Сибирская роза Санжаровский Анатолий

19

Танюшку она трудно выхаживала полных два года.

Окончательно выправилась, вернулась Таня к жизни и в благодарность за спасение пошла в медсестры-помощницы к самой к Таисии Викторовне.

Как могла билась за обречённую Таисия Викторовна.

Как мог бился за саму Таисию Викторовну Огнерубов. Бился в разных кабинетах, бился с разных трибун.

Полную ставку ему не давали. Зато чувствительно давили, бомбили его самого комиссиями.

Неусыпный, архибдительный проходяга Кребс подсуетился и в угоду веяниям дня навязал облздраву общественный совет по проблемам онкологии.

Конечно, возглавил совет Кребс. Конечно, как-то оно так выкруживало, что у совета не было иных хлопот кроме бесконечных проверок Закавырцевой.

— Да не дёргайте вы без конца человека за руку! — взмолился Бормачёв. — Дайте спокойно работать!

Уязвлённым львом всплыл на свечу[58] Кребс благородный:

— Э-э, не-ет! Сверху чему нас учат? Доверяй, но про-ве-ряй! Вы доверяете — я проверяю. Всё в духе исторического момента.

Кребс распрекрасно знал бормачёвскую слабинку и натренированно бил по ней: когда дело докатывалось до ссылок на требования властей, Бормачёв сражённо замолкал. Замолчал и на этот раз и, краснея в бессилии, с сердцем подмахнул очередной приказ на очередную комиссию.

Как правило, комиссию вела Желтоглазова.

Как правило, комиссия сваливалась в тот день, когда у Закавырцевой выходной и Закавырцевой, разумеется, не было на работе.

Начинался во всех случаях один и тот же торг. Чадя плохо скрываемым раздражением, Желтоглазова просила показать закавырцевские бумаги.

Огнерубов на разрыве терпенья втолковывал:

— Или у вас максим не варит?… Комиссия — гости. А какие гости ломятся в дом, когда нет хозяев?

— Но она нам не нужна! Мы её работу… Её документацию проверим…

— Проверить-то проверите, да кто вам без неё даст? В её присутствии — пожалуйста! За милую малину! А так… Чёрт его маму знает… Чем хозяйка из своих рук угостит, то и съедите.

— Ну, вызовите её.

— И не подумаю. Чего возради? Может, она стирает… Вы хоть один… Вы хоть в один свой выходной были на работе?

И Желтоглазова зажала роток.

Пристыженная комиссия отлипает, убредает ни с чем.

Огнерубов тут же звонок Таисии Викторовне:

 Завтра по рани ждите ненаглядную комиссию. В запасе день и целая ночь. Если что, прибегайте, приводите свои в ажур дела. Полный чтоб в бумагах глянец был.

Но Таисии Викторовне не надо бежать. Неустанной заботой о ней любвеобильные кребснерята приучили её к осторожности, к предельной аккуратности во всякой малости, и как комар ловок ни будь, не подсунет под неё носа, не подденет.

Её на сто сит сеяли, в ста водах мыли, на ста верёвках сушили, а ни одного компромата, ни одного пятнышка не выловили. Чего нет, того, увы, нет. А без компромата на кой же отчёт Кребсу? Так горькая комиссия ни одного отчёта и не выдала на-горку.

Работы чище закавырцевской Огнерубов не знал. На отличку работала Таисия Викторовна и получала меньше своей помощницы сестры Танюшки. Продала шубу, корову, туфли, скатёрку начётистую, дорогую, а про полную обещанную ставку не заикалась, хотя условие — вернуть к живым Танюшку — Бог знает когда исполнила. Она видела, как Огнерубов бился за её ставку, как страдал из-за неё, и не поднимала голоса. Уже за то была до смерти благодарна, что держал её, не гнал, как требовали Желтоглазова с Кребсом.

— Чем же это она вас обворожила? — полюбопытничали они.

— А тем, чем отвратила вас! — рубнул Огнерубов.

— Не позорьтесь, выставьте эту мужатку.

— Я в своём монастыре чужим уставам не кланяюсь.

Молчала Таисия Викторовна про полную ставку. С краями вывершивало, полнило её сознание, что есть несвалимый защитник у её борца, что может лечить.

Людям отдала она всё, им предпочла мышиную возню, как называла опыты на мышах. Чем торчать в расцветаевской лаборатошке, куда, впрочем, её звали и после заседания, сам Расцветаев звонил домой, всё с шуткой допытывался, когда же она возьмётся за ум, а она легкодушно отмахнулась, подумав:

«Что мыши?… Людей надо поднимать, а мышками пускай играется-балуется тот, кто людям сегодня не может помочь, кто людям сегодня круглая бесполезка.»

Всё устраивало её.

И только царапало то, что железнодорожка была рядом с кладбищем. «Стала я работать у самого кладбища. Дурно-ой знак». В чём именно дурной?

Не могла она себе ответить.

Однако подтверждение своему дурному знаку увидела через пять лет в том, что Николаю Александровичу нужна была её помощь. Помощь онколога.

Она растерялась вдруг, размахрявилась. Никогда с нею такого не было.

Где лечить? Дома? У себя в железнодорожке? Или везти в диспансер?

Дом, конечно, отпадал. Не с гриппом… Операция…

Положить к себе в железку? Самый надёжный вариант. Всегда у тебя на видах. Но с какими глазами класть? Больница ведомственная. К железнодорожникам Николай Александрович никаким боком не пришпилен. Что злые запоют-то языки?

Таисия Викторовна к Огнерубову:

— Вы-то что подсоветуете?

— Ну отбила номер! Ну отбила! — громыхнул Огнерубов на укорных басах. — Вам сплетни дороже иль муж? Не совет — вот вам мой приказ. Во-он, — тычет в окно на скорую, — вам тарантас. Чтоб в полчаса Николай Александрович был тут!

А Николай Александрович так поставил точку:

— Сбирай, малышок, меня в диспансер…

Таисия Викторовна отшатнулась.

— Нет! — Диспансерный вариант она не раз прокручивала в мыслях, но опуститься до его обсуждения с мужем? — Нет! Нет! Никаких диспансеров!

Он не возражал, не спорил, а лишь мягко, просительно улыбался, уговаривал страдальческим взглядом:

«Крошунька, не от себя ты говоришь… Ты говоришь то, что в таком переплёте говорит всякая любящая жена. С хорошей душой зовёшь ты мне добра. Спасибо тебе за это. Я верю, за добром и будет верх. Только почему… Если есть возможность вместе с добром для меня взять добро и для тебя, то почему от добра для тебя следует отказываться? Сама судьба подаёт по два горошка на ложку.[59] Зачем ты забила на донышко души самое сокровенное желание? Неловко на беде мужа утверждать себя? Вот ты, горе-запята… Всё это для обывателей. А мы ж с тобой знаем, чего, горьмя горя, хотим, нам ли друг дружке затемнять глаза, и если уж подпал, подвернулся красный моментушко, не надо его с пустом отпускать».

«Ты в сам деле так думаешь?» — спросила она одними глазами.

«Разумеется. Хоть ты мне и не решилась сказать, да я знаю, в глубине сердца тебе зуделось поднять меня именно в диспансере. Ты хорошо запомнила мой девиз „Где упал, там и подымайся!“. Ты упала в диспансере. Тебя уволили по статье, унизили, оскорбили. И подними ты меня у себя в железнодорожке, это может пройти незамеченно. Злыдни разнесут, распушат слушок, что никакого рака у меня и не было, так не от чего было и спасать. Но будь я в диспансере и оперируй сам Грицианов, — а оперировать будет как раз он, поскольку он лучший в городе хирург на кишечнике и никому другому я не доверюсь, — тут уж волей-неволей они вынуждены видеть, как на их собственных глазах ты будешь три недели изо дня в день готовить меня к операции по своей методе… Волей-неволей доварятся они, воочию удостоверятся на конкретном случае, что в твоей методе сильная сидит сила. Ты обязательно спасёшь меня. Я в этом уверен, как в том, что после ночи приходит утро. Я верю в тебя. И внапрасну боишься везти в диспансер. Вези, крошунечка. Не бойся…»

И привезла она Николая Александровича в диспансер.

С диспансером случился шок.

Очнулся от дрёмы Борск. Запотирал сытыми ручками:

«Чтой-то оно за комедия и разбушуется? Ну-ка, чья тепере запляшет? Ну Закавырка! Ну баба-ух! Грицианов ей пинка под расписочку выдал, вышвырнувши по гнилой статье из диспансера, а она ему в ответку притащила под ножичек роднушу свет муженька!»

В городе шушукались все углы.

Бесспорно, прекрасный Грицианов хирург. Бесспорно, давал Грицианов клятву Гиппократа. А вдруг на тот момент, при операции, запамятует Грицианов про свою клятву и внечае где чикнет лишку? Пролупится ли от наркоза тогда чудик Закавырцев? Весьма и весьма промблематично.

Может, так и не будет.

А где гарантия, что так не будет? И чего это она подсовывает именно Грицианову своего повелителя? Не нашла иного способа избавиться от ненагляды? Иль это она таковски мстит Грицианову?

Волны кругами шли, шли по городу и заплеснули, затопили весь город.

И чем ближе, и чем плотней наваливался день операции, тем крепче вытягивал Борск-на-Томи в любопытстве шею.

Наконец в день операции, в шесть утра, сорвало горячую пломбу на нервах у Кребса.

Кребс позвонил Грицианову.

— Никаких операций!

— Н-н-но-о… — заикаясь, возразил Грицианов, сжимаемый страхом и съёживаясь, — назначен… час… Известно всему городу!

— Что, передавали по каналам ТАСС?! — на злу голову[60] заорал Кребс.

Его взбесило, что эта бессловесная тень вдруг заговорила.

— Без каналов, сабо самой, всем всё известно… — обмирая, прошептал Грицианов.

Теряя последнюю власть над собой, Кребс ералашно хохотнул:

— Слушай ты, земноногий! Не прикидывайся валенком! Да известно ль тебе, Деревянный Скальпель, чем всё может кончиться?! Да если этот её свет Рентгеныч аукнется у тебя на столике…

— Это исключено! — торопливо выпалил Грицианов, перебив Кребса. — Извините, склоки склоками, а дело делом.

Кребс замолчал.

Он очумело вытаращился на трубку, поднесённую к самим глазам, ожидая, что ещё за чушь выскочит из её серых недр.

Но Грицианов молчал тоже, покаянно жалея, что зря, совсем зря не в лад наплёл. Намолол на муку да на крупу,[61] теперь со стыдобушки и кисни, как на опаре.

— Ну ты, трибун, чего молчишь? Тебе, красный сват,[62] что, язык обрезали? — несколько успокоившись, сухо спросил Кребс. — Ты говори да оглядывайся…

— Сабо самой… Ваша правда, Борислав Львович, — покаянно пробубнил Грицианов. — Не успел оглянуться, как выболтнулось с языком чёрт те что! Я ведь сперва, в перву голову, говорю, уж потом, во второй серии, думаю…

Его покаяние к душе пало Кребсу.

— Вот видишь, — без зла, назидательно заговорил Кребс, — как основательно меняется сумма от перестановки слагаемых? Ме-ня-ет-ся! Запомни это… Надо щупальца раскинуть, прежде чем за что браться… Живи тихо. Не создавай вопросов… От твоей, милочек, дремучей порядочности шишек лопатой не прогрести… В административных шалостях ещё можешь слегка порезвиться, поплескаться, но у операционного стола… гм… гмг… Если он сгорит, мы веско докажем, что метода мадам Закавыркиной только губит людей и вполне резонно теперь, что она приткнулась на работу у кладбища — ближе и быстрей сносить товар на «склад готовой продукции». Ну а выживи анафемец её супружник? Картина дорогого товарища Репина «Приплыли»![63] Тогда мы должны навеки увянуть. Ведь… Знаю, ты на ять проведёшь операцию. Только операцией своей и спасёшь его, а сливки, а сливки слижет… А сливки слопает её борец! Эта бухенвальдская крепышка не дурёнка какая. Баба-жох! Факт выживания у вас же в диспансере, в этом ёперном театре, разнепременно пристегнёт… кинет в копилку распроклятой чудодейственной травки! И ты никогда, нигде не отмоешься, не докажешь обратного. До тебя хоть доходит?! Собственным золотым скальпелем прирежешь себя! Тебе это оч-чень надо? Как главврач ты готов умереть сегодня в десять ноль-ноль?

— Сабо самой… н-нет… — заколебался Грицианов.

— А потому, — Кребс напустил грозы в голос, выдержал короткую паузу, — а потому через три минуты тебя не должно быть в городе! Не должно! — распаляясь, державно подкрикнул. — Ты слышишь, штопаная невинность? Лети, святошка, в космос! На юг! Ложись сам на операцию! Беги в тайгу! На охоту! К медведям! К белкам! К зайчихам! Куда угодно выметайсь! Под любым предлогом! Пока ещё темно!.. Твоего духа уже нет в городе! Не-ет!!! Ты это по-ни-ма-ешь?!

20

Едва размыло, раскидало ночь, когда Таисия Викторовна, временами сбиваясь на нервную прибежку, пожгла в диспансер.

Толкнулась в дверь — заперта.

Только тут ей вяло подумалось, ещё такая рань, что даже уборщица не проходила, и она, обмякнув, побрела за угол к мужу под окно.

У диспансера было два этажа.

Николай Александрович лежал внизу, на первом. Его окно сидело так низко, что с улицы можно было разглядеть всё в палате. Наполовину окно снизу замазано белым. Кое-где в закраске больные попротёрли с булавочную головку орешки-окнышки. Начальство об этих орешках не догадывается, Зато пришедшему не в час проведать лучше наблюдательной точки и не ищи.

Таисия Викторовна припала к орешку.

Николай Александрович ещё спал.

Она долго смотрела на него остановившимися глазами, и неясная тревога заворочалась в ней. Лицо тихое, какое-то засмирелое, успокоенное.

Её вдруг прошила молния:

«Да жив ли он?!»

Судорожно скрюченными пальцами стала скрести стеклину, убитым позвала шёпотом:

— Кока… Ко-ока-а!..

Николай Александрович сонно шевельнулся.

Тут она принишкла, усмирилась, но от окна не отлипла. Ей казалось, отойди — случится самое страшное. И она не отходила, оцепенев, пристыв к прозрачной, как слеза, точке в затянутом блёклыми белилами стекле.

Сколько она так простояла? Час? Два?

Бог весть…

Её окликнули.

Трудно повернулась она на голос.

Перед нею была Желтоглазова. В чистом, но уже в примятом халате. В шапочке. Кулак на боку.

— Хэх… Это ещё что за номера! — накатилась Желтоглазова. — Ума не дам… Будь кто другой — простительно. А то сама врач виснет на окнах! Есть ведь часы для посетителей. Есть ведь и двери как для нормальных…

Таисия Викторовна ничего не слышала, не понимала. Верней, слышать слышала, однако, как ни старалась, слов разобрать не могла. Всё перед ней плыло, зыбко качалось словно в тумане.

— Марфа Ивановна… миленька… всё готово к операции?

Холодно, надменно выпрямилась Желтоглазова.

«С каких это пор стала я ей миленькая? Совсем опупела с горя…»

— Операция? Какая операция?… Не было и не будет в обозримом будущем, — окаменело бормотнула Желтоглазова.

— По-че-му? — по слогам опало выдавила из себя Таисия Викторовна.

— Спросите что-нибудь полегче.

— По-че-му? — повторила Таисия Викторовна.

— Видите… Я всего лишь зам главврача… Главврач, извините, забыл мне доложить. И вообще, поступки руководства не обсуждаются.

— Где же оно, руководство? Где Леопольд Иванович? Он же должен сегодня в десять оперировать… Где он?

— Увы, далеко, — скучно пошатала головой Желтоглазова. — В тайге. На охоте. С сегодня руководство в отпуске в законном. Будет через месяц… Есть ещё вопросы?

— Есть, — твердея духом, коротко сказала Таисия Викторовна, выходя из тумана и наливаясь решимостью. Ей вспомнился её «аварийный бабий копеж», запасной план, и она спасённо вздохнула. — Уж коли Леопольд Иваныч изволили отбыть на природу, так разрешите и мне сделать маленький подарок больному. Разрешите его забрать.

— Это ещё что за новости в калошках?

— Какие уж новости… Пока Леопольд Иваныч будут гонять-пугать таёжное зверьё, набираясь новых сил, почему бы и больному не отправиться за здоровьем на природу? Всё равно остался без врача. Так пускай побудет ему врачом сама матушка природа…

— Поясней можно?

— У нас всё можно. Я вывезу мужа на дачу до возвращения Грицианова.

— Пожалуйста. Только… — Вскинув руку, Желтоглазова сухо щёлкнула пальцами. — Маленькое уточнение… Похоже, вы затолкали себе в голову невесть что о Грицианове. А, такой-сякой, сухой-немазаный, вместо операционной увеялся в тайгу. Насчет тайги я это шутя… — она неопределенно пошевелила пальцами, — шутя… для разминки. А правдония такая. Леопольд Иванович шёл на операцию и попал на переходе под машину. Увечья немыслимые. Самолётом увезли в Новосибирск… Это объяснение вас устраивает?

«Приговоренного к повешению устраивает любая виселица». Кто с этим поспорит? Не веря желтоглазовским россказням, Таисии Викторовна молча пошла в палату.

По пути ей успели вшепнуть будто бы желтоглазовские откровения:

«Подождём. Пускай она его ещё получше подготовит к операции. Пускай подлечит ещё, покуда его совсем нельзя будет оперировать. Она у нас сама, своими ручками придавит своего мил муженёнка. Сама! Мы ещё посадим её на заслуженный отдых в лужу. Капитально!»

Николай Александрович взглянул на жену, и испуг забелел у него на лице.

— Что с тобой? Ты какая-то вся, как пружина сдавленная?

— А какой же мне быть ещё в такой час? Если нас предают, то кто же кроме нас самих постоит за нас? Всё пошло вперекувырку… Ты от горя бегом, а горе передм…

— Да что такое? Не стой, садись… — показал на стул у своей койки. — Рассказывай…

— Кока, твой мудрорукий Грицианов удрал от тебя… — растерянно проговорила Таисия Викторовна, садясь. — Врач последним уходит от больного, а он удрал первым. Удрал от операции. Удрал от своего слова. Ты так верил ему! Про его честность мне твердил. Про Гиппократову клятву… Но теперь ты видишь…

Николай Александрович сражённо выдохнул из близких слёз:

— Что же делать?… Ты три недели на виду у всего диспансера готовила меня борцом к операции… Обдёргала, обломала все щупальца, осталась самая пустяшность — взять хирургу из меня, вышелушить уже нестрашную омертвелую опухоль, изолированную от всего живого, и на — хирург сбежал в тайгу! Что же нам делать?

— Тоже бежать в тайгу! — деланно-постно поднаметнула Таисия Викторовна. Говорила она для любопытных, слушавших со всех коек. — Едем на дачу!

При этом она хитрованно подмигнула, и Николай Александрович понял, что кроха замешивает какой-то фокус. Дачи у них никогда не было.

В скорой они сидели рядом.

Николай Александрович привалился к её плечику.

— Сорвали операцию… Что ж теперь тебе, всё заворачивай по-новой? Опять ты готовь меня?

— Что ты, колокольчик мой… Мучить тебя лишне не собираюсь. Никаковских опять… Всё бежит по графику. Правда, несколько по смещённому. Отсюда мелкие неудобства. Ты уж потерпи…

— О чём речь… Я говорл и повторяю: если моя жизнь нужна твоим опытам — я твой безропотный подопытный кролик. Бери… Я жил и живу для тебя для одной…

— Ну-ну-ну! К чему такие жертвы? Всё обкрутится, выскочит на лад. Вот увидишь! Только придётся малешко потерпеть… Эта дорога… этот переезд… Ты у меня не лапша…[64] подтерпи… Сирота и пуповину отрезает себе сам…

— Эха-а… Осиротели мы, осиротели… Даже ложка имеет свою судьбу… Сосед по койке всё нудил: «Промеж вас чистая война идёт, а она, то есть ты, ему, Грицианову, мужа под ножик пихнула… Диковинно…» И Желтоглазкина вскользь с лаской подпекала: а чего б вам не прооперироваться у себя в железке?… Я строил вид, что не понимал её… Э-э, дрогнул Золотой Скальпель… А я почему-то ему верил… верил…

— Испугался, а вдруг его капля упадёт на мою мельницу… Не отважился на операцию по моему методу… Испугался удачи!

— Испугаешься! Твоя удача им страшней ножа острого.

Дома Николая Александровича положили в коридоре.

Летом он всегда любил спать там. Коридор был широкий, долгий, разбежистый. По сю сторону стена всплошь из стекла. По ту сторону бокастые, в трещинках шоколадные брёвна одно на одном и две двери врезано в них. Первая к Закавырцевым, вторая к соседям, к Рысиковым.

За кроватью, у изножья, кадка с песком. Сразу от кадки деревянная лестница круто сбегает со второго этажа к входной двери. Лестница ветхая, жалобистая, всё охает под ногами, пройди то ли взрослый, то ли ребятёнок.

— Ларик! Воробушек! — позвала Таисия Викторовна четырёхлетнюю свою внучку со двора, на ходу застёгивая на булавку потайной карман, где был платочек с деньгами.

Девочка послушно подбежала.

— Лялик! Вот тебе поручение. Дома взрослых никого. Дедушку оставляю на тебя…

— Бабушка, а сто у дедуски?

— Двести! — сердито буркнула Таисия Викторовна, недовольная тем, что ой как не к моменту подтирается внучка с допросами.

— Не-е… Я не про сисло сто. А просто… Сто у него?

— Что, что… Ну ветрянка, ветрянка! Тебе легче от этого?

— Лекса… — светится гордоватой улыбкой девчонишка. — Я уже давно отболелась ветрянкой и совсем а не страсно… Бабуль… бабинька, а у ветра бывает ветрянка?

— Бывает, бывает… — А про себя подумала: ты ещё спроси, бывает ли рак у речного рака, бывает ли свинка у свиньи и слоновость у слона. — Вот что, ладушка, закрываем вечер вопросов. Отвечать некогда. Лучше в оба смотри тут, чтоб дедушка не спал. Развлекай. Весели. А я скоренько за билетами…

Лариса на пальчиках тихонько поднялась по лестнице.

Села на верхнюю ступеньку у самой у кадки и подгорюнилась.

Как же веселить дедушку? Спеть? Дедушка боленький, нельзя… Может, потанцевать? Разгрохаюсь… тоже нельзятушки… А что тогда можнушко? Сидеть пенёчком и молчать? Плоха-ая я развлекалка… Покудова я думаю, он, может, уже и приснул?…

Она подняла из-за кадки руку, покрутила.

Дедушка должен был увидеть бы её руку и как-то отозваться. Но дедушка лежал молчком. Она привстала и увидела, что глаза у дедушки закрыты. Спи-ит? Бабушка не велела…

Спрятавшись за кадку, Лариса попышней перевязала белые банты в блёстких тёмных косичках-ручейках, потукала коготочком по гулкому, пустому боку кадки.

Дедушка привстал на локтях.

Лариса торжественно вышла из-за кадки, разнесла в стороны края нарядной голубой юбочки в складку, с поклоном присела и уверенно объявила:

— Выступает Лариса Михайлова! Стихи!

И, не переводя дыхание, звончато залилась:

Дедушка накрыл лицо ладонью и заплакал.

Растерянная Лариса подбежала к дедушке, съехала на коленки.

— Дединька… дедунюска… хоросенький… Сто ж ты делаес?… Бабуска наказала тебя веселить, а ты вота как! Хужей рёвы… Вота войдёт бабуска, сто я искажу?

Девочка покинуто захлопала разнесчастными глазёнками и тоже в слёзы.

Николай Александрович подскрёб её слабой рукой к себе, еле слышно похлопал по тугим сахарным рёбрышкам.

— Ну-у, это у нас уже чистый перебор… Ещё не хватало, чтоб и кадушка заревела с нами за компанию. Не роси, внуча… Будет слезой слезу погонять… Вишь, я первый уже не плачу…

Лариса воссияла. Действительно, дедушка перестал плакать, а большего ей и не надо.

Она проворно выхватила у себя из нагрудного кармашка платочек с вышитым в углу зайкой, принялась старательно вытирать у дедушки на щеках две мокрые стёжки.

— Стоб бабука ни во столеньки, — показала каплюшку ноготочка, — не знала про нас!

— Не узнает, не узнает… Ты только доложи, девонька, откуда это ты выдернула… откуда это ты твёрдо знаешь бабушкин ещё гимназический стишок?

— А исто тута знать? В воскресенью она встрела нас с мамкой на вокзале. Радая. Гостьюски, гостьюски!.. Назадки ехала домой, рассказала стисок нам.

— В первом классе проходила… Вот память… — тихо удивился Николай Александрович и надолго умолк.

А на рассвете нового дня он очнулся в поезде — хлопотливо, угарно влетал с вытянутым на ветру дымным флагом в Новосибирск.

— Вот и наша дача! — сказала Таисия Викторовна, кивая на клинику, у входа в которую остановилась скорая. — Поверь, всё обойдётся. Оперирует Юрий Николаевич Юдаев, сокурсник Грицианова. Юдаев Юрий Николаевич… Запомни это имя, Кока. Прекраснейший хирург! Хирург-легенда! С тобой на операции будет Иришка, младшая из пяти моих сестёр. Младшая, младшая, а анестезиолог. Всё будет хорошо.

Ирина — сидела по другую руку вприжим с Николаем Александровичем — утвердительно пожала ему локоть.

И верно, всё было хорошо.

После Юдаев в восторге говорил Ирине:

— Борец — сказка! Как им отлично подготовили к операции. От крови, от слизи, от гноя слизистая была чистым-чистёхонька. Как языком вылизали! Что значит царь-травушка… Больше. Без травушки уцелел бы наш петушок? Не уверен… В нём же помимо того «подарка», что я выхватил, цветёт еще полна торба ах злых болячек. Аденома предстательной железы. Остеохондроз правой плечевой кости. Хронический колит. Анацидный гастрит. Гипертошка… Давленьице королевское. Двести пятьдесят на сто сорок! Ух и буке-ет… Ух и буке-етище!..

21

Отошли во вчера двадцать два января.

Её просторная коряговатая жизнь рисовалась ей в виде дерева. Ствол, ветви — это она сама. А листва — люди, которых к ней судьба подвела.

Нечаянно-негаданно ржа осыпала её дерево, и пошли её листочки валиться.

Первым пал Николай Александрович.

В ум не вобрать…

По его годам — разве шестьдесят пять это годы? — ему бы жить да жить.

И он жил безбедно, покойно.

В отпуск увеялись старики в Вязьму. В гости к дочке Людмиле.

Вдруг что-то там с почками. Удалили левую почку. Операция прошла блестяще. Почка прорастаний не имела, выделилась свободно.