Однокурсники Боборыкин Петр

Марика понимала, что, несмотря на сердитые выпады Дьёрдя, в каком-то смысле он искренне сопереживает отцу, которого постигло разочарование. Хотя для ученика сапожника из Капошвара старик немалого добился. Главным несчастьем Иштвана Колошди было то, что он произвел на свет такого блистательного сына. Теперь его собственная заурядность стала очевидной.

В глубине души они оба это знали. И поэтому боялись любить друг друга.

— У меня потрясающая новость! — крикнула ему Аника, которая промчалась через Музеум-бульвар, чтобы перехватить Дьёрдя между лекциями на юрфаке.

— Только не говори, будто тест на беременность отрицательный, — улыбнулся он.

— Этого я не узнаю до пятницы, — ответила она, — но слушай: польские студенты бастуют, чтобы поддержать Гомулку, а мы организуем марш в знак солидарности.

— Аника, тайная полиция ни за что не даст провести ничего подобного. Эти головорезы из госбезопасности вышибут вам мозги. И наши русские «друзья» им помогут.

— Дьюри Колошди, ты не только пойдешь со мной на демонстрацию, но и понесешь один из плакатов, которые я все утро писала. Вот, какой тебе больше нравится: «Привет, польская молодежь!»? Или «Русские — вон!»?

Дьёрдь улыбнулся. Ну не порадуется ли отцовское сердце при виде того, как он несет подобный плакат?

— Я возьму вот этот, — сказал он, указывая на плакат с надписью: «Венгрии — нового лидера».

Они поцеловались.

Площадь Пятнадцатого Марта гудела от возбуждения. Тысячи демонстрантов заполняли газоны, люди держали в руках плакаты и флаги. Здесь были делегации от фабрик, школ и университетов. Какой-то молодой актер из Национального театра взобрался на памятник Шандору Петёфи и стал оттуда декламировать «Национальный гимн» поэта, в котором воспевается Венгерская революция 1848 года.

Все разрастающаяся толпа в мощном едином порыве подхватила слова поэта: «Most vagy soha — сейчас или никогда!»

Впервые в своей жизни Дьёрдь почувствовал: происходит что-то очень важное. И он был частью этого.

Наконец шествие началось — впереди шли поющие демонстранты, которые несли гирлянду из красных гвоздик. Толпа стала выливаться на главные улицы города, преграждая путь транспорту. Но это не вызывало никакой враждебности. Многие водители просто закрывали свои автомобили и присоединялись к марширующим. По пути следования к ним примыкали новые люди — в том числе работники магазинов и контор. В каждом окне, на каждом балконе стояли целые семьи, все приветственно махали руками.

Как по волшебству весь Будапешт превратился в бескрайнее красно-бело-зеленое море. Повсюду люди создавали триколор из подручных средств: ленточек, тряпок и даже бумаги. Когда студенты свернули на площадь Юзефа Бема, то все увидели, что памятник в центре площади уже обернут в огромный венгерский флаг с вырванным из сердцевины социалистическим гербом.

До вечерней зари собравшиеся студенты говорили о том, чтобы организовать демонстрацию перед зданием Парламента. Другие предлагали разобраться с огромным монументом Сталина, который вот уже несколько лет высится в самом центре городского парка и с чугунной насмешкой взирает оттуда вниз на Будапешт. Дьёрдь и Аника, взявшись за руки, отдались на волю основного потока, который понес их назад через мост, к площади перед Парламентом.

— Как ты думаешь, что власти будут делать? — спросил Дьёрдь.

— Уйдут в отставку. Ничего другого им не остается.

Толпа на площади перед Парламентом почти пугала своей необъятностью. Сотни тысяч людей осаждали величественное здание правительства, украшенное неоготическими башенками. Все скандировали имя единственного руководителя, заслужившего доверие народа, — Имре Надя, требуя вернуть его на пост премьер-министра, с которого его сняли год назад по настоянию ЦК партии.

Вечер уступил место ночи, и ощутимо похолодало. Но никто не расходился, люди делали факелы из газет и журналов и, держа их в руках, продолжали скандировать имя Надя.

И вдруг на одном из балконов показалась чья-то худощавая фигура. В передних рядах раздались крики — они эхом разнеслись по толпе, нарастая волной, и вот уже задние ряды тоже стали кричать: «Это Надь, это Надь!»

Немного неуверенно, волнуясь, смещенный лидер поднял руки, жестом умоляя всех замолчать, а потом принялся размахивать руками, словно дирижируя.

— Он что, сошел с ума? — не удержался Дьёрдь. — Машет руками как помешанный.

Но через мгновение все стало понятно. Он исполнял национальный гимн, и вместе с ним запела вся площадь. Это был гениальный ход!

После окончания песни Надь исчез так же незаметно, как и появился. Толпа, взволнованная и ликующая, начала расходиться. Инстинктивно все понимали, что этой ночью уже ничего не случится. По крайней мере, на площади перед Парламентом.

Дьёрдь и Аника были уже на полпути к университету, когда услышали выстрелы. Они взялись за руки и побежали к Музеум-бульвару. Улицы, мощенные булыжником, были запружены людьми — возбужденными, любопытствующими, напуганными.

Когда они вдвоем добрались до Музеум-бульвара, в воздухе все еще висели клубы слезоточивого газа. Аника достала носовой платок и прижала его к лицу. У Дьёрдя защипало в глазах, словно от ожога. Какая-то истеричная молодая девица пронзительно вопила, что агенты тайной полиции устроили резню среди беззащитных людей.

— Мы должны убить всех этих негодяев! — рыдала она.

— Ни малейшего шанса, — шепнул Анике Дьёрдь. — Поверю в это, лишь когда увижу хоть одного мертвого агента.

Он взял свою девушку за руку, и они снова побежали.

Не успели они добежать до следующего квартала, как остановились, охваченные ужасом. Над их головами, привязанное за ноги к фонарному столбу, висело истерзанное тело офицера тайной полиции. Дьёрдю стало дурно.

— Дьюри, — сказала Аника, дрожа, — мы же знаем, что они творили со своими пленниками.

На следующем углу они увидели трупы еще двух агентов тайной полиции.

— Господи, — взмолилась Аника, — я больше этого не вынесу.

— Пойдем, я провожу тебя домой.

— Ну, хулиган, тебя еще не арестовали, как я погляжу.

Было около пяти утра. Иштван Колошди сидел, прильнув к радио, — он выглядел изможденным и нервно курил. Марика бросилась на шею брату.

— Дьюри, ходят такие ужасные слухи. Я так боялась, как бы с тобой что-нибудь не случилось.

— Зачем тебе слухи, Марика, — вмешался глава семьи. — В новостях только что сообщили всю правду.

— В самом деле? — спокойно произнес Дьёрдь. — И какова же версия «Радио Будапешта» о сегодняшних событиях?

— Произошел небольшой фашистский мятеж, который полиция сурово пресекла, — сказал Иштван Колошди. — А где ты был весь вечер?

Дьёрдь сел в кресло напротив отца, наклонился вперед и сказал с улыбкой:

— Слушал Имре Надя.

— Ты сумасшедший. Надь — это ничтожество.

— Попробуй сказать это тем тысячам людей, которые приветствовали его на площади перед Парламентом. И мы собираемся вернуть его и поставить во главе партии.

— А я собираюсь вернуть волосы на свою лысину. Вы все — кучка безмозглых идиотов.

— Ты говоришь как настоящий социалист, — сказал Дьёрдь, выходя из комнаты. — Пойду спать. Даже сумасшедшим нужен отдых.

Спустя примерно три часа сестра разбудила его.

— Проснись, Дьюри. Надя назначили премьером! Только что передали в новостях.

Дьёрдь заставил свое измученное тело подняться с постели. Он должен увидеть лицо отца. Застегивая на ходу рубашку, он побрел в гостиную. Старик, казалось, прилип к радиоприемнику, вокруг все было заставлено пепельницами, до краев наполненными окурками.

Когда Марика передала Дьёрдю чашку с черным кофе, он спросил отца:

— Ну и?

Глава семьи поднял на него глаза и ответил без тени иронии:

— Ты никогда не слышал от меня ни слова против Имре Надя. В любом случае, он должен будет получить благословение Москвы, ведь он попросил помощи у советских войск.

— На сей раз ты размечтался, отец.

А потом повернулся к сестре и сказал:

— Если позвонит Аника, скажи ей, что я ушел в университет.

Он закинул куртку через плечо и поспешил из дома.

В последующие годы Дьёрдь, вспоминая эту минуту, задавался вопросом: ну почему он так сухо простился тогда? Нет, не с отцом. Ведь старик разозлил его своим бесстыжим лицемерием. Но неужели сестре Марике нельзя было сказать что-нибудь ласковое на прощание?

Конечно, в то холодное октябрьское утро 1956 года он и представить себе не мог, что вскоре окажется за тысячи километров от дома, но все равно — легче от этого ему не становилось.

На университет обрушилась лавина слухов. После каждого выпуска новостей люди носились по зданию, оповещая всех, словно городские глашатаи. Уставшие студенты очень обрадовались, услышав о том, что сказал президент Эйзенхауэр: «Сердцем Америка вместе с народом Венгрии». Все шептали друг другу: «Весь мир следит за тем, что происходит!»

Но всеобщая эйфория наступила во вторник днем, когда премьер-министр Надь объявил о начале вывода советских войск. Дьёрдь в таком восторге бросился через весь зал обниматься с Аникой, что по пути сбил с ног человек шесть, не меньше.

Утром первого ноября Дьёрдя грубо растолкал Гёза, знакомый парень с юрфака.

— Какого черта…

И только потом он заметил что-то очень странное. Тощий Гёза сегодня выглядел как толстый клоун на арене цирка. Дьёрдь протер глаза, не понимая, в чем дело.

— Что это с тобой случилось, черт побери? — спросил он.

— Надо убираться отсюда, — сказал Гёза. — Я напялил на себя всю одежду — во всяком случае, все, что налезло, — и направляюсь в Вену.

— Ты рехнулся? Советские войска ушли. Разве ты не слышал, что сказали по радио «Свободная Европа»?

— Да, но я также слышал, что сказал мой кузен, который живет в деревне Гёр. Он позвонил мне часа два назад и сообщил: на западной границе скопилось несколько сотен русских танков. Они просто перегруппируются, чтобы вернуться обратно.

— Он в этом уверен?

— Тебе хочется подождать, чтобы убедиться? Дьёрдь помешкал, но только несколько секунд.

— Дай мне сбегать за Аникой, — попросил он.

— Ладно, но только быстро.

Ей не хотелось идти.

— Откуда такая уверенность, будто советские танки собираются вернуться?

— Ну сколько тебе нужно объяснять? — ответил Дьёрдь нетерпеливо. — Послушай, если Венгрия станет независимой, то поляки и чехи тоже захотят отделиться. И тогда — бац! — российская империя развалится, как карточный домик.

Ее лицо побледнело. Она была напугана тем, что ей предстоит принять такое важное решение.

— А как же мама? Она без меня не сможет.

— Ей придется, — ответил Дьёрдь невозмутимо. Он обнял ее обеими руками. Она тихо плакала.

— Дай мне хотя бы позвонить ей, — попросила она.

— Да. Но только быстро.

Они отправились в путь. Дьёрдь и Аника — в чем были, Гёза нес на себе весь свой гардероб. Когда они добрались до окраины Будапешта, Дьёрдь увидел телефонную будку и вспомнил о сестре.

— У кого-нибудь есть мелочь? — спросил он. Аника вложила монетку ему в руку.

— Дьюри, где ты? — с тревогой спросила сестра. — Отец беспокоится.

— Слушай, — ответил он, — я очень спешу…

В эту минуту Гёза сунул голову в будку и зашептал:

— Скажи ей, что «Голос Америки» передает зашифрованные послания от беженцев, между текстами в передачах.

Дьёрдь кивнул.

— Прошу тебя, Марика, не задавай мне никаких вопросов. Просто слушай регулярно «Голос Америки». Если там скажут, что… — Он снова замолк. — Что Карл Маркс умер, это значит, со мной все в порядке.

— Дьюри, я ничего не понимаю. Мне страшно.

— И мне тоже, — признался он. — Поэтому, ради бога, молись, чтобы он действительно умер.

И повесил трубку, не сказав больше ни слова.

— А как же твой отец? — спросила Аника. — Разве у него не будет неприятностей, когда выяснится, что ты сбежал из страны?

— Знаешь, он законченный конъюнктурщик с уникальным талантом самосохранения. У него все будет отлично, уверяю тебя.

А в глубине души подумал: «Все мое детство он воротил от меня нос, с какой стати я теперь должен о нем беспокоиться?»

Они шли молча и без остановок. На дороге им попадались только случайные старые грузовики — почти все они двигались в сторону западной границы. Изредка троих беглецов брали в кузов и подвозили несколько километров. Никто из водителей ни разу не спросил, куда они направляются и зачем.

Когда они добрались до окраины Гёра, почти совсем стемнело.

— А теперь что нам делать? — спросил Дьёрдь Гёзу. — Спать под открытым небом слишком холодно, а в карманах едва ли наберется пара форинтов на еду.

— У меня даже на тарелку супа денег не хватит, — подхватила Аника.

Гёза улыбался.

— Доверьтесь мне. У вас хватит сил, чтобы пройти еще часок?

— Но только если я буду точно знать, что мы будем ночевать где-нибудь в помещении, — сказал Дьёрдь.

Аника закивала в знак согласия.

— В Энеше, примерно в восьми километрах отсюда, живут родители Тибора Ковача. Он собирался идти с нами. Родители, наверное, ждут его.

Аника ахнула.

— Разве они не знают, что его застрелили прошлой ночью?

— Нет, — ответил Гёза, — и сейчас не стоит говорить им об этом.

И он повел их в сторону Энеше.

Еще часа полтора все трое устало тащились по заледеневшей проселочной дороге, освещенной лишь лунным светом. Они шли с самого раннего утра и выбились из сил так, что едва могли говорить.

— Завтра хороший день для того, чтобы попытаться перейти через границу, — сказал Гёза. — Это День поминовения усопших. Дороги будут забиты. Все местные жители отправятся на кладбища.

Ковачи были рады принять у себя друзей своего сына — их, казалось, совсем не беспокоило, что его не было с ними. Он ведь уже несколько дней проводил инструктаж среди заново сформированных отрядов милиции — показывал, как пользоваться оружием, поэтому выдумка Дьёрдя о том, что Тибору пришлось остаться в Будапеште еще на пару дней, показалась вполне убедительной.

Ужин был сказочным. В отличие от столицы, на селе было много продуктов, и госпожа Ковач устроила для них настоящий пир с курицей и овощами. Даже выставила бутылку токайского.

— Восхищаюсь вами, — широко улыбался мистер Ковач. — Будь я чуть помоложе — тоже махнул бы с вами. Русские обязательно вернутся — как пить дать. Все видели танки — с кем бы я ни говорил. С главных дорог их убрали, но они затаились в лесах — выжидают, как голодные медведи.

Анике предложили переночевать на постели Тибора. Внутри у нее все сжалось от ужаса, но она понимала — отказываться нельзя. Двое юношей свернулись калачиком на полу у камина в гостиной.

Наутро пошел сильный снег.

Гёза посмотрел на Дьёрдя и Анику.

— Думаю, в такую погоду нам лучше всего сесть на поезд, идущий в Сопрон. Там у нас с Австрией довольно широкий участок границы, и почти не охраняемый. Если повезет, то уже вечером мы сможем перейти на ту сторону.

Около полудня они поблагодарили Ковачей и отправились в путь, передав Тибору всевозможные приветы и пожелания.

На окраине села беглецы испытали первое потрясение. Русские танки уже не прятались за деревьями. Два из них вызывающе расположились прямо посередине дороги.

— Ну и? — спросил Дьёрдь Гёзу.

— Без паники, Дьюри. Снег валит так сильно, что им, похоже, совсем не до нас. Мы ведь идем налегке, без вещей — с какой стати им подозревать нас в чем-то?

— Ты, Гёза, во всех этих шмотках выглядишь как ходячий футбольный мяч, — заметил Дьёрдь. — И если хочешь исхитриться и проскочить мимо танков, то лучше бы тебе раздеться.

Неожиданно лицо Гёзы приняло страдальческое выражение. Юноше совершенно не хотелось расставаться хоть с одним предметом из того, что составляло пять шестых его имущества.

— Давайте обойдем поселок и посмотрим, нельзя ли добраться до железной дороги с другой стороны, — предложил он.

Они так и сделали.

Но у дальнего въезда в населенный пункт стояло еще два танка. Выходит, они больше часа шли под снегом — и все напрасно. Дьёрдь и Аника уставились на Гёзу. Не говоря ни слова, тот начал расстегивать верхнюю куртку. Пальцы его дрожали — и не только от холода.

— А кто… кто… будет разговаривать с ними?

— Кончай, Гёза, — ответил Дьёрдь, — каждый из нас хотя бы шесть лет, но учил русский. Нам главное — не сбиться и говорить одно и то же.

— У тебя самое лучшее произношение, Дьёрдь, — упирался Гёза. — Будет гораздо лучше, если ты пообщаешься с ними за всех нас. Кроме того, когда надо талантливо соврать — тебе в этом вообще нет равных.

— Хорошо, товарищ, — сказал Дьёрдь. — Я стану представителем нашей делегации.

После того как Гёза снял с себя предпоследний костюм и закопал всю ненужную теперь одежду в сугроб, они все вместе двинулись в сторону танков.

— Стой! Кто идет?

Один из солдат попросил предъявить удостоверения личности. Дьёрдь сделал несколько шагов вперед и заговорил с ним на безупречном русском языке:

— Мы, все трое, — студенты университета имени Лоранда Этвоша, навещали нашего друга, заболевшего ангиной. Нам хотелось бы сесть на поезд и вернуться в Будапешт. Желаете посмотреть наши документы?

Военнослужащий шепотом посовещался с одним из своих коллег, после чего снова повернулся к Дьёрдю.

— Это не обязательно. Проходите!

И махнул им рукой. Они торопливо прошли через поселок прямо к железнодорожной станции — у каждого сердце готово было выскочить из груди.

— Вот черт, — сказал Гёза, указывая на станцию впереди. — И там тоже танки.

— Не обращай на них внимания, — ответил Дьёрдь. — Не думаю, чтобы сами солдаты знали, что им делать в этих обстоятельствах.

Он оказался прав. Никто не стал задерживать их на пути к платформе, у которой стоял поезд, битком набитый пассажирами и готовый к отправлению. Внутри было шумно, царила полная неразбериха. Все трое отчаянно спрашивали у разных людей:

— В Сопрон? Поезд идет в Сопрон?

Им что-то кричали в ответ, махали руками, поезд медленно тронулся с места. Гёза первым вскочил в вагон. Дьёрдь подсадил Анику, а затем сам взобрался на ступеньку. Еще мгновение — и станция осталась позади.

Свободных сидячих мест не было, поэтому они остались стоять в тамбуре и смотрели в окно. Каждый из них знал, о чем думают остальные двое. Самое большее часа через полтора они будут в Сопроне. А там уже и граница.

За окном проплывали знакомые венгерские пейзажи, но со зловещим дополнением. Русские танки. Повсюду. И у каждого орудие нацелено прямо на поезд, в котором едут они.

В следующие полчаса никто из них не произнес ни слова.

А потом наступил шок.

— Дьёрдь, — сказал Гёза сдавленным голосом, будто вокруг его шеи затянулась петля, — ты видишь, где мы сейчас?

Дьёрдь посмотрел по другую сторону от советской бронетанковой техники. Сердце у него чуть не остановилось.

— Мы едем не в ту сторону! Этот чертов поезд идет не в Сопрон — он идет назад в Будапешт!

Аника в страхе сжала его руку.

Поезд внезапно остановился, последовал толчок. Аника упала на Дьёрдя, который сохранил равновесие только благодаря тому, что крепко держался за поручень у окна. Пассажиры переглядывались в страхе и замешательстве. Дьёрдь не сводил взгляда с русских танков за окнами поезда.

— Они же не начнут стрелять, правда? — шепнула Аника.

— Я в этом совсем не уверен, — ответил он, покусывая губу.

А потом неожиданно в дальнем конце вагона появился проводник в блеклой серо-голубой форме и стал пробираться сквозь толпу. Отовсюду на него посыпались вопросы. Он сложил руки рупором и объявил:

— Мы не можем въехать в Будапешт. Повторяю, мы не можем въехать в Будапешт. Советские танки окружили город, и там идет сильная стрельба.

После чего последовала самая удивительная часть информации:

— Мы поворачиваем назад. И проследуем до самого Сопрона.

Гёза, Дьёрдь и Аника посмотрели друг на друга. Они ликовали. Через несколько минут поезд медленно тронулся с места и помчал прочь от Будапешта, задушенного советскими танками.

Весь их путь к границе, казалось, пролегал через коридор из танков. Когда они наконец прибыли на место и ступили на платформу вокзала в Сопроне, то вздохнули с облегчением, полные надежд. Пока все шло хорошо.

День уже клонился к вечеру.

— С какой стороны граница? — спросил Дьёрдь у Гёзы.

— Я не знаю, — признался тот.

— Ну и что нам теперь делать, черт побери? — сорвался он. — Спросить у какого-нибудь русского солдата?

И тут Анику осенило.

— Здесь же есть лесной институт! Мы могли бы поспрашивать студентов.

Она не успела закончить свою мысль. Не прошло и пары секунд, как Дьёрдь уже интересовался у пожилой женщины, как пройти к институту.

Едва они вошли в огромный вестибюль, как тут же к ним подошел молодой человек в берете:

— Друг, боеприпасы нужны?

Внутри здания царила почти праздничная атмосфера. Десятки юных патриотов вооружались, чтобы дать отпор русским захватчикам и освободить свою родину.

Каждому из вновь прибывших выдали по куску хлеба, по чашке какао и… по пригоршне патронов, которые им насыпали, черпая совком из большого чана.

— А где оружие? — поинтересовался Дьёрдь, жуя хлеб.

— Скоро будет, друг, обязательно будет.

Трое беглецов отошли в сторонку посовещаться, что делать дальше. Одно было ясно. Не для того они проделали весь этот путь, чтобы участвовать в сопротивлении, результат которого известен заранее.

— Эти люди — чокнутые, — сказал Гёза, перебирая в руках патроны, словно это горсточка орехов. — Гильзы все разнокалиберные. Среди них даже двух одинаковых не найти. Как они собираются их использовать — из трубочек плеваться в русских, что ли?

После чего он встал и вышел наружу — сориентироваться на местности.

Дьёрдь и Аника посмотрели друг на друга. Впервые за эти дни они остались наедине.

— Ну, как ты себя чувствуешь? — спросил он у нее.

— Мне страшно. Надеюсь, у нас все получится.

Она сжала его ладонь.

— Не волнуйся, — ответил он.

А потом, помолчав несколько минут, спросил:

— А кстати, что ты сказала матери?

— Знаю, ты будешь смеяться, но мне пришлось соврать, чтобы она поверила. — Она несмело улыбнулась. — Я сказала, будто мы уходим, чтобы пожениться.

Он ответил усталой улыбкой и сжал ее руку.

— А вдруг так оно и есть, Аника?

— Ты это серьезно, Дьёрдь?

Он помедлил немного и сказал:

— А зачем я, по-твоему, взял тебя с собой?

Они оба откинулись назад и замолчали, обессиленные. Через несколько минут она печально произнесла:

— Интересно, как там, в Будапеште, хотела бы я знать.

— Заставь себя не думать об этом, — ответил он.

Она кивнула. Но в отличие от Дьёрдя ей было непросто совладать со своими воспоминаниями.

Вернулся Гёза.

— Австрия всего в нескольких километрах отсюда — нужно пройти пешком через лес, который начинается за домами. Если выйти прямо сейчас, можно добраться туда затемно.

Дьёрдь взглянул на Анику. Она встала, не говоря ни слова.

Снова пошел сильный снег. Он беззвучно падал пушистыми белыми хлопьями. Вскоре все трое промокли насквозь и продрогли. Городские туфли на тонкой подошве совершенно не грели — в них было все равно что босиком.

Но они были не одни такие. То и дело им встречались группы людей, иногда семьи с детьми. Иногда они просто кивали друг другу, иногда обменивались скудной информацией, рассказывали, кто что знает. Да, мы думаем, граница в том направлении. Да, мы действительно слышали, что большинство пограничников дезертировали. Нет, советских солдат мы не видели.

В чаще леса они то и дело натыкались на бункеры, из которых угрожающе торчали стволы пулеметов. Это были пограничные посты, вероятно покинутые людьми. Друзья просто обходили их стороной и продолжали двигаться вперед, в любую минуту ожидая выстрелов в спину.

На снегу что-то зловеще сверкнуло. Неподалеку раздался лай собаки. Все трое застыли на месте, не в силах пошевельнуться.

— Это пограничный патруль? — испуганным шепотом спросил Гёза.