Однокурсники Боборыкин Петр

Из дневника Эндрю Элиота

8 июня 1983 года

Я — единственный человек из всего выпуска, которому известно о тайне Росси.

И узнал я это по чистой случайности.

Председатель оргкомитета по подготовке встречи выпускников поручил мне «потрясти немного эту самодовольную звезду Росси» и надоумить его все же внести посильный вклад в общее дело, ибо, несмотря на все наши просьбы и обращения, Дэнни так и не перечислил в наш фонд ни цента. А поскольку в правлении Ассоциации выпускников хранится столько же информации о финансах наших выпускников, сколько в Налоговом управлении США, мы узнали, что он стоит несколько миллионов баксов.

Наши ребята наводили справки повсюду, сверху донизу, выясняя, кто достаточно хорошо знаком с Дэнни, чтобы забросить удочку на предмет его участия в общем подарке от имени всего выпуска — прежде, чем об этом объявят на торжественной церемонии. Тот факт, что выбрали меня, говорит о том, как мало близких друзей у него в Гарварде.

В отличие от всех нас Дэнни не стал селиться по старой памяти в общежитии. Вместо этого он и его жена остановились в отеле «Риц», где мы с ним и встретились после вчерашнего концерта.

Он выглядел гораздо бледнее, чем на сцене. И каким-то более щуплым. Сначала я подумал, что это из-за усталости и волнений в течение дня. Они с Марией сидели рядышком, пока я пытался подобрать нужную струну.

Я спросил, испытывает ли он чувство благодарности к Гарварду за свой огромный успех. Он ответил, что нет. А как насчет уз дружбы или вообще чувства симпатии к этому месту? На это он тоже сказал: нет. Но затем я сменил тактику, как рекомендует «Руководство по сбору средств в Фонд Гарварда». Я спросил, испытывает ли он теплые чувства к одному из факультетов или видов деятельности.

Я предложил музыкальное отделение или оркестр. Может, он захочет учредить какую-нибудь награду за музыкальное сочинение или выступление. Что-нибудь по своей части. Он говорил очень любезно, но ответ все равно был «нет».

Это меня немного шокировало и чуть не вывело из себя. Тогда я настойчиво поинтересовался: неужели он такой равнодушный и ему совсем не хочется кого-то поддержать?

При этих моих словах они с Марией переглянулись.

Затем она очень деликатно попросила меня понять все правильно. Дэнни вовсе не равнодушный человек. Просто их жизнь совсем не похожа на ту, которая кажется всем при свете рампы. На самом деле они много думали, что можно было бы подарить Гарварду. Но им бы хотелось, чтобы их вклад был целенаправленным.

Я понял, что сейчас они все расскажут. И в то же время почувствовал, как нарастает напряжение в комнате.

И тогда Дэнни осведомился, можно ли ему направить свой дар медицинскому факультету. Я спросил его, что он задумал.

Тут Мария сказала, что они решили основать кафедру неврологии. И чтобы особое внимание там уделяли исследованиям дисфункции двигательной зоны коры головного мозга.

Я потерял дар речи. Понимает ли чета Росси, что основать кафедру на факультете медицины стоит миллион баксов? Дэнни сказал, что понимает. И перечислит эту сумму при единственном условии: это будет анонимный взнос. Совершенно анонимный.

Это известие меня совсем оглушило. С чего бы этому парню быть таким щедрым, да еще и без всякого признания своих заслуг? По сути, я так его и спросил: это ведь благородное дело — почему они хотят, чтобы никто об этом не узнал?

Он снова посмотрел на Марию. Похоже, они думают одинаково.

После этого Дэнни, сначала медленно и запинаясь, стал рассказывать мне о том, какова истинная причина, по которой он был вынужден забросить фортепиано. Речь шла о физическом увечье. У него обнаружилось нарушение в коре головного мозга, из-за чего он не может контролировать левую руку.

Я почувствовал, как у меня заныло сердце. Слушать это было невыносимо.

Но Дэнни делал вид, будто ему все нипочем. И даже пошутил, что вклад его не такой уж и бескорыстный. Он, видите ли, готов поспорить, что однажды какой-нибудь толковый гарвардский исследователь найдет лекарство от его болячки — «еще до того, как состоится встреча нашего выпуска по случаю пятидесятилетия окончания университета». И пообещал, что тогда будет развлекать наш курс своей игрой на рояле, пока всем не надоест.

Я сказал, что обязательно буду сидеть в первом ряду на этом концерте. Больше я не знал, что сказать.

Когда я встал и собрался уходить, Мария проводила меня до двери. Она погладила меня по плечу и пробормотала: «Эндрю, хороший ты человек, спасибо тебе за все».

Спустившись вниз, я нашел телефонную будку и позвонил Фрэнку Харви, нашему председателю.

Я сказал ему, что у меня есть две новости — хорошая и плохая. Плохая заключается в том, что Росси отпадает. А хорошая — это то, что я в баре отеля случайно встретил одного приятеля с нашего курса, и ему захотелось выложить один миллион баксов для медицинского факультета, но только анонимно.

Сначала Фрэнк мне не поверил. Он то и дело спрашивал, не пьян ли этот мой приятель. Или, может, я напился.

Но когда я все же убедил его, что банковский чек на эту сумму окажется в его руках до окончания недели, он чуть не упал.

Таким образом, сумма, которую соберет наш выпуск в дар университету, перевалит за восемь миллионов. И это делает меня, как он выразился, «героем дня».

Я повесил трубку и уныло побрел домой, думая: ну какой же я герой? Дэнни — вот кто храбрец. Каждое утро просыпаться и понимать, что с ним произошло, — для этого надо иметь большое мужество.

Про него я всегда думал, будто он — исключение из правил. Но теперь я точно знаю: каждый человек платит свою цену за успех.

*****

В торжественный день после полудня в Гарвардском дворе собрались выпускники Гарварда разных лет, чтобы пройти строем к «Трехсотлетнему театру» на ежегодную церемонию. Впереди шел ректор Дерек Бок, чуть позади него выступал декан Теодор Ламброс, облаченный в темно-красную мантию. Следом за ними стройными рядами шагали студенты Гарварда разных выпусков, числом в несколько тысяч человек.

Для тех, кто отмечал двадцать пять и пятьдесят лет со дня окончания университета, были приготовлены почетные места. А некоторых представителей этих выпусков за те или иные заслуги удостоили особой чести и пригласили занять место в президиуме — все они были в официальных костюмах и цилиндрах.

И Джордж Келлер, и Дэниел Росси тоже должны были здесь находиться, но оба почтительно отклонили приглашение. Эндрю Элиот своим участием в кампании по сбору средств в Фонд университета также заслужил эту честь и скромно сидел в углу сцены.

Для того чтобы представлять выпуск 1933 года (встретившийся через пятьдесят лет), собрание почтил своим присутствием Филипп Харрисон, бывший министр финансов США и бывший тесть Теда.

Когда старик поднялся по ступеням на сцену, Тед встал, чтобы приветствовать его, и протянул руку.

— О, декан Ламброс, — произнес старик бесцветным голосом, — мои поздравления. Очень рад видеть, что вы все же добились того, о чем всегда мечтали.

Потом он прошел к своему месту. Ибо, правду говоря, больше им было нечего сказать друг другу.

Во время церемонии сообщили о денежных суммах, которые собрали выпуски тех или иных лет в дар университету. Фрэнклин Харви встал, чтобы объявить о том, что выпускники, съехавшиеся на двадцатипятилетие окончания университета, внесли рекордную сумму — 8,6 миллиона долларов.

Радостному удивлению не было конца.

Однако Фрэнк поднял руку, предлагая отложить на минуту дальнейшее ликование по этому поводу, пока он не сделает одно важное сообщение.

— Надо ли говорить, что мы благодарны всему нашему курсу. Но если позволите, мне бы хотелось выделить одного человека, который проработал со мной бок о бок всю кампанию, в течение пяти последних лет. И поблагодарить его не только за долгую и безупречную службу в благотворительном Фонде, а за его доброту и отзывчивость, бескорыстную помощь университету и своим друзьям. Вот с кого можно брать пример. И я бы хотел, чтобы этот человек сейчас встал и мы могли бы выразить ему свою признательность.

Он повернулся в сторону президиума, поднял руку и произнес:

— Мистер Эндрю Элиот.

Эндрю поразился, услышав свое имя. Еще никто и никогда ему не хлопал. Даже его собственные дети, когда были маленькие.

Он, робея, встал с места — совершенно растерянный, не привыкший к тому, чтобы его публично благодарили. Ему было приятно. И удивительно. И он был взволнован таким проявлением искренних чувств любви и симпатии со стороны своих товарищей.

И хотя он никогда не задумывался об этом — да и сейчас, наверное, не догадывался, — его все любили за человечность, а потому считали лучшим парнем всего выпуска.

Из дневника Эндрю Элиота

9 июня 1983 года

Мне пришлось уйти с церемонии раньше, чтобы проводить Лиззи на пятичасовой поезд. Я был счастлив, что она присутствовала там и видела, как выражали признательность ее папе, словно он самый уважаемый человек среди наших ребят.

Это был лучший день в моей жизни. Пока я не вернулся к себе домой.

У двери меня ждали два суровых с виду субъекта в серых костюмах. Тот, кто был повыше ростом, вежливо поинтересовался, не являюсь ли я Эндрю Элиотом.

Когда я кивнул, оба полезли в карманы и достали свои удостоверения личности. Парни были из Секретной службы.

Едва мы зашли в квартиру, они стали вполголоса забрасывать меня вопросами.

— Знакомы ли вы с Джорджем Келлером?

— Конечно.

— Когда вы видели его в последний раз?

— Позавчера в аэропорту.

— Как бы вы охарактеризовали его настроение?

— Он выглядел расстроенным, немного подавленным.

— По какой причине, известно ли вам что-нибудь?

— Наверное, из-за развода.

Они сказали, что знают о разводе, но, может, было еще что-нибудь? Тогда я вспомнил тот случай, когда один из слушателей накинулся на него с вопросами во время лекции.

Сердце мое заколотилось очень сильно. Я спросил у них, что, собственно, происходит.

Они вручили мне записку. Я стал читать:

Мой дорогой Эндрю!

Ты всегда был так добр ко мне, что я осмеливаюсь просить тебя стать моим душеприказчиком.

У меня есть банковский счет, а также ценные бумаги и облигации. Прошу тебя проследить, чтобы все дошло до моей сестры в Венгрии.

Ты очень хороший человек — таким я никогда не был, да и не смог бы стать. Спасибо.

Джордж.

Двое агентов усадили меня и предупредили, что сейчас откроют мне одну государственную тайну.

Прошлой ночью Джордж покончил жизнь самоубийством.

Я был потрясен. Это моя вина — не надо было отпускать его.

Они подчеркнули, что официально будет объявлено о том, что смерть произошла по естественной причине. Это необходимо не столько для того, чтобы избежать скандала в правительственных кругах, сколько из чувства уважения к государственному деятелю, верно служившему своей стране. Не выдержав напряжения в работе, Джордж, вероятно, пошел на отчаянный шаг в минуту слабости.

Уже ведется необходимая подготовка для организации похорон. В соответствии со специальным указом президента, Джордж будет погребен на Арлингтонском национальном кладбище (они особо подчеркнули, что это редкая честь для гражданского лица). Знаю ли я кого-либо, кому нужно сообщить об этом?

Что я мог сказать? Вероятно, им следует связаться с его бывшей женой. Может, она захочет присутствовать. Больше я никого не вспомнил.

Они сказали, что будет, наверное, лучше, если я сам сообщу обо всем Кэти, и дали мне ее номер телефона в Нью-Йорке.

Они ушли, оставив меня мучиться в тоске и смятении. Наконец я набрался мужества и взял телефонную трубку, чтобы позвонить.

Кэти, похоже, обрадовалась, услышав мой голос. Пока я не добрался до причины, по которой звоню. Я не сказал ей всей правды, но она и без меня догадалась, что он сам свел счеты с жизнью.

Она молчала. А потом извинилась, что не может плакать. Она сказала, что всегда боялась чего-нибудь подобного. А потом очень тихим голосом поблагодарила меня за то, что я старался быть другом Джорджу.

Что я мог на это ответить? Только одно: как жаль, что я так и не стал для него по-настоящему хорошим другом.

А Кэти сказала, как ей жаль, что она так и не стала для него по-настоящему хорошей женой. Впрочем, это было невозможно, ибо Джордж не принимал любви. Ни от кого.

Я сообщил ей, что его похоронят в Арлингтоне и он теперь будет одним из героев Америки. Это, наверное, немало значило бы для Джорджа. Она согласилась, но заметила, что цена уж слишком высока.

Затем я спросил, хочет ли она присутствовать на похоронах. Она ответила утвердительно, но голос прозвучал как-то тревожно. Я предложил ей, если она хочет, я мог бы прилететь к ней в Нью-Йорк, а потом мы бы вместе поехали в Вашингтон. Она сказала, что очень хочет. Я был рад, что она согласилась. Мне тоже понадобится ее поддержка.

После того как мы закончили разговаривать по телефону, я задал себе вопрос: какого черта Джордж сделал это с собой? Ведь ему бы только жить и жить.

И я понял: он просто не умел быть счастливым.

Это — единственное, чему не учат в Гарварде.

*****

Когда закончилась торжественная церемония, выпускники 1958 года напоследок еще раз вернулись в «Юнион». И хотя там подавалось шампанское, настроение у всех, как ни странно, было не очень-то приподнятое.

После этой встречи они, скорее всего, никогда уже не соберутся вместе вот так, как единый курс, — по крайней мере, в том же составе. В последующие десятилетия они будут регулярно читать в газетах некрологи о людях, которые в далеком 1954 году видели друг в друге соперников, а сегодня уезжают из Гарварда как братья.

Это было началом конца. Они собрались еще раз, и у них было достаточно времени для того, чтобы понять, как они привязаны друг к другу.

И сказать «до свидания».