Найти себя Елманов Валерий
– Матерь, поди, свою вспоминает,– предположила Марья.
– No, то не матерь,– поправил ее лекарь,– то вирши.
– Вирши? – обалдел я и даже поначалу решил, что ослышался.
– Yes, вирши,– подтвердил лекарь Арнольд Листелл, с которым я успел познакомиться, пока мы шли к больному.– Мой Квентин есть пиит. Он все время слагает вирши о ваш страна. Это такой слог, чтоб складно звучать,– начал он пояснять, но я только досадливо отмахнулся.
Сам не знаю, что кольнуло меня в сердце. Блин, может, это второй Лермонтов – его предки вроде бы тоже из тех краев, и тут такая бездарная смерть. Хотя нет, если судить по времени, то скорее первый. И тут же волной понеслось продолжение невольно возникшей ассоциации: Пушкин, Некрасов, Тютчев, поэты Серебряного века, Брюсов, Белый, Блок, Есенин и далее галопом через Маяковского прямиком к Высоцкому, Окуджаве, Вознесенскому, Асадову, Федорову, а вот уже наши дни, и я на концерте Сергея Трофимова наслаждаюсь его песнями... Вот дьявольщина. А ведь возможно, что этот умирающий – самый первый бард, посетивший русскую землю. Да еще такой молодой...
Нет, нельзя оставлять поэтов в беде, тем более что их век и так недолог, и я вновь повернулся к Марье.
– Слыхала, что этот Листелл сказал? Пиит этот Квинт, то есть Квентин. Надо бы помочь.
– А как?
– Ты ж меня тоже с того света вытащила, сама ведь говорила, неужто с ним не получится?
– И ты б помер, коль за денек до того у камня не посидел,– вздохнула Марья и полюбопытствовала: – А чего енто за вирш такой?
– Пиит он. По-нашему поэт. Ну вроде гусляра. Да сейчас это неважно. Я потом объясню. Погоди, ты говоришь – у камня... Ты лучше скажи...– начал я и остановился от осенившей меня мысли.– А если и его к камню доставить?
– Тады не ведаю. Хотя все одно. Эвон он какой, довезем ли? – усомнилась Марья.
– Должны довезти,– твердо сказал я.– Надо, значит, довезем.
– И с камнем тоже не ведаю, яко оно выйдет,– добавила Марья.– По первости Световид. Дозволит али как? Ты ведаешь?
– Дозволит,– процедил я сквозь зубы.– Я его очень сильно попрошу.
– Иное возьми – басурманин ентот, кой с болезным. Везти его к камню никак нельзя, стало быть, надобно, чтоб он нам его на лечбу отдал.
– Отдаст,– кивнул я, прикидывая, как получше все обстряпать.– Отдаст и никуда не денется. Да мы, если уж на то пошло, его и спрашивать не станем.
– Как енто?
– А так. Тут я все на себя беру,– заверил я.– Еще какие проблемы?
– А ежели все одно запоздаем, да он еще на пути к камню, егда его уже туда понесут, волей божией помре? Али еще ранее растрясет? И кому тогда за енто ответ держати? А ведь он к царю путь держит, о том помысли.
– Риск – дело благородное,– отчаянно тряхнул я головой.
Марья вновь с сомнением уставилась на больного. Тот, словно почувствовав на себе ее взгляд, дернулся и вновь что-то нараспев произнес:
– The frozen woods and flowers from an unfamiliar, magical world were strewn ower[31]…
– Чего это он? – опасливо оглянулась Марья на Арнольда.
– Пиит,– пожал плечами тот.– He live entirely in his poetry[32].
– Ты не буробай туть, а толком поведай: чего сказывает-то?
– Легли... замороженные... леса и цветы... неизвестной волшебной... страны,– то и дело запинаясь, с грехом пополам перевел лекарь.
– Эва,– изумленно поднялись брови Марьи.– Красно как сказывает-то, заслухаешься. А куда же легли-то? И что за сторонушка?
– Куда легли – наверное, не успел придумать,– пожал плечами Арнольд.– А сторона... То он о Руси.
– Вона как, о Руси,– протянула Марья и гаркнула на опешившего от такой перемены настроения лекаря: – Ну, чего встал, яко пень дубовый! Беги за людями, чтоб до саней донесли!
– Не надо,– внес я поправку.– Сами дотащим, чтоб время не терять.– И пояснил вконец растерявшемуся лекарю: – Лечить будем! Иначе он покойник. Понял?
Тот торопливо закивал головой.
– Тогда хватай его за ноги,– скомандовал я,– хотя подожди, куда тебе, дохляку. Давай лучше я сам.– И, бережно подхватив больного на руки, понес на улицу.
– Он выздоровать? Вы его смочь лечить? – бестолково путался под ногами Арнольд.
– Смочь, смочь,– пыхтел я.
– As if nature too was longing for a greater happiness[33],– выдал мне пиит почти в самое ухо.
– А как же, вполне натурально оклемаешься, так что хэппи-энд тебе обеспечен,– подтвердил я, уловив в конце его фразы знакомое слово.
– Вы не дать ему to die quickly, have a quick death?[34] – не отставал Листелл.
– О боже,– проворчал я,– ну прямо тебе окрестности Бирмингема какого-то, прости меня господи на матерном слове. Да не дать, не дать, угомонись только.
Но если заткнуть рот Арнольду было проще, благо что мы его безжалостно изгнали из наших саней, ибо для пятерых было бы слишком тесно, то с поэтом, который никак не желал уняться, оказалось посложнее. Правда, лепетал он все тише и тише, чуть ли не шепотом.
«Ну и ладно, пусть себе бормочет»,– решил я, тем более что был слишком занят ответственной миссией – Марья наказала мне всю дорогу непременно держать болезного за руку. Так мы и катили – Алеха с вожжами спереди, а я со знахаркой позади, по бокам от англичанина, крепко держа его за руки.
– И все равно не дотянем,– спустя версту безапелляционно заявила Марья.– Ты вот что,– обратилась она ко мне,– ты силушку свою давай ему, давай, не то уйдет. Он уже уходит.
– Как давать? – растерялся я.
– А ты представь, будто она с твоей длани в его течет. Да не скупись – у тебя ее ныне в избытке, чую,– ободрила она меня,– потому лей щедро, яко воду из ручья. Звонкую такую, чистую, ключевую,– терпеливо инструктировала она меня,– и полным ковшом!
Вначале ничего не выходило, но затем я закрыл глаза, вообразил, что где-то в самой середине моего тела действительно забил родник, а оттуда полилась искристая, чуть голубоватая ледяная вода.
Спустя пару минут я понял – получилось, хотя и не до конца. Вода-сила добегала до моей правой руки, которая крепко сжимала безвольные, вялые пальцы больного, а дальше стоял барьер. Пришлось заняться и им, срочно пробурив большую круглую дыру. И еще минут через пять сила все-таки хлынула в эту дыру, весело журча на ходу.
Поначалу и тут приходилось держать весь процесс под контролем, боязно было даже открыть глаза, но я довольно-таки быстро убедился, что это не обязательно – найдя лазейку, вырытую для нее, вода-сила все равно безостановочно текла в больного. Важно только одно – не убирать руки от его пальцев.
К тому времени когда мы подъехали к знакомому месту, лицо англичанина даже успело слегка порозоветь, а щеки от морозца и вовсе зарумянились, да и свои вирши тот выкрикивал уже не столь хрипло и отрывисто, а певуче, словно пел нескончаемую песню:
– His feathers all puffed up by the winds[35]...
– Енто чего он опять сказывает? – поинтересовалась Марья.
– Выхожу один я на дорогу, сквозь туман мне снежный путь блестит,– не понимая ни единого слова и даже родного Лермонтова ухитряясь местами переврать, зато уверенно переводил я.
– Эва, яко у него складно-то выходит,– дивилась Марья,– прямо заслушаться можно. Помнится, батюшка твой, княж Константин свет Юрьич, тоже сказывал, да все эдак словцо к словцу.
– Это стихи,– пояснил я.
– Ну да, ну да,– кивала Марья.– По-ихнему – стихи, а по-нашенски – песня.
– Pieces of roughly rolled ice[36],– вновь выдавал на-гора англичанин.
– А енто чего? – тут же осведомилась Марья.
– Что же мне так больно и так трудно? – И дальше, после очередной загадочной фразы, уже не дожидаясь очередного вопроса своей спутницы, а опережая его, я выдавал следующую строчку: – Жду ль чего? Жалею ли о чем?
Странное это было зрелище, если посмотреть со стороны – ясный, солнечный день, безмолвно застывший зимний лес, торговый поезд, длинной змейкой вьющийся по санной колее, беззлобная перекличка-перебранка возчиков, из коей явствует, что до императорской России середины девятнадцатого века всем нам катить еще не одно столетие, и вдруг из саней, что ближе к хвосту змеи, чей-то молодой голос время от времени выдает лермонтовские строки.
«Сюрреализм какой-то! Полотно Сальвадора Дали, да и только,– подумалось мне, воочию представившему эту картину в своем воображении, но тем не менее я послушно продолжал «переводить»:
– Уж не жду от жизни ничего я, и не жаль мне прошлого ничуть; я ищу свободы и покоя! Я б хотел забыться и заснуть! Но не тем холодным сном могилы... Я б желал навеки так заснуть, чтоб в груди дремали жизни силы, чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь...
Марья тем временем тихо комментировала услышанное:
– Погодь, милок. И силы у тебя будут, и грудь задышит, яко оно надобно.
– Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея, про любовь мне сладкий голос пел...
– Ништо,– утешала Марья англичанина,– и про любовь тебе споют, да не раз – эвон ты у нас какой пригожий. Помяни мое слово – еще отбиваться от девок придется.
– Надо мной чтоб, вечно зеленея, темный дуб склонялся и шумел.
– А как же, и дубок склонится, и ольха листвой прошумит, и березка своими сережками одарит – все будет, ты токмо верь и держись,– ласково ворковала травница.
Заранее предупрежденный старшой возчиков, помня последнее, что сказал владелец зерна, то бишь я, сразу после леса свернул влево и ничуть не удивился, обнаружив отсутствие чуть ли не трети своей артели вместе с покупателем, странной бабой и дышавшим на ладан иноземцем – о том, что мы подъедем попозже, я предусмотрительно предупредил возчиков. Зато ничего не подозревающий Арнольд был в ужасе. Где больной, где все прочие?! То и дело он громко восклицал:
– Я знать, знать, что будет худо! О мой blockhead[37],– то и дело переходил он на английский.– Как я мог верить этот мужик и баба?! Они обмануть меня, а я им верить.
Я вернулся в Ольховку ближе к вечеру, усталый, но довольный – Световид согласился отнести парня к камню. В немалой степени сыграло свою роль и привезенное мною зерно.
– А коль не соглашусь, сызнова его на сани погрузишь? – осведомился он у меня.
– Это не плата,– твердо ответил я.– Это – подарок. Так что мешки останутся тут в любом случае. Более того – через год, по осени, деревенские мне долг вернут, а так как он мне самому ни к чему, то я скажу, чтоб привезли сюда. Целиком возвратить тяжко, да и тебе столько зерна ни к чему, потому будут возить и сгружать две осени кряду. А когда буду в Москве, то пусть и не сразу, но постараюсь взять под свою руку все эти лесные угодья, чтоб вас никто не беспокоил.
– И все это токмо за то, что я...
– Все это тоже просто так,– перебил я его и с беспокойством посмотрел на бледное лицо Квентина.– А относить парня к камню или нет, пусть твоя совесть подскажет. Только прежде чем решить, помни, что этот парень пиит, а вирши сродни колдовству – могут заставить человека смеяться и плакать, любить и ненавидеть. Получается, что он тебе сродни, хоть и отчасти. А теперь сам думай.
– Умелец ты кружева из словес плести,– хмыкнул волхв.– Ладно уж, коль ты так добр, то и мы в долгу не останемся, попробуем «родича» вылечить...– А напоследок, наотрез отказавшись от нашей с Алехой помощи и уже отправляя нас обратно в деревню, несколько смущенно заметил: – Чую, не скоро повидаемся, потому пояснить хотел, а то зрю – мои подсказки ты в разум не принимаешь. Ты схоронил, кого любил, то я сразу понял. Оное тяжко, но живым надо жить, не уподобляясь ушедшим. Ты не в лодье, чтоб грести в одну сторону, а самому сидеть спиной к грядущему, потому ищи, кого полюбить! Яко ты мыслишь, почто наши пращуры положили один год скорби по ушедшим?
– Чтоб они не забывали тех, кто...
– Нет,– перебил меня волхв.– Чтоб они не скорбели дольше. Твой год давно закончился, а потому отвори свою душу и не изгоняй тех, кто войдет в твое сердце.
– Это твой совет мне на дальнюю дорожку? – спросил я, не собираясь спорить, но и принимать тоже.
– Скорее напутствие,– туманно ответил волхв и поторопил нас: – А теперь в путь, а то я с ним не поспею.
«Интересно, в чем разница между советом и напутствием?» – ломал я голову по пути в Ольховку, но так и не пришел ни к какому объяснению, после чего принялся размышлять о вещах более приземленных: «Как подать столь необычное требование о возврате долга... лесу?»
Но, забегая вперед, сразу скажу, что с этим у меня проблем не возникло. Ваньша Меньшой, настолько возрадовавшись, что сверх долга я ничего не требую, к тому же сам возврат готов оттянуть аж на два года, только охотно кивал головой и сулил выполнить все в точности.
Видно было, что он несколько озадачен необычными условиями, но уточнять не решается. То ли радость пересилила, то ли из осторожности – меньше знаешь, крепче спишь, а тут, судя по всему, дело темное и явно связанное с нечистью. К тому же я его предупредил:
– Гляди, попробуешь обмануть – непременно узнаю, и тогда берегись: вдвойне против прежнего вычту да с тебя первого спрошу. И уж тогда не пожалею. Семенное, нет ли – все до зернышка выгребу. А до того... к тебе кой-кто за должком из самого леса придет, так что, может, мне и... требовать не с кого будет.
Ваньша опасливо посмотрел мне в глаза – не знаю уж, что он в них прочитал, но поверил. Истово перекрестившись, он заверил:
– Без обману, Федот Константиныч. Нешто мы не понимаем. Ты и так добро нам учинил эвон каковское, потому и мы завсегда. Да и не вороги мы себе – нам страстей всяких не надобно. Пущай уж они тамо в лесу сидят, а к нам неча...
А что до лекаря, то, увидев меня, он вначале радостно метнулся к саням, но, убедившись, что, кроме Алехи, в них никого нет, остановился как вкопанный и недоуменно уставился на меня.
В округлившихся глазах немой вопрос и масса возмущения.
– А тебе чего, разве не сказали, что мы по пути к знахарке свернули? – удивился я.
– А я?! Как я?! Почему не взять?! – прорвало его.
– А на хр... на кой ляд ты там сдался? – выказал я вежество в разговоре с настоящим иностранцем.– Только под ногами б путался. А у нее избенка худа да мала – негде тебе там сидеть.
– Такой обман! – возмущался Листелл.– It’s some kind of bestiality[38].
– Понятно дело – душа у тебя болит. Но, глядишь, к ночи подвезут да все тебе обскажут,– решил схитрить я.
– У меня тож душа болела – за дорогу сюды уплочено, а за обратную токмо тут обещалися отдать. Однако же молчал, терпел, дожидался,– встрял старшой, хитро поглядывая на меня.– И не впустую – вона и подъехал хозяин. Вот и ты терпи.
– Но я ж не мог знать! Mне no one would ever think of![39] – И лекарь отчаянно постучал по своей голове.
– А кому все ведомо? Едино токмо господу богу, а боле ни-ни. На-ка вот, пожуй.– Старшой щедрой рукой сунул ему огромадный бутерброд, где между могучих ломтей хлеба улегся еще более здоровущий кус мяса.
Арнольд скептически осмотрел кусок, сглотнул слюну – уж очень аппетитно все выглядело, и, скривившись и тоскливо пробормотав: «Well, what can i do about it»[40], впился в него зубами.
– А хаять нечего,– сурово предупредил старшой,– у нас хошь и по-простецки, зато от души и от пуза.
Оставшиеся сани, уже полностью разгруженные, подкатили затемно. Листелл радостно всплеснул руками, увидев на передних держащего в руках вожжи Алеху, но, не обнаружив ни своего больного, ни бабы, снова взвыл и принялся что-то истерично выкрикивать, отчаянно жестикулируя. Складывалось впечатление, что от гнева он совсем забыл русские слова, которые в его речи почти перестали встречаться:
– Царь! – вопил он.– Царь у-у-у! Всем executioner’s block![41] – И тыкал поочередно пальцем во всех, кто перед ним стоял.
– Чего ето он? – равнодушно поинтересовался у меня старшой.
– Говорит, царь даст всем нам великую награду, если болезный выздоровеет,– невозмутимо перевел я.
– А-а, ну енто как водится,– согласился старшой.
Видя кругом сплошь равнодушные лица, Арнольд попытался кричать громче, но, устав и поняв, что все бесполезно, махнул рукой и побрел куда-то к околице.
– Да погоди, дай все объясню,– попытался я его остановить, но в ответ услышал:
– Go to hell![42]
– Никак недоволен,– хмыкнул старшой.
– Это он нам спокойной ночи пожелал,– перевел я, размышляя, ответить ли ему такой же любезностью, сказав нечто вроде «фак ю», или он не поймет. Вдруг у них такие оскорбления еще не в ходу. Затем рассудил, что мужик в своем праве – уж больно бесцеремонно мы его отодвинули от лечения, ни разу ни на что не спросив разрешения,– а потому пусть себе бухтит, выпуская лишний пар, авось быстрее угомонится.
– И тебе того же, добрый человек! – прогорланил вдогон старшой и, повернувшись ко мне, заметил: – Вот поди ж ты, иноземец, а к русскому люду со всем вежеством. Сразу видать, из ученых будет. А куды он побрел-то?
– Сказал, для вечернего моциона полезны прогулки перед сном,– пояснил я.
– Для... а-а-а, это чтоб запора не было,– догадался старшой.– Ну-ну.
– They themselves don’t know what they are saying[43],– уныло пробормотал Листелл, до которого донеслись зычные пожелания старшого.
Правда, через полчаса, поостыв, он все равно вернулся, осознав, что идти некуда. Я, терпеливо дожидавшийся его, любезно проводил лекаря в домишко Матрены и уложил на свою лавку.
Лекарь некоторое время ворочался с боку на бок – мешало заснуть девчоночье перешептывание и хихиканье, доносящееся с палатей, после чего, зло пробормотав: «Foolish children»[44], накрылся с головой полушубком и погрузился в тяжелый сон, сопровождаемый жуткими кошмарами.
Однако наутро все прошло как нельзя лучше.
Правда, поначалу лекаря смутило отсутствие возчиков и их саней – куда делись-то? – но все вещи Листелла и невесть куда пропавшего больного были на месте, никто ничего не украл, хотя он, несмотря на строгие предупреждения бывалых английских друзей, вчера вечером забыл проследить за ними.
Зато спустя час после того, как мы с Алехой, забрав Арнольда, выехали на санях из деревни, лекаря ждало невероятное, но отрадное глазу видение. Прямо среди деревьев, на узле с тряпьем сидела та самая загадочная баба и бережно держала на коленях голову лежащего Квентина.
Хотя нет, вначале, как потом рассказывал нам сам Арнольд, он обмер от страха, решив, что тот мертв, но, когда бывший умирающий повернул голову в сторону подъезжающих, слегка приподнялся на локтях и слабо махнул Листеллу рукой, тот simply gasped in surprise[45].
Несколько смущало лекаря лишь то, что дальнейший путь им предстоит проделать одним, а о здешних лесах и особенно об их обитателях у Листелла благодаря рассказам все тех же друзей сложилось самое отвратное впечатление. Он старался не думать о самом худшем, отгоняя дурные мысли о страшных русских разбойниках, но выходило еще хуже.
Дело в том, что, разгоняя свой страх, он то и дело спрашивал про них у меня, а так как сидел на других санях, то ему приходилось орать, да еще с чудовищным акцентом, и на второй день пути он окончательно меня достал, особенно тем, что все время, особо не церемонясь, называл Русь варварской страной, где возможно все.
«Ах так?! – решил я.– Ну все, достал ты меня! Придется тебе показать варваров во всем их великолепии. Будешь знать, как хамить».
К тому времени мы уже догнали купеческий обоз, так что вечером я договорился кое с кем из возчиков, которые дружно одобрили мою затею – в монотонной дороге любое развлечение в радость.
А на следующий день поутру мы сознательно приотстали – дескать, упряжь поломалась, оглобля согнулась, вожжи отстегнулись, короче, надо все чинить. Пока ремонтировали – обоз давно уехал, а лекарь вновь принялся выспрашивать меня о русских татях, испуганно оглядываясь по сторонам.
Я пожимал плечами, отвечал неопределенно, но когда починил упряжь и тронулись в путь, вдруг якобы что-то заметив под густыми раскидистыми придорожными елями, засвистел и погнал свою лошадь вскачь. Лекарь отчаянно торопил своего возницу, но тот, посвященный в мой план, не особо спешил, и... к вечеру «долгожданная» встреча сэра Арнольда с татями состоялась.
Толпа возчиков с диким ором выскочила наперехват, останавливая сани. Решив, что теперь-то его не спасет ничто, лекарь, по-заячьи тоненько взвизгнув, с невероятной скоростью принялся с головой зарываться в щедро наваленное на его сани сено. Но робкая надежда, что его могут не заметить, через несколько минут разбилась вдребезги, когда жуткий бородач с чудовищно густой бородой – очевидно главарь – нащупал грубой рукой несчастную ученую голову благородного медикуса Арнольда Листелла и, зверски оскалив крупные желтоватые зубы, прорычал что-то нечленораздельное.
Затем, бесцеремонно перехватив лекаря за грудки, он, скорчив самую ужасную рожу, страшнее которой Арнольд в жизни не видывал, злобно захохотал и потащил бедолагу из саней. Все жалкие попытки Листелла уцепиться за что-то, дабы отсрочить неминуемый конец, бородач, судя по всему, даже не замечал. Лекарь зажмурился, пытаясь вспомнить хоть одну молитву, но, как назло, все они повылетали из его головы...
Глава 12
Привал в Твери
– Никак сомлел,– удивленно произнес бородач, внимательно разглядывая беспомощно повисшее в его руках тело лекаря.
– Чай, он сам лекарь – не должон,– возразил кто-то из покатывающихся со смеху «разбойников».
– А вона, гля-кась.– Бородач старательно встряхнул Арнольда, как тряпичную куклу. Эффект от встряхивания был аналогичным.
– Тады сена нанюхался, вот и того,– предположил все тот же голос.– Известное дело – на Руси сенцо духмяное, таковского боле нигде нетути, а он в его с головой зарылся.
– Ну пущай отходит,– пробасил бородач и вежливо положил Листелла обратно в сани.– Кажись, будя с него.
– Куда ты его – ишшо хуже станет,– попрекнул его кто-то.– Ты его на сугроб, да рожу ему разотри.
– Возиться еще буду,– буркнул бородач и рекомендацию товарищей выполнил лишь наполовину – на снег переложил, но лицо растирать не стал, после чего двинулся к костру.
Ощутив свободу, Листелл затаился, некоторое время лежал не шевелясь, дабы окончательно усыпить бдительность разбойников, но, когда решил, что пора делать ноги, был вновь крепко схвачен, на сей раз за плечи и... мною.
Сидя на приличном отдалении, я с начала до конца с умилением и некоторым злорадством наблюдал эту картину и лишь потом, насладившись происходящим в полной мере, подошел к лекарю и ухватил его за плечо:
– Слышь, Арнольд, поесть бы тебе надо, давай вставай!
И даже тогда он, будто не веря ушам, вначале медленно приоткрыл один глаз, обалдело разглядывал меня несколько секунд, пока до него не дошло, что ошибки нет и над ним склонился именно я.
– Это у тебя от волнений и переживаний,– пояснил я спокойно.– Да еще с голодухи – весь день натощак прокатались, чтоб купеческий обоз догнать. Ну ничего, сейчас поешь, и полегчает. А может, его укачало, а? – спросил я у Марьи Петровны, но та подтвердила мою первоначальную догадку.
– Мыслится, со страху он,– заметила она скептически.– Ты на порты его погляди – я отсюда душок чую.
Только теперь до Листелла дошло, что произошло чудовищное недоразумение, в котором он выказал себя... гм-гм... не с самой лучшей стороны, и лекарь, слабо улыбнувшись, пояснил:
– Я сам сейчас идти. Ты не волноваться, не надо.– И вдруг, скорее всего вспомнив про Квентина, с которым снова был разлучен на целый день, вопросительно протянул: – А-а-а?
– Жив, жив,– понял я его вопрос.– Мы его успели на ходу покормить, так что он уж спит давно. Да и тебе пора поужинать и на боковую,– посоветовал я, поднимаясь на ноги, и негромко добавил: – Только штаны поменять не забудь, а то и впрямь припахивает.
Думаю, что после пережитого спалось Листеллу в санях сладко. Он даже проснулся наутро лишь в пути – на завтрак его не будили, послушавшись меня, решившего не тревожить и без того исстрадавшегося англичанина, а покормить его позже, на ходу. Но принцип «клин клином вышибают» подействовал – больше о татях сэр Арнольд не вспоминал, Русь если и материл, то тихонько, да и вообще всю дорогу помалкивал.
Вот и славно.
Ехали тем же составом – я с Марьей по бокам от больного, возница спереди. Тесновато, конечно, но терпимо.
Умиравший англичанин теперь ничем не напоминал потенциального покойника. Парня приводило в восторг буквально все. Он балдел – иного слова не подберешь – от крутых ухабов и потряхиваний, умилялся тяжело обрушившейся с придорожной ели горе снега и блаженно щурился, подставляя лицо яркому солнцу.
Как мне кажется, находился он при этом хоть и не в бреду, но и не при полной памяти и разуме, а пребывая в некой эйфории. Ну еще бы – второй раз появиться на свет божий – нешуточное дело. Досадно только, что он оставался все таким же говорливым, как и ранее, с той лишь разницей, что вначале блаженно оглядывался по сторонам, восхищенно цокал языком, а уж потом, немного полежав с полузакрытыми глазами, выдавал очередную фразу.
Нет, сама по себе мне его загадочная болтовня не мешала, но Марья Петровна по-прежнему требовала от меня перевода – очень уж ей понравились стихи паренька. Приходилось «переводить».
– The snow was constantly suspended between the tree stumps, like a shroud[46],– лопотал Квентин.
– Мороз и солнце – день чудесный, еще ты дремлешь, друг прелестный, вставай, красавица, проснись...– бубнил я вдогон ему.
– The fur-trees arms, rid of their burden, swayed to and fro[47],– нараспев произносил Дуглас.
– Зима! Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь. Его лошадка, снег почуя, плетется рысью как-нибудь...
Эти «переводы» довольно быстро мне надоели – хотелось помолчать, подумать, прикинуть, взвесить, но всякий раз, посмотрев на свою спутницу, я, вместо того чтобы завершить комедию, вздохнув, продолжал «переводить». А куда деваться, коли Марья не просто слушала – на лице был такой восторг, такое сопереживание, что лишить ее этой немудреной радости у меня просто язык не поворачивался.
Она то улыбалась, то грустила вместе с великими поэтами, иногда на ее глаза наворачивались слезы, а чуть погодя в них уже мелькали радостные искорки. Да и сами глаза выглядели совсем молодо, даже юно, лучась почти девчоночьим изумрудным цветом – ну как тут остановиться? Так и ехали аж до самой Твери, где нам пришлось тормознуться на целую неделю. На этом настояла Марья.
– Камень камнем,– назидательно заметила она мне,– а и он тож предел в силе имеет. Подсобить-то он подсобил, но, ежели здоровьишко ныне не закрепить, все прахом пойдет. Опять же и остановиться есть где. Нас Федул на подворье свое зовет.
– Это с чего такие почести? – удивился я.
– Со здоровьишка свово,– усмехнулась Марья.– Тебе в пути не до того было, а я, когда мы токмо нагнали его поезд, в первый же вечер к нему подошла да вопросила, не устал он-де на боль в пояснице жалиться да на прочее. Словом, заварила ему корешков кой-каких – купцу уж на следующий денек полегшало. А опосля вызнала, что тверской он, да и поведала, что надо бы ему недельку дома в тепле полежати, пока я его пользовать стану. Он и согласился. Далее от Твери сынка свово пошлет, а сам останется. Ну и я как раз с ентим Квентимом займусь.
Арнольд Листелл, даже не дослушав до конца мои пояснения, покорно согласился:
– Я все понимать – твой баба ошень умный и все знать. Как она сказать, я так все и делать.
Он вообще выглядел несколько смущенным, так и не отойдя от своего испуга, но, судя по недовольным взглядам, бросаемым в мою сторону, отчего-то основной причиной своего конфуза считал меня. Впрочем, человеку свойственно делать крайними других, особенно когда он опростоволосился так, что дальше некуда. Ну и хрен с ним, главное, что согласился.
Разместились мы на подворье Федула не просто хорошо – превосходно. Второй год вдовеющий купец, еще лет за пять до этого выдавший замуж последнюю из дочерей, жил в своем терему просторно, а женская половина солидных хором и вовсе пустовала. Так что каждому из пяти постояльцев досталось по отдельной комнате.
О питании заботиться тоже не приходилось. Дабы лекарку ничто не отвлекало, Федул и это взял на себя, дав команду своим холопам в поварской «стряпать господское печево» не на одного себя, а на шестерых, да так, чтоб было излиха.
Словом, образовалась неделя отдыха. Я тут же решил употребить это время с пользой для себя, освоив верховую езду, чтоб при необходимости, буде таковая возникнет в будущем, не опозориться. К тому же воин, который не умеет держаться на лошади, это даже не половина воина – это черт знает что такое.
Заодно не помешает поупражняться и с сабелькой, прикинул я сразу. Последний раз в секцию ходил, дай бог памяти, лет семь-восемь назад, так что вспоминать и вспоминать. Хорошо еще перед крестьянами в деревне не опозорился, когда вздумал выпендриваться,– вот они бы смеялись, если б у меня сабля из руки выпала.
Но вначале я нашел занятие для остальных. Марью Петровну не трогал. С нею и так все понятно – аж двое больных на руках, так что хлопот полон рот: и заварить, и смешать, и настоять, и всякое такое. А вот Арнольду не помешало бы и о своем подопечном подумать...
– Пока мы тут, а не в пути, ты давай его русскому языку учи, а то же срамота,– попенял я Листеллу,– чай, к царевичу едет. И на каковском он с ним стихи будет слагать? Чтоб за неделю пятьсот слов с ним освоил, не меньше.
Лекарь саркастически усмехнулся и язвительно пояснил:
– Я с ним говорить, но он жаловаться на ты и твой баба. Он столько раз в пути просил, чтоб вы ему объяснять, что есть то и как сказать это на русски, а вы оба его не слушать, а говорить о своем.
– Надо же,– подивился я, но потом, припомнив, как он не раз и не два произносил что-то с явно вопросительными интонациями, пришел к выводу, что, кажется, так оно и есть. Да и Марья спрашивала: «Чего иноземец вопрошает?», а я, балда, в ответ: «Про стихи интересуется – хороши ли?»
Но совсем весело мне стало, когда вечером того же дня ко мне обратилась Марья и, несколько смущаясь, заявила:
– Не мое оно, конечно, дело, не бабское вовсе, но я тако мыслю, княж Федот Константиныч, что иноземцу ентому не худо было бы...
Ну а дальше чуть ли не слово в слово высказала те соображения, которые несколькими часами ранее я сам выдал Арнольду. И про царевича, и про язык, и про срочное обучение.
– А как же вирши? – полюбопытствовал я и поразился ее проницательности.
– А их ты мне и сам поведаешь, коль пожелаешь. Для того, мыслю, иноземец тебе вовсе без надобности,– хитро улыбнулась она и расцвела, довольная произведенным на меня эффектом ее слов.
– А как ты... догадалась-то? – спросил я после того, как вновь обрел дар речи.
– А ты мыслил, княж Федот, что тута все лаптем щи хлебают, а ты один ложку имеешь? Чай, не басурмане какие, с понятием,– гордо и чуть обиженно заметила она.– А распробовать, где вода забеленная, а где уха наваристая – невелика премудрость.– Но тут же смягчилась и ласково улыбнулась.– Но все одно – благодарствую.– И низко склонилась передо мной в поясном поклоне.– Я ить деньки енти нипочем не забуду. Бывало, гляну на тебя, яко ты притомился, и так и подмывало сказать: «Будя уж измышлять-то. Чую ить, вовсе не то иноземец сказывает, но уж больно певуче у тебя выходит. Ан нет, мыслю, пущай ишшо чуток поведает.– И, вздохнув, осведомилась: – Ты как, не намыслил меня сызнова в Ольховку отправить, дабы не умничала твоя клюшница?
– Что ж я, дурак – от такой хозяйки отказываться?! – искренне возмутился я.
Марья внимательно всмотрелась в мое лицо и удивленно произнесла:
– И чую, что правду сказываешь, и верить хочу, но уж больно славно все выходит. Неужто мне и впрямь на старости лет оттуда награду ниспослали? Неужто все простили? Неужто...
Она вдруг прикусила губу, резко развернулась и почти бегом ринулась в свою комнату, прижав к лицу платок.
Неделя, проведенная в Твери, сказалась на здоровье Квентина самым благотворным образом. Если в первый день он выглядел выздоравливающим и при внимательном рассмотрении можно было заметить на лице следы недавней тяжкой болезни, то уже на третий день он ничем не отличался от обычных людей, то есть выглядел полностью здоровым.
В освоении языка Квентин делал просто поразительные успехи. Правда, как он сам пояснил, кое-какие уроки он успел взять еще на корабле, благо было у кого – что за торговец, если не ведает говор страны, в которую отправляется торговать.
Да и по пути, пока болезнь окончательно не свалила его с ног, он тоже неустанно всех расспрашивал, жадно усваивая значение каждого слова. При этом опять-таки по совету бывалых купцов тщательно, по несколько раз проговаривал его, стараясь добиться правильного произношения.
К сожалению, про падежи и склонения он слыхом не слыхивал, ведь в английском языке они отсутствуют, так что менять окончания существительных и глаголов он постоянно забывал. Потому его речь еще изобиловала традиционными ошибками уроженцев Туманного Альбиона: «Я быть, она взять, мы идти, твой пить...», хотя и тут он день ото дня исправлялся, схватывая суть буквально на лету, во всяком случае, все, что касалось языка,– эдакий дополнительный дар к основному, то есть к стихосложению.
Правда, один недостаток он никак не мог в себе преодолеть. Когда Квентин волновался или испытывал какие-либо сильные эмоции, русский язык мгновенно выскакивал у него из головы, и он, торопясь и захлебываясь словами, начинал частить на английском.
Дни, проведенные в Твери, позже не раз и не два вспоминались мне. И не потому, что больше возможности побездельничать не выпадало ни разу – отнюдь нет. Да и не было этого безделья. Данное самому себе слово я держал крепко, а потому свободными у меня оказывались лишь вечера. Причина же крылась совершенно в ином.
А началось все с моей невинной шутки, которую я, правда, неоднократно повторял по отношению к юному поэту, особенно когда слышал, как англичанин в очередной раз срывался на родную речь.
– Ты на Руси, а потому говори по-русски, Квентин Дорвард,– напоминал я ему в такие минуты.
Да и в другое время тоже не раз называл его так.
– Как самочувствие, Квентин Дорвард? – любопытствовал я за завтраком.
– Что, Квентин Дорвард, хороша ли банька?
– У нас, любезный, все зимы таковы. Тебе еще свезло, Квентин Дорвард, не нарвался ты на настоящий мороз.
Вот эта загадочная приставка к его имени и была непонятна англичанину. Один раз он вежливо поправил меня, напомнив, что его фамилия Дуглас, но в ответ услышал странное:
– Даже если ты Дуглас, то все равно Дорвард.
Квентин деликатно улыбнулся, но все равно ничего не понял, решив, как он впоследствии мне пояснил, что слово «дорвард» является у русских приставкой, вроде сэра или милорда. Однако спрошенный об этом Арнольд заявил, что ему такая приставка неведома. Пришлось идти за разъяснениями ко мне. Я добродушно пояснил:
– То мне историю одну читывать довелось. Давно еще. Так вот в ней как раз про Квентина Дорварда говорилось.– После чего вкратце пересказал ему содержание знаменитой книги[48].
Услышанное Квентину понравилось, особенно концовка, в которой герой женится на прекрасной французской графине, да к тому же богатой наследнице. Возможно, порадовало его и то, что я, оказывается, совсем не хотел над ним посмеяться, как ему подумалось, и вообще – мировой парень, с которым можно поделиться даже самой сокровенной тайной, тем более что лучшего слушателя, чем случайный попутчик, с которым в самом скором времени придется расстаться навсегда, ему все равно не найти.
А может, просто распирало парня от жажды поделиться секретами, и я весьма кстати подвернулся ему, не скажу под руку, но под язык точно. Так, во всяком случае, я домыслил.
Тайна же у Квентина имелась.
Да еще какая!