Звездный билет (сборник) Аксенов Василий
Он танцевал с Таней в ее номере, лихо отплясывали чарльстон, только звенел графин на столе да хлопали ребятишки. И ребятишки сегодня вели себя с ним по-свойски, конечно, не из-за денег: мало ли они его угощали, денег у них вообще куры не клюют, — просто, видно, поняли, что он тоже не лаптем щи хлебает, разбирается в джазе и танцует здорово, просто стали относиться к нему, как к товарищу по институту, вместе веселились — свой парень Витька Кянукук…
Олег крутил свой транзистор и ловил для Тани и Кянукука один танец за другим. Он сидел на диване, поджав ноги, и смотрел на танцующих. Таня старалась не глядеть на него, на его улыбку, она чувствовала, что сегодня он уже не отступится от нее. Она крутила коленками, с улыбкой смотрела на веселящегося Кянукука, иногда она вся сжималась от страха, но порой ей становилось на все наплевать. «Ну и пусть, — думала она, — кому какое дело, ну и пусть…»
Эдуард и Миша бросили несколько раз кости. Эдуард выиграл рубль пятнадцать. Потом Олег им кивнул и показал глазами на дверь. Они встали и тихо удалились. Миша от дверей сделал Олегу жест, означавший: «Решительнее, Олежка! Кончай с этим пижонством раз и навсегда!»
В коридоре он сказал Эдуарду:
— Вот пижон Олежка. Больше месяца с ней возится. Нашел себе кадр.
— Артистка, — пробурчал Эдуард и вдруг схватил Мишу за лацкан. — А ты свинья, Михаил. Мне Нонка все рассказала. Так друзья не поступают.
— Твоя Нонка дрянь, — лениво промямлил Миша.
— Согласен, но зачем ты…
Препираясь, приятели стали спускаться на свой этаж. У дверей номера Миша остановился и сказал Эдуарду:
— Ладно, не нервничай. Завтра Олег получит перевод, и будем в темпе закругляться. Надоело.
— Да уж действительно кризис жанра. У меня такое правило — раз чувствую, что наступает кризис жанра, значит, надо по домам.
— Золотое правило, — похвалил Миша, и они пошли спать.
— Покрути, дружище, еще! — крикнул Кянукук Олегу. — Поймай-ка твист! Мы с Танюшкой только разошлись.
Олег встал с дивана и сказал ему мягко:
— Кяну, дружище, можно тебя на минутку? — и пошел к двери.
Кянукук последовал за ним, а Таня осталась стоять посреди комнаты. Она стояла с повисшими, как плети, руками и смотрела им вслед.
— Пора тебе домой, Кяну, — сказал Олег в коридоре и взял Виктора за запястье крепкой дружеской хваткой.
— Рано еще, время детское, — сказал Кянукук, холодея и понимая наконец, что к чему.
— Ты ведь мужчина, Кяну, — улыбнулся Олег, крепче сжимая запястье, — не мне тебе объяснять, в чем дело. Ты ведь мужчина, и ты мой друг. Верно?
— Да, да… — пробормотал Кянукук. — Конечно, друг. Кто же еще? Ладно, Олежка, — он освободил свою руку и хлопнул Олега по плечу, — пойду к Лилиан, пойду мириться.
— Ну, иди, иди, — улыбнулся Олег. — До завтра.
Кянукук пошел к лестнице, и, когда оглянулся, Олега в коридоре уже не было.
Он спускался по лестнице и старался ни о чем не думать. «Милый вечерок мы провели, — бубнил он, — милый вечерок».
В вестибюле было пусто и полутемно. Швейцар Изотов еще переругивался через стекло с двумя морячками, но в ресторане все уже было кончено. В открытую дверь было видно, как официанты стаскивают со столов скатерти и ставят на столы стулья ножками вверх.
Кянукук все же заглянул в ресторан: очень уж не хотелось ему выскакивать под дождь и трусить через весь город к спортзалу. Возле двери в углу сидела за столом официантка Нина. Перед ней стояло большое блюдо, она что-то ела из него, рассеянно ковырялась вилочкой.
— Что это вы едите, Нина, такое вкусное? — спросил Кянукук.
— Миноги, — ответила она. — Хотите? Присаживайтесь за компанию.
С трудом разгибая спину, она встала, смахнула салфеткой со стола соринки и положила перед Кянукуком вилку слева, ножик справа. Потом опять села. Они стали вместе есть миноги из одного блюда. Кянукук вытаскивал их из жирного желтого соуса и нес ко рту, подставляя снизу кусочек хлеба, чтобы не капало на скатерть. Иногда он взглядывал на Нину и благодарно ловил ее усталый и пустой взгляд. Его охватило ощущение покоя и уюта. Делая эту ночную внеурочную трапезу с усталой официанткой, он чувствовал себя в безопасности, словно пришел в гости к старшей своей и умной сестре.
— Все так считают, что я мужняя жена, а я никто, — вздохнув, сказала Нина и вытерла салфеткой рот, смазав помаду и желтый соус.
— Почему же это так, Нина? — проявил участие Виктор.
— А потому, что несчастная я, — равнодушно пояснила Нина, подмазывая губки. — Мужчина мой четвертый год в сельдяную экспедицию ходит к Фарерским островам, а придет с рейсу, переспит пару ночей, шасть — и на курорт укатывает, на южный берег Крыма. Плакали и денежки и любовь.
Она положила зеркальце и помаду в сумочку, взбила крашеные локоны, выпрямилась и серьезно посмотрела на Кянукука.
— Вот так получается, молодой человек.
— Не расстраивайтесь, Нина, не тратьте ваши нервы, — посоветовал он.
Официантка улыбнулась ему. Он улыбнулся ей.
В полутемный ресторан с бумагой в руках вошел администратор. Цепким взглядом он окинул Нину и Кянукука и остановился возле них.
— Опять на эту компанию с маслозавода пришлось акт составлять, — сказал он, пряча бумагу в карман. — Оскорбление словом при исполнении служебных обязанностей. Вы идете домой, Баранова?
— Дождик… — растерянно пробормотала официантка.
— Поделюсь плащом, — сказал администратор и вышел из зала.
— Заходите, молодой человек, — сказала Нина. — Вы хороший гость, вежливый и малопьющий.
Они обменялись рукопожатием, и Нина вышла вслед за администратором.
Кянукук выловил последнюю миногу, сунул в карман три ломтя хлеба на завтрак и вышел из гостиницы, отпустив Изотову на прощание девятнадцать копеек медью.
Дождь, как видно, зарядил надолго, хорошо, если только до утра. Вдоль тротуаров в ручьях, светясь под фонарями, лопаясь и вновь возникая, неслись пузыри. Каменная спина площади лоснилась. В средневековых улочках гремела по стокам вода.
«Плохо было стражникам. Доспехи у них ржавели под дождем, — думал Кянукук. — Мои доспехи не поржавеют, чище только будут».
Он шел решительным шагом, но почему-то свернул не в ту улицу, потом метнулся в другую. Не по своей воле, а словно по прихоти дождя он делал круги в пустом и странном городе с чуждым его сердцу рельефом крыш. Дождь крепко взял его в свои тугие, слабо звенящие сети.
«Может быть, уехать с Марвичем на Камчатку? Устроюсь там радистом, там ведь нужны радисты. А может быть, и радиокорреспондентом там устроюсь. Буду интервьюировать этих славных камчатских ребят. И никто не будет звать меня Кянукук, а дадут другое прозвище — скажем, Муссон. Витька Муссон, друг всего побережья. С Марвичем не пропадешь. Поехать, что ли?»
Кубинская рубашка и китайские штаны прилипли к телу, как вторая кожа. Кянукука заносило все дальше и дальше в глубь Старого города.
Под прозрачным плащом двигались администратор и официантка Нина. Дождь хлестал по плащу, образуя в его складках маленькие лужицы и ручейки. Плащ прикрывал только плечи и часть спины, брюки же администратора быстро намокли и тяжело волочились вслед за ним. Правой рукой он ощущал теплую и мягкую спину официантки и слегка дурел. Он говорил коротко, отрывисто, пытаясь вызвать необходимое сочувствие:
— Работа тяжелая. Ответственная. А до пенсии еще восемь лет…
Нина сладко зевала.
— Восемь только? Вроде бы больше должно быть. Вы ведь еще молодые.
— На Севере служил, — рубил администратор. — Заполярье, год за два.
— Кому год за два, — говорила, зевая, Нина, — а кому заработки повышенные. Мой мужчина на селедке фантастические суммы зарабатывает.
— Вы, Баранова, в официальном браке состоите?
— В официальном, да толку мало…
— Вам нужна поддержка, Баранова, мы это знаем… Если не ошибаюсь, вот ваш дом.
Они остановились.
— Правильно, — зевнула опять Нина. — До свидания.
— То есть как это до свидания? — опешил администратор.
— Вы уж простите, дочурка там у меня спит.
— Насколько я знаю, у вас две комнаты.
— Две, да смежные, — вяло проговорила Нина, выскочила из-под плаща и тяжело побежала к дому.
Администратор смотрел ей вслед, думал побежать за ней, как в былые годы бегал за женщинами на севере и на юге, но только кашлянул растерянно.
— Странная постановка вопроса, — пробормотал он и надел плащ.
«А что сейчас делает Марвич? — думал Кянукук. — Только не спит, конечно. Пишет. Он здорово пишет. А может, шатается где-нибудь с этим Сережей. Кто такой этот Сережа? Тоже, наверное, литератор. Ему сейчас хорошо, Марвичу, он ничего не знает про гостиницу, про Таню и про Олега. Таня у него давно в прошлом, а про Олега он забыл, забыл и про Мишу и про Эдика. Больно они ему нужны».
Над городом, над шпилем церкви святого Яна, над мрачным заливом, под лохматыми тучами пролетал пассажирский «ИЛ-14». Тоновые огни на его крыльях были видны отчетливо, и слабо светилось несколько желтых огоньков по борту. Это был ночной самолет на Москву.
«Полетели наши ребятишки, — подумал Кянукук. — Откинули спинки кресел и сидят рядом, болтают об антимирах или читают стихи. Наверное, они подружатся друг с другом. Возможно, подружатся на всю жизнь».
Он увидел свое отражение в витрине ателье мод. Отчетливое изображение мокрого до нитки мальчишки-переростка. Отражение двигалось перед ним, оно просвечивало, и сквозь него в сухом и теплом сумраке ателье виднелись серые манекены женских фигур. Манекены без голов и без рук, объемистые бюсты и зады на железных палках. Серые фантомы, беспорядочно расставленные, набитые опилками чучела женских торсов.
Кянукук отвернулся. Снизу на холм тащилось такси с зеленым огоньком. Оно проехало мимо. За рулем сидел молодой, но лысый шофер с маленькими усиками. Кянукук перебежал через улицу и заскочил в телефонную будку.
Он очень волновался, набирая номер Лилиан. Пока в трубке звучали длинные гудки, он представлял, как звонок разбудил Лилиан, как она отбросила жаркое одеяло и, не найдя ночных туфель, побежала босая по паркету своей большой квартиры. Она предчувствует, что это его звонок.
— Алло, — сказала Лилиан.
— Лилиан, это вы? — прошептал он.
— Виктор! — воскликнула она.
— Я хотел только пожелать вам спокойной ночи.
— И больше ничего? — У нее сорвался голос.
— Спокойной ночи, Лилиан.
Он повесил трубку. Милый образ этой женщины возник перед ним: ночная рубашка, растрепанные волосы, морщинки в углах глаз. Напрасно он с ней жесток. Ведь она сейчас мучается, даже не знает, куда ему позвонить.
Кянукук поднял воротник рубашки, спустил рукава — манжеты оказались теплыми и сухими. Он вышел из телефонной будки и решительно зашагал вперед и вниз.
3
Когда Олег вернулся из коридора в номер, Таня сидела на подоконнике и смотрела в окно. Окно было открыто, за Таниной фигурой струился розовый дождь — он был подсвечен неоновой вывеской гостиницы. Таня взглянула на Олега и снова стала смотреть в окно.
Он включил транзистор. Какая-то скандинавская станция передавала танцевальную музыку. Он снял пиджак и бросил его на диван.
— А не уехать ли мне тоже в Москву на эти десять дней? — проговорила Таня.
— Зачем? — спросил он.
— По маме соскучилась.
«Вот черт», — подумал Олег и встал с дивана.
Он что-то очень устал за этот день. С утра они с Мишей поехали на загородную спортбазу к знакомым ребятам и там осваивали новый вид спорта — картинг. Гоняли на этих маленьких ревущих тележках по гаревой дорожке взад и вперед, а управление картом — вещь не такая уж легкая. Сейчас бы принять ванну и лечь спать, но он должен… Надо кончать эту комедию… Ведь чуть ли не стал посмешищем у ребят.
«Как раз комедия только и начнется с этой ночи, — тревожно предположил он, глядя на Танину шею и подбородок и холодея от каких-то чувств, похожих на жалость, на любовь. — Я могу попасть в настоящий капкан. Надо взять себя в руки».
Он шагнул к ней, и она оглянулась.
— Фу, какой ты мощный, — сказала она. — Даже неприлично.
Он засмеялся и еще шире развернул плечи.
— Я занимаюсь культуризмом. Еще три года назад я был хилым сморчком.
— Что ты говоришь!
Она спрыгнула с подоконника и с интересом уставилась на Олега.
— А зачем это тебе?
— Разве не красиво? — опять засмеялся он и принял позу «сверхчеловека», сделал свирепое лицо.
Таня обошла вокруг него, как вокруг экспоната, потом села на диван и положила ногу на ногу.
— Правда, Олег, — проговорила она. — Я вот иногда смотрю на тебя — ты такой спортсмен, любой вид спорта тебе по плечу, но мне кажется, что ты занимаешься спортом не ради спорта, а ради чего-то другого…
— Конечно, не ради спорта, — сказал он. — Я должен быть сильным, чтобы меня никто пальцем не смел тронуть. Чтобы любому дать отпор, понимаешь?
— И даешь отпор?
— Бывает, — усмехнулся он и подумал: «Знала бы она».
— Понятно, — кивнула она и мечтательно стала смотреть в потолок. — Но ведь не только для отпора, правда? — продолжала она. — Еще и для того, чтобы самому напирать, да?
— Когда это нужно, — подтвердил он. — Понимаешь, мы ведь молоды, а в молодости очень часто решает дело вот эта штука.
Он показал ей сжатый кулак.
— А потом что? — спросила она, глядя на кулак.
— Когда потом?
— Не в молодости.
— Потом — иначе.
Он разжал кулак и нервно, быстро прошелся по ковру.
— Хватит философствовать. Скажи, я тебе нравлюсь?
— Очень, — искренне сказала она.
— Ты издеваешься надо мной?
— Нет! — воскликнула она.
Он бросился на нее, схватил за плечи, стал целовать, крутил ее, вертел в своих руках, как куклу. Таня чуть было не потеряла сознания, через несколько секунд поняла, в каких она умелых, искусных руках, и вдруг вырвалась, вскочила и отбежала в дальний угол комнаты, к окну, к телефону.
— Ты что, с ума сошла?! — крикнул Олег с дивана. — Иди сюда, — прохрипел он. — Милая…
— Я не могу, Олежка… не могу…
— Почему? Что за вздор?
— Если хочешь знать… Хочешь честно? Я люблю одного человека… Любила совсем недавно.
— Марвича, что ли? — зло засмеялся Олег. — Муженька своего?
— Откуда ты знаешь?! — воскликнула она.
— Знаю.
Он встал, застегнул рубашку, поправил всю свою одежду, с вызовом посмотрел на нее и надел пиджак. Она сидела на подоконнике и смотрела на него, как жалкий зверек. Ему захотелось погладить ее по голове.
— Что же, ты только его любила, что ли? — резко спросил он. — Или уж такая великая любовь? Шекспировские страсти, да?
— Нет, не шекспировские, — тихо сказала она. — Но только его, больше никого.
— Брось!
— Можешь не верить.
— Перестань трепаться! — возмущенно проговорил Олег.
— Убирайся! — вдруг гневно крикнула она.
— Таня…
— Уходи сейчас же! Уходи, а то я вылезу на карниз.
Она вскочила на подоконник и взялась рукой за раму.
Он повернулся и вышел в коридор. Постоял у дверей, услышал легкий стук — Таня спрыгнула на пол. Взялся было за ручку двери, но подумал в этот момент: «Анекдот. Не девка, а ходячий анекдот».
Он медленно побрел по полутемному коридору, разыскивая по всем карманам сигареты, не нашел их, спустился по лестнице на свой этаж и тихо вошел в номер Миши и Эдуарда.
Ребята спали, освещенные светом уличных фонарей. Эдуард шевелил губами, Миша сопел. Амуниция их была раскидана по номеру в полнейшем беспорядке.
— Олежка, ты? — пробормотал Эдуард.
— Тише, я за сигаретами, — сказал он.
— Как у тебя? Порядок?
— А ты как думал?
— Молодец, — буркнул Эдуард и перевернулся на другой бок.
Олег нашел сигареты и закурил.
— Ну и как? — осведомился Миша, он как будто и не спал.
— Пир, — сказал Олег, выходя. — Пир богов.
Он вошел в свой отдельный маленький номер окнами во двор, лег, не раздеваясь, на кровать. Курил и смотрел на черепичную крышу соседнего дома, где резко поворачивался маленький флюгер в виде варяжской ладьи.
«Ловушка захлопнулась», — подумал он, снял трубку и попросил номер Тани.
— Тебе смешно?
Таня не ответила.
4
Освещение менялось каждую минуту. Длинный сплошной ряд средневековых домов на улице Победы, реставрированных недавно и покрашенных в розовой, голубой, терракотовый, зеленый цвет, то заливался веселым весенним солнечным светом, то омрачался внезапно и стремительно налетающими тучами. В городе свирепствовал океанский ветер, прохожие сгибались на перекрестках, женщины хлопали руками по юбкам. Зонты вертелись в руках, рвались в воздух, словно пойманные грачи. Звенели стекла. Лопнула и осыпалась большая витрина магазина «Динамо». На углах завихрялись окурки, обертки, газеты, катились банки, расплескивалось молоко, ерошилась шерсть собак, гудели бочки. Ломались флюгеры, ломались заборы, падали яблоки, пьяницы чокались в подвалах, старушки крестились, газеты вышли вовремя, доставка продовольствия не прекращалась, но сильно раскачало суда на внешнем рейде, в порту был аврал; перевернулась старая баржа без груза и без людей — жертв вообще не было, все было в порядке, как говорили оптимисты, и, как всегда, они были правы.
Ветер подхлестывал Кянукука под пиджачок. Он убегал от ветра, смешно выкидывал вперед ноги, прятался за углами, перебегал площадь, шустро мчался по гудящим и качающимся скверам, ему казалось, что ветер подобен рыжему, зло забавляющемуся псу, баловню своих могучих хозяев, что так или иначе это баловство добром не кончится — вон уже качаются башни и шпили города…
Наконец Кянукук нашел более или менее спокойное место в скверике за углом бывшего доминиканского монастыря, где нынче помещался цех художественного оформления тканей.
Чья-то добрая рука насыпала перед скамьей крошки хлеба и зерно. Воробьи прыгали по асфальту, как мячики, среди них, переваливаясь с ноги на ногу, ходили полные голуби.
Кянукук прикрылся пиджачком, вытянул ноги. Птицы копошились у него в ногах, устраивали мелкие потасовки.
«Сижу, как добрый волшебник, — невесело посмеялся он. — Как Эдвард Григ».
Он сидел, как сказочник Андерсен или просто как большой костлявый скандинавский старик, корабельных дел мастер.
«Почему мне не сто пять лет? Почему я такой смешной, не величественный, не старый, а смешной? Почему у меня не то что десяти, а и одного-то внука нет? Почему у меня не все уже позади?»
Над городом летали одинокие крупные капли дождя. Ветер гнал, гнал тучи. Солнечные лучи, словно метла, мели по аллеям, по взъерошенным деревьям.
В конце аллеи появился высокий художник, блондин. Балтийская его шевелюра была сбита и недвижно летела в воздухе, словно у памятника. Черный плащ трепетал вокруг худого тела. Художник шел спокойно, у него была легкая, но цепкая походка.
— Как ваши дела, Виктор? — спросил он, отчетливо выговаривая русские слова.
Они познакомились недели две назад на выставке эстампов.
Кянукук посмотрел на него снизу вверх. Во всем облике художника было что-то от памятника. Кянукук не встал, не вскочил, не завел с ним разговор о живописи, о графике, о ваянии. Он сплюнул в сторону и сказал:
— Кончилась жизнь художника-передвижника.
— В каком смысле? — спросил художник.
— Поступаю на постоянную работу.
— Куда?
— В трест, — уклончиво ответил Кянукук.
— Кем же? На какую должность?
— Коммерческим директором.
Он не сдвинулся с места и вяло покивал в ответ на удивление художника. Да, да, директором. Коммерческим директором.
Старинные часы в антикварном магазине. Сколько им лет?
Никто точно не знает. Это середина прошлого века, как говорит старичок. Цена триста тридцать рублей. Они в рост человека, в футляре красного дерева, но с дефектом: царапины. Кто сделал эти царапины? Может, киски баловались? Вот обменяюсь на Минск, заведу себе киску. Стрелки, витые, как старые алебарды, и римские цифры. Рим. А за стеклом медный маятник. Он прост и кругл, он плоский, похожий на диск. Качается. Очень точный ход. А кому это нужно? Вот звон внушительный, как с колокольни. Вот ключ, он медный, тяжелый, хорошо лежит на ладони.
Он толкнул дверь закусочной-автомата, в тамбуре отогнул воротник, расчесал мокрые волосы на пробор и вошел в зал. В зале было людно, к автомату с пивом и к окошку раздачи тянулись очереди мокрых мужчин. Пахло тушеной капустой и мокрыми тряпками. Старенькая уборщица в синем халате бродила среди мужчин и посыпала мокрый пол опилками. С хрустом вонзались вилки в толстые, раздувшиеся от влаги сардельки. Мужчины пили пиво. Некоторые бросали соль прямо в кружку, другие располагали ее на кружке в виде ободка. Дождь стекал по темным окнам, а здесь был электрический свет, пар из окошка раздачи, таинственные табло автоматов: «Пиво», «Соки», «Кофе», «Бутерброды».
Здесь он встретил матроса, с которым вместе грузил цемент на товарной станции.
— Ты еще ходишь? — спросил матрос.
— Хожу, — сказал Виктор. — Привык, знаешь. Таскаю теперь эти мешки, как пуховые подушечки.
— Жить есть где? — спросил матрос.
— Вот с этим плохо, — ответил Виктор.
Нынче утром новый сторож спортзала приказал ему забирать свое барахлишко. Педантом оказался новый сторож, унылым педантом.
Однажды он видел, на главной улице загорелась мусорная урна. Сначала из нее пошел густой белый дым, а потом появились язычки пламени. Горел мусор — это собирательное понятие, состоящее из окурков, пустых сигаретных пачек, оберток мороженого и конфет, порванных записок, испачканных носовых платков и драных носков, которые запихивались туда тайком, а также из много другого. Ребенок — а их собралось немало вокруг горящей урны — толкнул ее ногой, и урна, выполненная из цемента в виде цветочной вазы, упала на бок. Она продолжала гореть, дымиться, да еще и зашипела, видимо стремясь к совершенству бомбы, но дети встали в кружок, помочились и загасили ее. На следующий день она стояла на прежнем месте. Прямо хоть цветы в нее сажай.
Аптека находилась в большом сером здании. Когда стоишь на тротуаре и смотришь вверх на эти восемь этажей, кажется, что находишься в огромном городе. На самом же деле здание это было единственным в своем роде.
В этой аптеке, как и в любой другой, были вертящиеся восьмигранные шкафчики с маленькими ящичками. Их приводили во вращение строгие девушки в белых крахмальных чепцах. Прямо возле окна серебряная грохочущая машина «Националь» выбивала чеки. В этой аптеке, как видно, были лекарства от всех болезней, персонал готов был прийти на помощь любому: унять сердечную астму, понизить кровяное давление, согреть, дать снотворное, напоить чаем с сушеной малиной.
В окне аптеки он увидел, что за его спиной прошла Лилиан. Она была в синем плаще и косынке из той же материи, что и плащ. В руках — большая хозяйственная сумка с «молниями» и остренький зонтик. Он заметил, что лицо у нее сосредоточенное и немного усталое. Лилиан не увидела его и вошла в аптеку. Она постояла немного возле рецептурного отдела и направилась в кассе. И тут увидела за окном Виктора.
Она вспыхнула и закрыла ладонью нижнюю часть лица.
Забыла, конечно, про все свои чеки и про лекарства и выбежала на улицу.
— Виктор, вы больны?! — воскликнула она. — Как вы похудели! Вам плохо? Пойдемте же, пойдемте отсюда…
Она взяла его под руку, прижалась плечом к его плечу и повела куда-то, заглядывая ежесекундно ему в лицо, улыбаясь, смахивая слезы.
— Почему я раньше вас не встретила, ведь город такой маленький…
Они сидели в кафе. Лилиан, как светская дама, хранила видимое спокойствие, слова же ее были полны горечи и тоски.
— Виктор, вы ввергаете меня в пучину страданий… Вы не бриты, у вас, простите, пиджак лопнул под мышкой…
Над ними, расставив могучие ноги, стоял скрипач. Глаза его были закрыты, мясистый подбородок лежал на скрипке. Скрипка нежно пела, увлекая Лилиан и Виктора куда-то вдаль, вселяя в их сердца гармонию и покой.
А вечером они танцевали. Виктор был в полном параде: черный териленовый костюм, на поясе висит брелок, а запястье охватывает браслет, и галстук в тон. Лилиан была в белом платье.
— Виктор, я пропишу вас у себя, моя площадь позволяет это сделать. Виктор, у меня знакомство в радиокомитете…
Пели скрипки, дымился горячий кофе, мерно и уютно били часы…
Рюмка ликера подействовала на Лилиан. Она взглянула на скрипача, на Виктора, на моряка, который шел мимо и, кажется, был похож на ее покойного мужа, и, уже не стыдясь своих многочисленных знакомых, поднесла платочек к глазам.
— Ах, эти мужчины, бродяги, фантазеры… Виктор, только не исчезайте больше никуда. Ведь я без вас не могу…
Вот такая штука — силомер. Берешь в руки деревянную кувалду, она довольно тяжела, размахиваешься и бьешь по металлической пластинке. Кувалда зеленого цвета, надо же! Красная скобка летит вверх по шкале, долетает до самого верха — хлопок! — и выскакивает то ли чертик, то ли гном в полосатом колпаке и с красными большими ушами. То ли он кукарекает, то ли просто пищит, но это тебе награда за силу, за удачный удар.
Это в лучшем случае. А в худшем — смех вокруг и позор.
На этом заброшенном пирсе росла трава. Она лезла сквозь трещины бетона, а булыжника в густых зарослях лопухов даже не было видно. У пирса борт к борту стояло несколько деревянных речных барж, маленький поселочек речников. На баржах жили шкиперы, матерые мужички, и их жены-матросы. Детишки же, которых было немало, естественно, не входили в штатное расписание. Кроме того, на баржах были козы и домашняя птица — куры и петухи.
Утром Кянукук просыпался от петушиного крика, словно в деревне. Сквозь сон он улыбался, смотрел на храпящего соседа, на стол с остатками ужина, на серый глаз иллюминатора, ощущая мерную нежную качку, думал: «Петух на пне, петухи на воде». Потом переворачивался на другой бок и снова засыпал до поздних петухов. Спать можно было сколько угодно.
Речники осели здесь еще в начале навигации. Тогда, пользуясь тихой погодой, буксиры привели сюда из устья Невы караван деревянных барж с углем. Потом все время метеосводки были неспокойные, залив шалил, и баржи прохлаждались в порту на отстое.
Речникам было здесь совсем неплохо. Жены-матросы ходили по магазинам, покупали вещи и даже мебель. Кое-кто завел себе на пирсе маленькие огородики, выворотил булыжник, взрыхлил землю и посадил репчатый лук и редис.
От баржи к барже тянулись доски-трапы, от рубки к рубке — веревки с бельем. Кричали дети, кудахтали куры, судачили хозяйки. Шла тихая деревенская жизнь. По вечерам на баржах играли радиоприемники и светились телевизоры.
Читать бесплатно другие книги:
