Однокурсники Боборыкин Петр
— Так себе. А как ты провел каникулы, Тед?
— Неплохо, если не считать того, что виделся с Сарой всего раза два за все время. А так работал, как обычно, в «Марафоне». Так что у тебя стряслось?
Эндрю ломал голову, как же ему начать разговор.
— Эй, Ламброс, ты умеешь хранить секреты? — спросил он.
— У кого ты спрашиваешь, Элиот? Мы же связаны с тобой священными узами арендатора и арендодателя.
Эндрю открыл еще одну бутылку пива и сделал большой глоток.
— Ты знаешь, я с восьми лет учился в частных пансионах. Девочек мы видели только таких, каких привозили к нам на чаепития с танцами, на утренники всякие. Ну, ты знаешь — обычно это маленькие жеманные принцессы-недотроги…
— Да уж, — подхватил Тед. — Наслышан о таких.
— А у вас в школе было совместное обучение?
— Конечно, это одно из преимуществ отсутствия денег.
— Значит, тебе наверняка было не так уж много лет, когда ты… начал спать с девушками?
— Да уж, немного, — ответил Тед, отнесясь к теме разговора с беззаботным легкомыслием: он явно не догадывался о причине терзаний Эндрю.
— А сколько тебе было лет, когда ты в первый раз… ну, ты понимаешь… попробовал?
— Ну, если быть честным, — ответил Тед, — то на самом деле, наверное, многовато. Мне было почти шестнадцать.
— С профи или дилетанткой?
— Брось, Элиот, за такие вещи не платят. Это была маленькая второкурсница по имени Глория — большая охотница до подобных дел. А ты?
— Что я?
— Сколько тебе было, когда ты утратил невинность?
— Тед, — промямлил Эндрю в смятении, — ты, наверно, сильно удивишься…
— Погоди, Элиот, неужели ты хочешь сказать, будто занимался этим со своей няней, когда тебе было одиннадцать?
— Хотелось бы. На самом деле это у Ньюола так все и было. Нет, я хотел сказать — черт подери, как мне стыдно! — что я еще ее не утратил.
В момент признания Эндрю боялся, что его друг вот-вот рассмеется. Но вместо этого Тед, задумавшись на мгновение, посмотрел на него с искренней симпатией.
— Неужели у тебя со здоровьем проблемы или что-то другое?
— Нет, никаких проблем, если не считать проблемой страх. То есть у меня было множество свиданий за последние несколько лет, и, думаю, во время некоторых из них можно было бы… вступить в связь. Но всякий раз мне не хватало духу, чтобы действовать. Ведь если честно, Ламброс, я совсем не уверен, что знаю, как это делается. То есть я прочел все книжки — «Любовь без страха», «Идеальный брак». Но все эти мысли уже так долго мучают меня, что я ужасно боюсь облажаться в решающий момент — если ты понимаешь, о чем я.
Тед покровительственным жестом положил руку Эндрю на плечо.
— Дружище, я думаю, тебе нужно то, что на языке футболистов называется «отработкой удара».
— Да уж. Но мне бы не хотелось тебя напрягать и причинять беспокойство.
— Эй, Энди, это же легко. Здесь, в Кембридже, полно цыпочек, с которыми я учился в школе. Для них переспать со студентом Гарварда, к тому же с утонченным парнем из «Элиот-хауса», — сплошная радость.
— Но, Тед, — ответил он с волнением в голосе, — только пусть они с виду не будут шлюшками. Меня же могут с ними увидеть. Ну, ты знаешь, в столовой или где-нибудь на свидании.
— Нет-нет. Тебе не придется поить их или кормить. Просто пригласишь к себе в комнату, а там природа сделает свое. И не беспокойся: та, про которую я думаю, очень даже хороша собой.
— Э-э, нет, не надо, чтобы была слишком хороша. Хочу начать свою карьеру с азов, а потом уже продвигаться. Если ты понимаешь, о чем я говорю.
Тед Ламброс рассмеялся.
— Энди, Энди, хватит строить из себя убогого пуританина. Все в этой жизни должно даваться легко. Слушай, может, подождешь меня завтра в двенадцать пятнадцать перед кафе «Бригхем»? Вот увидишь: эта маленькая блондинистая мороженщица — настоящий фейерверк.
Тед поднялся на ноги и зевнул.
— Слушай, уже совсем поздно, а мне утром к девяти. Давай до завтра.
Эндрю Элиот остался сидеть, будто контуженный. Он совсем не ожидал, что дело пойдет так быстро. У него же еще миллион вопросов, которые он хотел бы задать.
На другой день у дверей «Бригхема» он встретил Теда с явным раздражением.
— Где тебя носило, черт возьми? Я уже битый час жду.
— Да ну, я же вовремя пришел. У меня лекция в двенадцать закончилась. Да что с тобой? Ладно, пойдем, пора приниматься за дело.
— Погоди, погоди, Ламброс. Мне надо знать, что я должен делать?
Тед мягко ответил:
— Значит так, Элиот, просто входишь вместе со мной внутрь, заказываешь рожок мороженого, и, когда поблизости никого не будет, я представлю тебя Лорейн.
— А кто это — Лорейн?
— Это твой пропуск в рай, малыш. Она и в самом деле славная крошка и просто обожает гарвардских парней.
— Но, Тед, что мне говорить?
— Просто одари ее своей соблазнительной улыбкой и спроси, не желает ли она выпить с тобой после обеда. А Лорейн, на то она и Лорейн, обязательно согласится.
— Почему ты так уверен?
— Потому что она еще никому в своей жизни не сказала «нет».
Она появилась перед ними сразу, как только молодые люди подошли рассчитываться к стойке. Тед не соврал — девушка действительно была настоящей красавицей. Пока все дружески болтали, Эндрю не мог удержаться, чтобы не скользнуть взглядом туда, где у девушки была небрежно расстегнута пуговица на форменной кофточке.
Ух ты, подумал он, неужели это происходит со мной? Господи, надо было получше перечитывать все эти инструкции вчера.
— А в каком корпусе ты живешь? — поинтересовалась Лорейн.
— Э-э… в «Элиоте», — ответил он односложно.
Но затем, почувствовав на своих ребрах локоть Теда, добавил:
— Э-э… может, зайдете ко мне сегодня?
— Зайду, — ответила она. — Посещение разрешается с четырех, да? Я подойду в это время ко входу, там и встретимся. А теперь, простите, меня посетители ждут.
— Ну что? — спросил Тед, когда они снова оказались на улице. — Теперь-то ты готов?
Готов? Да он почти без чувств.
— Ламброс, — взмолился он, — ну пожалуйста, дай мне хоть пару советов. Как мне сделать первый шаг?
Тед остановился, когда они оказались в центре Гарвардской площади — среди гущи студентов, которые стеклись сюда к полудню.
— Энди, — милостиво произнес он, — скажи ей что-нибудь легкомысленное, вроде: «Лорейн, почему бы нам с тобой не пойти в спальню и не побаловаться?»
— А это не будет очень грубо?
— Господи, Элиот, она же не Дорис Дэй![28] Этой девушке действительно очень нравится заниматься такими вещами с ребятами из Гарварда.
— Честно?
— Честно, — подтвердил Тед.
А затем прощальным жестом он достал что-то из кармана и сунул в руку Эндрю.
— Что это?
— Вопрос культуры — это самое главное, — ответил Тед с улыбкой. — Осторожней с «троянским конем», который достался тебе от грека.
Из дневника Эндрю Элиота
30 сентября 1956 года
День выдался просто потрясающий.
Никогда не забуду Теда Ламброса за ту услугу, которую он мне оказал.
Ну и само собой, Лорейн я тоже никогда не забуду.
*****
Дэнни Росси вернулся в Кембридж в сентябре с изменившимся взглядом на окружающий мир — и на самого себя. Артур Рубинштейн похвалил его мастерство пианиста. Он дирижировал настоящим симфоническим оркестром — пусть даже совсем недолго.
И хотя вряд ли он стал Казановой, но благодаря нескольким коротким знакомствам (двум, если быть точным) он открыл для себя существование у женщин эрогенной зоны, о которой прежде не подозревал: той, которая возбуждается посредством клавиш. Теперь он бы и самой Брижит Бардо не испугался — лишь бы поблизости стоял рояль «Стейнвэй».
А чтобы овладеть третьей ипостасью музыканта, ему осталось начать самому серьезно сочинять музыку. Как и было обещано, Уолтер Пистон взял его к себе на семинар, и Дэнни начал целеустремленно писать.
Но еще больше ему не терпелось избавиться от внешних признаков того, что называлось ученичеством. Ему надоело, что его знали как чьего-то ученика, протеже или любимчика. Его возмущало, когда кто-то говорил о нем так. Он готовился стать великим человеком — самим собой.
Семинар по композиции его разочаровал. Казалось, занятия состоят из одних упражнений на усвоение стилей различных мастеров прошлого. Когда Дэнни пожаловался, что неудовлетворен такими «ограничивающими» заданиями, профессор Пистон постарался логически объяснить свою методику.
— Все великие мастера, будь то писатели или композиторы, начинают с подражания. Именно это дает человеку чувство стиля. И только потом он может создавать собственные вещи. Наберитесь терпения, Дэнни. В конце концов, юный Моцарт сначала писал как псевдо-Гайдн, и даже Бетховен начинал с того, что подражал Моцарту. Не будьте таким импульсивным — вы в благородной компании.
Дэнни слушал слова предостережения, но не слышал их. События в Тэнглвуде этого лета перевернули все представления в его голове. Прилежно выполняя все требования Пистона на семинарских занятиях, он все же стал искать выход для выражения собственной музыкальной индивидуальности.
И наконец такая возможность сама его нашла. Однажды днем, когда он заканчивал писать эссе за письменным столом, у него зазвонил телефон.
— Это Дэнни Росси? — спросил немного взволнованный женский голос.
— Да.
— Я Мария Пасторе, руководитель танцевального клуба Рэдклиффа. Надеюсь, вы не подумаете, будто это слишком самонадеянно с нашей стороны — наша труппа хочет поставить оригинальный балет этой весной. Естественно, ваше имя первым пришло нам на память. Пожалуйста, скажите, если это для вас чересчур обременительно, то я тогда не буду…
— Нет-нет, — Дэнни поддержал разговор, — мне очень интересно.
— В самом деле? — обрадовалась Мария.
— Конечно, — ответил Дэнни. — А кто будет хореографом?
— Э-э, видите ли, — засмущалась Мария, — скорее всего я. Но хочу сказать, я не совсем новичок в этом деле. Я училась у Марты Грэхэм и…
— Ну что вы, — подчеркнуто великодушно произнес Дэнни, — я тоже еще только учусь. Может, мы с вами поужинаем в Элиоте и обговорим все?
— Вот это да, это же просто замечательно. Давайте я встречу вас у кабинета коменданта общежития, скажем, в пять тридцать или около того?
— Нет, — сказал Дэнни. — Может, подойдете к пяти? Мы бы обсудили все у меня в комнате, прежде чем идти в столовую.
А про себя он подумал: «Если эта Мария окажется страшненькой, я просто не поведу ее ужинать».
— У вас в комнате?
Голос ее немного дрогнул — было слышно, что девушка снова нервничает.
— Ну… да, — ответил он учтивым тоном. — У меня здесь рояль и все, что нужно. Если вас это не устраивает, можно встретиться, например, в Пейн-холле. Но в любом случае мне необходимо, чтобы рядом был инструмент.
— Нет-нет, все в порядке, — быстро заговорила Мария Пасторе, хотя в голосе ее все равно слышалось волнение. — Давайте у вас в комнате. Итак, увидимся в среду в пять. Я буду очень рада. Спасибо.
Она повесила трубку. А Дэнни подумал: «Интересно, буду ли я рад и насколько?»
Ровно в пять часов, в среду 14 ноября, раздался стук в дверь Дэнни Росси.
— Войдите, — крикнул он, затягивая галстук, и потянул носом. Кажется, он перестарался с лосьоном после бритья. Теперь вся комната пропахла одеколоном «Олд спайс».
Он бросился к окну и приподнял раму на несколько сантиметров. А затем открыл дверь.
— Привет, — сказала Мария Пасторе.
Она была такая высокая, что Дэнни не сразу увидел ее лицо. Но то, что первым бросилось ему в глаза, было весьма занимательным, и он задержал там взгляд, прежде чем перевести его выше.
Лицо у нее тоже было очень хорошеньким. Длинные черные волосы оттеняли большие выразительные средиземноморские глаза. Сомнений нет — они обязательно пойдут ужинать в «Элиот» сегодня. И пускай там у всех челюсти отвалятся от изумления.
— Спасибо, что дали мне возможность поговорить с вами. Марию так и переполнял восторг.
— Ну что вы, это вам спасибо, — галантно ответил Дэнни Росси. — Ваша идея меня заинтересовала.
— Вообще-то я еще не успела вам толком все объяснить, — робко заметила она.
— О, — произнес Дэнни Росси. — Я хотел сказать, ваше предложение сочинить музыку к балету весьма заманчиво. А… разрешите ваше пальто?
— Нет, спасибо, — неуверенно ответила Мария, — мне кажется, здесь немного прохладно.
— Ах да, — сказал Дэнни и поспешил закрыть окно. — Мне нравится свежий воздух. Помогает сохранять ясность мыслей, знаете ли.
Он жестом пригласил ее присесть. Она так и сделала и на протяжении всего разговора сидела, кутаясь в пальто. Дэнни понимал, что девушка делает так не только из-за низкой температуры в комнате.
«Она стесняется, — подумал он. — Но я все-таки увижу, что скрывается под пальто, по крайней мере, когда мы пойдем в столовую».
— Выпьете чего-нибудь? — спросил он.
— Нет, благодарю. Для танцоров это совсем не полезно.
— Я подумал, может, капельку шерри.
Он доверял студенческой поговорке: «От виски девчонки игривы, от шерри они шаловливы».
— Мне в самом деле не нравится алкоголь, — чуть ли не извиняющимся тоном произнесла Мария.
— Тогда колу? — предложил Дэнни.
— Хорошо.
Слушая, как она рассказывает о своем замысле поставить короткий балет, Дэнни все гадал, чувствует ли она, что он раздевает ее взглядом. Впрочем, она очень нервничала и вряд ли замечала что-либо вокруг.
На то, чтобы изложить свою концепцию балета, у нее ушло полчаса.
Оказывается, она проштудировала «Идиллии» Теокрита, «Эклоги» Вергилия и сделала несколько важных выписок из труда Роберта Грейвса «Греческая мифология» — все эти материалы она собирала для написания либретто будущего балета, который ей хотелось бы назвать «Аркадия» («Например, прекрасным эпизодом могла бы быть сцена встречи Аполлона и Дафны»). Ведущие танцоры играли бы пастухов и пастушек, а для комического разнообразия можно включить повторяющийся мотив гротескных сатиров, которые гоняются по сцене за нимфами.
Дэнни решил, что идея просто потрясающая. Похоже, проект этот обещает стать чертовски увлекательным.
На другой день за обедом несколько парней, которых он даже не знал, подходили по очереди к его столику, чтобы отметить необычайную миловидность его подружки, с которой он ужинал накануне. Дэнни улыбался по-мужски, с напускной бравадой.
Да уж, подобных девушек еще никто и никогда не приводил в столовую «Элиот-хауса». А когда известные пошляки подошли к нему и напрямую спросили: «Росси, как у тебя с ней — выходит?», он даже не стал обсуждать с ними эту тему, дабы благородно обезопасить честь Марии Пасторе.
Но правда заключалась в другом: провожая ее до Рэдклиффа — он думал, что вряд ли ему когда-нибудь удастся с ней сблизиться, даже просто поцеловаться. Уж слишком она высокая. И хотя благодаря их совместным планам она теперь часто будет бывать у него в комнате, никаких шансов на прогресс в отношениях между ними ему не светит.
Ибо ее рост — метр семьдесят пять, а Белоснежку, как известно, с гномами связывала исключительно платоническая дружба.
Из дневника Эндрю Элиота
12 ноября 1956 года
Существует общепринятое ошибочное представление, будто всем преппи на все плевать и они в любой ситуации способны сохранять спокойствие. Невозмутимость. Самообладание. Никогда не страдают язвой желудка. Никогда даже не потеют, и волосы у них всегда причесаны. Позвольте мне опровергнуть это суждение. У каждого преппи есть глаза. А также руки, мужские органы, душевные волнения. И если преппи уколоть, то у него пойдет кровь. А если причинить ему боль, он даже может заплакать.
Так и случилось с моим давнишним приятелем и соседом Майклом Уиглсвортом, «бостонским брамином»[29] — рослым красавцем, капитаном команды гребцов и в целом хорошим парнем.
Ничто из вышеперечисленного, ни даже искренняя привязанность к нему всех членов экипажа лодки и приятелей из «Порца» или восхищение многочисленных друзей из «Элиот-хауса» — не смогло сохранить его разум невредимым. Когда он приехал на уик-энд домой в Фэрфилд, его невеста ни с того ни с сего объявила ему, что по зрелом размышлении она решила выйти замуж за парня постарше — которому под тридцать.
Уиг, казалось, воспринял все это со стоическим спокойствием. По крайней мере, пока не вернулся в колледж. И вот однажды вечером, проходя мимо очереди в столовой, он бодрым голосом сообщил одному из приятелей, накрывавшему на стол: «Убью-ка я рождественскую индейку!»
Поскольку он все время хихикал, сестры-хозяйки тоже стали смеяться. Но затем из-за пазухи мешковатого, потертого твидового пиджака от «Дж. Пресса» Уиг извлек пожарный топор. И, дико размахивая им, принялся гоняться за «индейкой» — которая, вероятно, мерещилась ему повсюду — по периметру помещения столовой.
Столы опрокинулись, тарелки разлетелись в стороны. Все — преподаватели, студенты, гостьи из Клиффа — в ужасе бросились врассыпную. Кто-то позвал копов из кампуса, но когда те прибыли, то тоже перепугались до смерти. Единственным человеком, который, сохраняя спокойствие, сумел справиться с ситуацией, оказался старший преподаватель Уитни Портер. Он неспешно подошел к Уигу и недрогнувшим голосом невозмутимо поинтересовался, нужен ли Майклу еще топорик.
Этот невинный вопрос, так своеобразно сформулированный, заставил Уига прекратить махать топором и задуматься. Ответил он не сразу. Скорее всего, он начал постепенно осознавать, что в руках его находится смертельно опасное оружие, а для каких целей — это ему было не совсем ясно.
С той же сверхъестественной безмятежностью Уитни попросил у Уига топорик.
Уиглсворт был в высшей степени вежливым человеком. Он незамедлительно передал инструмент (рукоятью вперед) старшему преподавателю со словами: «Пожалуйста, сэр, доктор Портер».
К этому времени подоспели два врача из студенческой поликлиники. Медики вывели Майка наружу, а мистер Портер настоял на том, чтобы сопровождать его в больницу, — уверен, те двое были бесконечно ему благодарны.
Как только мне разрешили, я отправился его навестить. И сердце мое сжалось от боли, когда я увидел нашего гарвардского Геркулеса таким беспомощным. Он без конца то плакал, то смеялся. Врач сказал, что ему «понадобится длительный отдых». Иными словами, они и сами не знают, когда ему станет лучше и станет ли.
*****
Спустя десять дней после стремительного отбытия Майкла Уиглсворта глава колледжа профессор Финли пригласил Эндрю к себе в кабинет — пообщаться. На сей раз их беседа, как и многие предыдущие, началась с бесчисленных повторений его фамилии с различными интонациями. Элиот — повествовательно, Элиот — восклицательно, Элиот — вопросительно. После того как все вступительные заклинания были произнесены, он сказал:
— Элиот, я считаю вас не только эпонимом, но и настоящим эпигоном.
(Сразу же после этого разговора Эндрю помчался к себе, чтобы посмотреть в словарь, где обнаружил, что его похвалили, во-первых, за то, что он происходит из семьи, давшей имя этому колледжу, а во-вторых — за то, что он достоин своих предшественников.)
— Элиот, Элиот, — повторил мастер Финли, — я в высшей степени обеспокоен судьбой юного Уиглсворта. Все перебираю в памяти связанные с ним события и задаю себе вопрос: может, были какие-то признаки, которые мне следовало бы заметить. Но я всегда считал его подлинным Аяксом.
Эндрю немного растерялся. Ему был знаком только один «Аякс» — чистящий порошок.
— Как вам известно, Элиот, — пояснил ученый, — Аякс, «стена ахейцев», по силе уступал лишь самому Ахиллу.
— Да, — согласился Эндрю, — Уиг был настоящей «стеной».
— Я видел его каждое утро, — продолжил профессор, — из окна своего кабинета, когда его команда гребла на лодке мимо по реке. Он выглядел таким крепким.
— Команде будет его не хватать.
— Нам всем будет его не хватать, — сказал Финли, печально качая серебристой гривой. — Нам всем.
Последующие слова этого выдающегося человека не стали неожиданностью.
— Элиот, Элиот, — произнес он.
— Да, сэр?
— Элиот, из-за преждевременного отъезда Майкла возникла пустота — как в нашем доме, так и в наших сердцах. И хотя второго Уиглсворта нам не найти, возможно, случившееся есть не что иное, как игра богинь судьбы.
Он встал с кресла, словно собираясь расправить риторические крылья.
— Элиот, — продолжал он, — кто может пребывать в неведении о трагических событиях последних дней? Как после падения Трои бесчисленные невинные жители города были iactati aequore toto… reliquiae Danaum atque immitis Achilli…
Знания латыни еще по подготовительной школе хватило Эндрю, чтобы понять: профессор читает из «Энеиды» Вергилия. Неужели он хочет сказать, что место Уига займет некий «троянский конь»?
Финли неистово расхаживал по кабинету, то и дело бросая взоры через окно на поверхность реки, где уже не увидит крепкого Майка Уиглсворта, а затем неожиданно повернулся и уставил на Эндрю свой сверкающий взгляд.
— Элиот, — сказал он в заключение, — завтра днем приезжает Джордж Келлер.
Джордж Келлер
Что-то зловещее в голосе этом
Мне подсказало: раскрыт мой секрет.
Весть о том, что один живу в доме,
Как-то, должно быть, сюда просочилась,
В том, что я одинок в своей жизни,
Никому не признаюсь — только Богу.
Роберт Фрост, выпуск 1901 года
Будапешт, октябрь 1956 года
Все детство Дьёрдя прошло под гнетом двух извергов: Иосифа Сталина и… обственного отца. С той лишь разницей, что Сталин держал в страхе миллионы людей, а отец Дьёрдя измывался лишь над своим сыном.
Разумеется, «Иштван Грозный», как Дьёрдь часто называл отца за глаза, никогда никого не убивал и даже никого не посадил за решетку. Он был всего лишь мелким функционером Венгерской партии трудящихся, а марксистско-ленинскую терминологию использовал для того, чтобы критиковать своего сына.
— За что он меня бичует? — бывало, жаловался Дьёрдь своей сестре Марике. — Я ведь даже более добропорядочный коммунист, чем он сам. Во всяком случае, я верю в идею. Ради отца я даже вступил в партию, хоть и считаю, что она уже протухла. Так чем же он недоволен?
Марика старалась успокоить брата. И утешить его, ибо хотя Дьёрдь никогда бы не сознался в этом, но он искренне огорчался из-за того, что старик всегда им недоволен.
— Видишь ли, — мягко сказала она, — ему бы хотелось, чтобы волосы у тебя были покороче…
— Что? Может, мне еще наголо побриться? К твоему сведению, многие из моих друзей отрастили бакенбарды, как у Элвиса Пресли.
— Твои друзья ему тоже не нравятся, Дьюри.
— Но почему — непонятно, — сказал Дьёрдь, в ужасе качая головой. — У них же у всех отцы — члены партии. Некоторые даже партийные шишки. А к детям своим они относятся гораздо лучше, чем мой отец.
— Он просто хочет, чтобы ты сидел дома и учился, Дьюри. Давай по-честному, ты же почти каждый вечер уходишь куда-то.
— Нет, это ты давай по-честному, Марика. Я лучше всех окончил гимназию. Теперь изучаю советское право…
В эту самую минуту в комнату вошел Иштван Колошди и, сразу же перехватив инициативу, закончил предложение вместо сына.
— Ты учишься в университете благодаря моему положению в партии, и не забывай об этом. Если бы ты был просто умным католиком или евреем, то никто бы на твои отличные оценки и не посмотрел. Подметал бы сейчас улицы в какой-нибудь дыре. Скажи спасибо, что являешься сыном партийного секретаря.
— Замсекретаря по сельскому хозяйству, — уточнил Дьёрдь.
— Ты говоришь так, будто это позор, Дьюри.
— А по-твоему, это очень демократично, когда власти заставляют людей заниматься сельским хозяйством против их воли?
— Мы не заставляем…
— Прошу тебя, отец, — перебил его Дьюри, раздраженно вздыхая, — ты же не с наивным идиотом разговариваешь.
— Нет, я разговариваю с жалким хулиганом. А что касается твоей девушки, то…
— Как ты можешь критиковать Анику, отец? Ведь партия считает ее достойной изучать аптечное дело.
— И все же, когда тебя видят с ней — это вредит моей репутации. Аника — отрицательный элемент. Шляется по разным кафе на Ваци Укка и слушает западную музыку.
«Но тебя-то больше всего раздражает то, — подумалось Дьёрдю, — что рядом с ней сижу я. В прошлое воскресенье в «Кедвеше» мы почти три часа слушали Коула Портера».
— Отец, — сказал Дьёрдь, все еще надеясь на здравое обсуждение вместо перебранки, — если социалистическая музыка такая замечательная, почему же в кантате «Сталин» нет ни одной хорошей мелодии?
В ярости правительственный чиновник повернулся к дочери.
— Я больше не буду разговаривать с этим типом. Он — позор всей нашей семьи.
— Раз так, я поменяю фамилию, — сказал Дьёрдь шутливо.
— Пожалуйста, — произнес старик, — и чем скорее, тем лучше.
Он вылетел из комнаты и хлопнул дверью.
Дьёрдь обернулся к сестре.
— А теперь что я сделал, черт подери?
Марика пожала плечами. Ей всегда приходилось исполнять роль арбитра в подобных схватках между отцом и братом, сколько она себя помнит. Кажется, стычки эти начались сразу после того, как умерла их мать, — Дьёрдю тогда было пять, а ей всего лишь два с половиной.
Старик с тех пор так и не изменился. В приступах раздражительности он изливал свою злость на старшего ребенка. Младшей же дочери изо всех сил хотелось поскорее вырасти, чтобы заменить мать своему брату и жену — отцу.
— Постарайся понять, Дьёрдь, он прожил очень трудную жизнь.
— Но это не значит, что надо усложнять жизнь мне. Хотя в чем-то я его понимаю. На работе он как в ловушке. Да, Марика, даже социалистические чиновники имеют амбиции. Сельскохозяйственная программа — это полная катастрофа. Начальство обвиняет в этом его, а на ком он может выместить свою досаду? Иногда я жалею, что у нас нет собаки — глядишь, он бы ее пинал вместо меня.
Читать бесплатно другие книги:
