Однокурсники Боборыкин Петр

*****

Ноябрь — самый суровый месяц по крайней мере для десяти процентов студентов второго курса. Ведь именно в это время «Файнал-клубы» (называемые так потому, что можно быть членом только одного из них[25]) проводят свой авторитетный отбор. Эти одиннадцать общественных образований существуют на самой кромке гарвардской жизни. Но эта кромка, если можно так сказать, с позолотой.

Любой «Файнал-клуб» является некой закрытой организацией для избранных, равных по статусу людей — сюда могут приходить богатые преппи и выпивать с другими богатыми преппи. Эти джентльменские сообщества никак не влияют на университетскую жизнь. И действительно, большинство студентов Гарварда едва ли знают об их существовании.

Однако стоит ли говорить, что для мистеров Элиота, Ньюола и Уиглсворта ноябрь оказался весьма напряженным месяцем. Их квартира превратилась в настоящее место паломничества для пилигримов в твидовых пиджаках — они валили сюда толпами и упрашивали друзей вступить в тот или иной клуб.

Подобно мушкетерам, троица решила держаться вместе. И хотя им уже поступили приглашения из большинства клубов, было ясно, что, скорее всего, они бы пошли либо в «Порцелин», либо в «А. Д.», либо во «Флай».

Надо сказать, если бы пришлось выбирать один из вышеназванных клубов, то молодые люди предпочли бы примкнуть к «Порцу». Ведь это, между прочим, «старейший мужской клуб Америки», и первенство его бесспорно, поэтому стоит ли размениваться, если уж на то пошло.

А когда их троих включили в число участников решающего званого обеда, устраиваемого в «ПЦ» — клубе, они сделали вывод, что приняты.

Вернувшиеся в «Элиот-хаус» юноши, разомлевшие от приятного воздействия последнего бокала дижестива, не спешили снимать с себя смокинги, когда вдруг раздался стук в дверь.

Ньюол язвительно предположил, что это, наверное, какой-нибудь отчаявшийся эмиссар от другого клуба — например «А. Д.», куда взяли Франклина Д. Рузвельта после того, как «Порцелин» его забаллотировал.

Оказалось, это Джейсон Гилберт.

— Парни, я вам не помешал? — спросил он угрюмо.

— Нет, ничуть, — ответил Эндрю. — Заходи, выпей с нами коньяку.

— Спасибо, но я крепких напитков не употребляю, — ответил он.

Как ни странно, но под его взглядом им стало как-то неуютно в своих смокингах.

— С решающего обеда? — поинтересовался он.

— Н-да, — небрежно ответил Уиг.

— В «Порце»? — спросил он.

— «В первый раз», — пропел Ньюол.

Но ни Майк, ни Дик не почувствовали легкой горечи в голосе Джейсона.

— Трудно было выбрать, парни? — спросил он.

— Не совсем, — сказал Уиг. — У нас была еще парочка вариантов, но «ПЦ» показался самым привлекательным.

— Да, — произнес Джейсон. — Должно быть, приятно, когда вас хотят.

— Тебе лучше знать, — сострил Ньюол. — Все крали в Клиффе сохнут по тебе, фотокарточки коллекционируют.

Джейсон не улыбнулся.

— Наверное, они не знают, что я — прокаженный.

— О чем это ты говоришь, Гилберт, черт бы тебя побрал? — спросил Эндрю.

— Я говорю о том, что почти все ребята, кого я знаю, получили хотя бы по одному приглашению вступить в какой-нибудь клуб, ко мне же никто не обратился с предложением, даже скромнейший «Бат-клуб». Никогда не чувствовал себя таким кретином.

— Да брось ты, Джейсон, — сказал Ньюол утешительно. — Все эти «Файнал-клубы» — такая хренотень.

— Не сомневаюсь, — ответил он. — То-то вы, ребятки, так и светитесь от счастья, что вас туда приняли. Я тут подумал: поскольку мозги у вас настроены на клубный лад, может, подскажете мне, чем именно я так не угодил всем.

Ньюол, Уиг и Эндрю неловко переглянулись, гадая, кто из них возьмется объяснить Джейсону то, что им всем казалось очевидным. Эндрю понял: у его соседей не получится это сделать. А потому он попытался привести не слишком положительные примеры из жизни Гарварда.

— Знаешь, Джейсон, — начал он издалека, — кто те ребята, которых в основном зовут в клубы? Это все преппи из частных школ Святого Павла, Святого Марка, Гротона. Что-то вроде кирпичей из одной кладки. Ну, ты знаешь — рыбак рыбака видит издалека, птицы одного полета и так далее. Понимаешь, о чем это я?

— Как не понять, — иронически сказал Гилберт. — Просто я ходил не в ту школу, да?

— Ну да, — сразу же подхватил Уиг. — Прямо в точку.

На что Джейсон ответил:

— Туфта все это.

В комнате повисла мертвая тишина. Наконец Ньюол разозлился, что Джейсон портит им хорошее настроение.

— Скажи, Христа ради, Гилберт, с какой стати «Файнал-клубы» должны брать евреев? То есть разве в обществе «Гилель» ждут, например, меня?

— Но это же религиозная организация, черт возьми! Они и меня там не ждут. То есть я даже не…

Он замолчал, не договорив. На мгновение Эндрю показалось, что Джейсон чуть было не сказал: «Я даже не еврей». Но это же абсурд. Неужели кто-нибудь из негров стал бы утверждать, что он не чернокожий?

— Послушай, Ньюол, — Уиглсворт повысил голос, — этот парень — наш приятель. И не надо его доставать, когда он и так не в себе.

— Да я спокоен, — сказал Джейсон с тихим бешенством. — Скажем просто — меня просветили, правда, чуть неловко. Ладно. Спокойной ночи, пташки, простите, что помешал вашему высокому полету.

Он повернулся и вышел из комнаты.

После такого требовалось дернуть еще немного виски — под философски глубокомысленные замечания Майкла Уиглсворта.

— Зачем такому приятному парню, как Джейсон, зацикливаться на своем происхождении? Я хочу сказать — нет ничего плохого в том, что ты еврей. Если, конечно, тебя не волнуют такие глупости, как «Файнал-клубы».

— Или ты не хочешь стать президентом Соединенных Штатов, — добавил Эндрю.

16 ноября 1955 года

Дорогой папа!

Я не попал ни в один из «Файнал-клубов». Знаю, по большому счету это не важно, и мне действительно все равно — подумаешь, ну будет на одно место меньше, куда можно сходить, чтобы выпить.

И все-таки вот что меня действительно беспокоит: мою кандидатуру даже не рассматривали. А главное — почему.

Когда я, набравшись духу, попросил своих друзей (по крайней мере, я считал их своими друзьями) разъяснить ситуацию, они не стали вилять. Они сказали напрямик, что в «Файнал-клубы» никогда не принимают евреев. Впрочем, они выразили эту мысль в такой изящной форме, что это вовсе не прозвучало как предубеждение.

Папа, такое происходит уже во второй раз, когда меня не взяли куда-то только из-за того, что посчитали евреем.

Как же это согласуется с тем, что ты всегда говорил: мы «такие же, как все американцы»? Я верил тебе — и все еще хочу верить. Но почему-то окружающий мир не разделяет твоего мнения.

Вероятно, если человек — еврей, он не может просто снять с себя это, как одежду. Может, отсюда — все наши предубеждения и никакой гордости.

Здесь, в Гарварде, есть много действительно талантливых людей, которые считают, будто быть евреем — это особая честь. Это меня тоже смущает. Ибо сейчас я совсем не знаю, что же все-таки значит — быть евреем. Знаю только, что многие люди считают меня им.

Папа, я совершенно сбит с толку и обращаюсь за помощью к человеку, которого уважаю больше всех на свете. Мне очень важно раскрыть для себя эту тайну.

Ведь пока я не пойму, кем являюсь, я никогда не узнаю, кто же я на самом деле.

Твой любящий сын,

Джейсон.

Его отец не стал отвечать на тревожное письмо сына. Вместо этого он отменил на один день все дела и сел на поезд, направлявшийся прямо в Бостон.

Когда Джейсон выходил из раздевалки после тренировки по сквошу, он едва поверил своим глазам.

— Пап, что ты здесь делаешь?

— Знаешь, сынок, давай отправимся в «Дерджин-парк» и возьмем себе по отличному стейку.

В каком-то смысле сам выбор места говорил о многом. Ведь в этом всемирно известном мясном ресторане недалеко от бостонской скотобойни нет ни кабинок, ни укромных уголков. Со снобизмом, вывернутым наизнанку, здесь и банкиров, и водителей автобусов усаживают за один и тот же длинный стол, накрытый скатертью в клеточку. Некий вариант насильственного уравнивания различных отрядов плотоядных.

Возможно, Гилберт-старший искренне не понимал, что в подобном месте невозможно будет пообщаться по душам. Возможно, он выбрал это место просто из-за атавистической потребности покровительствовать сыну. Накормить своего мальчика, чтобы хоть как-то заглушить ту боль, которую он испытывает.

Во всяком случае, среди звона массивных тарелок и криков из открытой кухни Джейсон вдруг понял одну вещь: папа здесь, рядом с ним, чтобы поддержать его. И всегда будет.

Жизнь полна разочарований. И единственный способ справляться с мелкими неудачами — держать удар и становиться сильнее.

— Однажды, Джейсон, — сказал ему отец, — когда ты станешь сенатором, те ребята, которые отвергли тебя, обязательно пожалеют об этом, и очень сильно. И поверь мне, сынок, этот неприятный случай — эй, да мне ведь тоже обидно за тебя — покажется такой ерундой.

Джейсон проводил отца на Южный вокзал к ночному поезду. Перед тем как сесть в вагон, Гилберт-старший потрепал Джейсона по плечу и сказал:

— Нет никого на свете, кого бы я любил больше тебя, сынок. Всегда помни об этом.

Назад к станции метро Джейсон шел с незнакомым чувством опустошенности.

*****

— Нет.

— Да.

— Нет!

Сара Харрисон села, резко выпрямившись, лицо ее пылало.

— Перестань, Тед. Сколько раз в своей жизни ты отказывался заниматься с девушкой любовью?

— Пятая поправка[26], — возразил он.

— Тед, здесь темно, а ты все равно стесняешься до ужаса. Для меня совершенно не важно, со сколькими девицами ты переспал до меня. Я просто хочу, чтобы ты позволил мне вступить в этот клуб.

— Нет, Сара. Мне не кажется правильным делать это на заднем сиденье «шевроле».

— Но я же не возражаю.

— Зато я возражаю, черт побери! Я хочу, чтобы у нас с тобой это случилось где-нибудь в более романтическом месте. Ну, знаешь, например, на берегу реки Чарльз.

— Ты спятил, Тед? Там же холодно! А может, в мотеле «Киркланд»? Я слышала, у них с этим не очень строго.

Тед было встрепенулся, но потом покачал головой.

— Не выйдет, — вздохнул он с сожалением. — Его хозяин — приятель моих родителей.

— Значит, мы опять возвращаемся к нашему славному «шевроле».

— Прошу тебя, Сара, я хочу, чтобы все было иначе. Послушай, в следующую субботу мы сможем поехать в Нью-Гемпшир.

— В Нью-Гемпшир? Ты рассудка лишился? По-твоему, нам придется ездить за сотню миль отсюда всякий раз, когда захочется заняться любовью?

— Нет, нет, нет, — заверил он. — Лишь пока я не найду достойное место. О боже, вот когда я действительно жалею, что не живу в колледже, так это сейчас. Во всяком случае, наши перцы имеют своих женщин у себя в комнатах хотя бы в дневное время.

— Ну, ты не живешь в «хаусе», а я торчу в рэдклиффской общаге, куда мужчин пускают раз в год по обещанию…

— И когда же вам это обещают?

— Не раньше последнего воскресенья следующего месяца.

— Ладно. Подождем.

— И что нам делать до тех пор — принимать холодный душ?

— Не понимаю, почему ты так спешишь, Сара.

— Не понимаю, почему ты не спешишь.

Правду говоря, Тед и сам не понимал, почему перспектива «переспать» с ней вселяет в него такую неуверенность. Он вырос с представлением о том, что любовь и секс имеют отношение к двум совершенно разным типам женщин. И хотя он и его дружки с важным видом гордились своими похождениями в обществе девиц, ублажавших их по-всякому, никто из парней и помыслить не мог, чтобы жениться не на девственнице.

И хотя он не посмел бы признаться в этом даже самому себе, одна мысль смущала его: с чего вдруг «хорошая» девушка вроде Сары Харрисон так стремится заняться с ним любовью. Вот почему он с радостью отложил эту тему до следующего воскресного Дня открытых дверей в ее общежитии. У него еще будет достаточно времени, чтобы привести в соответствие такие противоположные понятия, как чувственность и любовь.

И все же один вопрос не давал ему покоя, и он все искал подходящие слова, чтобы озвучить его как можно мягче.

Сара поняла: его что-то тревожит.

— Эй, что с тобой?

— Не знаю. Просто… мне бы хотелось быть у тебя первым.

— Но это так и есть, Тед. Ты — первый мужчина, которого я действительно полюбила.

*****

— Эндрю… ты сегодня занят? — спросил Тед, заметно нервничая. — Ты можешь уделить мне пять минут после того, как закроешь библиотеку?

— Конечно, Ламброс. Хочешь, спустимся в «Гриль» за парой чизбургеров?

— А? Вообще-то я бы предпочел более тихое место.

— Мы можем взять еду ко мне в комнату.

— Это было бы отлично. Я захватил с собой кое-что особенное — выпить.

— Ну-у, Ламброс, это звучит заманчиво.

В четверть первого ночи Эндрю Элиот разложил два чизбургера на кофейном столике у себя в комнате, а Тед извлек бутылку из своего рюкзака.

— Ты когда-нибудь пробовал рестину? — спросил он. — Это греческий национальный напиток. Принес тебе в подарок.

— С чего вдруг?

Тед склонил к нему голову и пробормотал:

— Вообще-то это вроде взятки. Мне нужна твоя помощь, Энди, очень большая помощь.

Судя по смятению, отразившемуся на лице приятеля, Эндрю был уверен, что тот сейчас попросит у него денег в долг.

— Не знаю, как тебе сказать об этом, — начал Тед, пока Эндрю разливал рестину. — Но независимо от того, согласишься ты или нет, поклянись, что не скажешь об этом ни единой душе.

— Конечно, конечно, будь уверен. А теперь — выкладывай, а то у меня от напряжения сейчас будет сердечный приступ.

— Энди, — смущенно заговорил Тед, — я влюбился…

И снова замолчал.

— О, мои поздравления, — ответил Эндрю, не зная, что еще можно на это сказать.

— Спасибо, но, видишь ли, есть одна проблема.

— Слушай, не тяни, Ламброс. Какая проблема?

— Обещай, что не будешь меня осуждать с этической точки зрения!

— Если честно, я не очень-то разбираюсь в вопросах этики.

Тэд посмотрел на Элиота с облегчением и неожиданно выпалил:

— Слушай, можно, я буду занимать твою комнату пару раз в неделю после обеда?

— И это все? Вот из-за чего у тебя разжижение мозгов? Когда тебе надо?

— Ну, — ответил он, — согласно правилам проживания вам разрешается принимать у себя девушек с четырех до семи. Тебе с твоими соседями бывает нужна квартира в это время?

— Нет проблем. У Уиглсворта гребля, а потом он ужинает в клубе универа. То же самое Ньюол, только у него теннис. Я тренируюсь в спортзале. Как видишь, у тебя полная свобода действий — можешь заниматься чем угодно.

Тед вдруг широко улыбнулся.

— Господи, Элиот, как мне тебя благодарить?

— Ну, бутылочка рестины от случая к случаю — неплохая идея. И еще вот что: мне нужно обязательно знать имя девушки, чтобы записать ее как свою гостью. Сначала придется хитрить, но наш комендант — парень неплохой.

Они договорились о способе, который позволит Теду и его возлюбленной («совершенной богине» Саре Харрисон) пользоваться гостеприимством «Элиот-хауса». Все, что для этого требуется, — просто предупредить Эндрю за пару часов.

Тед обрушил на него потоки благодарных слов и выплыл из комнаты, как на облаке.

А Эндрю остался один — размышлять над вопросом, который сформулировал умный йелец Коул Портер: «Что за штука эта любовь?»[27]

Но, черт подери, он так ни до чего и не додумался.

*****

Эта весна стала весной Джейсона Гилберта.

Он закончил свой первый сезон по университетскому сквошу непобежденным. И сразу же пошел дальше — сменил прежнего капитана теннисной сборной, став первой ракеткой в одиночном разряде. Здесь ему тоже не было равных. Более того, он выиграл титулы чемпиона Всеамериканской студенческой ассоциации спортсменов-любителей и чемпиона Восточных университетов.

Благодаря этим двум последним победам он стал первым студентом из всего выпуска, чья фотография появилась на спортивной странице газеты, имевшей гораздо более высокие тиражи, чем «Кримзон», хотя тоже почти университетской, — «Нью-Йорк таймс».

И даже если он испытал психологическую травму после неприятного случая с «Файнал-клубами», это было совершенно незаметно — по крайней мере, для его соперников в спорте.

В любом американском колледже, как правило, есть какая-нибудь личность, известная всем как «студенческий лидер». Гарвард всегда гордился тем, что не признавал правомерность такого названия.

Но вопреки семантике в данный момент в этой пьесе из жизни второкурсников неоспоримым героем — или, говоря шекспировским языком, «в центре всеобщего внимания» — был, безусловно, Джейсон Гилберт-младший.

Почитание Дэнни Росси со стороны немногочисленной музыкальной общественности не могло уравновесить того разочарования, которое он испытал после оскорбительного уничтожения рояля. Дэнни ненавидел «Элиот-хаус» и временами даже обижался на главу колледжа профессора Финли: и зачем только тот привел его в эту противную нору, где живут такие отвратительные псевдоутонченные придурки.

Его презрение распространялось почти на всех обитателей дома и возвращалось ему тем же. Почти всегда он ел в одиночестве — и лишь Эндрю Элиот, когда им случалось увидеться, подсаживался к нему и старался приободрить.

В случае с Тедом Ламбросом все возрастающая увлеченность этого юноши Сарой доказывала обоснованность высказывания Платона о том, что любовь заставляет умственные способности развиваться и достигать больших высот. По всем классическим предметам он получил твердые «отлично». Кроме того, он теперь не чувствовал себя полностью оторванным от жизни кампуса. Может, потому, что он по многу часов проводил в «Элиот-хаусе».

Эндрю мог лишь наблюдать за всеми со стороны и восхищаться тем, как растут его сокурсники. Лепестки раскрывались, цветки распускались. На второй год обучения наступило славное пробуждение всего выпуска.

Это было время надежд. Веры. Безграничного оптимизма. Почти все студенты выпуска, уезжая из Кембриджа на лето, думали: «Это пока еще только начало».

Когда на самом деле все уже почти закончилось.

*****

Второе лето в Тэнглвуде, по сравнению с первым, стало для Дэнни Росси просто незабываемым. Если летом 1955 года его самой вдохновляющей обязанностью было всего лишь «полировать до блеска дирижерскую палочку маэстро Мюнша», как самоуничижительно шутил он, то в 1956-м ему уже доверили помахать ею перед оркестром.

Убеленный сединами француз проникся любовью к энергичному маленькому калифорнийцу, словно это был его собственный внук. И, к ужасу остальных студентов фестивальной школы, предоставлял Дэнни любую возможность участвовать в создании «настоящей» музыки.

Так, например, когда Артур Рубинштейн приехал на фестиваль играть Пятый концерт Бетховена, Мюнш во время репетиции дал задание Дэнни переворачивать для виртуоза ноты.

Во время первого перерыва Рубинштейн, о невероятной музыкальной памяти которого ходили легенды, с озабоченным видом потребовал объяснить, зачем дирижеру понадобилось выставлять перед ним эти отлично знакомые ему ноты. Мюнш ответил с лукавой улыбкой, что делается это ради молодого человека, который переворачивает страницы. Чтобы Дэнни Росси мог учиться у мастера в непосредственной близости от него.

— Этот мальчик очень увлечен, — добавил он.

— Как и мы в его возрасте, разве нет? — улыбнулся Рубинштейн.

Некоторое время спустя он пригласил Дэнни к себе в гримерную, послушать концерт в его интерпретации.

Дэнни начал играть нерешительно. Но, дойдя до аллегро в третьей части, он уже так увлекся, что забыл о собственной робости. Пальцы его летали. По правде говоря, он и сам поражался той необъяснимой легкости, с которой у него получалось играть произведение в таком бешеном темпе.

Закончив, он поднял голову — тяжело дыша, обливаясь потом.

— Слишком быстро, да?

Виртуоз кивнул, но глаза его светились от восхищения.

— Да, — признал он. — Но все равно очень хорошо.

— Может, я просто переволновался, но эта клавиатура создает у меня ощущение, будто я качусь с горки. Словно что-то меня подгоняет.

— А знаете почему, мой мальчик? — спросил Рубенштейн. — Видите ли, поскольку я не очень-то вышел ростом, мастера из фирмы «Стейнвей» были так добры ко мне, что специально изготовили этот инструмент с клавишами, ширина которых на одну восьмую меньше обычных. Взгляните еще раз.

Дэнни с удивлением разглядывал личный инструмент Артура Рубинштейна. Ведь на этой клавиатуре он, который тоже «не очень-то вышел ростом», мог с легкостью растягивать пальцы на полные тринадцать клавиш.

А затем мастер великодушно заметил:

— Послушайте, все мы знаем, что мне не нужны никакие ноты, тем более чтобы их переворачивали. Почему бы вам просто не остаться здесь и не поиграть для души?

В другой раз, когда оркестр репетировал на открытом воздухе увертюру к опере Моцарта «Свадьба Фигаро», Мюнш очень театрально вздохнул, будто от усталости, и сказал:

— Все-таки для француза погода в Массачусетсе чересчур жаркая и влажность здесь повышенная. Мне надо побыть в тени минут пять.

Затем он повернулся к Дэнни.

— Идите сюда, молодой человек, — сказал он, протягивая ему дирижерскую палочку. — Думаю, вы хорошо знакомы с этим произведением, чтобы помахать перед музыкантами этим предметом. Займите мое место на минутку и убедитесь, что все вас слушаются.

С этими словами он оставил беззащитного Дэнни стоять в одиночестве за дирижерским пультом перед целым Бостонским симфоническим оркестром.

Разумеется, при оркестре состояло несколько помощников дирижера и репетиторов — именно для подобных случаев. Но всем им пришлось стоять в сторонке и сгорать не только от летней жары.

В тот вечер он действительно был на высоте. И, едва добравшись до гостиницы, Дэнни сразу же позвонил профессору Ландау.

— Это просто чудесно, — с гордостью похвалил учитель ученика. — Ваши родители должны быть очень рады.

— Да-а, — ответил Дэнни уклончиво. — А вы не могли бы позвонить маме и рассказать ей об этом?

— Дэниел, — профессор Ландау обратился к нему со всей серьезностью, — эта мелодрама с вашим отцом чересчур затянулась. Послушайте, ведь это прекрасная возможность для вас сделать жест примирения.

— Профессор Ландау, прошу вас, постарайтесь понять. Я просто не могу заставить себя…

И он умолк.

Из дневника Эндрю Элиота

29 сентября 1956 года

Секс.

Я много думал о нем летом, когда потел, надрываясь на строительных работах, о которых так предусмотрительно договорился мой отец, желавший расширить мое знакомство с физическим трудом. И пока мои соседи по кампусу, Ньюол и Уиг, валялись на лучших пляжах Европы, я все лето только тем и занимался, что укладывал кирпичи.

В Гарвард на предпоследний курс я вернулся, преисполненный решимости добиться успеха там, где до сих пор не знал неудач — ибо еще ни разу не пробовал.

Я настроился потерять свою девственность.

Майк и Дик приехали в колледж, полные впечатлений о том, как они гуляли ночи напролет с нимфами разных национальностей и габаритов — на любой вкус.

Но желание быть как все и ничем не отличаться мешало мне попросить у них совета — как у одного, так и у другого, а если точнее, спросить у них чей-нибудь номер телефона. Ведь тогда я стану посмешищем для всего «Порцелина», не говоря уже об «Элиот-хаусе»: вся эта разудалая компашка, включая даже старых сплетниц, которые служат в столовой, обязательно начнет надо мной потешаться.

В отчаянии я даже подумывал, не посетить ли мне пресловутые бары в районе площади Сколэй в Бостоне, но так и не собрался с духом, чтобы пойти туда одному. Кроме того, сама мысль об этом внушала отвращение.

Кто бы мог мне помочь?

Ответ на этот вопрос стал для меня очевиден в первый же вечер, когда я вновь приступил к работе в библиотеке. Ибо там усердно трудился за своим столом Тед Ламброс — он-то мне и был нужен.

*****

На этот раз уже Эндрю упрашивал Теда прийти к нему в комнату для очень важного разговора.

Тед был озадачен, поскольку никогда не видел своего приятеля таким взволнованным.

— Как дела, Элиот?