Мировая история в легендах и мифах Кокрэлл Карина
— Наш espia[278] только что доложил об этом из Лиссабона, Ваше величество. Слишком поздно…
Заметим мимоходом и кое-что еще: в Сантенхеле была привлекательность и бездна обаяния, сравнимая только с толедской бездной над Тахо. Некоторые считали его очень красивым мужчиной, и уж несомненно — его жена Изабелла Долорес Мария де Картахена (урожденная Сара Абраванель).
— Вот именно: слишком поздно! Правильно говорят: нельзя доверять евреям, они всегда предают, даже лучшие из них! — крикнула кастильская королева. Потом подошла к столу посреди зала, схватила какую-то вазу и грохнула ею о пол. Ваза почему-то не разбилась, и королева швырнула другую. Эта разлетелась на куски. Что немного успокоило ее, но — только немного.
Сантанхел не узнавал обычно сдержанную королеву, способность которой рассуждать логично и холодно и моментально доходить до самой сути вещей много раз приводила его в восхищение. Ей же должно быть ясно: когда бы они ни получили донесение от своих лиссабонских шпионов о новой, недавно обнаруженной португальцами земле — до подписания мирного договора с Португалией или после — это уже совершенно ничего не меняет! Изабелле нужен мир любой ценой. Кастилья не может вести одновременно три войны: внешнюю — с Португалией, и две внутренние — с собственными мятежными грандами и маврами (последних португальцы окончательно изгнали еще два столетия назад).
— Фернандо должен знать все, что мы подписали! Все, что мы потеряли! Королю сообщили? Где он?!
Как будто ей не было об этом известно! Зачем спрашивать казначея? «Что это, ловушка?» — пронеслось у Сантанхел в мозгу. И он ответил не моргнув глазом, тоном уверенным, не допускающим никаких сомнений:
— Его величество инспектирует войско. Ему обо всем сообщили. Он, без сомнения, раздумывает над сообщенными ему сведениями и принимает решение. — Советник прятал взгляд.
Сантанхел прекрасно знал, какое «войско» инспектировал в этот момент муж королевы. И о чем тот раздумывал — представлял тоже. Изабелле не следовало спрашивать, она и сама ведь все знала. Заметим мимоходом: по дворцу бегало несколько мальчишек-сыновей двух ее придворных дам — так убийственно похожих на Фердинанда, что в его отцовстве не могло быть никаких сомнений. Все бурные сцены, угрозы и униженные, слезные просьбы не могли победить этой многолетней слабости ее арагонца.
— Теперь, согласно подписанному мной и Фернандо договору — будь он трижды проклят, этот… договор! — испанские корабли не могут заплывать южнее Канарских островов!
То определение, которое она употребила в отношении договора, Сантанхел никогда не решился бы повторить вслух: благочестивейшая из королев, оказывается, и ругаться умела как рыночная торговка!
— Это прекрасные, большие острова, Ваше величество!
— Оставьте! Там — ничего, кроме воинственных канарцев, гор, жары и песка! Нам бросили Канары, как собаке бросают обглоданную кость, чтобы отстала!
Сантанхел передумал сейчас говорить королеве о том, что португальцы, вдобавок, недавно обратились за дополнительной ратификацией договора даже в Ватикан, чтобы уже наверняка и навеки… Он почему-то только сейчас заметил, что в комнате слишком сильно дымит камин… Королева ничего не замечала.
Сантанхел старался не отвлекаться и не думать, что даже вот такая — разъяренная, опухшая от слез, загнанная в угол, земная — Изабелла привлекает его еще больше. Как неизменно и тайно привлекала всегда с тех пор, как он ее впервые увидел. Он находил оправдание всем, даже самым неблаговидным ее поступкам (она прекрасно это знала). И службу ей считал не просто тяжелой и опасной работой, — рыцарским служением. Еврейский рыцарь!
— Ваше Величество, человек, который сообщил нам об этом, тоже один из новых христиан[279] при португальском дворе.
— Почему он не сообщил всего раньше?!
Сантанхел посмотрел на королеву в растерянности: неужели ей отказал разум?
— Раньше у него не было доступа к подобным сведениям! Один Бог знал… — Сантанхел призывал сейчас на помощь всех — и Христа, и Деву Марию, и даже — тайно — Того изначального, кого называют просто Адонай, чтобы помогли ему сохранить самообладание и то положение, которого он достиг при кастильском дворе, а значит, и жизнь (его и его дорогой семьи).
— Ты веришь ему?
— Кому, Ваше величество? — спросил он тихо, с ужасом: она прочла его тайные мысли?!
— Шпиону при португальском дворе, что передал сведения о тайном открытии португальцами неизвестной земли в Океане!
— Этот espia уже несколько раз сообщал сведения, полностью потом подтверждавшиеся, Ваше величество.
Да, он действительно доверял сыну советника португальского двора Авраама Закуто, тоже выкреста. Парень одержим порочными пристрастиями. А у таких шпионов главное достоинство — отсутствие способности на тонкую, длительную двойную игру. Что касалось двух других кастильских шпионов в Лиссабоне, у Сантанхела такой уверенности не было.
Авраам Закуто не ладил с сыном: тот проматывал деньги и был известен своей страстью к игре и огромным воротникам-блюдам. И вот теперь кастильский двор платил за визиты его отпрыска в лиссабонские публичные и игорные дома. А за это парень подслушивал разговоры и крал или копировал документы с отцовского стола.
Шпионы, к сожалению, были существенным, но необходимым расходом для казны.
Королева заметалась по залу. Остановилась перед картой, сжала пальцами виски.
— Португальцы беспрестанно возят из Африки золотой песок, их купцы почти добрались до Индии, полной драгоценного жемчуга (жемчуг королева любила особенно), тканей и специй, за которые мы переплачиваем им и магометанам двенадцатикратно! — Сантанхел опустил голову: он сам недавно делал об этом доклад королеве. — Мало того, теперь мы узнаём, что Альфонсо и его твердолобый идиот (речь шла о наследном принце Жоане) собираются присвоить еще какую-то новую землю в Океане! — Она схватила какие-то бумаги со своего стола и швырнула в огонь.
Сантанхел понял, что женщину в такой истерике остановить нельзя, тем более если это умная и обычно крайне сдержанная женщина, при этом ты — еврей, а она — кастильская королева.
— Что это за земля?! Как велика? Больше, чем Канарские острова? — стреляла королева вопросами, как камнями из пращи.
— Это неизвестно. Карты нет. Расстояние до нее неизвестно тоже. И единственное, что можно сказать об этой земле с определенностью, так это только то, что, возможно, она на западе от Канарского архипелага. Все, что нам удалось раздобыть, — только отрывочные списки страниц корабельного журнала некого капитана Алонсо де Гуэльвы, якобы там побывавшего, и его штурмана. Все это можно было бы отмести как простую мистификацию, если бы…
— Если бы что?!
— Если бы эти сведения хранились где-нибудь, а не в личном королевском архиве, и если бы их не охраняли в Лиссабоне так ревностно. («Хоть со шпионами нам повезло!» — отметила про себя Изабелла) И самое подозрительное совпадение, если бы… самого якобы первооткрывателя этой земли де Гу-эльву, а также и его штурмана не нашли две недели назад убитыми в одном… злачном районе Лиссабона. В таких местах подобное, конечно, не редкость. И все же подозрительно. Похоже на то, что их заставили навсегда замолчать.
Королева словно пропустила это мимо ушей (хотя Сантанхел знал: она никогда и ничего не пропускает мимо ушей).
— То есть известно об этой земле только то, что даже если она и существует, то где-то южнее 28-й параллели, а следовательно — нам заказана?! Это так?!
— Вы совершенно правы, Ваше величество, — скорбно склонился Сантанхел, словно подставляя голову под меч палача.
Изабелла взвыла.
— А что, если земля эта — реальность, и там полно золота, как в Африке?! У них на это нюх! Вот почему они так настаивали на запрете кастильским судам заплывать южнее этой… трижды…*** 28-й параллели!
Нет, Сантанхел такого от благочестивой Изабеллы еще не слышал. Никогда. Поэтому он молчал.
— А у нас — пустая казна! Не на что отливать ломбарды и платить швейцарским наемникам, чтобы выгнать из Андалусии проклятых мавров! О, Господи, в чем я провинилась перед Тобой, я ведь только стараюсь служить Тебе?! — взметнулось траурное кружево, — Наша последняя надежда — Ватикан! Немедленно — туда гонца, к нашему послу де Карвахалу! Нам нужно знать все, что происходит в Ватикане, все подробности!
Скрывать долее было опасно:
— Нам они известны… Гонец вернулся не далее как сегодня утром, Ваше величество. Я как раз готовил об этом доклад: король Альфонсо и наследный принц Жоан обратились в Ватикан за дополнительной ратификацией Алькасовасского договора Понтификом. И похоже на то, что они получат то, о чем просят. Канцелярии Ватикана…
Изабелла взглянула как разбуженная сомнамбула:
— Дополнительная ратификация в Ватикане?! Зачем? На договоре — подписи Высочайшей кастильской Четы — моя и Фердинанда. Мы пошли на все условия Альфонсо и Жоана: договор и так имеет всю полноту закона! Зачем им беспокоить Его Святейшество? Что они замыслили? — Изабелла оглядывалась в отчаянии, словно искала что-то. — Да, видимо, португальцами и вправду что-то… где-то… найдено… И эта их находка — далеко не пустяк… Далеко-о не пустяк! — протянула она слова. И добавила с горьким осознанием: — О, как я была глупа и недальновидна! (У Сантанхела не дрогнула ни одна ресница!) А я-то все последнее время ни о чем больше и не думала, кроме того, как заключить мир с Лиссабоном и заставить самозванку Белтранеху забыть о престоле и убраться в монастырь!
— И самозванка сейчас именно там, пожизненно. Вы — единственная законная королева Кастильи на вечные времена, Ваше величество. Эта главная цель достигнута, Господь в милости своей восстановил справедливость.
Левая щека Сантанхела горела от пощечины как в огне.
То, что сказал Сантанхел, было для королевы очень важной правдой. Из-за этого «порождения греха», «Белтранехи», она и вела с Португалией войну за свою корону. И победила.
Португальцы собирались посадить на кастильский престол Белтранеху, «дочку» короля Энрике, сводного брата Изабеллы (который вообще не мог ничего с женщинами, только с мальчиками, потому распутная жена Энрике, племянница португальского короля, прижила ребенка с любовником по имени Белтран де Куэва, о чем знали все). Но Энрике настаивал, что это — его дочь, доказать обратное было невозможно. Король Португалии Альфонсо поддержал соперницу Изабеллы, свою племянницу. Мало того, что поддержал — обручился с малолеткой. Папа римский, правда, отказал в санкции на этот близкородственный и явно преследующий политические цели брак. Но в результате разгорелась война. Часть кастильских дворян встала на сторону Белтранехи и Португалии, другая часть дворянства поддержала Изабеллу. После нескольких кровопролитных сражений решающим оказалось участие мужа Изабеллы — Фердинанда: он всегда был хорошим воякой, особенно помогло его отличное, вовремя подоспевшее арагонское войско, и при Ла Альбуэре армия Фердинанда и Изабеллы наголову разбила войско короля Альфонсо. Белтранеха вынуждена была принять постриг. Победа, однако, оказалось пирровой: она истощила все кастильские ресурсы. Потому так нужен оказался Католической Чете этот трижды проклятый мир с Португалией, спешно заключенный в деревушке Алькасовас и ратифицированный вернувшимся вчера в Толедо из Арагона Фердинандом…
Теперь Изабелле ясны стали едва уловимые улыбочки, которыми обменивались во время переговоров отец и сын — король Альфонсо и принц Жоан. «Крайне неприятный молодой человек — тяжелый немигающий взгляд, порочные губы. Этот еще себя покажет!» Интуиция ее в этом суждении не подвела.
— Единственная законная королева Кастильи! — сказал ей Сантанхел. Он всегда знал, что сказать и когда.
Королева проговорила грустно и уже совершенно спокойно:
— Даже если бы нам раньше донесли о неизвестной земле, якобы открытой португальцами, что бы это изменило? Не в нашем положении диктовать условия мира, не в нашем положении посылать экспедиции в Океан: флот португальцев слишком силен, чтобы рисковать открытым противостоянием на море. Но скажи мне, Сантанхел: если эта земля — реальность, почему они не объявили о находке, не закрепили ее документами?
«Наконец-то к королеве вернулась способность рассуждать!» — умело подавил вздох облегчения Сантанхел (при дворе он научился прекрасно подавлять вздохи и многое другое). И ответил уклончиво:
— Таких документов в личных королевских архивах нами пока не обнаружено.
— Почему?! Ведь это самое важное — заявить свое право на новую землю!
— По моему скромному суждению, предположений, почему король Португалии этого не сделал, может быть два. Первое: португальцы сейчас слишком заняты Африкой и исследованием вокруг этого континента пути в Индию. Их ресурсы внушительны, но не беспредельны. Скорее всего, о найденной земле слишком мало известно даже им, и она слишком далеко, чтобы привлекать к ней нежелательное и преждевременное внимание до того, когда они сами будут готовы к ее освоению и защите.
Она слушала внимательно и уже совсем спокойно.
— И второе…
— Не трудитесь, Сантанхел… — Она не отрывала взгляда от карты. — Второе мне уже ясно: все эти отрывочные записи о новой земле — возможно, фальшивка, подсунутая нашему шпиону в расчете посеять панику, заставить нас финансировать морские экспедиции, которые Кастилья никак не может себе позволить: это отвлечет очень значительные ресурсы от крестового похода. И как результат — мы станем терпеть поражения от мавров, а в Лиссабоне — потирать руки, предвкушая наше ослабление.
Escribano почтительно опустил голову в знак согласия. Королева, которую он знал, «вернулась».
Она подошла к нему. Близко.
— Что нам теперь делать, милый мой Сантанхел? — Королева Кастильи обняла его плечи и зарыла лицо на его груди.
К пережитому казначеем ужасу теперь примешались и другие, еще более острые чувства, не имеющие ничего общего с самосохранением. Однако Бог, как бы Его ни звали, помог ему совладать с собой. И королевский еврей (стоя «руки по швам») в тот момент все простил Изабелле. Он только поднял к сводчатому потолку свою испанскую бородку и закрыл глаза в упоении. Он был счастлив, как истинный христанин, подставить ей другую щеку для пощечины. Он опять любил свою королеву. От ее волос пахло дымом… Видно, в замок привезли сырые дрова. В марте в Толедо трудно было найти дрова посуше!
Заметим: таким же запахом потянет на следующий год с площадей первых аутодафе.
— Что же мне делать? — повторила королева и подняла на своего еврея переполненные до краев серо-голубые озера, беспомощные и прекрасные…
И все же от почти утонувшего в них Сантанхела не ускользнуло: вопрос, заданный королевой таким вот голосом, имел к Алькасовасскому договору и господству на морях только косвенное отношение. Королева отстранилась и опять отошла к темному окну.
— Что делать? Молиться. Молиться, моя королева! — дрогнувшим голосом посоветовал Сантанхел (и ей, и, уж конечно, себе!). — Молиться о том, чтобы в Ватикане произошли перемены. И чем скорее, тем лучше, Ваше величество… — многозначительно проговорил он.
И ей стало ясно, что на одни лишь молитвы Сантанхел уповать не собирается. И королева посмотрела на Сантанхела в ту ночь с нежностью: ее верный escribano de Racion всегда знал о политической ситуации чуть-чуть больше, чем она. И она не сомневалась: Сантанхел сделает все, что нужно. Промашка с Португалией (если это только можно считать промашкой!) — не в счет. Кастилье, чтобы обойти португальцев, нужно усилить влияние в Ватикане. А этому прежде всего помогут победы над маврами.
Королева промолчала и судорожно сжала пальцами пульсирующие болью виски.
Сантанхел склонился в поклоне, полагая, что аудиенция окончена.
Но Изабелла вдруг резко спросила:
— Ваш призыв «молиться», казначей Сантанхел, — хотя я делаю это постоянно — не означает ли он того, что вы перекладываете на Господа свою прямую обязанность обеспечивать Корону деньгами?
Сантанхел похолодел.
— Ваше величество, я делаю все, что могу, перераспределяя ресурсы, — прижав руку к груди с решительностью обреченного, проговорил казначей. — Вы знаете все о состоянии кастильской казны: денег нет не только на морские экспедиции, их недостаточно даже на ведение войны с маврами…
Это были очень смелые слова. Да, она прекрасно знала, что Сантанхел говорит чистую правду. Поэтому голос ее прозвучал ободряюще и даже ласково:
— Не беспокойтесь, Сантанхел, мне очень хорошо известно, сколько вы сделали для Нашей казны.
Он с облегчением вздохнул.
И тут королева совершенно поменяла тему:
— Я слышала, Пасхальные погромы иудеев в этом году были беспрецедентными, даже hermanados[280] ничего не могли поделать. И такие же погромы произошли в Португалии. Все больше людей верят: если не изгнать из христианского мира еретиков и иноверцев, с концом века наступит и Конец света. Все больше священников разделяют это убеждение. Людям страшно. Вполне возможно, восстановление чистоты веры — и есть наше единственное спасение. — Она беспомощно развела руками.
Сантанхел прекрасно знал о страшных еврейских погромах в Лиссабоне. Королева внимательно следила за его реакцией.
— Мой Кортес[281] требует полной изоляции еврейских аль-хам, ношения иудеями знаков, отличающих их от христиан. Тридцать четыре прокуратора[282] толедского Совета потребовали объявить евреев Кастильи вне закона, при этом употребляли слова — «зараженная конечность» и «отсекать», «выжечь заразу железом». Словно медики, — усмехнулась она.
Сантанхел старался выглядеть бесстрастным, но не получалось — беспокойство оказывалось сильнее даже его самообладания.
— У нас нет денег, но их нужно найти, — веско сказала она своим обычным, очень спокойным голосом. От ее истерики не осталось и следа. — И не только для того, чтобы закончить священную войну с маврами полным их поражением, от этого мы не отступим. Это еще не все: Кастилье нужно переоснастить и увеличить флот, заполучить лучших навигаторов! Мир слишком мал, Сантанхел. Я и король — мы не можем идти против воли собственного народа. Впереди нелегкие времена. — Она продолжала пристально смотреть на него. — Мы должны заручиться поддержкой Ватикана и изменить договор с Португалией. Кастилья должна получить доступ к ценностям Индии, к золоту Африки и… Если она действительно существует, хорошо бы добраться до этой земли в Океане.
Она надолго замолчала, испытующе глядя на него. И добавила:
— Удаленные острова, Сантанхел, возможно, станут единственной возможностью остаться в живых для тех, кому не станет места в новой христианской Кастилье. Единственной возможностью.
Она думала сейчас: если португальцы все-таки добрались до какой-то там земли за Океаном, значит, Океан все-таки можно пересечь — вопреки тому, что говорят ученые… И еще думала о том, какая это мерзкая несправедливость, что в двадцать девять лет женщина бесповоротно считается старухой, а мужчина в двадцать восемь лет — молодым.[283]
А вот ее еврею-escribano казалось в тот же самый момент, что все его внутренности сворачиваются в болезненный, тянущий клубок: только сейчас он полностью осознал, что имела в виду его королева.
— И еще… Пощечины вы не заслужили, верный мой Сантанхел. — Она подошла к нему и дотронулась до его руки. — За свою несдержанность я обещаю неприкосновенность вам и вашей семье. Что бы ни случилось в Кастилье. А теперь мне нужно отдохнуть. Вы свободны.
Она опять подошла к карте морей и континентов.
Аудиенция закончилась.
Сантанхел не смог сдержать кашель: камин дымил…
Исабель. Все выясняется
Король не спешил с ответом на послание картографа из квартала Альфама.
И вот однажды утром — это было в самом конце зимы — Христофор зашел в комнату брата, чтобы… Он тут же забыл (да и потом так никогда и не вспомнил), зачем вообще туда зашел: в постели Бартоломео спала женщина. Она сильно отличалась от обычных подружек брата: не очень уже молода, изысканна. Спала на животе в такой позе — словно ящерица карабкалась вверх по скале. Христофор знал, что должен уйти. Взять, повернуться и уйти. Немедленно.
Но не ушел. Красиво очерченная шерстяным одеялом фигура. Откинутая на сторону грива цвета хорошо промореной палубы, под ней — голые, маленькие, смуглые лопатки. Быстрый взгляд на дорогие платье и белье, брошенные на стул у очага, и Христофор догадался: это, должно быть, она, та самая «благодетельница», что «подарила» брату лавку. «Пожаловала собственной персоной!» Никогда раньше она не приходила к ним в дом. Ему нужно было сразу повернуться и уйти. Но не ушел, а стоял и смотрел, не в силах отвести глаз.
Женщина почувствовала чье-то присутсвие в комнате и открыла глаза. Приподняла голову. Он шагнул к двери, ее «Постой!» остановило его, словно дернули поводья. Женщина уже сидела на постели, придерживая у груди одеяло. И сказала (не спросила) без тени смущения или неловкости:
— Ты — тот самый Кристофоро, старший брат Бартоломео, навигатор.
Ее неубранная, блестящая, темная грива разметалась. Она насмешливо смотрела на него в упор зелеными, шкодливыми, кошачьими глазами. Он старался не подавать виду, но сам растаял от этого «Кристофоро»: женский голос уже очень давно не произносил его имя на родной, итальянский лад, а все — то «Кристовао», то «Кристббаль». Иногда, правда, так его зовет Амельда, подражая Бартоломео, но Амельда с ее мужским басом — не в счет.
— Я самый…
Зевнула, прикрыв рот рукой. Зябко поежилась и приказала:
— Растопи камин. Холодно.
— Я лучше выйду, а вы бы оделись. Нехорошо, если Бартоломео вернется, а ваша честь тут… в чем мать родила.
Она улыбнулась чуть насмешливо.
— Мне нужно поговорить с тобой. Твой брат вернется из Синтры[284] только к вечеру. Я услала его по делам…
«Приказывает, словно слуге!» — подумал он с неприязнью. Не потому ли, что считает: купила их с братом со всеми потрохами за свою паршивую лавку?! Хотя — чего там! Конечно, купила…
Несмотря на эти свои мысли, он довольно быстро растопил едва тлевший камин, как она приказала. Огонь сразу начал облизывать поленья большим, послушным языком. Христофор чувствовал, что она рассматривает его, и напряженно думал о словах, которые были бы уместны в такой ситуации. Но ничего так и не придумал.
— Я давно собиралась познакомиться с тобой, Кристофоро. Твой брат говорил с тобой обо мне? Ну, конечно! Интересно, что?
— Да, говорил.
— Что же?
— Что некая благородная дона дала ему деньги на лавку. И за это он теперь с ней спит.
Ничего подобного от Бартоломео он не слышал, это были его собственные догадки, но ему очень захотелось сразу поставить эту уверенную в себе даму на место. Она богата, но нашел-то он ее сегодня в убогой Альфаме, в провонявшем рыбой доме, в чужой постели, в чем мать родила. Так что пусть не слишком о себе воображает…
Она весело захохотала.
— И все? Он говорил тебе только это? О, о тебе он говорил мне гораздо больше! А ты сердит. Значит, тебе не нравится, что при моем… содействии твой брат выкарабкался из бедности?
Христофор ничего не ответил, шуруя в камине.
От огня поплыло приятное тепло, утренняя промозглая сырость отползала в углы.
— Ты знаешь, как меня зовут?
— Нет, никогда не любопытствовал…
— Это пока не важно. Садись. — Она кивнула на край кровати, в ногах.
Он сел на край низкой деревянной кровати, вполоборота к ней, широко расставив ноги, стараясь держаться поуверенней. Поза вышла слишком нарочитой.
— Ну не чудо ли, что вам с Бартоломео удалось так случайно встретиться в Лиссабоне! — пропела женщина, по-прежнему подтягивая одеяло к подбородку. Тонкие пальцы. Большой перстень с зеленым камнем.
— Конечно, чудо.
Теперь он мог спокойно рассмотреть ее поближе. Вокруг глаз и рта хорошо видны морщинки, подбородок потерял четкость, хотя кожа нежная и скулы высокие. В том, как она обернула одеялом полную грудь, чувствовались женственность и несомненная искушенность в любви. Воображение услужливо «дорисовало» ему и остальные, едва скрытые тканью достоинства любовницы брата. Женщина поняла его взгляд, улыбнулась удовлетворенно.
— Бартоломео рассказывал, у тебя настоящий талант к срисовыванию карт и, раз увидев, запоминаешь ты их мгновенно.
— Один капитан начал учить меня штурманскому делу довольно рано.
— Ты и вправду хороший навигатор?
— Наверное. Сам ни одного корабля не потопил. Да и времени провел куда дольше в море, чем на суше.
— Ну не знаю, какой ты навигатор, а вот лавочник из тебя замечательный! Наконец-то продажа карт стала приносить доход. И все — благодаря тебе. Продавать книги по навигации — еще одна твоя прекрасная идея, которая мне и не приходила в голову.
Наметанным глазом он видел, что явно интересует любовницу брата.
Это придало ему смелости:
— Если благодетельная сеньора, так и не назвавшая себя, желает, чтобы лавка и дальше приносила доход, то я сейчас должен быть с покупателями. Но раз брат в Синтре до вечера, и если сеньоре так уж не хочется одеваться, я мог бы отогнать от нее холод куда лучше камина. А уж потом вернуться к делам…
И застыл, ожидая ее ответа.
Она невозмутимо рассматривала его, словно оценивая предложение. Потом приподняла голые плечи, словно в ознобе — ломко выступили тонкие ключицы. И сказала совершенно иным, обеспокоенным голосом:
— Меня зовут Исабель. Кристофоро, на самом деле я пришла за тем, чтобы поговорить с тобой об очень серьезном деле. Очень серьезном. Я знаю, что в моей лавке происходят странные вещи. Меня это сильно беспокоит. Приходят и уходят какие-то люди, что-то приносят и уносят. Что ты знаешь о людях, которые приходят к твоему брату?
— Народу к нам в лавку и вправду захаживает много. Приносят они обычно кошельки с монетами, а уносят — карты, книги. Однако покупают не так много, как хотелось бы. Иначе доходы были бы куда больше.
— Но не все они приходят за картами. У твоего брата есть странные знакомства…
— Есть, не спорю.
— Ты когда-нибудь слышал, о чем он говорит с этими людьми?
Христофор оглянулся и подался к ней заговорщически:
— Слышал. И не раз.
— О чем же? — Дама тоже слегка придвинулась.
— Ну вот, например, приходит одна девица с голоском странным, как у ребенка. Она частенько остается у него на ночь — уже простите меня, что выдаю родного брата с головой, сеньора Исабель — но не очень-то много эта девица говорит, все больше стонет за стенкой, как будто вот-вот родит, и просит: «Ах, не останавливайся, продолжай!» А уж что на это отвечает ей наш Бартоломео, и тоже довольно громко, так я не решусь вам и повторить. И можно ли после этого уснуть! — добавил с притворной досадой.
Гостья откачнулась и хохотнула:
— Шутник! А мне не до смеха. В городе только и говорят о тайных иудеях, что собираются на свои бесовские собрания, о еретиках из Франции, странствующих под видом купцов, о турецких и кастильских шпионах. В Лиссабоне даже стены имеют глаза и уши.
«И языки, чтобы доносить», — подумал Христофор. Но ничего не сказал, а слушал ее серьезно.
— Мне нравится твоя верность брату. Но ты наверняка и сам уже понял, что в лавке от него — все равно никакого толку. А неприятностей от Инквизиции можно получить очень много. Очень много. Ты меня понимаешь?
Христфоро молчал и тер лоб, словно пытаясь понять.
— Синьора, клянусь честью, если в лавку придет какой-нибудь тайный иудей, или французский еретик, или кастильский шпион, вы узнаете об этом первой.
Она улыбнулась.
— Это все, что мне нужно. Я знала, что мы поладим. Ты будешь сообщать мне, если увидишь что-нибудь подозрительное, все подробности. И об этом должны тотчас же знать альгуасилы. Ты послужишь королю. Возможно, тебя даже наградят. — Она посмотрела на Христофора многозначительно. — И ты ведь понимаешь:.. Если… Бартоломео… здесь не будет… лавка останется в твоей безраздельной собственности. Навсегда. Я завтра же могу выправить все бумаги. Вместе с рекомендательным письмом в Гильдию картографов. Даже сегодня, если желаешь…
Он радостно вскочил.
— И это действительно так?! Наконец-то!
— Завтра мы встретимся у меня в доме в Bairro Alto, и мы… обсудим все подробности нашего с тобой дела… — Она критически огляделась и потянула носом. — …в гораздо менее зловонной обстановке.
— У меня единственная просьба: я никогда не целовал благородную даму. Можно?..
Ей показалось подозрительным сочетание восторженного тона с пристальным взглядом, но, удивившись тому, как легко оказалось сделать этого генуэзца-навигатора доносителем, она подставила ему щеку. И лучше бы этого не делала. Хотя… что бы она ни делала сейчас, значения это все равно не имело.
Навигатор медленно приблизился, осторожно взял ее лицо в ладони, словно зажал между жерновами масличного жома, и долго-долго вытворял своим ртом такое, что…
А ведь до этого Исабель искренне считала, что ни один мужчина ничем удивить ее просто уже не смог бы…
Когда Христофор оторвался от благородного рта ошеломленной и ослабевшей в истоме синьоры, ей даже пришлось дотронуться до своих губ и языка, чтобы убедиться: они на том же месте, где и следует. Одеяло, конечно, упало, и на Христофора сейчас беспомощно смотрели два больших ярко-розовых соска. Грудь действительно была полнее, чем можно было представить по выступающим ключицам.
Он улыбнулся. И ласково потянулся к опасной женщине, и шепнул ей на ухо, в темень завитков:
— Одевайтесь. Одевайтесь и уходите отсюда как можно скорее, донна Исабель. Вместе с братом мы работаем, как галерные гребцы, и делаем все, чтобы держать ее на плаву, эту вашу чертову лавку. Мы, конечно, не праведники, и захаживаем порой к черным девицам в квартале Кожевников, и к себе, сюда, случается, приводим не самых благочестивых из дочерей Евы. Но ни мессы, ни исповеди еще не пропустили, Господь свидетель. Разве что раз или два, когда совсем уж страдали с похмелья. Бог, я уверен, нас за это уже простил. Но никогда ни я, ни мой брат не связывались ни с чем предосудительным. Я не знаю, кто возвел на моего брата всю эту клевету, и подозреваю, может, кому-то просто не по душе, что так много генуэзцев так успешно ведут в Лиссабоне дела. А оклеветать иностранца перед альгуасилами или Инквизицией — проще простого. Сейчас уходите, а завтра вы найдете свою лавку на замке, со всем товаром. Даю вам слово.
Он уже решил: как только вернется из Синтры Бартоломео, они с первым парусом будут на пути домой, в Савону: чем бы ни занимался брат, опасны даже такие вот подозрения.
— А вы, — добавил он ей еще ласковее, — ищите других дураков, и пропадите пропадом со своей паршивой лавкой и своими лиссабонскими завистниками, клеветниками и доносителями.
Женщина слушала, успокаивая дыхание. И снова спросила, прикрыв одеялом грудь, уже совсем невозмутимо:
— И ты можешь поклясться на Библии, что ничего странного или предосудительного в доме твоего брата не происходит? Зачем к нему приходил кастильский священник?
— Кастильский священник… — Христофор сделал особый упор на слове «священник». — Настоятель францисканского монастыря приходил к нему за портоланом устья реки Тагус по просьбе некого капитана из Палоса. У нас, чтоб вам было известно, продаются самые лучшие портоланы устья Тагуса, я позаботился об этом. Святой отец купил и этот, и еще несколько других портоланов, о чем я и сделал запись в книге доходов. Можете спуститься в лавку и посмотреть.
— О чем вы говорили?
— О географах, помнится, да и покупателей в магазине было полно!
— Братоломео и священник разговаривали наедине?
— Ни минуты. Готов поклясться хоть самому Понтифику.
Христофор встал, схватил с некрашеного стула в охапку и свалил на постель ее тяжелое платье и ворох какой-то тончайшей белой чепухи:
— Уходите.
После этого, не говоря ни слова, вышел и захлопнул за собой дверь. Совершенно голая дона Исабель проворно подскочила к двери и распахнула ее. Ее голос покатился за ним по лестнице вниз, словно уроненная монета.
— Кристофоро! Стой, я испытывала тебя! Я — донна Исабель Перестрелло. Я — его вдова! Ты слышишь? У меня к тебе совсем другое дело!
Он слышал. Он все прекрасно слышал!
На лестнице раздался звук падения, потом проклятье. Женщина прислушалась, засмеялась и крикнула:
— Эй, отзовись! И если ты не сломал себе шею, генуэзец, принеси-ка поесть в какую-нибудь менее вонючую из ваших комнат!
Это действительно была она — донна Исабель Мониз-и-Перестрелло. «Мониз» — «девичье» — напоминало о ее собственном, очень благородном и древнем, но измельчавшем роде (потому и выдала ее обедневшая родня совсем еще ребенком за простолюдина — старика Перестрелло с его островом). В самом начале брака и родилась на Порту-Санту ее единственная дочь Фелипа.
Исабель Перестрелло вернулась к кровати. Взглянула на себя в «зеркало» — полированную медную пластину на серой стене, как раз над огромным дубовым сундуком, разочарованно покачала головой, похлопала подушечками пальцев по лучикам морщин у глаз (как будто это могло их разгладить!), вздохнула, зябко поежилась и потянула к себе с кровати белье и тяжелую зелень бархатного платья…
…Услышав запоздалое представление донны Исабель, губернаторши Порту-Санту, он оступился и скатился задом по крутой лестнице (что благородной донне было прекрасно слышно). Быстро вскочил, даже не почувствовав боли. Бах — он распахнул дверь в свою каморку, бах — откинул крышку сундука и в страшной спешке накинул самую новую, воскресную, рубашку, махнул гребнем по непослушным взъерошенным, сильно поседевшим за последнее время волосам. Схватил в ручищу щетинистый подбородок: на бритье, конечно, никакого времени. Бросился в кухню. «Дона Исабель Перестрелло?! Вдова капитан-губернатора?!» — Он не мог поверить своим ушам. Ну, хитрец брат! И как хватило у него терпения никогда даже не похвастаться, даже навеселе!
«Интересно, сколько ей лет? Капитан, видать, годился ей в отцы, если не в деды. У благородных дам, живущих в холе, возраст определить трудно. Может, тридцать пять — сорок, а, может, и больше…»
Благородных дам до сегодняшнего утра Христофору, и впрямь, приходилось видеть только издали. В портовые таверны они не захаживали. Хотя, однажды, в Бристоле, в одном доме терпимости… черт, как ее звали? Леди… Мэри, кажется? Но воспоминаниям предаваться некогда: его ждал завтрак с настоящей донной! Тем более, он и тогда усомнился, что бристольская «леди Мэри» вряд ли действительно была аристократкой, пусть даже и падшей.
Приказывая себе хранить достоинство и не суетиться, сам он уже несся, перепрыгивая через ступени — вниз, в кухню!
Амельда как всегда затемно ушла на рынок, но оставила в кухне еще теплый хлеб и в столовой — растопленный камин. Христофор быстро сложил на деревянный поднос все, что смог найти, — хлеб, мед, сыр, сушеный виноград. Он распахивал ящики и сундуки, в которых Амельда хранила еду, — ничего подходящего, кроме этого, найти не мог. Наполнил водой и вином два глиняных кувшина. Посуды, подходящей для благородных дам, у них не было. Нашел одну глиняную миску и обливные стаканы-copos для вина. Нет, один стеклянный синий бокал все-таки нашелся у Амельды на «чистой» полке.
Христофор водрузил поднос со снедью на стол перед дамой, лихо перед этим смахнув локтями груду карт. Однако потом, пораздумав мгновение, поднял карты, бережно свернул их в большой рулон и поставил в угол. Донна Исабель внимательно и чуть насмешливо наблюдала, сидя спиной к окну…
Пуговицы ее зеленого платья на груди ненароком расстегнуты: мягкую смуглость прорезала глубокая ложбинка. Она глазами указала место на лавке напротив. Или позволила сесть?
Христофор подумал, что теперь, когда он уже повидал почти все, сосредоточиться на разговоре ему будет трудновато. Он напрасно беспокоился, потому что именно там, за столом их «приемной», Христофор, чуть похолодев (и не только от сквозняка из-под двери), наконец-то доподлинно все узнал.
Узнал он, что брат его Бартоломео и Исабель Мониз-и-Перестрелло, вдова капитана и губернатора Порту-Санту, уже давно состоят на тайной службе у испанской короны. А сведения, которые они добывают с Бартоломео… и другими, передают в Кастилью, и это очень помогает королеве
Изабелле знать обо всем, что происходит при португальском дворе. Включая вопросы неимоверной важности — какие и где португальцами открыты земли, какие собираются им тайные экспедиции и куда.
Узнал также Христофор и то, что лавка портоланов в сплетении лиссабонских улиц — только прикрытие, и принадлежит Исабель только на бумаге, а в действительности приобретена на деньги испанской короны.
Христофор обладал прекрасным воображением и уже ясно видел свои самые мягкие и нежные части тела на очень остром, может быть, даже докрасна накаленном железном сооружении в подземельях дознаний португальского двора — в том случае, если… И хотя полной неожиданностью для него известие не явилось, мысли забегали в голове, словно кошки с подожженными хвостами.
— И почему обо всем этом вы решили сказать мне только сейчас?!
— Почему? Вскоре нам может понадобиться картограф с хорошей памятью. Это я запретила Бартоломео тебе что-либо говорить раньше. Мы не знали, не подослан ли ты. Ваша встреча показалась мне слишком уж удачным совпадением.
— Подослан?! Доносить на собственного брата, как последний…?! — Он выругался так длинно и выразительно, что даже сам поморщился брезгливо. («Хотя этому скрытному сукиному сыну Бартоломео он все равно еще покажет!»)
Солонейшее ругательство заставило даму только чуть улыбнуться.
— Вы не виделись с Бартоломео много лет, расстались детьми. А в каких дети вырастают взрослых — непредсказуемо, — вздохнула донна Исабель с неожиданной грустью.
Она отломила небольшой кусочек сыра и уверенно, по-мужски, налила себе вина, сильно разбавив его водой. Потом опрокинула над бокалом переполненную ложку меда. На тягучий, прозрачный мед упал из окна луч света, и оба они несколько мгновений завороженно смотрели, как падала эта золотая, толстая, светящаяся нить в ярко-синий, тоже подсвеченный лучом, бокал. На улице скрипели оси телег, доносились обрывки разговоров, цокот копыт, крики возниц. Христофоро вздрогнул, когда заорал под самым окном, зазывая клиентов, бродячий barbeiro[285]. И рассердился: довели шпионы!
Его поразило, сколько власти имеет эта женщина над его братом: запретила, и он повиновался, и столько времени молчал!
— Не хотел подвергать меня опасности! Какая трогательная забота! Даже ничего не зная, я был бы так же растянут на крючьях палача рядом с ним. И с вами… — Сказал — и почувствовал, что попал в точку.
Лицо ее, из живого и лукавого мгновение назад, стало совершенно неподвижным, словно омертвело. Разговор явно становился все более серьезным.
— Ну хорошо, сейчас ты все знаешь. И что это меняет? Ты точно так же рискуешь сейчас, сидя со мной за столом и отхлебывая свое вино. Стук в дверь может раздасться в любой момент. В любой. Хорошо, если верная Амельда успела бы предупредить. Хотя это тоже ничего не изменит. Ты был спокоен потому, что ничего не знал. Неведение — благо и покой, — Она приблизила свои кошачьи глаза, — И что бы ты делал, если бы все узнал год назад? Ушел бы в море? Возможно. Но с твоим приходом в лавку дела пошли так хорошо, что она перестала быть только прикрытием и предлогом. И именно это сделало ее по-настоящему полезным прикрытием.
«Она приказывает, и брат повинуется! А его… его просто используют!»
— Если бы ты знал, что твой брат — espia, ты мог бы слишком забеспокоиться, — веско сказала она. «И, чего доброго, выдал бы — вольно или невольно», — подумала. Но сказала не это, а совсем другое: — Кстати, свой долг Осьминогу Джанотто ты выплатил именно благодаря себе, только из доходов лавки, в этом нет ни единого испанского мараведи.