Грешник Шимас Шахразада

— Да будет так, повелитель! Я приму титул и буду править до того дня, когда смогу оставить страну на некоторое время, не опасаясь за ее благополучие.

— Благодарю тебя, мальчик! — Голос отца потеплел.

О да, Салех вырос настоящим наследником всей славы и всей мудрости правителей страны Аль-Ми-ради. И воистину глупо растрачивать такие богатства на долгие странствия, которые могут и увенчаться успехом, и навлечь на голову странников несмываемый позор…

О нет, сейчас не время думать о каком-то глупом позоре. Как не время думать вообще о чем-то, кроме, конечно, церемонии передачи власти. За двадцать поколений и более чем пять столетий она была отработана до мелочей. Но все же халиф Мирза понимал, что иногда следует ее слегка нарушить. Что бросать мальчика одного в бурные воды политики и интриг неразумно, да и нецелесообразно. Пусть ему предстоит испытать все это на собственной шкуре, но все же пара-тройка советов, надеялся халиф, помогут избежать совсем уж глупых ошибок.

И потому он, усадив сына рядом с собой, проговорил:

— Мальчик мой, помни, что традиции помогают нам управлять страной мудро и справедливо. И потому следует их соблюдать для блага наших подданных, равно как и для собственного нашего блага.

Салех кивнул. О, эти слова он слышал уже, должно быть, тысячу раз… А быть может, и дюжину тысяч раз. Но спорить с отцом не стал — время, надеялся Салех, все расставит по своим местам. И через пару-тройку месяцев сможет он отправиться в древнюю восходную страну, дабы… Но надежда принца была так велика, что он позволил себе переспросить:

— Но, быть может, отец?…

Халиф Мирза отрицательно качнул головой.

— Нет, мальчик, этому не бывать. Но сейчас я хочу сказать, что вместе с прочими регалиями ты получишь и ключ от вот этого шкафчика. В нем не хранятся никакие драгоценности, кроме, быть может, драгоценной мудрости твоего отца, и его отца, и его деда, и…

— Мудрости, отец? Должно быть, какое-то послание? Ты собираешься покинуть меня? Покинуть страну? Ты…

Тут страшная мысль пронзила Салеха.

— Ты… болен, отец? Твои дни сочтены? Смертельная бледность сына бальзамом пролилась на душу халифа.

— О нет, мальчик мой, — рассмеялся Мирза и потрепал сына по плечу. — Не тревожься за меня. Я здоров, хотя, конечно, и не молод. Я не собираюсь превращаться в отшельника, я буду жить рядом со столицей в доме отца твоей прекрасной матушки.

— Но зачем тогда все это?

— Все просто, мой друг. Каждый раз, когда жизнь будет ставить тебя в тупик, тебе придется принимать некое решение. Зачастую же подобные решения уже принимал и твой отец, и твой дед, и его отец… И потому я просто собрал вместе все советы, которые могут пригодиться начинающему правителю для того, чтобы ты каждый день по три раза не ездил ко мне советоваться…

— Ты запрещаешь мне это, отец? Халиф улыбнулся и покачал головой.

— О нет, более того, я мечтаю о том, что ты будешь со мной советоваться. Но согласись, мальчик, если ты из-за каждого пустяка станешь отправлять ко мне гонцов или появляться сам… Подданные могут подумать, что ты не в силах принять разумного решения сам… ты, двадцатый из справедливых и мудрых халифов…

Салех подумал, что, безусловно, не стал бы из-за каждой мелочи отправлять гонцов к отцу. Но… «Аллах всесильный, — подумал юноша с облегчением, — отец просто оставил мне учебник!»

— Да, мой мудрый отец, это было бы неразумно. И я благодарю тебя за этот дар. Ибо подсказка всегда может пригодиться… Даже двадцатому из мудрых халифов…

И халиф Мирза Мудрый с пониманием улыбнулся будущему халифу Салеху. О, он всегда радовался, когда сын понимал его. И прекрасно знал, что юноше нужно время для осмысления каждого факта, что его первые порывы порой бывают несколько… опрометчивы.

— И еще одно, мальчик мой… Завтра, в преддверии коронации, я не смогу сказать тебе этого… Могу забыть, а могу и передумать. Но… Прошу тебя, мой друг, перед принятием любого решения, повторяю, любого, всегда бери время на размышление. Даже у самого себя, даже для того, чтобы решить, желаешь ты жениться или еще походить свободным… Отвлекись от задачи, подумай… да о чем угодно, пусть даже о красавице, с которой провел ночь… Одним словом, отвлекись. И лишь потом, очистив разум от суеты, принимай решение…

Салех кивнул. О да, он знал за собой это, знал, что ему действительно следует брать время на размышление. Так, выходит, и отец таков, раз уж он дает этот совет?

— Благодарю тебя, батюшка… — Юноша склонил голову к руке отца.

— А теперь отправляйся отдыхать, мальчик мой. Завтра тяжелый день…

— Повинуюсь, батюшка…

— А послезавтра утром мы вернемся к нашей беседе.

Юноша еще раз поклонился отцу и покинул царские покои. Но халиф Мирза не торопился уходить отсюда. Ибо у него было еще множество дел…

— Аллах всесильный! — почти простонал Салех, опускаясь на шелковые подушки у ног отца. — Никогда не думал, что могу так устать… И от чего? От церемонии передачи власти! Не от скачки, не от тяжкой работы, не от долгого перехода через горы, не от ночи с прекрасной пери! Просто от того, что буду стоять и повторять за отцом и имамом какие-то пустые слова!

— Нет, малыш, — покачал головой Мирза, уже не халиф, а лишь отец халифа. — Слова эти вовсе не пусты. Просто ты еще не понимаешь, что каждое из них выверено пятью сотнями лет царствования нашей семьи… С годами ты убедишься в этом. А сейчас с тебя должно быть довольно и того, что ты выучил их наизусть… Они тоже когда-нибудь станут подсказкой тебе, как многократно становились подсказкой мне в тех случаях, когда я колебался, не зная, какое решение принять…

Халиф Салех сейчас почти не слушал своего отца. Он был утомлен долгим церемониалом и, конечно, еще не осознавал, какая ответственность теперь легла на его плечи. Но уже понимал, что все мечты о странствии, еще вчера почти настоящие планы, теперь сбудутся очень и очень нескоро… Что отныне его будет вести по жизни не то, чего он хочет, а то, что он должен сделать.

— Отец, — проговорил Салех в ответ на собственные мысли, — но что же письмо?

Мирза, уважаемый и почтенный отец халифа (о, как сладко и горько одновременно ему произносить про себя свой новый титул!), торжественно встал и с поклоном вложил в ладони сына ключ от чинийского шкафчика, черного, расписанного драконами и райскими птицами, парящими среди облаков.

— Здесь, мой мальчик, вся мудрость, какую собрал я за долгие годы царствования. Она изложена, быть может, и витиевато, но я все же прошу дочитать мое письмо до конца. Думаю, сейчас ты не сможешь запомнить все, что понадобится тебе для мудрого и справедливого правления. Но ты хотя бы будешь знать, куда подсмотреть, чтобы найти верный ответ…

— Благодарю тебя, отец, — проговорил Салех, вдруг осознав, что теперь он правитель, верховный разум и честь страны. О, это ощущение было воистину пугающим — на его плечи словно возлег весь дворец, вместе с поварами, слугами и наложницами.

— Не благодари меня, мальчик. Я переложил на твои плечи столь чудовищную ношу… И письмом этим просто пытаюсь оправдаться за такой суровый шаг.

Отец и сын улыбнулись друг другу, и внезапно халиф Салех почувствовал невероятную, удивительную душевную близость с собственным отцом. О, это было настоящее откровение — он в единый миг понял все: и почему отец зачастую был неразговорчив, почему отсылал его, мальчишку, от себя, почему поучал его, должно быть, мечтая, что сын переменится от одних суровых слов родителя… И халиф Салех склонил голову перед мудростью отца. И перед тем, сколь достойно нес он все эти годы более чем тяжкое бремя ответственности за страну и всех ее обитателей, от младенцев до стариков.

Закончились коронационные празднества, утихли песни и пиры. И после всего этого решился наконец халиф Салех развернуть длинный свиток, запечатанный синим сургучом и отцовской печатью.

«Мальчик мой, — так начиналось письмо. — Далее ты найдешь более чем длинный список советов, каждый из которых сможет пригодиться в трудную минуту. Хотя я бы предпочел, чтобы никогда мой сын и наследник не знал трудных дней, чтобы его решения приходили к нему как озарения и были осенены истинной мудростью и подлинной заботой о благе страны, ее подданных. Да и о твоем собственном благе, мой друг…»

Нет, слезы не навернулись на глаза молодого халифа. Отец, к счастью, был жив и здоров. Но вот эта забота, выраженная пусть и суховато, тронула сердце Салеха, и он принялся изучать письмо отца так, как совсем недавно изучал карты и планы военных действий.

Юному халифу стало сразу ясно, что прочитать и запомнить сразу все он не сможет, да, пожалуй, и не должен. Что к письму этому следует обращаться неоднократно до тех пор, пока мудрость девятнадцати халифов не станет его, Салеха, мудростью.

«Мой юный друг, мой сын и наследник! Первый совет, какой я хочу тебе дать, поставит тебя в тупик. Не удивляйся глупости своего отца и не торопись назвать его выжившим из ума болтуном. В тот день, когда ты взойдешь на трон, халиф Салех, я буду рядом. Но сказать тебе этого не смогу. А потому призываю тебя, юный правитель, после воцарения приблизить к себе друзей своей юности и им передать должности, которые сейчас занимают люди, прошедшие через эти двадцать лет власти вместе со мной. О, пусть они опытны и разумны. Но они привыкли к почестям, пусть не всегда заслуженным, к привилегиям, которые достались им не за их светлый разум и усердное служение, а лишь как атрибут их власти. Они устали радеть о благе страны и теперь радеют лишь о благе собственного тугого кошеля. А потому тебе следует заменить их всех — и первого советника, и казначея, и визиря, и главнокомандующего, и… Всех, до последнего писца последнего из письмоводителей последнего из советников. Ты также должен понимать, друг мой, что те, кто придет вместе с тобой к власти, будут всецело преданы тебе — ибо всем они будут обязаны двадцатому халифу Салеху. Разумно будет надеяться, что юноши эти не возмечтают воткнуть тебе нож в спину или подсыпать яда в шербет — тогда они потеряют свои должности и все причитающиеся с ними почести столь же быстро, как и обрели их.

Разумно было бы предположить, мальчик мой, что те, кого ты сместишь, могут воспылать гневом на несправедливость судьбы. И ты должен быть к этому готов. Ведь чем дольше ты будешь медлить с этим болезненным, но необходимым деянием, тем более сильный гнев вызовет оно у каждого, кто в единый миг лишится всех постов и почестей.

Провожай их с поклонами, но смести всех, решительно и неуклонно…»

— Ох, отец, как же это будет непросто, — прошептал халиф Салех. — Да и не смогу я, пожалуй, сразу изгнать и казначея, и первого советника, и всех смотрителей, и попечителей… К сожалению, не так многочисленны ряды моих друзей, как было бы необходимо для этого сурового деяния.

Увы, это было так. Ибо близкие его друзья, на которых всегда можно положиться, и впрямь были немногочисленны. А для столь полной замены даже одного дивана полагалось бы, чтобы друзья исчислялись десятками. А такого не может быть ни у одного живого человека и уж тем более у наследника правителя.

— И потому, отец, мне придется менять каждого из советников лишь после того, как найду я на его место человека доверенного, молодого и достойного. А это, увы, потребует весьма и весьма немалого времени. Увы, куда большего, чем ты пишешь в этом письме…

Стражники, стоявшие за дверями покоев, конечно, слышали все — от первого до последнего слова молодого халифа. Должно быть, любой из советников дивана отвалил бы им немало золота, если бы знал, что их уютные должности им более не принадлежат. Что очень и очень скоро они услышат велеречивые слова церемониймейстера, которые будут провожать их на заслуженный отдых, отлучая тем самым от насиженных и таких хлебных мест.

Но, увы, ничего этого не знали ни казначей, ни старый визирь, ни первый советник дивана, ни смотритель закромов прекрасной страны Аль-Миради. И потому спали спокойно.

Халиф же вовсе не спал. Вновь и вновь перебирая воспоминания и придирчиво анализируя их, он решал, кто из его друзей сможет быть лучшим на том или ином посту.

И наконец к утру решение было принято. Фархад, сильный и мужественный, должен сменить главнокомандующего. И это должно стать единственным безболезненным шагом — ибо командующий был уже столь немолод, что давно мечтал об отставке, не стараясь удержаться на своем посту ни одной лишней минуты.

Джалал ад-Дин, упорный и въедливый, сменит на посту смотрителя всех школ страны. Ибо за учеными, как был свято убежден Салех, будущее страны. И потому неразумно, да и невыгодно учить детей спустя рукава.

Шимасу[1] же, появившемуся в стране лишь недавно, многоликому и повидавшему более чем достаточно за свой недолгий век, отличному игроку в шахматы, самому изворотливому и хладнокровному, халиф Салех отвел пост визиря. О да, иногда хитрость, умение интриговать и просчитывать ходы визирю нужны куда больше, чем знание сотен и тысяч законов, уложений и правил.

Свиток двадцать первый

Он стоял посреди комнаты и решал, кем же станет сегодня — пустым вертопрахом, отправившимся на прогулку в поисках новых приключений, или пиратом, ступившим на берег в поисках большой, но чистой любви до самого утра… Быть может, стоило бы одеться солдатом?… И просто нести стражу у какой-нибудь харчевни, чтобы в нужный момент наказать воришку… Или, быть может, спасти из злых рук юную прелестницу, которая по недоразумению выйдет на улицу в поздний час без сопровождения…

О, он был воистину многолик. Высокому этому искусству он научился за годы странствий. Вернее, годы следования первой из избранных целей подарили ему бесчисленное множество ликов, научили преображаться столь полно, сколько это было вообще возможно. И пусть это была всего лишь игра, в которую он играл с самим собой, пусть о ней не знал никто, лишь его самые близкие друзья… Правильнее сказать, что игра эта была именно тем и хороша, что о ней никто не знал.

О да, каждый свободный вечер он посвящал своей игре и своим прогулкам по городу. Сейчас он уже был куда более умелым, чем даже самый умелый лицедей. Ибо он играл не так, чтобы поверила глупая легковерная публика, а так, чтобы он сам верил в каждый свой поступок и в каждое свое слово.

Его лицедейство воистину было лишь игрой — он не играл в разбойника, мечтающего опустошить сундуки богатого купца, он не играл в убийцу, получающего щедрое вознаграждение за то, что лишил жизни какого-то беднягу. О нет, ибо тогда, на войне, он видел вполне достаточно самых настоящих ран и смертей, чтобы навсегда воспылать отвращением даже к игре в убийство.

Более всего ему-вечернему более всего подошло бы имя справедливого разбойника или, если угодно, Справедливого Мстителя. О, это была для него самая уютная и приятная маска. И, к превеликому его сожалению, почти каждый его выход в город под чужой личиной заканчивался потасовкой.

— Увы, — пробормотал он, натягивая черный, расшитый черным же бисером кафтан. — Род человеческий несовершенен… Но удивительнее всего то, что человеку удается это несовершенство скрывать днем. А вот вечером, должно быть, у него уже нет сил на то, чтобы быть сильным и справедливым… И пред светом вечернего фонаря или горящего костра предстает воистину отвратительная личина лжеца, подлеца или мздоимца. Или так действует на них красавица луна…

Не договорив, он надел перевязь со шпагой, превращаясь во франка-гуляку, решившего в этот вечер не сидеть в духоте постоялого двора, а прогуляться по улицам прекрасной столицы великолепной и спокойной страны Аль-Миради.

Ибо не прогуляться по ярко освещенным улицам столицы было просто необыкновенной глупостью. Сотни и тысячи фонарей и фонариков окрашивали бархатный вечер во все оттенки синего, над головами сияла луна, полная и необыкновенно близкая. Распахнутые двери харчевен и постоялых дворов звали присоединиться к пиршеству или попировать самому. Речушка, протекающая через весь город и взятая в каменные берега, отражала все это буйство света, но отвращала от сидения в четырех стенах, пусть даже самой уютной из харчевен. Ибо глупо было бы прельститься запахом горящих дров и подгорающего бараньего бока, когда благоухают магнолии и сотни цветов дарят любому прохожему головокружительные ароматы.

Ноги сами вынесли его на главную площадь — тихую в этот поздний час. Темен был дворец — ни одно окно не горело сейчас в церемониальных покоях, глядящих на площадь. Он знал, что вся жизнь переместилась во внутренние комнаты, куда есть вход лишь немногим посвященным и войти в которые может лишь человек, которому халиф и его стража доверяют полностью.

Он пожал плечами и неторопливо пошел через площадь в сторону базара, не умолкающего ни в сумерках, ни даже ночью. Непонятно почему, но сейчас он вдруг пожелал найти новую перевязь к своей шпаге — с вышивкой побогаче и с каменьями построже. Такое бывало и раньше, когда его личина становилась частью самой его натуры — у него появлялись желания, ему самому присущие мало, но свойственные всецело тому, в кого он обращался.

Но сегодня поиски были тщетны — все, что он видел, вызывало у него лишь брезгливое отвращение. Он даже позволил себе презрительные слова:

— Варварская страна… Варварские вкусы… Никакой утонченности…

И сам этим словам усмехнулся. О, сейчас он был уроженцем Лютеции куда более, чем могли себе позволить быть настоящие франки, уважающие, или делающие вид, что уважают, законы и вкусы той страны, которая дала им приют.

Он хотел было задуматься об этом, но его размышления прервали звуки, менее всего присущие и кожевенным рядам, и степенному базару вообще — неподалеку коротко вскрикнула женщина и раздались более чем торопливые шаги…

— Ох, друг мой, — прошептал он. — И вновь кому-то в этот час может понадобиться твоя помощь…

И это было прекрасно, ибо он был молод и силен как бык… И потому готов был вытащить из бед не одну девушку, а целую сотню… Кровь заиграла в его жилах, и он поспешил на звук.

Буквально через миг он увидел серый в сумерках чаршаф девушки, убегающей от двух дюжих иноземцев, не имеющих понятия о шариате и об уважении. Их грубые голоса звучали в тишине переулка более чем отчетливо, выдавая и без того вполне понятные грязные намерения.

— Фи, господа, — пробормотал он, почти бесшумно настигая преследователей. — Нехорошо быть столь грубым по отношению к прекрасной незнакомке…

— Проваливай, вонючий франк, — развернулся к нему тот, кто бежал вторым. — Не видишь, красотка наша…

— Я вижу, мой друг, что ты непочтительно обходишься с женщиной, — проговорил он, легко уворачиваясь от удара могучего кулака. — А еще я вижу, что ты невежественен в драке.

Его поистине невероятная сила позволила ему одним ударом свалить противника наземь. А тренированное настоящими битвами дыхание даже не сбилось.

— Да что тебе надо, урод?! — развернулся в его сторону первый из преследователей.

— Друг мой, я призываю тебя отказаться от своего намерения… — успел проговорить он, но тут первый бросился на него.

Увы, и этот вонючий наглец не имел понятия ни о красивой драке, ни об уважении к самому себе. Броситься-то он бросился, но подставил свой более чем уязвимый живот под удар.

И, конечно, нельзя было не воспользоваться этим. Двух ударов, которым Шимас научился еще в Кордове (ах, сколь давно это было!), вполне хватило для того, чтобы утихомирить наглеца. Он не сомневался, что оба преследователя выживут, но надолго потеряют желание охотиться за девушками в темных переулках. Ему же предстояло догнать девушку и проводить ее домой, чтобы новые наглецы не захотели воспользоваться ночной тьмой с недостойными намерениями.

И вот серый чаршаф показался впереди. Он уже почти догнал ее, когда она вдруг развернулась прямо к нему и выпалила:

— Кто ты такой, вонючий бурдюк, и почему преследуешь меня?

«Ого, да девчонка-то не из трусливых…»

— Я просто провожаю тебя, незнакомка…

— Так, как провожали меня эти презренные, мечтавшие похвастать передо мной цветом своих исподних рубах?

«Да она и неглупа… Ах, как бы мне увидеть ее лицо… Быть может, здесь, в переулке у базара, встретил я свою судьбу?»

— О нет, уважаемая… Я не из хвастливых… Просто улицы вашего города освещены столь скверно… А ты столь слаба…

— Скверно?! — В голосе девушки зазвенел гнев. — Улицы нашего города скверно освещены?!

«Ну вот, теперь она рассердилась… Какое счастье — именно такую жену мне бы и хотелось найти!»

— Да как смел ты, ничтожный франк, так непростительно говорить о нашем прекрасном городе?! Да наша столица лучше всех в мире! Она прекрасна, богата… В ней живут счастливые люди…

— Прости мои слова, прекраснейшая… Но они же преследовали тебя!

— Эти шакалы, должно быть, такие же иноземцы, как и ты… Ибо только иноземцы могут преследовать женщин на улицах нашего спокойного города…

— Ну что ж, иноземцам дано право и защищать обиженных, ведь так, уважаемая?

И тут наконец девушка перестала на него кричать. Она подняла голову, и в ее голосе зазвучали слезы.

— Прости меня, уважаемый иноземец. Я так перепугалась… И их, и тебя…

— Не плачь, моя греза. Позволь мне только проводить тебя до ворот твоего дома. Я не буду хвастаться цветом своей исподней рубахи, даю тебе слово дворянина…

И они пошли рядом, мирно беседуя. Девушку звали Халидой, она была дочерью Рашада, мастера золотых дел, человека, знаменитого по всей стране. Он с удовольствием вспомнил, что рукоять его церемониального клинка тоже сверкает золотой инкрустацией, созданной в мастерских уважаемого отца Халиды.

— А вчера занемогла моя матушка. Она долго упрямилась и не хотела звать лекаря.

— О да, — кивнул он, — матушки иногда упрямее сотни ослов. Они думают, что знают об этом мире все…

— О, как хорошо, уважаемый, что ты это понимаешь! И лишь сегодня вечером мне удалось ее уговорить, что следует позвать хотя бы знахарку… Вот поэтому я и побежала к уважаемой Зухре, которая всегда пользует мою упрямую матушку…

— Но как же ты не побоялась ночной тьмы?

— Но почему я должна бояться ночной тьмы, глупый ты иноземец? Никто не оскверняет наших улиц. Кроме, увы, невоспитанных заморских гостей с их низменными желаниями…

— Никто-никто?

— Никто, поверь мне…

— Должно быть, я живу в вашем городе совсем недолго. И потому поверить в такое мне очень непросто. Ведь даже в столице мира, великом городе Константина, ночные улицы не предназначены для прогулок.

— Наша страна не такая… — с гордостью произнесла Халида. — Нет страны спокойнее и прекраснее нашей, как нет уютнее и чище города, чем ее столица.

Он не стал спорить, хотя отлично знал, что улицы ночных городов всего мира одинаково не приспособлены для одиноких прогулок… Вместо этого он лишь склонился в поклоне, соглашаясь со словами девушки.

— Прости глупого иноземца, прекрасная Халида, который посмел спорить с очевидным…

— Но ты так и не назвался, учтивый гость. Вот мой дом, через миг мы расстанемся, а я даже не знаю, как зовут того, кого следовало бы поблагодарить за спокойную прогулку и почтительную беседу.

— Матушка, добрая душа, дала мне много имен при рождении. Я же буду признателен тебе, прекраснейшая, если ты станешь звать меня Жаком-бродягой.

— Да будет так, — проговорила Халида. — Прощай же, Жак-бродяга. Я благодарю тебя за то, что ты заступился за меня. И прости мне неучтивые мои слова…

— Ты была напугана, уважаемая Халида. До скорой встречи.

За девушкой закрылась калитка в дувале. Он же остановился всего в двух шагах, радуясь, что, пусть и под личиной бродяги-франка, нашел, должно быть, свою судьбу.

— …И потому я, имам Абд-аль-Рахман, объявляю этого достойного юношу, Шимаса, воина и визиря, мужем прекрасной Халиды, дочери мастера Рашада и жены его Зульфии. И да пребудет над вами во веки веков милость Аллаха всесильного!

«Наконец я увижу лицо моей любимой! — подумал Шимас, визирь халифа Салеха и самый влюбленный из всех влюбленных безумцев мира. — Неужели Аллах накажет меня, не подарив умной и сильной Халиде лика столь же прекрасного, как ее душа?…»

У юноши едва хватило сил дождаться, когда все, присутствовавшие на тихой семейной церемонии, покинут комнату. Их ждал сад, уставленный столами с яствами и освещенный тысячами фонарей. Музыканты старались вовсю, радуя гостей веселыми мелодиями и приглашая пуститься в пляс. Но ему, Шимасу, не хотелось сейчас ничего — ни танцев, подаренных утонченными франками, ни лакомств со всего мира. Ему хотелось увидеть лицо любимой и наконец прижать ее к себе, ощутив сладость первого поцелуя.

Он решительно встал и подошел к девушке. Подал ей руку, помогая подняться, и с радостью ощутил, как ту бьет дрожь.

«Аллах всесильный! Какое счастье… Должно быть, она не менее, чем я, ждет этого мига…»

— Позволь же мне, прекраснейшая из женщин мира, прикоснуться к твоим устам!

— Я так долго ждала этого, о муж мой.

Девушка решительно откинула от лица вуаль. Дыхание Шимаса замерло, он не мог произнести ни звука. Ибо Халида оказалась не просто хороша. Она оказалась воистину прекрасна. Светло-карие глаза, большие и смеющиеся, были опушены длинными черными ресницами, бросающими слабую тень на персиковые щеки. Вишневые губы горели желанием, щеки алели нежным румянцем. Но кроме совершенных черт, лицо Халиды поражало и ярким характером. О, глядя в лицо своей жены, он, Шимас, не мог поверить в свое счастье. Ибо женой его стала красавица с сильным духом и острым разумом.

— Здравствуй, моя греза, — проговорил потрясенный Шимас. — Нет и не будет в целом мире мужчины счастливее, чем я!

— Здравствуй, муж мой, мой любимый, мой защитник…

Шимас лишь улыбнулся этим словам. Да, совсем недавно он защитил ее. И так обрел дом, семью и любовь. И единственного человека, посвященного в его сокровенную тайну.

Но сейчас, должно быть, не время было думать о каких-то тайнах. Он наконец мог насладиться ею, самой прекрасной, самой желанной, воистину единственной из женщин, и больше не собирался тратить на размышления ни секунды. Он прикоснулся губами к губам Халиды. Она попыталась ответить, но, еще ничего не умея, лишь насмешила мужа.

— Не бойся меня, моя греза. И не торопись. Теперь мы вместе. И вместе пойдем по этой дороге до самого конца.

Халида улыбнулась, и губы Шимаса завладели ее губами, поймали их в нежный плен, а языки мужа и жены сошлись в непримиримой дуэли. Однако этот головокружительный поцелуй длился всего несколько коротких мгновений.

— Ты жаждешь меня, Халида. Я чувствую это. Столь же сильно, сколь я жажду тебя…

Она действительно его хотела, призналась себе Халида, в то время как Шимас еще крепче обнял ее. Она безрассудно, отчаянно, неимоверно сильно его хотела. Дыхание остановилось, когда по телу вихрем пронеслась дикая жажда… страсть, желание и огонь.

Она знала, чувствовала, что Шимас чувствует то же самое — он замер в абсолютной неподвижности. Время как будто остановилось, воздух накалился и вибрировал от напряжения. Шимас смотрел в глаза Халиды, и, казалось, этот взгляд способен обжечь.

Молодая женщина стояла, не шевелясь, не в силах побороть околдовавший ее свет любимых глаз.

Черты Шимаса смягчились, он протянул руку и погладил нижнюю губу Халиды подушечкой большого пальца.

— Я хочу, Халида, чтобы ты от сего мига и всегда жаждала меня. Хочу подарить годы наслаждения. Открыть радости, о которых ты не могла даже мечтать.

Страсть пульсировала между ними, кровь шумела в ушах молодой жены. Перестав даже делать вид, что сопротивляется, Халида подняла голову.

— Довольно болтовни, глупый франк. Поцелуй меня, — хрипло сказала она.

Больше ничего не потребовалось говорить. Склонившись, Шимас снова завладел ее ртом, беспощадно лаская, и Халида ответила такой же лихорадочной пылкостью. Они неистово целовались, дни неудовлетворенного ожидания вулканом извергали в их тела жар и страсть.

Где-то на задворках затуманенного разума молодой женщины проскользнуло осознание, что платья на ней уже не осталось и что теперь ее увлекают к центру комнаты, на раскрытое в ожидании ложе. Не прерывая поцелуя, Шимас начал опускать Халиду на подушки, но в последний момент повернулся и лег на спину, так что возлюбленная упала на него сверху, а ее волосы закрыли обоих, словно черная шелковая занавесь.

Язык и губы Шимаса терзали нежный рот наслаждением. Халида всю себя, без остатка, бросала в огонь его страсти, урывками глотая воздух. Она не могла насытиться его поцелуями, не могла отгородиться от желания и плотского голода, заставлявших кровь вскипать в венах, подчинявших себе каждый нерв, каждую мышцу ее тела. Халида нуждалась, до безумия остро нуждалась в чем-то, и губы Шимаса уже не могли ей помочь. Она хотела от него большего, гораздо большего.

Чуть ли не хныча, Халида отчаянно прижалась к сильному, прекрасному мускулистому мужскому телу, лежащему под ней, и внезапно поняла, что муж обнажен так же, как и она сама. Что ей открыто все — и его горячая кожа, и его нагие чресла… и налившаяся твердость, прижатая к ее животу. Девушка инстинктивно обхватила Шимаса бедрами, силясь еще крепче прижаться к нему.

Со сдавленным стоном юный муж оторвался от губ любимой. Его пальцы запутались в шелковых волосах, а глаза поймали замутненный взгляд Халиды.

— Если ты боишься меня, скажи это сейчас.

Девушка прекрасно поняла, о чем ее спрашивают. В горле у нее пересохло, дыхание окончательно сбилось, сердце вырывалось из груди. Халида медленно подняла глаза и ответила на взгляд Шимаса:

— Я хочу этого… хочу всего… хочу тебя.

Пламя вспыхнуло в его глазах. Шимас перевернулся, прижав собой любимую к подушкам. Миг — и он уже склонился к ее груди, обхватил губами одну упругую вершину. Халида едва не лишилась чувств от сладостного ощущения.

Сжав оба затвердевших соска вместе, Шимас одаривал вниманием пульсирующие бугорки, пока молодая женщина хрипло не застонала от невыносимого желания:

— Шимас… пожалуйста…

Халиде казалось, что она сгорит, если Шимас не овладеет ею прямо сейчас, само ее женское существо изнывало от испепеляющего голода.

Поднявшись над возлюбленной, юный муж замер, дав девушке несколько секунд любоваться собственным сильным телом. Затем, опустившись на колени между расставленных ног Халиды, Шимас обхватил руками нежные бедра и склонился над ней.

Когда волшебные губы Шимаса нашли ее женскую сердцевину, девушка ответила полустоном, полуплачем — беспомощным, молящим звуком, превратившимся в пронзительный крик, когда муж начал со сладострастным умением терзать ее, лаская губами, глубоко проникая внутрь языком. Пальцы сами собой вцепились в черные волосы Шимаса, всепоглощающий огонь превратился в геенну огненную и наконец взорвался у нее внутри.

Когда Халида немного пришла в себя, то увидела, что Шимас по-прежнему стоит на коленях, с нежностью наблюдая за ней. Его лицо раскраснелось и стало напряженным — так тяжело ему уже было сдерживаться.

— Пожалуйста, не останавливайся… — хриплым шепотом взмолилась Халида.

Шимас замер. Долгое мгновение они смотрели друг другу в глаза. Время остановилось, и Халида слышала только, как стучит сердце супруга, эхом повторяя дикий ритм ее собственного пульса. Она понимала, почему тот мешкает. Он ее первый, единственный, ее любовник, ее муж.

— Шимас, — снова прошептала молодая женщина, протягивая к нему руки.

Улыбка юного супруга была многозначительной и неотразимой, а голос низким и хриплым, когда он ответил:

— Я не остановлюсь.

Шимас опустился на Халиду, закрыв ее собой, и еще шире раздвинул ее ноги своими бедрами. Во взгляде стало еще больше нежности, а его губы снова прильнули к губам молодой женщины. Поцелуй Шимаса, бывший до этого неистовым и голодным, смягчился и не терзал теперь, а околдовывал и обольщал.

Халида почувствовала, как муж ищет вход в ее тело. Когда Шимас вторгся на долю сантиметра, она замерла.

— Постарайся расслабиться, любимая. Я буду очень осторожен.

С изысканной заботой Шимас начал продвигаться вперед, медленно, медленно скользя внутрь… В какой-то момент Халиде стало больно, но неприятные ощущения быстро утихли. Она ощущала только пульсирующую целостность, когда Шимас, наконец, вошел полностью.

Ее супруг замер, чтобы она смогла привыкнуть к чужеродной твердости у себя внутри, лаская нежными поцелуями ее лоб, щеки, губы.

Однако замер всего на миг. И вот уже он начал двигаться, то немного отступая, то снова устремляясь вперед. Руки тем временем играли с ее грудью, лаская большими пальцами затвердевшие чувствительные холмики. Халида задрожала и вскрикнула, когда новая вспышка пламени родилась глубоко внутри, внизу ее тела.

Девушка не ожидала, что настолько сильно возбудится, так скоро после предыдущей опустошительной атаки на ее чувства. Но, к изумлению Халиды, внутри нее снова стал нарастать огненный вихрь. Внезапно все ее тело охватило пламя. Обнаженная кожа Шимаса обжигала ее, его тело заставляло ее пылать. Дыхание превратилось в короткие судорожные глотки воздуха, а бедра сами по себе начали двигаться, пытаясь слиться с Шимасом в едином, старом как мир ритме.

Как и Халида, мучительно задыхаясь, Шимас поднял голову, чтобы взглянуть на прекрасное лицо возлюбленной жены. Он хотел видеть пик счастья Халиды, хотел видеть, как пылает от страсти ее кожа в самом первом для их союза соитии. Однако чувствовал, что уже почти не в силах контролировать себя, что его голод и желание больше ничем не сдержать. Шимас изо всех сил старался не спешить, когда Халида извивалась и стонала под ним, но когда она выгнулась ему навстречу и закричала в экстазе, он с хриплым криком отдался на волю страсти, изнемогая и содрогаясь от такого же испепеляющего наслаждения, какое испытывала она.

Сокрушительный, обжигающий взрыв заставил Шимаса судорожно ловить губами воздух. Прошло еще много времени, прежде чем молодые супруги смогли хоть немного восстановить дыхание. Тогда медленно, с огромной осторожностью, Шимас вышел из Халиды… вздрогнув, когда та немного поморщилась.

— Я сделал больно? — обеспокоенно спросил он. Покачав головой, Халида взглянула на мужа с рассеянной, мечтательной улыбкой.

— Я опасалась, что первое любовное свидание будет неприятным. Но со мной все иначе. Не знаю, как и назвать это счастье…

Почувствовав облегчение, Шимас откинулся на спину и притянул к себе Халиду, пряча ее в объятиях.

Прижавшись к мужу, Халида глубоко и сладко вздохнула. Через некоторое время голос вернулся к ней.

— Это всегда так?

— Как?

— Как пламя. Как огненное… чудо. Шимас слабо улыбнулся.

— Иногда воистину так.

Халида уткнулась в плечо мужа, внезапно почувствовав себя смущенной.

— Боюсь, что ты ничего такого волшебного не испытал… Я так боялась, что разочарую тебя.

— Мое сокровище, нет другой женщины, более прекрасной, чем моя жена. Ты — единственная… И так будет всегда.

Халида бессильно уронила голову на грудь Шимасу, еще раз блаженно вздохнув.

— Всегда… Должно быть, всегда.

Юный супруг вздохнул, наслаждаясь тем, что Халида, горячая и обнаженная, нежится в его объятиях. Огненное чудо. Впервые не тело, а слово вызвало в нем такую искреннюю радость. Страсть Халиды оказалась такой же пламенной и восторженной, как и она сама, она возбудила в нем не менее сильные чувства. Никогда ему не было так пронзительно хорошо на ложе, ни одна женщина еще не дарила ему такого полного удовлетворения.

Крепко обнимая Халиду, Шимас уткнулся в ее волосы и вдохнул нежный аромат. Он мимолетно подумал о прошлых возлюбленных — о нежной Фатиме, сильной Гелабе, пылкой Парвати… Ни одной из них не удалось пробудить в нем эту радость — радость спокойного обладания, сплетающуюся с радостью удивительного огненного голода… Желания обладать ею, всегда…

Он никогда ее не отпустит. Никогда еще он так сильно не желал сделать женщину своей. Теперь ты моя, подумал Шимас, рассеянно гладя обнаженное плечо Халиды. Моя

Свиток завершающий

Ночь истекала. Равнодушные звезды свысока смотрели на мир, охлаждая безумство любви и ненависти, даря всем пусть и короткую, но столь долгожданную передышку.

Спали, разделенные сотнями и сотнями фарсахов, Фатима, Парвати, Гелаба, Халида. Спал и Шимас — искренний и сильный, любящий и любимый. Тот, кто ненадолго или навсегда вошел в жизнь каждой из них и оставил незабываемые воспоминания о мгновениях, когда они были вместе.

И пусть молва частенько называла нынешнего визиря Грешником Шимасом, но то было лишь беззлобное прозвище. Ибо Шимас готов был броситься на защиту всего, что любил, готов был отдать жизнь за дорогих ему людей так, будто только от его усилий и решимости зависело все в их судьбе. Готов был и саму жизнь отдать за всех, кто вошел в его судьбу и оставил в ней свой след.

Быть может, сие и есть грех. Но не лучше ли, чтобы таким грешником был и любой из нас?…

Страницы: «« ... 4567891011

Читать бесплатно другие книги:

Дмитрий Раскин – писатель, поэт, драматург, работающий на стыке литературы и философии. В книгу вошл...
Фантастические события, мистические явления, таинственные совпадения порой происходят и в повседневн...
Повесть рассказывает об удивительной находке в горящем здании старинной рукописи православного служи...
«Я подошел к башне. Собственно говоря, это была не башня. Труба. Немногим больше пароходной.Наверху ...
«Я родился в городе Елисаветграде – некогда Херсонской губернии.Кое-какие воспоминания о младенчеств...
«Школьники вошли в маленькую комнату, в которой лежал их больной товарищ. Он уже поправился, но врач...