Мы, боги Вербер Бернард

Мое существование имеет смысл.

Рауль обнимает меня за плечи.

– Вы с богиней любви хорошая пара...

– Что ты несешь?

– У нас всех были привязанности на Земле, – говорит он, указывая подбородком на Мэрилин и Фредди. – Любовь – это важно. Что такое жизнь без женщины?

Я освобождаюсь от его руки.

– Почему ты мне говоришь это?

– Удивительно. Я думал, что в Империи Ангелов или в Эдеме страсти похожи на постепенно затухающее пламя. Но нет, есть ангелы и боги, которые продолжают любить. Это похоже на стариков, про которых думают, что они уже вышли из возраста, в котором влюбляются, а они вдруг заявляют, что разводятся и снова женятся. Тебе очень повезло, что ты влюблен.

– Не знаю.

– Ты страдаешь? Она тебя мучает? Но, по крайней мере, ты переживаешь сильное чувство. Я вспоминаю поговорку: «В каждой паре один мучается, а другой скучает».

– Это слишком упрощенно.

– Однако со многими это именно так. Страдает тот, кто больше любит, а тот, кто скучает, как правило, решается на разрыв. Но все равно... лучше тому, кто любит.

– Значит, тому, кто страдает.

– Да. Тому, кто страдает.

Мне приятно говорить со старым другом. Возможно, это связано с исчезновением Эдмонда Уэллса.

– Во всяком случае, – говорит он, – я, кажется, читал в «Энциклопедии», что страдание необходимо для того, чтобы идти вперед.

– Что ты хочешь сказать?

– Посмотри, как мы обращаемся с нашими смертными... Если говорить с ними по-хорошему, они не слышат. Без страданий они не понимают. Даже если умом они могут что-то понять, пока они это остро не почувствуют, телом и слезами, информация не дойдет. Страдание – это лучший способ ангелов и богов учить людей.

Я раздумываю.

– Уверен, что развивая сознание, мы можем сделать наших людей лучше, не причиняя им боли.

– Ах, Мишель, ты всегда будешь утопистом. Возможно, именно это мне больше всего в тебе нравится. Но в утопии верят дети... Ты и есть ребенок, Мишель. Дети не признают боль. Они хотят жить в шоколадном мире. В вымышленном мире утопии, как Питер Пэн. Но синдром Питера Пэна – это психическое заболевание людей, которые не хотят расставаться с детством. Таких людей помещают в больницу. Потому что смысл Вселенной и траектории душ заключается не в том, чтобы оставаться ребенком, а в том, чтобы взрослеть... А быть взрослым означает принимать темные стороны мира и самого себя тоже. Посмотри на путь твоей души, ты каждый раз взрослеешь. Это благородный процесс, который не прекращается. С каждым этапом ты растешь и становишься более зрелым, и не надо поворачивать назад. Ни под каким предлогом. Даже во имя доброты и нежности...

Он смотрит на меня печально.

– Даже твоя история с Афродитой, ты живешь в ней, как в детской утопии.

Мы пересекаем более густой участок леса, и я понимаю, что голубой поток находится позади. Внезапно на горе вспыхивает и гаснет свет.

– Афродита тебя не любит.

– Что ты об этом знаешь?

– Она не способна никого любить. Никого не любя, она делает вид, что любит всех. Ты видел, какая она кокетка, она ласкает людей, гладит им плечи, танцует, бесстыдно садится на колени. А потом, если попытаться пойти дальше, она ставит перед тобой стену. Она упивается словом «любовь», потому что это чувство ей не знакомо. Впрочем, посмотри на ее жизнь: она любила практически всех богов Олимпа и сотни смертных. А в действительности она никого по-настоящему не любила.

Слова друга кажутся мне справедливыми. Богиня любви неспособна любить? Это напоминает мне карьеру врача в моей последней жизни Мишеля Пэнсона Меня всегда удивляло, что медики выбирают специальность именно в той области, в которой у них самих проблемы. Люди, страдающие псориазом, выбирают дерматологию, застенчивые лечат аутистов, страдающие запором становятся проктологами. Я даже знал одного шизофреника, который стал... психиатром. Как если бы, леча самые тяжелые случаи, они помогали сами себе.

– Мы все инвалиды любви, – говорю я.

– Ты в меньшей мере, чем Афродита. Поскольку то, что ты чувствуешь и переживаешь, красиво и чисто. До такой степени, что даже не можешь на нее рассердиться, когда она уничтожает твой народ и ставит тебя в такое положение, что ты рискуешь быть исключенным из игры.

– Она сделала это, потому...

– Потому что она дрянь. Прекрати искать ей оправдания.

Мы идем, и я чувствую, что снова выведен из себя моим другом.

– Но знай, что я никогда не буду смеяться над чувствами, которые ты испытываешь к этой инвалидке сердца... Я считаю, что ты проходишь инициацию женщинами. И с каждым испытанием ты растешь. Ты неудовлетворен и несчастен, но ты являешься материей, которая работает. Это напоминает мне одну историю, которую рассказал мой отец.

При упоминании своего предка Франсиса Разорбака друга охватывает ностальгия, но он быстро берет себя в руки.

– Это как анекдот. Если я хорошо помню, он сказал мне... «В 16 лет во мне начали играть гормоны. Я мечтал о большой любви. Я ее встретил, а потом девушка стала надоедливой, я ее бросил и стал искать другую, противоположность первой. В 20 лет я мечтал об опытной женщине. Я встретил ее, очень разбитную, старше меня. С ней я узнал новые игры. Она хотела продолжить опыты и ушла к моему лучшему другу. Тогда я стал искать ее противоположность. В 25 лет я мечтал о доброй девушке. Я ее встретил, но нам не о чем было говорить. Наша пара распалась. Я опять стал искать ее противоположность. В 30 лет я хотел, чтобы у меня была умная женщина. Я нашел ее, она была блестяще образованной, и я на ней женился. Проблема в том, что она была всегда не согласна со мной и пыталась навязать свою точку зрения. В 35 лет я думал о молоденькой девушке, которую я смог бы воспитать по своему разумению. И я ее нашел. Она была очень чувствительной и из всего делала трагедию.

Тогда я захотел зрелую женщину, спокойную, богатую духовно. Я нашел ее в группе занятий йогой, но она стала требовать, чтобы я все бросил и уехал с ней до конца жизни в индийский ашрам. В 50 лет я хочу от моей будущей спутницы только одного...»

– Чего?

– «...чтобы у нее была большая грудь!»

Рауль хохочет. Я нет.

– Ах, инициация женщинами, говорю тебе. Они все прекрасные, сумасшедшие, наделенные интуицией, капризные, загадочные, надменные, требующие верности, ветреные, щедрые, собственнические, приводящие нас на вершину блаженства и отчаяния. Но при встрече с ними мы должны научиться понимать себя, а значит развиваться. Это как создание философского камня... который очищается, выпаривается, сублимируется, обугливается, но меняется. Единственная опасность в том, чтобы не зациклиться на одной и не прилипнуть, как муха к меду.

– Слишком поздно, со мной это уже произошло.

– Возможно, Афродита просто хочет преподать тебе урок – научить отказываться от того, что хочешь. Она хочет, чтобы ты понял, что нужно бежать от женщин... как она. Вот ее урок тебе.

– Я на это уже не способен, она – вся моя жизнь.

Я склоняю голову, и Рауль снова обнимает меня рукой за плечи.

– Если ты будешь любить себя больше, чем ее, она не сможет тебя разрушить.

– Я в этом не убежден.

– Действительно, я забыл выражение Эдмонда Уэллса: «Любовь – это победа воображения над умом». А к несчастью, у тебя такое богатое воображение, что ты наделяешь ее качествами, которых нет. Этому не будет конца.

– Это бесконечность, – добавляю я.

И думаю: «...И я буду ждать эту бесконечность с ней, чего бы мне это ни стоило».

Я застываю на месте. За деревьями я услышал звук шагов.

Кто-то прячется за папоротниками и приближается ко мне. Я его вижу. Хулиганская морда возникает передо мной. Человеческое тело, бараньи ноги с копытами, лицо с миндалевидными глазами, маленькие рожки, торчащие из кудрявых волос. Сатир смотрит на меня с плутоватым выражением.

– Чего тебе нужно?

– Чего тебе нужно? – повторяет он, качая кудрявой головой.

Я делаю жест, как будто прогоняю его.

– Уходи!

– Уходи?

Маленький монстр дергает меня за тогу.

– Оставь меня, – говорю я.

– Оставь меня?

– Оставь меня?

– Оставь меня?

Их уже трое, и все тянут меня за тогу, как будто хотят показать что-то. Я отбиваюсь. Рауль отгоняет их ивовой веткой. Другие сатиры поджидают нас в нескольких шагах.

– А мне они кажутся забавными, – говорит Жорж Мельес.

– По крайней мере, они не опасны, – замечает Мата Хари. – Если бы они хотели нас выдать, то давно бы сделали это.

Мы идем вперед, а сатиры следуют за нами. Воздух пахнет мхом и лишайниками. Странная влага наполняет легкие. От дыхания идет пар.

Я иду, и меня сопровождает навязчивый образ Афродиты.

В долине раздаются двенадцать ударов, отмечающих полночь, и вот мы перед голубым потоком.

Жорж Мельес просит нас остановиться и подождать рассвета, поскольку, по его словам, это необходимо для успеха его затеи. Не вполне убежденные, мы, однако, останавливаемся и садимся под большим деревом с переплетенными корнями. Чтобы скоротать время, я прошу Мельеса объяснить его арифмерический фокус с «киви». Он соглашается.

– Все цифры, умноженные на 9, всегда дают число, сумма цифр которого также дает 9, – объясняет он. – 3 х 9 = 27, 2 + 7 = 9; 4 х 9 = 36, 3 + 6 = 9; 5 х 9 = 45, 4 + 5 = 9 и т.д. Так что, какую цифру ни выбрать, я всегда знаю, что в сумме получится 9. Если вычесть 5, останется 4. Поэтому, когда я прошу назвать страну, начинающуюся на соответствующую букву алфавита, это обязательно «д». А единственная страна в Европе, начинающаяся на «д» – это Дания (по-французски Danemark). А единственный фрукт, начинающийся на последнюю букву страны, – киви.

Так вот как все просто. Есть что-то разочаровывающее, когда фокус объяснен.

– Ты думаешь, что у тебя есть выбор, но ты не выбираешь. Ты лишь идешь по скрытым рельсам, с которых не можешь свернуть.

– Ты думаешь, что здесь мы тоже думаем, что выбор есть, а на самом деле его нет?

– Уверен, – отвечает иллюзионист. – Мы думаем, что играем, а в действительности мы лишь разыгрываем заранее написанный сценарий. Некоторые события из истории наших народов разве не напоминают другие, произошедшие на «Земле 1»?

– Амазонки относятся к мифологии, а не к истории.

– А может быть, они существовали и исчезли. История древних побежденных народов не известна. В этом и заключается точка зрения Олимпа. Называют победителей, а проигравших забывают. Учебники истории на «Земле 1» рассказывают только о победивших народах. К тому же во времена античности многие были неграмотны, истории передавались устно. И до нас дошли только рассказы тех, кто сохранил их в книгах. Так, мы знаем историю китайцев, греков, египтян и евреев, но не знаем историю хеттов, парфян или... амазонок. Все культуры, не имевшие письменности, оказались в неблагоприятном положении.

Это напоминает мне один из самых интересных отрывков «Энциклопедии». Память побежденных... Кто еще помнит про уничтоженные цивилизации? Возможно, заставляя нас снова сыграть уже написанную партию, боги дают почувствовать эту боль. Память побежденных.

История «Земли 1» мне, однако, кажется отличной от того, что происходит под сферой «Земли 18».

Жорж Мельес развивает свою мысль.

– Ты не видишь общего между народом скарабеев и египтянами, например?

– Нет, это я подтолкнул их к строительству пирамид. Что касается их религии, то я чисто случайно взял за образец египетскую практику, описанную в «Энциклопедии» Эдмонда Уэллса.

В темноте я догадываюсь, что на губах Жоржа Мельеса появляется улыбка.

– Это ты так думаешь. А если твоя... случайность входит в план, который выше нашего понимания, но по которому мы действуем, так же, как ты считал себя свободным, но обязательно приходил к Дании и киви?

Сколько я ни раздумываю, я знаю, что если принимаю божественное решение в отношении моего народа, я принимаю его душой. Я не испытываю никакого влияния. Я являюсь богом, подвластным только своему свободному выбору. Если я воспроизвожу элементы «Земли 1», то потому, что только ее история мне известна и я о ней вспоминаю. То, что делаю, я делаю добровольно. Или из-за недостатка воображения.

И потом, не существует ста разных способов заставить народ развиваться... Он создает города, воюет, изобретает гончарное дело, строит корабли и памятники. И даже в отношении памятников не существует такого уж большого выбора. Есть храм Соломона в виде куба, пирамиды, такие как пирамида Хеопса, металлическая сфера в Париже, или Триумфальные ворота, как у римлян.

Я пытаюсь возразить Мельесу.

– Но такого народа, как крысы, насколько я знаю, не было.

– Ах что ты, был, – отвечает он совершенно спокойно. – Ассирийцы образовали индоевропейский народ, живший на территории Малой Азии, недалеко от современной Турции. Они уничтожили все другие народы и создали воинственную империю. Другие индоевропейские народы, месопотомцы, мидийцы, скифы, киммерийцы, фригийцы и лидийцы в конце концов победили ее, чтобы избавиться от агрессора.

Все эти названия мне что-то смутно напоминают. Судя по всему, Жорж Мельес хорошо знает историю забытых захватнических народов, которые не изобрели письменности и не оставили книг. Я тем не менее настаиваю:

– А люди-морские ежи Камиллы Клодель, они не похожи ни на что известное.

Мой собеседник остается невозмутимым.

– Пока что не знаю. Этих животных, ставших символом, не всегда просто обнаружить. Но вот посмотри на людей-игуан, другой народ с пирамидами, они как будто случайно оказались на другом берегу океана, совсем как майя, тоже бывшие опытными строителями пирамид. Говорю тебе, Мишель, мы думаем, что играем, а на самом деле лишь участвуем в уже написанном сценарии.

Рауль молчит, довольный тем, что другой выражает его точку зрения.

Мата Хари, прислонившаяся к дереву рядом с нами, тоже хочет высказаться.

– На «Земле 18», – говорит она, – континенты не такой формы, как на «Земле 1». Эти географические различия совершенно меняют исходные данные. Народы, соседствующие друг с другом на «Земле 1», могут быть на «Земле 18» разделены океаном.

На это Жорж Мельес не находит, что ответить. Как и на возражение Фредди:

– Эти схожести являются плодом нашего воображения, всегда заставляющего сравнивать неизвестное с известным. Как тогда, когда мы были на Красной...

Мы вспоминаем это путешествие в космосе, когда мы были ангелами и хотели найти обитаемую планету. Мы нашли Красную, населенную четырьмя народами: зимянами, осенянами, летянами и веснянами. Сезоны продолжались там пятьдесят лет из-за оригинальной орбиты планеты, и во время каждого из них соответствующий народ получал преимущества над остальными. Особенно удивило нас то, что везде присутствовал еще один народ, занимавшийся, в основном, наукой и торговлей, релятивисты. Его угнетали и преследовали по непонятным причинам. Они делали все, чтобы ассимилироваться и быть принятыми, но их всегда отвергали и они оставались чужими. Фредди сделал из этого умозаключение, что везде существует народ-форели (поскольку этих рыб запускают в фильтрационные водяные системы, чтобы они обнаружили следы загрязнения, к которому чрезвычайно чувствительны). Эти народы выполняют функцию детекторов опасностей, грозящих планете.

– Если все написано, – продолжает Жорж Мельес, – я хотел бы знать, какой сценарий уготовлен нам.

– Это напоминает мне реалити-шоу по телевидению, пользовавшиеся раньше таким успехом, – замечает Фредди Мейер. – Участники как будто действуют спонтанно, но в конце понимаешь, что все ситуации были придуманы заранее. Каждый раз, когда эти передачи продают за границу, обнаруживаются одни и те же архетипы: умиленная блондинка со скрываемым ребенком, надменный сноб, дежурный весельчак, неудачник, соблазнитель...

Ветер доносит нежный запах лаванды. Листья начинают шелестеть, а ночь становится не такой черной.

А если они правы? Если сценарий уже заранее написан? «Все начинается с романа и заканчивается им», – уже сказал мне Эдмонд Уэллс. Но я не могу перестать поражаться мыслью о том, что я просто пешка, игрушка в превосходящем нас измерении.

– Мои люди-дельфины никогда раньше не существовали в истории мира. Я не помню никого на «Земле 1», кто бы плавал верхом на дельфинах и лечился энергетическими полями тела.

Жорж Мельес морщится.

– Подожди немного. Или твои люди-дельфины исчезнут, как в свое время исчезли на Земле, почему их и забыли, или мутируют и превратятся в другой народ. Но думаю, что если остановить сейчас игру «Игрек», твоих дельфинов не окажется ни в одной исторической книге.

Действительно, мое постоянное предпоследнее место не оставляет мне надежд на то, чтобы попасть в воспоминания будущих поколений. К тому же, редкие записи эпохи, в которой вдет игра, хранят упоминания только о войнах и свадьбах монархов. Никого не интересует группа потерпевших кораблекрушение людей, высадившихся однажды на берег и передавших свои знания в области науки и искусства.

Разговор прекращается. Встает второе солнце. Сейчас пора встретиться с чудовищем. Мы потягиваемся, чтобы согреться перед возможной дракой, и идем вперед.

Мы проходим под водопадом и входим в черный лес. Мы спешим. Мата Хари, идущая первой, делает знак, что путь свободен.

Я беспокоюсь, но Жорж Мельес выглядит уверенно. Что же такого у него в мешке, что придает такую уверенность?

Услышав рычание вдалеке, Мата Хари останавливается, и мы тоже. Гигантский зверь учуял нас. Он галопом мчится в нашу сторону, приближается и внезапно останавливается прямо перед нами.

Так вот она, большая химера... Похожее на динозавра тело десятиметровой высоты заканчивается тремя шеями. И это гналось за мной... На шеях головы разных животных. Голова льва ревет, голова козла испускает липкую зловонную жижу, голова дракона выпускает языки пламени. Когда она открывает пасть, на клыках видны обрывки тоги, все, что осталось от недостаточно быстро бежавшего ученика.

Тень монстра накрывает нас.

– Ну и в чем теперь твой волшебный план? – спрашивает Рауль Разорбак Жоржа Мельеса.

Пионер спецэффектов открывает мешок и достает из него большое зеркало.

Он спокойно подходит к зверю и ставит зеркало перед ним. Мы замираем в ожидании.

Одна за другой головы большой химеры поворачиваются к блестящему предмету и, потрясенные, смотрят на глядящего на них монстра.

Перед собственным отражением зверь топчется, вздрагивает, но не может отвернуться от волнующего образа.

– Он не узнает себя, и сам себя боится, – шепчет Мэрилин.

Большая химера вся поглощена собственным отражением. Она дрожит, отступает назад, снова приближается, мы ей уже не интересны.

С осторожностью, не делая резких движений, а потом все быстрее и быстрее мы покидаем ее зону видимости. Нам кажется невероятным, что мы так легко отделались. Возможно, силу фокусников недооценили.

Мы поздравляем Мельеса, который знаками показывает, что нужно скорее уходить, пока поведение зверя не изменилось.

Мы движемся по черной территории. Я помню, как спасался здесь от большой химеры. Я упал, оказался под землей, обнаружил следы пребывания других людей, а потом меня спас белый кролик с красными глазами... Сколько колдовства в этом месте. И все решилось с помощью обычного зеркала...

Мы проходим черную территорию и поднимаемся на плато. Там оказывается новая территория, красная, расстилающаяся перед нами, на сколько хватает глаз. Почва мягкая. Наши ноги погружаются в глинистую землю.

– После голубого черное. После черного красное, – замечает Фредди Мейер. – Мы поднимаемся к свету, следуя фазам получения философского камня.

Лес кончается, а дальше простирается огромное маковое поле. Все кругом красное, с карминным оттенком. В этот момент солнце освещает пурпурный пейзаж как будто огненной вспышкой.

– Давайте остановимся.

– Что с тобой?

Все смотрят на меня. У меня в голове как будто стучат все барабаны кентавров, я боюсь, что потеряю сознание.

– Давайте остановимся, мне нужно передохнуть...

Все, что здесь происходит, слишком безумно. Я больше не могу.

– Но ведь большая химера...

– Она сейчас занята, – понимающе говорит Мата Хари.

Теонавты колеблются, но потом, слушаясь Рауля, решают сделать передышку.

Я поворачиваюсь к ним спиной, отхожу в сторону, сажусь среди маков и закрываю глаза.

Нужно понять, что со мной происходит.

Все случилось слишком быстро для моей маленькой души.

Я был человеком, был ангелом, я бог.

Бог-ученик.

Я всегда думал, что быть богом значит иметь неограниченные возможности. Я обнаруживаю, что это значит иметь огромную ответственность. Если мои люди-дельфины умрут, я от этого не оправлюсь. Я это знаю. Это не просто пешки. Нет, они гораздо больше этого. Они являются отражением моей души... Они являются моим раздробленным сознанием, находящимся в каждом индивидууме, который принадлежит к этому народу. Наподобие голограмм, образующих образ. Однако если их разобщить, в каждом кусочке будет целый образ. Моя душа бога находится в людях моего народа, и пока хоть один из них будет жив, я буду существовать. А если все они исчезнут? Если я увижу последнего одинокого человека-дельфина, как последнего из могикан перед лицом мира, отказывающегося его принять... я буду с нетерпением ждать своего исключения из игры или убийства, чтобы превратиться в немую бессмертную химеру. И моя душа будет по-прежнему жива, но сможет лишь гулять по лесу и дразнить новых богов-учеников, как дразнила меня моя херувимка. А может быть, я стану кентавром, или Левиафаном, или даже... большой химерой, уткнувшейся в зеркало. Но самое худшее, что я потеряю всякую надежду развиваться. Больше никакой тайны. Мне останется только носить траур по моему народу.

Передо мной возникают образы, как почтовые открытки. Мой миролюбивый народ на пляже, пожилая женщина в первый раз общается с дельфином. Строительство корабля для бегства, первая королева...

Остров Спокойствия. Прекрасный город чистой духовности... разрушаемый потопом. И потом голос в глубине меня произносит: «Я сделала это для твоего блага. Однажды ты поймешь». Афродита... Как я еще могу любить эту женщину? Я открываю глаза.

А Великий Бог там, наверху, кто он? Зевс? Великий Архитектор? Высшее измерение?

Возможно, что-то, что мы не в состоянии представить.

Мне в голову приходит смешная мысль. Человеку так же трудно понять Бога, как атому из поджелудочной железы кошки понять идущий по телевизору вестерн.

Кто такой Бог? Я не отрываю взгляда от вершины горы.

Находиться так близко к тайне вызывает огромное беспокойство.

Как бы в ответ на мой вопрос вспышка пронизывает облако, скрывающее вершину.

Оптический обман? Мне кажется, что вспышка имеет форму «8».

Зачем он привел нас сюда? Зачем он нас учит? Чтобы мы стали равными ему и переняли эстафету? Возможно, он устал, возможно, Великий Бог агонизирует.

От этой мысли у меня мурашки по коже. Я смутно вспоминаю слова Афродиты: «Некоторые из нас верят в него, другие нет».

Я вспоминаю смерть Жюля Верна: «Главное, не ходите туда». А потом Люсьена... Он сказал что-то вроде: «Неужели вы не понимаете, что вас хотят превратить в убийц?», «Ваши люди все равно погибнут, как на "Земле 17”. Вы в лучшем случае станете соучастниками».

И Эдмонд Уэллс выпалил: «Здесь самое лучшее место, чтобы наблюдать и понять. Здесь сообщаются все измерения».

Я вспоминаю первое появление Афродиты: «Ваш друг говорит, что вы слишком застенчивы». Она прикасается ко мне. Эта кожа, нежная как шелк... этот поджатый рот, задорный взгляд. «У меня для вас есть загадка».

Эта проклятая загадка снова грызет мне мозг.

«Лучше, чем Бог, хуже, чем дьявол».

«Это вы, Афродита, вы лучше, чем Бог, и хуже, чем дьявол». Я снова слышу ее звонкий смех. «Очень жаль, но это не так».

И Дионис: «Вы "тот, кого ждут"?»

Если бы я знал, кто я на самом деле. Я знаю, что я не только Мишель Пэнсон, но кто я еще? Душа, которая растет и узнает свою настоящую силу...

Я вспоминаю Левиафана. «Инициация путем протачивания в воде», – сказал Сенг-Экзюпери. Я вспоминаю, как мы забрались к Атланту. Все эти миры, очень похожие на наш, где неумелые люди пытаются сделать все, что могут... с большей или меньшей помощью своих богов. У которых самих есть собственные заботы, стили поведения, свои страхи, моральные нормы, амбиции, утопии, неловкости.

Затем я вспоминаю про богоубийцу. Афина сказала: «Один из вас убивает своих соучеников. Его кара будет страшнее всего, что вы можете представить... Один из вас... один из 144 жульничает. Вы должны остерегаться друг друга». «Мишель... остерегайся своих друзей», – сказала Афродита.

Афродита, снова она.

Ее поцелуй. Ее лицо. Ее запах.

Думать о другом. Мои бывшие клиенты: Игорь, Венера, Жак стали другими людьми и борются со своей кармой, как я боролся в моей жизни смертного, ничего в ней не понимая. «Они пытаются уменьшить свои страдания вместо того, чтобы построить свое счастье». И эта фраза: «Человек еще не появился, они лишь звено между приматами и человеком. Мы, боги, должны помочь им стать существами с уровнем сознания 4. Пока же они на уровне 3,3...»

Я смотрю на гору.

Снова закрываю глаза.

Хочется все бросить. Хочется спать. Прекратить это все.

Мои люди-дельфины проживут без меня. Афродита найдет другого, чтобы соблазнять и мучить его. Теонавты найдут других богов-учеников, чтобы отправиться с ними на поиски последней Тайны.

– Мишель, просыпайся скорее!

Я резко открываю глаза, и то, что я вижу, потрясает меня.

Внезапно в небе появляется глаз, гигантский глаз, заслоняющий горизонт.

Возможно ли, что это...