшем предвидеть будущее и благодаря своему дару заработавшем вместе с купцом кругленькую сумму в энное количество тысяч рублей. К тому же я сам подал ему мысль о возможном родстве с тем самым Константином Юрьевичем – во-первых, отчество, во-вторых, скудная одежда, имеются в виду джинсы, а в-третьих, говор и философские рассуждения. После них Барух и поинтересовался, оставшись наедине со мной, уж не с сыном ли князя Монтекки он говорит.

Пришлось «расколоться», обыграв смущение и испуг со всевозможной тщательностью, и «успокоиться», только услышав в ответ про отца Баруха, Ицхака бен Иосифа, который был давним приятелем моего отца.

– А кроме того, мой батюшка поручил мне, если вдруг я когда-нибудь случайно натолкнусь на след князя Константина Юрьевича, сделать все, чтобы отыскать его самого. Думается, что сын непременно должен знать о местопребывании своего отца.– И Барух вопрошающе уставился на меня.

– Я бы охотно рассказал князю Константину Юрьевичу о чудесной встрече с сыном его закадычного приятеля,– старательно подбирая слова, ответил я,– однако, увы, но его нет в этом мире.– И мысленно порадовался, что не солгал ни единым словом.

– Жаль,– искренне посетовал Барух.– По такому случаю мой достойный отец непременно прибыл бы во Псков или даже в Москву самолично, хотя последние несколько лет и жалуется на недомогания.

Я в ответ лишь развел руками. Мол, что поделаешь.

– Но я надеюсь, что ты расскажешь мне о том, как он умудрился спастись и выжить, равно как и о том, почему он не сумел приехать в Москву. Отец все приготовил для вывоза жениха с невестой и весьма сожалел, что он так и не добрался до его дома, двери которого всегда были и будут распахнуты перед таким дорогим гостем.– И снова выжидающе уставился на меня, но так как я молчал, он продолжил.

Мол, потом до его отца дошел слух, что княж Константин Юрьевич погиб, но почтенный Ицхак бен Иосиф почему-то не поверил, тем более что тела так и не сыскали. Каким же чудесным образом моему батюшке удалось спастись?

Стало понятно, что без вранья не обойтись. Однако, чтобы успокоить свою совесть – как-то не хотелось врать сыну друга дяди, я мысленно пояснял, что да как:

– Благодаря перстню, о коем ты, наверное, тоже слыхал от своего отца,– Барух быстро-быстро закивал, жадно ловя каждое слово,– он сумел выбраться и бежать (во времени). Понимая, что спокойной жизни на Руси ему теперь не будет, а искать его станут в первую очередь на дорогах, что ведут в Литву, княж Константин Юрьевич не захотел подвергать опасности своего старинного друга и потому устремился в противоположную сторону (за Урал). Он бежал очень долго (четыреста лет), пока не добрался до неведомой страны, где люди жили вольно и на свободе. Там ему и княжне Долгорукой было хорошо, но отец никогда не забывал Руси (иначе не стал бы тратить кучу денег на извлечение камня из глуби болота), да и вообще – такое не забудешь, даже если захочешь. Он даже меня, который никогда здесь не был и не собирался, сумел заразить этой любовью (хотя всего на год). Вот потому-то я и устремился сюда (абсолютно того не желая), едва батюшка Константин Юрьевич...– Тут пришлось замолчать, с вселенской скорбью на лице закатить глаза к потолку, и думай что хочешь, дорогой Барух.– Но добрые люди помогли добраться (отшлепать бы этого непоседу Мишку, чтоб знал, где можно, а где нельзя гоняться за стрекозами).

– Но я вопрошал о княж Константине еще и потому,– уточнил Барух,– чтобы узнать, кому отдать те деньги, которые он оставил моему отцу.

Я чуть не присвистнул от удивления.

Ничего себе. Уникальный случай – иначе не скажешь. Обычно это у кредиторов более хорошая память, нежели у должников – если первые хранят долги в памяти, то последние их там хоронят. Тут же все получалось наоборот.

Я напряг память. Вообще-то дядя Костя что-то такое вроде бы рассказывал, но какую именно сумму он оставил купцу Ицхаку перед своим предполагаемым побегом – это вопрос.

– Батюшка предупреждал меня о том, но заповедал, чтобы я, если судьба сведет меня с почтенным купцом, даже не помышлял напоминать о деньгах.

Стоп! Как это не напоминать?! Сдурел, что ли, чертов голодранец?! На себя наплевать, тогда о людях подумай – ведь к весне ноги протянут! Да и вообще... Разжиться деньжатами сейчас ой как не помешало бы.

И я тут же торопливо продолжил:

– Но в случае, если многоуважаемый Ицхак бен Иосиф сам напомнит об оставленном у него серебре и захочет его вернуть, тогда взять можно.

Да, так будет гораздо лучше. И стесняться тут нечего. Не помню точно, но с десяток тысяч на этих аферах с займом денег Ицхак бен Иосиф заработал железно, а без дяди Кости он их ни за что бы не провернул. Получается, с учетом того что ближайший его родственник ныне только я один, деньги причитаются мне. И точка! А уж отец он мне или дядя – не суть важно. Хотя да, остаются еще пращуры нашей семьи Россошанских, которые прапрапра... но мне они неведомы, так что думать о них смысла нет.

– Он хочет,– кивнул Барух,– он очень хочет. И не только вернуть долг, но и резу, ведь деньги, будь они в руках твоего отца, могли бы сделать еще деньги, хотя,– купец иронично кашлянул в кулак, скрывая усмешку,– судя по тому, что рассказывал мой отец о своем старинном друге, навряд ли за все эти годы он сумел бы нажить хоть десять денег на каждый рубль.

Я слегка оскорбился и даже решил было вступиться, но потом быстро остыл – бизнесмен из дяди Кости и впрямь аховый. Впрочем, если для пользы дела, то можно и слегка обидеться...

– Однако он не только нажил здесь не одну тысячу рублей, но изрядно помог твоему отцу, который заработал еще больше тоже благодаря княж Константину.– И с удовольствием увидел, как улыбка на лице Баруха сменила тональность и из ироничной превратилась в растерянную.

«Ага! – возрадовался я.– Получил фашист гранату? Будешь в следующий раз знать, как хаять моего замечательного дядьку, пускай он даже того и заслуживает!»

– Прости,– смущенно повинился купец,– я не думал, что правдивое слово огорчит тебя. Но тут нет ничего обидного для него. Зато он умел быть настоящим другом, а это куда важнее в жизни. И серебро ты прими, не обижай, иначе как я буду смотреть в глаза своему отцу?

– Да ладно, – снисходительно отмахнулся я. – Чего уж греха таить, он и впрямь был не силен в торговле. И серебро я возьму , коль ты так просишь. Вот только решить бы вопрос с часами – мы ж так и не уговорились до конца.

– А давай так,– предложил Барух.– Я бы не хотел пользоваться стесненным положением, в которое ты попал, судя по одежде, что сейчас на тебе. Будем считать, что я взял их у тебя в заклад, ну, скажем, в восемьсот рублей, которые охотно тебе ссужу под совсем малую резу. А ты, когда разбогатеешь, отдашь и заберешь часы обратно. К тому же, как знать, возможно, тебе пока хватит и того серебра, что ожидает твоего батюшку, и отдавать столь дорогую вещицу вовсе не придется. Кстати, где, ты говорил, их смастерили?

– Я не говорил,– улыбнулся я столь наивной попытке Баруха узнать о мастере-изготовителе,– но, коль тебе интересно, отвечу. Это последняя память о той стране, откуда я приехал. Но там такие тоже никто не делает, кроме одного человека, который трудился над ними всю свою жизнь, а умирая, завещал их мне.

– Тем более память надо беречь,– пожал плечами несколько разочарованный Барух.– Тогда мы так и сделаем. Но вначале о долге...– Он вынул желтоватый листок из какой-то толстой книги в кожаном переплете и, помахав им перед моим носом, пояснил: – Такой я составляю в течение вот уже четырех лет по истечении каждого года. А до меня точно так же делал мой отец. В этом листе указано общее количество дохода за год и выведен доход для вклада твоего отца, незримо участвующего в нашем торговом обороте. Итак, было оставлено тридцать лет назад триста восемьдесят шесть рублей пятнадцать алтын и деньга. Стременной Тимоха, опять же согласно дозволению твоего отца, забрал себе из них двадцать два с полтиной рубля, восемь алтын и деньгу...

– Странно, а почему он взял такую некруглую сумму? – не удержался я от удивленного вопроса.

– А он горстью черпанул,– невозмутимо пояснил Барух.– Сколько поместилось в кулаке, столько и ссыпал в свой кошель. Потом еще раз черпанул. А на третий брать не стал – сказал, что ему до Дона с лихвой, а ежели князь-батюшка жив остался, то ему как раз серебрецо понадобится. Отец потом подсчитал остаток, и вышла та сумма, кою я тебе назвал. Теперь по доходам. В последующий год дела наши шли...

– Ты извини, Барух бен Ицхак...– вновь перебил я его и замялся, лихорадочно соображая, как бы поделикатнее сократить чтение нескончаемых цифр с длиннющего листка, который был исписан аж с обеих сторон – не иначе краткий перечень всех торговых операций за тридцать лет. Проявить неуважение невниманием не хотелось, и я нашелся: – Ежели я сейчас стану тебя слушать, то получится, будто я не доверяю тебе или твоему отцу, а у меня и в мыслях нет, будто вы могли обмануть хоть на копейку.

– Ты столь же вежлив, яко и твой отец, княж Константин Юрьевич.– Барух несколько разочарованно вздохнул, расстроившись, что не получится похвастаться лишний раз своей безукоризненной щепетильностью, а заодно и точностью расчетов, после чего, заглянув на оборотную сторону, торжествующе произнес: – Получается, что вклад твоего отца, каковой я собираюсь передать тебе, благодаря равному участию в наших доходах, впрочем, и убытках тоже...

– А что, были и убытки? – удивился я.

Купец сконфузился, покраснел и быстро произнес:

– Один раз, и то совершенно случайно, из-за целого скопища обстоятельств, которых никто был не в силах предвидеть. Тогда убыток из твоей общей суммы составил...– Он вновь заглянул в листок, отыскивая нужное, но я успел остановить его.

– Нет-нет, и слушать не желаю об убытках. Валяй сразу окончательную цифру, так веселее.

– Как ты думаешь, какова сумма, кою я тебе вручу? – Темно-коричневые глаза Баруха таинственно поблескивали.

«Не иначе хочет меня ошарашить,– догадался я.– Ладно, доставим человеку такое удовольствие».

– Ну уж даже и не знаю...– промямлил я, прикидывая, сколько бы ему назвать.– Неужто целых сто рублей прибавилось?

Барух пренебрежительно хмыкнул: