Грешник Шимас Шахразада
И пусть никаких рабов не существовало — вернее, они жили лишь в разуме Шимаса. Но уж такой он был человек — всегда просчитывал каждый свой шаг. И потому прекрасно понимал, что, освобожденные и с деньгами в кармане, вчерашние прикованные галерники соблазнятся злачными местами Кадиса, привлекут к себе внимание окружающих, быстро будут разоблачены как беглые рабы и снова окажутся в цепях.
Шимас ощутил под ногами камни главной торговой улицы Кадиса. Одежда его была тщательно вычищена, и он знал, что выглядит настоящим щеголем. Скимитар на перевязи и дамасский кинжал за поясом, знал он, прибавляли значительности, но все равно он выглядел слишком молодо — слишком для того, что намерен был совершить. Нужен был помощник — в годах, достойный вид которого вызывал бы уважение. Селим, шагавший по пятам за юношей, имел слишком свирепый вид, слишком походил на пирата — такой внушит что угодно, но только не доверие.
Кадис, Шимас знал это, сейчас считался одним из великих портов мира, и на его базары съезжались купцы с шелками, специями, камфорой и жемчугом, благовониями и слоновой костью. Сюда привозили на продажу шерсть из Альбиона, меха из Скандии, франкские вина и левантские ковры. В толпе можно было встретить людей всех наций в одеждах на любой манер. Купцы смешивались здесь с пиратами, солдатами, работорговцами и учеными.
Шимас лишь телом был в тиши уютной кофейни. Мысленно он уже повернул в сторону базара, и тут его дернул за руку нищий.
— Подайте милостыню! Милостыню! Ради Аллаха! Хоть несчастный обол!..
Юноша пристально взглянул на него. Ястребиное лицо, худое, с пронзительными глазами и крючковатым, как клюв, носом, лицо, состаренное грехом и затененное коварством… Но в нем светилось и еще что-то, — быть может, проблеск ехидного юмора?
— О отец вшей, — в тон ему запричитал Шимас. — Чего ради просишь ты милостыню? Ты выглядишь как вор и сын воров! Кто же тебе подаст?
В проницательных глазах старика мелькнула искра сатанинского веселья:
— Тысяча извинений, о благороднейший! Сжалься над моей бедностью и слабостью! Милостыни прошу, ради Аллаха!
«Лицо, манеры… а если его отмыть?…»
— О разносчик кровососов, я не подаю милостыню, но если хочешь заработать золотую монету, поговорим. Золотую монету, — медленно повторил юноша, — либо острое стальное лезвие, если предашь.
— Золотую монету? — Глаза старика злобно и весело блеснули. — За золотую монету я проведу тебя тайком в лучший гарем по обе стороны Серединного моря! За золотую монету я мог бы… о, я знаю настоящую девчонку! Она истинный дьявол, демон из ада, но искушена в искусстве удовольствий, и у нее есть…
— Я ничего не говорил о женщинах. Следуй за мной. Путники остановились у общественной бани. Указав на нищего, Шимас велел служителю:
— Возьми этот мешок блох, окуни его, отскреби его, подстриги и причеши. Я хочу, чтобы он хоть издали напоминал благородного человека!
— Клянусь Аллахом! — Тот сплюнул в пыль. — Разве я джинн, чтобы творить чудеса?
Нищий злобно покосился на него, потом повернулся к Шимасу:
— О владыка! Зачем из множества бань в Кадисе привел ты меня в ту, где обретается эта падаль, это зловоние в ноздрях человеческих? Почему должен я в свои преклонные лета выслушивать эту тень невежества?
— Хватит! — оборвал юноша старого болтуна, ибо Абд-Алишеры всегда знали, когда показать власть. — Проводи его внутрь. Сожги этот гнилой блошиный улей, который служит ему одеждой. Я вернусь меньше чем через час с чистым платьем!
Когда нищий в конце концов предстал перед Селимом и Шимасом — с подстриженной бородкой, причесанными волосами, одетый, как подобает человеку уважаемому и обеспеченному, — он выглядел благородным, хоть и лукавым стариком, именно таким, как и нужно было для дела.
Старик назвался Шир-Али из Дамаска — некогда, по его словам, он был купцом, а позже дервишем, но для него настали тяжкие времена.
— Ты снова купец, — сказал ему Шимас, — твой корабль только что прибыл из Алеппо. И теперь ты торопишься как можно выгоднее сбыть галеру и груз. Груз — специи и шелк в тюках. Распорядись этим как следует, Шир-Али, продай все сегодня до вечера, и будешь щедро вознагражден. Но если ты поведешь дело нечестно или как-нибудь выдашь меня, то, — рука юноши недвусмысленно легла на кинжал, — то я выпущу твои кишки в дорожную пыль!
Селим вполголоса добавил:
— А я нарежу из тебя ленточек и скормлю собакам! Шир-Али мудро промолчал, покосившись, однако, на скимитар со всем возможным пиететом.
В маленькой харчевне все трое выпили вина, и Шимас показал старику список грузов и на словах описал корабль.
Он взглянул на список и воскликнул:
— Великолепно! За неделю…
— За неделю? У тебя времени до заката. Я — твой нетерпеливый племянник из Палермо, который получил это все в наследство и которому не терпится отправиться в Толедо. Ты, мудрый, испытываешь отвращение к спешке, но что можно поделать с таким горячим и глупым юнцом? Тем более что тут замешана девушка…
Старый мошенник неистовствовал, кричал, что это просто невозможно.
— Мы потеряем деньги! Нас обведут вокруг пальца, как последних олухов! Это еще можно бы сделать за два дня, но…
— Это пиратский корабль, — хладнокровно перебил его Шимас. — Команда в городе, пьянствует. Ты продаешь его сегодня, пока они гуляют…
Шир-Али недоверчиво взглянул на собеседников, потом пожал плечами:
— Вы либо смельчаки, либо глупцы…
— Может быть, сразу и то и другое, но клинки у нас более чем остры, а терпения совсем мало — так что не медли.
Несомненно, Шир-Али был когда-то купцом. Похоже, и вором тоже, но сейчас это было беглецам на руку. На каждом шагу Шимас страшился столкнуться нос к носу с капитаном или с кем-нибудь из его шайки, но старик не собирался торопиться.
— Ты сделал хороший выбор, — сказал он. — Ибо нищий видит многое, что ускользает от праздных прохожих. Мы знаем, кто честен, а кто мошенник, у кого есть золото, а кто просто попусту плещет языком…
Внезапно Шир-Али остановился перед маленькой лавчонкой — простой базарной палаткой — и принялся рыдать и рвать на себе волосы.
— Разорен! — истошно кричал он. — Я буду разорен! Продавать сейчас? Я не могу этого сделать! Это грех против Аллаха — продать корабль за такой срок!.. Подумай, дорогой племянник! Галера — сама по себе настоящее состояние, а тюки шелка!.. Позволь мне только придержать товар! Дай мне поторговаться! Есть же люди, которые хорошо заплатят за такую галеру!
На крики выглянул владелец палатки — по виду такой же проходимец, как Шир-Али. Он явно почуял выгоду:
— Что печалит тебя, о друг мой?
Шир-Али завопил еще громче, вокруг уже собралась небольшая толпа, а он между тем разразился потоком причитаний и проклятий. Его дорогой брат, лучший из братьев, голосил он, скончался! Галеру, которая только что ошвартовалась в гавани, нужно продать, а этот безбородый юнец, этот мальчик рядом с ним, мечтает сбежать в Толедо, прежде чем закатится солнце…
Между многословными причитаниями последовали и объяснения, и Шир-Али поведал, сколь богаты шелка, сколь ароматны специи… Да, выбор оказался удачен — судьба послала беглецам нищего с буйным и даже поэтичным воображением! Он горько плакал, он поносил свою тяжкую судьбу, злые времена, толкающие его на грех. Восклицал, как можно продавать сегодня, если столь много можно выгадать, чуть повременив… И внезапно сдался:
— Ладно… Идем! Идем, племянник, я знаю нужного человека! За такой груз он заплатит…
— Погоди! — Выглянувший на его крики хозяин лавчонки поднял руку. — Подожди! Быть может, тебе нет нужды идти дальше. Корабль, готов спорить, старый, шелк, думаю, промок в дырявом трюме, специи сопрели, но все же…
Шир-Али остановился, презрительно глянув на него через плечо:
— Что-о? Это ты-то говоришь о покупке? Да где тебе взять сто тысяч динаров? Откуда, в самом деле?
— А кто говорит о ста тысячах динаров? Это болтовня дураков… и все же не будем спешить. Поистине, сам Аллах послал вас ко мне. Войдите внутрь.
— Кто тут говорит об Аллахе? — отпрянул Шир-Али. — Какие у нас могут быть дела с тобой? Нам некогда тратить время попусту! Галера должна быть продана до наступления ночи — так могу ли я тратить драгоценное время на пустую болтовню?
Шимас столь полно перевоплотился в сбежавшего раба, что не замечал ни давным-давно севшего солнца, ни прохлады, которой тянуло от реки. Он был там, в Кадисе, вместе с волшебно перевоплотившимся Шир-Али и Селимом…
После долгих споров и многих пререканий лжекупцы все же позволили проводить себя в лавку и уселись на подушках, скрестив ноги, причем Шир-Али все время протестовал против такой пустой траты времени. Несколько раз он вскакивал — и лишь затем, чтобы его с поклонами усадили. Хозяин лавчонки, представившийся Бар-Аддином, внимательно читал список грузов, все время бормоча и считая на пальцах. Гости пили поданное хозяином вино и ждали.
Лавка выглядела скромно, даже бедно, однако в любом городе невозможно долго ходить по улицам и не знать, что вокруг происходит. Существует лига нищих, и чего они не знают, того не знает никто. Вскоре купец вызвал мальчишку и спешно послал его куда-то, и буквально через несколько минут тот вернулся с двумя длиннобородыми стариками. Склонив головы друг к другу, они изучали список, споря и протестуя.
Шир-Али вдруг поднялся на ноги:
— Хватит! Довольно!
Беглецы были уже у двери, когда Бар-Аддин остановил их:
— Проводите нас на корабль. Если все обстоит так, как вы говорите, мы покупаем.
— И корабль тоже?
— И корабль.
Свиток четвертый
Итак, теперь он стал совсем иным Шимасом — Шимасом-беглецом. Но и Шимасом-богатеем. Новая личина оказалась на диво удобной: можно было позволить себе не соблюдать педантично всех обычаев, ибо откуда о них всех знать альбионцу? Можно было позволить себе вольность-другую, ибо почему богатей не может себе позволить лишнего?
Путь из Кадиса в Кордову с деньгами стал удивительно простым и приятным. Во всяком случае, в воображении Шимаса. Оставалась малость — стать в великой Кордове одним из тех иноземцев, о которых говорят вполголоса, о которых шепчутся, прознав о новой выходке, о которых думают звездными ночами, мечтая о несбыточной любви.
И для этого надо было учиться. Учиться везде, всегда и всему, словно ты школяр, впервые ступивший на порог класса. И здесь ни слухи, ни даже самое пылкое воображение помочь не могли — раньше или позже все равно стало бы ясно, насколько глубоки знания.
Так и не решив, какой из ученых школ отдать предпочтение, Шимас начал с самого простого — он избрал библиотеку, в которой проводил дни от восхода и почти до полуночи. Мир распахивался перед юношей все шире. И с каждым днем он понимал, что времени не так уж много, ибо барон, конечно, не будет сидеть на месте, ожидая, как от удара сапога Шимаса распахнется дверь его опочивальни. Следовало учиться, но не только прилежно, но еще и быстро. На первое место Шимас решил поставить медицину и военную тактику, но, кроме них, также изучал и искусство мореплавания, историю, философию, алхимию и ботанику.
Ключ к успеху в полуденных странах тогда был, однако, не в этих познаниях. Приверженец Аллаха всесильного по природе поэт. Его язык полон поэзии и чудесных звуков настолько, что даже государственные документы пишутся в поэтической форме, а поэты-импровизаторы становятся самыми почитаемыми и нужными людьми.
Среди прочего наслаждался Шимас и великим трудом «Кабус-Намэ» — поистине всеобъемлющим наставлением по поведению в обществе, ведению хозяйства, служению господину, мудрым правилам правления, воспитания наследников и еще многим столь же нужным для принца мелочам. Одна из глав излагала советы по стихосложению. Не ведомо, много ли выгоды удалось извлечь сыну принца гурганского из отцовских советов, но Шимасу удалось. Принц умер за сто лет до его рождения, а может, и еще раньше, но его советы были как нельзя кстати и посейчас.
Мало-помалу юноша изучил пути, коими мог покинуть Кордову, чтобы направиться на полуночь и полудень, закат и восход. Иногда, представляя себя беглецом, скрывающимся рабом, Шимас проводил целые часы неподалеку от городских ворот. Так он узнал часы закрытия и даже разведал, какие из стражников строги и неподкупны, а какие, напротив, несут службу спустя рукава. Время от времени он распивал бутылочку с теми, кто был к этому склонен, ибо большинство приверженцев Аллаха вина не пьют. Иногда заглядывал в низкопробные кабаки, заводя знакомство с фиглярами, жонглерами, бродячими певцами и даже с ворами. Слушал сказочников на базарах, прикидывая, что и это может когда-нибудь пригодиться. Упражнялся в игре на лютне и то тут, то там опускал в чью-нибудь руку монету или покупал что-то съестное.
Постепенно этим людям стало известно, что высокий широкоплечий юноша — тот самый беглый альбионец, который по незнанию попал в плен, но затем одолел своего пленителя, продав его галеру и все, что успел этот неумелый торговец живым товаром награбить по дороге в Кадис. Не брезговал Шимас и слухами — ведь даже в самых глупых все же зачастую может содержаться зерно истины. Он убедился, что его враг по-прежнему жив, наводит ужас на всю округу, да еще и имеет наглость хвалиться тем, что изгнал «этих вонючих собак Абд-Алишеров из Арморики».
Когда Шимас впервые услышал это, он не просто вышел из себя — он вскочил, опрокинул тяжелую лавку и с трудом сдержался от крика. И без того ученые мужи и студиозусы, сидевшие неподалеку, одарили его более чем недовольными взглядами. Да, следовало спешить… Однако все же так, чтобы не бросить на полдороге ни один из важных курсов наук. Да и сами книги… О, это были подлинные сокровища, расставаться с которыми было поистине больно. Роскошно иллюстрированные, переплетенные в доски из ароматической древесины, обтянутые тисненой, украшенной самоцветами кожей… Написанные на древесной коре, на пальмовых листьях, на бамбуке или на тонких деревянных дощечках, на кожах животных, на кости, на тонких табличках из меди, бронзы, сурьмы, глины, на полотне и шелке…
В библиотеке Шимас встретил ученых, которые читали на санскрите, на языках пали и харушти и даже на древнекашмирском письменном языке — сарада. Но попадались тексты на языках, которых прочитать не мог никто, — копии записей с островов Крит и Тера, из далеких этрусских развалин… Иногда юноша мечтал о том дне, когда, вернувшись из Арморики, вновь окунется в прекрасный мир потаенного знания, но в этот раз не уйдет, пока не раскроет все тайны забытых языков.
День за днем он буквально закапывался в работу. И вскоре стало заметно, сколь далеко эти ученые занятия продвинулись вперед. Однако говорить о том, что Шимас постиг все науки, было бы и смешно, и глупо. Но… Но все же он чувствовал себя не зеленым студиозусом, а серьезным ученым, доискивающимся разгадок самостоятельно, без подсказок надменных учителей. Да и знания эти, юноша чувствовал, не выветрятся у него из головы через час после ответа на экзамене.
Чем больше Шимас узнавал, тем больше убеждался, что ему повезло жить в необыкновенное, поистине удивительное время. И чувствовал: если бы не его миссия, он бы посвятил себя изучению своего мира и своего неповторимого времени. В силу рождения юноша был равно далек от постулатов разных верований, предпочитая рассчитывать лишь на собственные силы и разум. Однако не замечать очевидного не мог и он. Наступало время, когда из всех вероучений наибольшим уважением в мире после христианства стал пользоваться ислам, называвший Аллаха всесильного и всевидящего единственным богом. Никогда прежде ни одна идея не сообщала миру столь мощного толчка к территориальным завоеваниям и к развитию культуры, как религия, которую дал миру Мухаммед, погонщик верблюдов из Мекки. Христианство — другая великая движущая сила этого неповторимого времени, — за тысячу лет распространило свое учение только на несколько стран Западной Европы.
С другой же стороны, на протяжении всего лишь ста лет, прошедших после смерти Мухаммеда, магометане пронесли меч ислама от Узкого океана, который называли Атлантическим, до Индийского и собрали под своей рукой одновременно большую часть Испании, часть Южной Франции, остров Сицилию, всю Полуночную Африку и Черную Землю Кемет, всю Аравию, Святую Землю — Палестину, — Армению, Персию, Афганистан и почти треть огромного Хинда. Вера распространилась столь далеко, сколь не смог пройти даже Искендер Двурогий.
Магометане приходили с мечом, но сохраняли и поддерживали все лучшее, что находили в покоренных странах. Многое, что пришло на закат из арабской науки, на самом деле было создано умами евреев, персов, греков, народов самого сердца огромной Азии и берберов, но эта наука расцвела под покровительством приверженцев Аллаха всевидящего, побуждаемая их горячим воодушевлением. В этом мире ученый был желанным гостем везде, он мог преодолеть даже тысячи фарсахов — и в каждом городе его приветствовал султан, бей или эмир, ему преподносили дары, его чествовали, сопровождали, развлекали и, самое главное, — внимательно слушали.
Конечно, кое-где уже появлялись признаки перемен. То тут, то там к власти приходили правители невежественные или жестокие, и интересы их не имели ничего общего с распространением знаний. За блеском магометанского величия все яснее проглядывали признаки упадка… Но, как бы то ни было, в течение более чем пяти веков именно магометане несли миру свет просвещения.
Лихорадочное стремление к открытиям охватило мир: из старых библиотек и книжных лавок растаскивали книги, люди углублялись в неизведанное, ставили опыты, испытывали новое. Ничего подобного не происходило раньше на памяти людской. Афинские греки думали, рассуждали и спорили, но исламские ученые ставили опыты, испытывали и исследовали, а не только рассуждали. Новые идеи их не пугали, и звезды в пустынях были удивительно близки. Их корабли, вместе с чинийскими и индийскими, превратили Индийский океан в столь же оживленное место, каким давно уже было Серединное море. Арабские суда плавали в Чину и страну Сер, в Малакку, на Суматру, Борнео и Яву. Их вероучение распространялось на островах, о которых в полуночных странах и не слыхивали, а там, куда приходила их вера, вслед за ней появлялась и торговля.
Пилигримы, совершавшие хадж — паломничество в Мекку, — приносили с собой путевые заметки, и записи эти помогали расширять знания об окружающем мире. В большинстве своем книги в библиотеках имели кожаные переплеты и были переписаны на бумаге хорошего качества вручную весьма образованными копиистами. Небольшие и не очень тяжелые — они словно сами просились в руки. Листать их было подлинным удовольствием, а переписывать — настоящей честью.
Должно быть, звезды были к Шимасу расположены, ибо не прошло и двух десятков дней, как о нем заговорили, сначала его соседи по библиотеке, потом усердные копиисты, которым он частенько задавал вопросы, свидетельствующие о подлинной жажде знаний. Потом, как раз накануне великой субботы, к нему обратился высокий и статный старик, кади великой Кордовы.
— Говорят, юноша, что ты настоящий географ?
— Географ? — От неожиданности Шимас проглотил приличествующее случаю приветствие.
Говоря по чести, он с трудом вообще открыл рот — ибо кади Кордовы был сам Аверроэс — великий ученый, чье имя останется в веках.
— Ну конечно, притом географ, сам плававший и к Зеленой Земле, и еще далее на полуночь. В отличие от тех географов, которые не в силах отличить полуночь от полудня, ибо странствуют лишь по скверным портоланам или картам, о происхождении которых нельзя сказать ни одного доброго слова. Тот же Пири Рейс из Порто…
Тут Аверроэс умолк, не желая, видно, чернить братьев по цеху. Шимас задумался.
«Географ? Мне ли претендовать на это гордое звание? Как бы меня ни называли, я один знаю всю обширность своего невежества. Правда, я прочитал больше книг по землеописанию и изучил больше карт, записей и лоций, чем большинство сидящих рядом со мной… Действительно, мне довелось поплавать по морям, неизвестным магометанам, и все же я вопиюще невежествен в столь многих вопросах, которые просто необходимо знать!..»
Да, слова «неизвестные моря» лишали юношу покоя задолго до того, как он впервые ступил на борт рыбацкой шхуны. С начала времен люди уходили далеко в море и часто оставляли рассказы о своих странствиях, однако как много оставалось недосказанным! Зов новых горизонтов быстро находит отклик в сердце каждого странника.
Шимас знал, что в Венетии сохранились легенды о плаваниях к дальним землям, неясные, туманные повествования о нависающих утесах и обрушивающихся волнах, о храмах, золоте и чужеземных городах. Юлий Цезарь писал в своих «Комментариях о Галльской войне» о больших кораблях с дубовым корпусом и кожаными парусами, но ничего не знал ни о портах, которые они посещали, ни о привозимых ими чужеземных товарах. Должно быть, записи о самых дальних их плаваниях хранились в погибших великих библиотеках Тира, Карфагена или Александрии.
Заговорившись, Шимас и Аверроэс удалились в глубину сада рядом с библиотекой. Многие именитые посетители оглядывались им вслед, ибо кади был высоким сановником и известным ученым. А эти двое, столь разные, неспешно беседовали о географии, медицине и звездах. Шимас, расхрабрившись, даже рассказывал о лекарствах, применяемых народами полуночи, и о целебных травах, тайну которых поведал ему дед, один из друидов, служителей тайного знания, быть может, даже последний из них.
Одной этой прогулки было достаточно, чтобы Шимас обеспечил свое будущее в прекрасной Кордове, да что там, во всей полуденной Испании, но для него самым главным было осознание того, что он, простой скиталец, принят как равный самим Аверроэсом.
Шимас на миг отвлекся от ученой беседы. И впервые обратил внимание на то, сколько вокруг хорошеньких женщин. Да, эти прекрасные цветы тоже искали знания. Но, похоже, не одного только знания — ибо ноготки пальцев были кокетливо подкрашены хной, а сурьма усиливала блеск глаз. У многих в волосы были воткнуты гребни с прикрепленными к ним шарфами из легкой полупрозрачной ткани, да и одеяния их были удивительны и прекрасны.
Пророк запрещал носить шелковые одежды, однако же ему, как хорошему супругу, полагалось бы лучше понимать женщин. Здешние красавицы были сплошь в шелках, да и многие мужчины тоже. Шелк появился на полуночь от Столпов вместе с маврами и весьма быстро стал главным товаром для вывоза — узорчатые шелка и гобелены доставлялись во все порты Ближнего Востока. До зарождения шелкоткачества в Испании пользовались славой коптские шелка из Кемета и сасанидские из Персии, теперь же кордовские шелка превосходили все прочие.
Альмерия особенно гордилась своими женскими тюрбанами и дамастовыми, или камчатными, тканями для драпировок. Легкие ткани, в противоположность более тяжелому атласу, бархату и дамасту, изготовляли в Каталонии и Валенсии. Большинство христианских стран заказывали в Испании мантии для придворной знати и облачения для духовенства.
Все эти почтенные сухие знания с быстротой молнии мелькнули в разуме Шимаса. Мелькнули и пропали. А вот блеск девичьих глаз и их смелые взоры запали в самую душу.
Свиток пятый
В широких черных шароварах с темно-синим кушаком, черных сапогах из лучшей кордовской кожи, дымчато-голубом шелковом тюрбане, в плаще из темно-синего сукна, накинутом на белую шелковую рубашку, Шимас выглядел этаким мавританским щеголем. Под плащ он надел парчовую куртку до пояса, золотистую с голубым.
Но, как говорится, по одежке встречают — по уму провожают, и он прекрасно понимал, что должен воплотить образ человека, которым хотел стать, в поступки, подобного человека достойные. Среди почтенных искателей знаний, уважающих себя и окружающих, следовало действовать не спеша, но и не мешкая, внимательно наблюдая за их поведением, и таким образом учиться тому, как следует себя держать. Это, Шимас чувствовал, еще не раз пригодится ему. Чувствовал, хотя и не представлял пока, как быстро и сколь надолго.
Беседы с учеными мужами, посетителями «приюта мудрости», убеждали его, что для обретения знаний он нашел идеальный путь. Идеальный уже хотя бы потому, что нигде в мире, кроме мавританской Испании, не смог бы юноша изучить больше, чем в ее приветливых библиотеках. Шимасу, правда, казалось, что эта ученость, сколь бы она ни была обширна, страдает полным отрывом от самого мира. Но он-то успеет еще пройти и проехать по всему миру — уже хотя бы затем, чтобы убедиться в истинности своих знаний. Или их ложности.
А для того, чтобы не прослыть невеждой, юноше пришлось изучать поистине все — от медицины до химии, от математики до истории. Именно история, жизнеописание человечества, убедила его в том, что, сколь бы широко ты ни был образован, ты должен все свои знания испытать на прочность. Ибо сам ход жизни убеждает: тот, кто уверен лишь в себе, всегда проигрывает.
Так было издавна. Насквозь прогнившая империя вестготов рухнула при первом же натиске небольшого отряда магометан под предводительством старого солдата Тарика. Империя эта представляла собой смешение народов и языков, многие из которых были наследством прошлых времен. В ней оставили свой след иберы, финикийцы и даже этруски, если вообще когда-то существовали. Финикийцы были семитским народом, расселившимся вдоль побережья, они открывали торговые предприятия и посылали корабли в Узкое море, или Атлантику. Их суда и корабли из Карфагена, бывшего когда-то финикийской колонией, огибали Африку, которую называли Либией, ходили на Скиллийские острова за оловом, достигали берегов Бретани и проникали в Полуночное море так далеко, как позволяли льды. Поскольку каждый мореход ревниво хранил тайну происхождения своих товаров — природных материалов и изделий рук человеческих, — никто, вероятно, никогда не узнает истинных пределов их путешествий. Греки, римляне, вандалы, готы — все вторгались в Испанию и все оставили здесь свой след.
Шимас не уставал бродить по улицам, одна из которых, как в свое время поведал ему дядя, имела десять миль в длину и вся, из конца в конец, освещалась по ночам. Берега Гвадалквивира были окаймлены рядами домов из мрамора вперемежку с мечетями и садами. Вода подавалась в город по свинцовым трубам, почти на каждой площади — от крошечных до огромных — били фонтаны, а город щедро украшали цветы и виноградники.
Говорили, что в Кордове пятьдесят тысяч роскошных жилищ и столько же несколько более скромных. Верующие молились в семистах мечетях и омывали тела в девятистах общественных банях. Шимас вспомнил, как на его родине истовые христиане отрицали купание как языческий обычай, а монахи и монашки хвастались немытостью тел как свидетельством истовой преданности вере. Одна из монахинь, по слухам, похвалялась, что за шестьдесят лет своей жизни ни разу не мыла никакую часть тела, за исключением кончиков пальцев перед обедней.
В городе были открыты тысячи мастерских, целые улицы занимали ремесленники, работавшие по металлу, коже и шелку. Рассказывали, что в Кордове трудится сто тридцать тысяч ткачей, изготовляющих шелковые и шерстяные ткани непревзойденного качества.
Во время одной из бесчисленных прогулок на боковой улочке неподалеку от все той же библиотеки Шимас нашел худощавого свирепого араба, который преподавал искусство обращения со скимитаром и кинжалом. Так был сделан второй шаг на пути к избранной им цели. Теперь приходилось делить свое время и силы между двумя уроками — уроком для разума и уроком для тела. Конечно, ему было бы намного труднее, если бы не долгие часы на веслах, если бы не детство, заполненное бегом, борьбой и лазаньем по скалам. Суровый учитель порекомендовал Шимасу еще одного наставника — борца из далекой страны Хинд, громадного роста, великолепного мастера и знатока в своем деле, теперь уже, правда, постаревшего. Он бегло говорил по-арабски, и в промежутках между схватками учитель и ученик беседовали о его родной земле и о тех странах, что отделяют ее от остального мира.
Шимас был черноволос, как многие из жителей блистательного города, волосы его вились, а кожа была лишь немного светлее, чем у большинства из них. Теперь же он отрастил черные усы и мог легко сойти за араба или бербера. При его немалом росте и в богатом новом платье он привлекал внимание на улицах, где проводил много времени, изучая городские нравы, прислушиваясь к торгу купцов и покупателей, сплетням, спорам и ссорам. Но прислушиваться было мало — и юноша старался перенять разные говоры, привычки, даже походку. И это у него получалось просто замечательно — теперь уже он мог сойти за любого из тех, кого встречал на базаре или в лавке, в библиотеке или на борцовском ковре.
Итак, он стал совершенно другим человеком. Нет, он чувствовал себя другим человеком. Образованный, с приличными манерами, привлекательный юноша с избранной целью в жизни. С первой из избранных целей — ибо жизнь куда длиннее, чем даже сотня сладчайших местей.
Теперь можно было подумать и о том, чтобы обзавестись не только покровителями, но и покровительницами. Или, быть может, нежной возлюбленной. Однако такова уж была судьба Шимаса, что даже возлюбленная, которую припасла для него судьба, уже давно была сговорена за другого. Более того, она в мнении света этому другому и принадлежала. И, пожелав с ней соединиться, Шимас стал в определенной мере изгоем в том мире, где пытался стать своим. Однако это его все же приблизило к цели, пусть и всего на шаг.
Наступил вечер осеннего равноденствия. Традиции в прекрасном городе чтили все. Потому неудивительно, что один из четырех сакральных праздников со временем превратился в обычный праздник, уже не связанный ни с культами многочисленных богов, ни с религиями, которые набирали все большую силу. Теперь это был просто день, с которого в городе начиналась череда балов — череда, которая должна была закончиться в день, посвященный другому позабытому богу, Митре.
Первый из балов традиционно давал наместник халифа. Город привечал столь разных гостей, что балы эти не были похожи ни на какое иное празднество.
Ученые и купцы, послы и богатеи, женщины и мужчины — в этот день каждый преображался, становясь кем-то другим. Вот и сейчас пестрая толпа, прогуливающаяся под аркадой дворца, могла вызвать подлинное головокружение у стороннего наблюдателя.
Получить приглашение на праздник было совсем не просто. Но только не для тех, кого числил своим другом кордовский кади. А Шимас относился именно к тем, к кому Аверроэс благоволил.
Юноша вошел в сад, освещенный лишь сотнями крошечных фонариков. Краем глаза он заметил рядом с собой молодую женщину, которая, в отличие от многих гостий, даже не пыталась прикрыть лицо маской или шалью. Удивительная грация, необыкновенный цвет лица тут же привлекли его внимание. Как, увы, и внимание слишком многих молодых мужчин.
То была Фатима, единственное дитя властителя Саона. Она вошла следом за высоким широкоплечим мужчиной в богатом мавританском платье и успела пережить несколько малоприятных секунд.
Сперва она решила, что в ее одежды вкрался какой-то постыдный непорядок, — или они, что еще хуже, уже вышли из моды. Однако вскоре девушка поняла, что все смотрят исключительно на ее случайного спутника. Пришлось и ей внимательнее взглянуть на него, дабы понять причину столь жадного интереса.
Первое, что бросилось в глаза: красив! невероятно красив! Правильные черты лица, слегка напоминающие лица античных статуй, темные чувственные глаза… Но прежде чем девушка смогла полностью оценить обаяние молодого человека, незнакомец с плавной грацией поклонился ей, церемонно произнес «Прошу извинить» и был таков.
Почти тотчас же она заметила в толпе отца. Он шел к ней, ласково улыбаясь и раскинув руки. Фатима расплылась в ответной улыбке и радостно устремилась в его объятия.
Вот и все, что можно сказать о ее первой встрече с Шимасом. Тогда Фатима провела в обществе черноглазого красавца всего несколько секунд. И если бы она не заметила повышенного интереса собравшихся на балу к этому человеку, он бы так и остался всего лишь смутным воспоминанием.
— Ты выглядишь просто чудесно! — воскликнул отец, отстраняясь от Фатимы и окидывая откровенно мужским, не отцовским взглядом ее блистательную красоту. — Похоже, неблизкий путь из Саона тебя не утомил.
— Чему ты удивляешься? — пожала плечами девушка. — Разве не ты сам приучал меня к трудностям? Сейчас же путь из Святой земли прост и почти безопасен. Горячая ванна — и я вновь пришла в себя.
Отец довольно улыбнулся.
— Хорошо, что мы снова вместе, пусть и ненадолго!.. Позволь мне представить тебя местной публике. Не уверен, что знаю здесь всех, но чужаку прощают и большее невежество. А вон и хозяин праздника, достойнейший наместник. Идем! Я с радостью похвастаюсь такой дочерью!
Они подошли к ближайшей группе гостей. Послышались почтительные приветствия, завязался разговор, но все это время Фатима краем сознания отмечала неутихающий интерес к человеку, с которым вместе вошла в зал. Казалось, едва ли не все гости следили за его перемещениями по драгоценным мраморным плитам просторного зала. Никто не знал, откуда взялся этот щеголь и почему его столь радушно приветствуют самые уважаемые гости наместника.
И в этот момент незнакомец рассмеялся. Фатиме повезло наблюдать все от самого начала: поначалу на бронзовом от загара лице расцвела широкая улыбка, потом смехом засверкали глаза, а затем притихших гостей просто оглушил раскат хохота. Да такого заразительного, что Фатима ощутила желание рассмеяться вместе с этим странным человеком.
— Кто он такой? — Девушка обернулась к своей соседке, по виду жительнице далеких полуночных стран, которая не отрывала взгляда от длинноволосого красавца.
Та, ни на мгновение не сводя глаз с предмета созерцания, ответила:
— Шимас Абд-Алишер. Говорят, что в его роду были даже властители Альбиона. Наверняка пират.
Похоже, именно пиратское прошлое особенно волновало эту мечтательную особу.
— Говорят, он до сих пор не связал свою жизнь ни с одной сколько-нибудь влиятельной дамой. Наверное, к нему не так-то просто подступиться.
— Подступиться? — недоуменно переспросила Фатима.
Фатима обычно понимала не только намеки, но даже их тень. Однако сейчас ей понадобилось усилие, чтобы просто сосредоточиться на беседе.
— Ну конечно! — Собеседница наконец соизволила обернуться. Подмигнула Фатиме и добавила: -
Любая захотела бы иметь такого возлюбленного… Достаточно поглядеть на него…
И девушка томно вздохнула — как и многие женщины, в тот вечер тайком наблюдавшие за Шимасом, пока он, должно быть, даже не думая ни о чем подобном, степенно беседовал с самыми уважаемыми из гостей вечера.
Свиток шестой
Кордова перенимала традиции очень быстро. А создавала их еще быстрее. В кругу приближенных наместника стало уже хорошим тоном знакомить дам и кавалеров друг с другом. Особенно в тех случаях, когда эти господа привлекали столь пристальное внимание — кто своей внешностью, кто своей загадкой, а кто своим недюжинным разумом. Шимасу же повезло трижды. И потому его знакомили с особой охотой. К Фатиме юношу подвел сам кади. И это было поистине великой честью.
Девушка поймала себя на том, что она, обычно такая невозмутимая, сейчас необыкновенно взволнована. Голова шла кругом от одной лишь мысли, что этот таинственный юноша всего в шаге от нее.
— Да хранит вас Аллах всесильный и всевидящий, добрый господин… — каким-то чужим, почти дрожащим голосом произнесла девушка, подняла робкий взгляд на его лицо, встретилась с ним глазами — и тут у нее по-настоящему перехватило дыхание. На расстоянии вытянутой руки красота юноши показалась такой совершенной, почти убийственной, — Фатима вдруг ощутила ее как страшную опасность, как занесенный нож.
— И да хранит он вас, прекрасная дева, сто раз по сто лет, — ответил Шимас. Судя по искренней улыбке, интерес присутствующих немало забавлял этого странного, даже чуть таинственного молодого человека. — Вы впервые в Кордове?
— О да, — ответила уже взявшая себя в руки Фатима. Ей показалось, что Шимас не осознает, какое сильное впечатление на женщин производит его внешность. — Кордова прекрасна. Удивительный город… прекрасные люди… необыкновенные традиции… Есть чему поучиться.
Шимас любовался собеседницей. Впервые он позволил себе остановить чисто мужской взгляд на девушке. Хотя трудно было не заметить, что дочь повелителя Саона к тому же отнюдь не глупа. Однако внешность в данном случае приковывала глаз в первую очередь. Прекрасна, воистину прекрасна. Копна золотисто-каштановых волос, темные, магнетически притягивающие громадные глаза, смугловатая нежная кожа — похоже, девушка привыкла проводить много времени на открытом воздухе. Поговаривали, что она воспитывалась вместе с братьями — скачки через пустыню, сражения на шпагах… Шимасу шепнули даже, что она может стать по-настоящему опасной, если речь будет идти о ее жизни… Или жизни кого-то из тех, кто ей дорог.
— Поистине мудрые слова, прекраснейшая… Ибо здесь не просто есть чему поучиться. Город сам заставляет делать это. Он обучает всему, что может понадобиться человеку, — от грамотности до умения защититься… От счастья увидеть свою мечту до мига обретения оной…
Молодые люди улыбнулись друг другу, как старые друзья, которые встретились после долгой разлуки, ибо оба прекрасно понимали намеки.
— Шербет? Присядем вон там, у цветочной колонны? Девушка ответила утвердительным кивком, стараясь отвести взгляд от завораживающих глаз собеседника. Увы, получалось у нее это не очень хорошо.
— Итак, чему же будете в этом городе учиться вы, моя греза?
— А вы? — Фатима решила перехватить нить беседы. В противном случае, она чувствовала, он сможет обольстить ее и молча.
— Я учусь всему — ибо цель моя велика, сил для нее понадобится превеликое множество, равно как и знаний. Неведомо, что и когда может пригодиться тому, кто, как я, начинает жизнь, не имея ничего, кроме могущественных врагов…
«И целого сонма обожательниц…» — подумала Фатима.
— Как досадно, что наша встреча состоялась лишь сейчас, — продолжил Шимас с многозначительной и рассеянной улыбкой, должно быть не зная, как действует она на слабые женские сердца. — Приятная беседа — столь великая редкость…
«Большинство женщин ищут в вас отнюдь не хорошего собеседника», — подумалось Фатиме, которая не прекращала упиваться неповторимой и таинственной красотой Шимаса. Даже сейчас, когда он позволил себе расслабиться в тени цветочной колонны, вдалеке от оценивающих глаз, от него исходила мощная чувственная сила. К тому же из пересудов вокруг его имени, которые не стихали на протяжении всего вечера, Фатима успела понять, что и он в женщинах ищет отнюдь не собеседниц…
«Если, конечно, в слухах есть хоть крупица правды…»
— Да, это верно, — кивнула Фатима. — Приятная беседа такая редкость, как, скажем, постоянство в чувствах.
Брови Шимаса слегка поднялись.
— Должно быть, прелестнейшая, вы наслушались сплетен обо мне. Увы, о чувствах я знаю пока совсем немного. Куда меньше, чем о лекарственных травах или, скажем, об истории мира. Ибо не нашел еще наставницы, способной раскрыть мне этот непостижимый мир…
«Думаю, в дамах, желающих сделать это, у тебя, друг мой, не было недостатка…» Хотя тут девушка поняла, что за весь вечер не слышала ни слова ни об одной женщине, брошенной этим непостижимым красавцем. Более того, даже о том, что хоть кому-то из счастливиц повезло стать его дамой сердца, тоже не было сказано ни слова. Только томные вздохи, томные взгляды и…
— Должно быть, вы просто не смотрели по сторонам…
Шимас, похоже, в глубине души был согласен с Фатимой, но оборвал ее достаточно резко:
— Я и не искал… Ибо мечтаю, подобно героям древних саг, обрести свою любовь, а не купить страсть.
Фатима прикусила губу. Да, с ним надо держать ухо востро, это не какой-то напыщенный хлыщ, сынок обедневшего рода, ищущий легких побед. Похоже, его цель и в самом деле столь велика, что на все остальное просто не остается ни времени, ни сил. Но как же он красив! Каким счастьем, должно быть, станет миг, когда можно будет насладиться его объятиями…
Молодой человек улыбнулся, словно прочел ее мысли. Быть может, он успел бы и сказать нечто, но тут зазвучала музыка. Еще одна традиция, удивительно быстро прижившаяся в Кордове, — танцы в парах. Шимас поднялся и учтиво поклонился.
— Окажите мне честь, прекраснейшая… Думаю, в Саоне вам было затруднительно найти хорошего партнера для танцев… — Он взял ее руки в свои и совсем тихо добавил: — Я так долго ждал возможности вас обнять…
Расплываясь в коварной улыбке, юноша встал.
— Как видите, со мной тоже случаются досадные оплошности. Но сегодня вечером, клянусь, я буду само совершенство. И не дам ни малейшего повода к скандалам или хотя бы к обычным сплетням.
— Достойнейший, — Фатима выпрямилась и подала юноше руку более чем интимным жестом, — поверьте, я скандалами не интересуюсь и пересудов не боюсь.
Шимас все еще удерживал руку Фатимы, и стояли они почти неприлично близко друг к другу. На губах юноши, изумительно красиво очерченных, на расстоянии ладони от ее лица, играла двусмысленная улыбка.
— В самом деле? Ты не боишься сплетен и пересудов? Готова пересечь границы дозволенного?
— Когда живешь столь далеко от мира, как я, когда воспитываешься так же, как я, — отвечала Фатима, — кожа грубеет и перестаешь думать о странных условностях, описывающих поведение мужчин и женщин…
Это была настоящая ловушка: Шимас маняще близко перед собой видел нежнейшую оливковую кожу ее оголенных плеч и груди, вздымающейся и соблазнительно круглящейся под морем изящных брабантских кружев.
— Если постоянно тревожиться о том, кто и что подумает или скажет о твоем поступке, лучше вовсе не пускаться в путь. Волнуйся я о злых языках — я бы и шагу не сделала за пределы собственного дома.
— Но ты его сделала…
— О да, — Фатима подняла на юношу такой взгляд, который сказал ему куда больше, чем могли бы сказать тысячи слов.
— Ты сыплешь соль на мои раны, красавица… — Шимас клонился к самому уху девушки.
— Соль? Неужели ты столь чувствителен?
— Быть может… Твоим чарам я сопротивляться не могу. Хотя должен, ибо моя цель столь велика, сколь и труднодостижима. Раньше я думал, что следует забыть обо всех женщинах мира. До того самого дня, когда покончу с миссией, которой поклялся посвятить всего себя. Но ты…
— Неужели я слишком поздно ступила на землю блистательной Кордовы?
— Слишком поздно? — переспросил он, удивленно вскидывая густые черные брови.
— Да, опоздала пленить твое сердце… Не успела до того мига, когда ты принял столь важное решение.
Шимас с трудом сглотнул. Столь долгая близость ее горячего тела, с его пьянящими ароматами, оказалась настоящей пыткой — он хотел ее, хотел исступленно, жадно.
— Ого… Да тебе не занимать смелости, — наконец произнес он.
— Мне двадцать лет, альбионец, и я женщина, вполне уверенная в себе… И в своих желаниях.
— Не думаю, моя греза… Не думаю, что ты хоть что-то знаешь о собственных желаниях…
Это был настоящий вызов. Почему-то Фатима не торопилась рассказать этому красавцу, что не просто присоединилась к отцу. Что она сбежала от жениха, которого терпеть не могла, сбежала, дабы никогда ему не принадлежать, ибо отлично знала если не свои, то его желания.
Нежные объятия Шимаса, бережно ведущего ее в неторопливых волнах церемонного танца, кружили девушке голову. О да, с таким бы она готова была бежать на самый край света. С таким согласилась бы стать хозяйкой Саона… Ибо перед ней, она чувствовала, был настоящий рыцарь, готовый во имя своей дамы, не задумываясь, отдать жизнь. И которого было бы столь приятно за эту готовность вознаградить… более чем щедро.
Похоже, что мысли юноши были сейчас далеки и от танца, и от дворца наместника. Они были все сосредоточены на прекрасной партнерше — и увели его прочь от ярко освещенного зала в такие дали, о которых еще недавно и сам Шимас мечтать не мог.
Оба молчали, упиваясь своими ощущениями, стараясь скрыть свои мечты. Но все вокруг не могли не заметить, какой почти ощутимый жар вожделения исходит от этой восхитительно красивой пары. Осуждающе и завидуя, гости качали головами, провожая молодых людей напряженными взглядами.
На Фатиме было украшенное болотно-зелеными лентами темно-зеленое платье с кружевами цвета слоновой кости — оно оттеняло ее кожу и составляло резкий и восхитительный контраст с золотисто-каштановой копной замысловато уложенных волос, в которых посверкивали бриллиантовые заколки. Временами непокорный локон падал девушке на лоб, и тогда Шимас легким дуновением отгонял его. И каждый раз от интимности этого движения у многочисленных свидетелей вырывался по-настоящему завистливый вздох.
Самой же Фатиме казалось, что по ее жилам течет не кровь, а жидкий металл из плавильной печи. Стоило ей прикрыть глаза, дабы полнее ощущать его дыхание у своего уха, как объятия Шимаса стали еще крепче, будто он уловил, как сильно взволнована партнерша. И тут она поняла, что его дерзость и некая уверенная беспардонность сломили ее так же, как и многих дам в этом зале. Соблюдая самый минимум внешних приличий, он поступал как хотел — то есть шел напролом. Бесстыдно, нагло, прямо. Вот и сейчас Фатима ощущала, как сильно юноша ее желает, его тело горело и обжигало через все слои ткани — но не таков был Шимас, чтобы прийти в смущение или хотя бы деликатно отстраниться.
Впечатление от красоты его новой знакомой было так велико, что Шимасу пришлось усилием воли возвращать себя к реальности. Думай, брат, головой, а не другим местом! Еще какой-то час назад он дал себе слово держаться подальше от всех женщин мира, вести беседу лишь с почтенными мужами. И, быть может, удалиться вскоре после начала бала. И вдруг… Но тут разум умолк, а вот тело начало командовать. Желание услужливо нашептывало: где ты видишь капризную светскую красотку? Эта девушка росла вдали от глупого света, с детства была куда лучше знакома с мечом, чем с париком… Она-то уж точно не разбалована и не кичлива. Она куда больше похожа на настоящую спутницу…
Его решимость действовать возрастала столь же быстро, сколь быстро росло его желание. Мало-помалу все мысли Шимаса сосредоточились на том, что им с Фатимой следует немедленно и по возможности незаметно улизнуть с приема. Он стал прикидывать, как это лучше сделать.
— Ты можешь прямо сейчас уйти со мной? — спросил юноша. Отчего-то ему было не до куртуазных словесных кружев.
В глубине души ему претило собственное возбуждение. Так скоро возникшее непреодолимое влечение к этой красавице смущало его своей неуместной силой. Непристойное приглашение было столь дерзким и столь лаконичным. У любой из дурочек, пожиравших его глазами, оно бы вызвало слезы… или желание отвесить звонкую пощечину. А вот как поступит эта своенравная и независимая особа? Шимас мог спорить с кем угодно, что уж она-то гордо выпрямится и уйдет, поставив тем самым горе-соблазнителя на место.
— Да, я могу уйти с тобой, но ненадолго, — ответила Фатима с такой же прямотой.
Мгновенное и недвусмысленное согласие девушки вызвало в нем не радость, а удивление и досаду: она отрезала ему пути к отступлению. Очевидно, это изумление отразилось на лице, потому что Фатима, смело заглянув партнеру в глаза, поспешила сказать:
— Чтобы тебя не мучила совесть… Но если желаешь, я могу соблазнить тебя.
— Похоже, ты умеешь делать это поистине виртуозно, — холодно проговорил Шимас, хотя его рука еще сильнее сжала ее талию.
— Нет, ты первый, — девушка подняла на юношу не менее холодные и оценивающие глаза. — Все остальные мужчины пока вызывали у меня только отвращение.
Отчетливо ощутимое прикосновение ее бедра к его бедру при очередном медленном движении танца, казалось, утверждало противоположное.
— Достоин ли я сего блаженства? — Он позволил себе саркастическую усмешку, понимая, что испытывает ее терпение.
— Если ты не заставляешь себя… То да, вполне достоин, — спокойно ответила Фатима. — Хотя, смею добавить, я сторонница обоюдного наслаждения.
Последние слова девушка произнесла с вызовом, вряд ли понимая истинный их смысл. Вряд ли понимая до конца. Но Шимаса они, похоже, просто лишили разума.
— Я полагаю, — произнес он едва слышно, — что ты согласишься прогуляться вместе со мной по саду этого удивительного дворца. Думаю, здесь найдется немало прекрасного…
— Пожалуй, соглашусь. Если это прекрасное будешь показывать мне ты…
Губы Шимаса дрогнули, ноздри расширились — и при первой же возможности он прекратил танец и повлек Фатиму к выходу в сад. Однако у дверей он растерянно остановился. Подняв лицо ему навстречу и задорно улыбаясь, девушка проговорила:
— Не думай, я тебя не дурачу.
— А я и не думаю, — Шимас готов был провалиться сквозь мраморные плиты пола. Вся его решимость испарилась. — Послать за твоей накидкой?
— Ты истинный рыцарь, подобный моим лейтенантам, — все с той же усмешкой ответила Фатима. — Но, по-моему, танец разгорячил нас более чем достаточно. Накидка будет лишней.