Вы будете как боги (сборник) Фромм Эрих

Издавна считается, что между представителями двух полов существуют врожденные различия, которые непременно ведут к основным различиям в их характере и судьбе. В Ветхом Завете говорится, что для женщины будет особенностью и проклятием: «к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою», а о мужчине – что ему надлежит трудиться со скорбью и в поте лица. Но в библейском тексте есть и другое высказывание о том, что каждый человек создан по образу и подобию Божьему. Лишь в наказание за непослушание мужчина и женщина были прокляты и осуждены на взаимные конфликты и вечные противоречия, при этом они понесли одинаковое наказание за моральный проступок. Оба этих тезиса, как об основном различии, так и об основной идентичности, звучали на протяжении веков, при этом в разные эпохи разные философские школы отдавали предпочтение то одному, то другому.

Особую важность эта проблема приобрела в философских и политических дискуссиях XVII–XIX веков. С точки зрения философов эпохи Просвещения, между полами не существовало врожденных различий (l’ame n’a pas de sexe [62] ); что все имеющиеся различия обусловлены различиями в образовании и – как бы сейчас сказали – культурными различиями. В то же время представители философии романтизма начала XIX века придерживались противоположного мнения. Проанализировав различия характеров мужчин и женщин, романтики заявили, что основные различия все же имеют врожденную биологическую и физиологическую природу. Кроме того, они отстаивали точку зрения, что подобные различия характеров между полами существуют в любой культуре.

Несмотря на все достоинства приводимых аргументов – а романтики весьма глубоко проанализировали проблему, – обе точки зрения все же имели под собой политическую подоплеку. Философы эпохи Просвещения, особенно во Франции, стремились отстоять идею социального и, в некоторой степени, политического равенства мужчин и женщин. Поэтому они особо подчеркивали отсутствие врожденных различий, сделав это своим основным аргументом. Романтики же, будучи политическими реакционерами, использовали свой анализ сущности мужской натуры для доказательства политического и социального неравенства. Но хотя философы и наделяли «женщину» великолепными качествами, они утверждали, что в силу особенностей ее характера она не способна участвовать в политической и социальной жизни общества наравне с мужчиной.

В XIX веке политическая борьба за равноправие женщин и дискуссии по поводу врожденного или культурно обусловленного характера различий между полами так и не закончились. В современной психологии наиболее последовательным представителем точки зрения романтиков стал Зигмунд Фрейд. Но если романтики в своей аргументации использовали язык философии, Фрейд взял за основу научное наблюдение пациентов и психоаналитический метод исследования. Он предположил, что причиной устойчивых различий в характерах являются анатомические особенности полов. «Анатомия – ее судьба», – говорит Фрейд о женщине, перефразируя Наполеона. Психоаналитик Фрейд считал, что, когда в раннем возрасте девочка не обнаруживает у себя мужских гениталий, это открытие вызывает у нее сильный шок. Она чувствует, что ей недостает чего-то важного; она испытывает чувство зависти к мужскому полу за то, что судьба обошла ее. В случае нормального развития девочка пытается преодолеть чувство неполноценности и зависти к мужским достоинствам с помощью чего-то другого: привязанности к мужу, детям или к вещам. В случае, если не удается осуществить удовлетворяющую ее замену, у нее развивается невроз. Она продолжает завидовать всем представителям мужского пола, не оставляет желания быть мужчиной, склоняется к гомосексуализму, либо к мужененавистничеству, или пытается найти какие-то традиционно-культурные компенсации. Даже в случае нормального развития трагический окрас женской доли никогда полностью не исчезает. Женщина всю жизнь страдает от желания заполучить то, что для нее недостижимо.

Несмотря на то что ортодоксальные психоаналитики сделали эту теорию краеугольным камнем своей психологической системы, часть из них, ориентированная на культурологический аспект, оспаривала выводы Фрейда. Они утверждали, что в аргументации Фрейда есть ошибки как клинического, так и теоретического характера. На характер женщины в современном обществе оказывает влияние индивидуальный и культурологический опыт, в то время как Фрейд объяснял его биологическими причинами. Взгляды этой группы психоаналитиков были обоснованы антропологическими исследованиями.

Однако не исключена опасность, что некоторые последователи этих прогрессивных антропологических и психоаналитических теорий постараются полностью отрицать тот факт, что биологические различия оказывают влияние на формирование структуры характера. При этом они будут руководствоваться теми же доводами, что и представители французского Просвещения. Поскольку противники женского равноправия делают основной упор на врожденные различия, необходимо будет доказать, что все эмпирически наблюдаемые различия объясняются исключительно причинами культурного характера.

Однако следует понимать, что за подобными дискуссиями стоит важная философская проблема. Тенденция отрицания каких-либо характерологических различий между полами, возможно, вызвана неявным согласием с одним из положений философии неравенства, а именно: чтобы требовать равенства, необходимо доказать, что между полами не существует характерологических различий, кроме тех, которые непосредственно обусловлены социальными факторами. Этот спор имеет весьма запутанный характер, поскольку одни говорят о различиях , в то время как другие, реакционно настроенные, имеют в виду неполноценность , – а точнее, такие недостатки, которые делают невозможным полное равенство с доминирующей группой. Например, утверждается, что якобы ограниченный интеллект женщин и отсутствие у них способностей к организации, к абстрактному или критическому суждению препятствуют их полному равенству с мужчинами. Одна идеологическая школа признает за женщиной интуицию, любовь и тому подобные качества, которые не помогают ей решать проблемы современного общества. То же самое часто говорится о любых меньшинствах. Таким образом, психологи и антропологи поставлены в такие условия, когда должны были доказывать отсутствие каких-либо основных различий между полами и расами, препятствующих достижению полного равенства. В такой ситуации либерально настроенный мыслитель был склонен свести подобные различия к минимуму.

Хотя либералы доказали, что не существует различий, которые могут обосновать политическое, экономическое и социальное неравенство, они оказались на стратегически невыгодной позиции защиты. Отрицание социально дискредитирующих различий не означает вообще отсутствия всяких различий. Тогда возникает правомерный вопрос: как используются имеющиеся или мнимые различия и каким политическим целям они служат? Даже если женщины отличаются по характеру от мужчин, что из этого следует?

В данной работе мы хотим показать, что определенные биологические различия приводят к характерологическим; что эти различия накладываются на те, которые обусловлены непосредственно социальными факторами; что последние гораздо сильнее биологических и могут их или усилить, или уничтожить, или изменить на прямо противоположные; и что, в конечном счете, характерологические различия между полами, поскольку они непосредственно не определены культурой, не имеют большого значения. Иными словами, характер, типичный для мужчин и женщин, в западной культуре обусловлен их социальными ролями, однако существуют характерологические оттенки, скрытые в половых различиях. И хотя эти оттенки несущественны по сравнению с социально обусловленными, их не стоит игнорировать.

Реакционно настроенные мыслители основываются на предпосылке, что при равенстве отсутствуют различия между индивидами и социальными группами. Поскольку подобные различия проявляют себя во всех областях жизни, философы приходят к выводу, что равенство невозможно. В то же время, когда либеральные мыслители отрицают наличие существенных различий в умственных и физических способностях и благоприятных или неблагоприятных случайных обстоятельствах конкретной личности, они только помогают своим оппонентам казаться правыми в глазах простых людей. Концепция равенства в религиозном понимании, а также современной прогрессивной традиции подразумевает равные права людей на свободу и счастье. С политической точки зрения под равенством подразумевается то, что ни один человек не должен использовать другого как средство достижения своих целей, а также ни одна группа людей использовать другую в качестве средства достижения своих целей. Каждый человек – сам себе вселенная и сам себе цель. Цель человека – реализовать себя со всеми присущими только ему особенностями. Таким образом, равенство – основа для наиболее полной реализации собственных особенностей. Результатом этого должно стать развитие индивидуальности.

Несмотря на то что существует целый ряд биологических различий, которые могут иметь отношение к различиям в характерах мужчин и женщин, в этой работе мы рассмотрим только одно. Наша цель – не исследование всей проблемы характерологического различия между мужчинами и женщинами, а лишь иллюстрация основного тезиса. Главным образом, нас интересует роль мужчины и женщины в сексуальном контакте и ее влияние на характерологические различия, которые только оттеняют основные различия, происходящие из их социальных ролей.

Сексуальное функционирование предполагает, что мужчина должен иметь эрекцию и сохранять ее на протяжении всего полового акта до наступления у него оргазма. Чтобы удовлетворить женщину, он должен уметь удерживать эрекцию довольно длительное время, пока у нее не наступит оргазм. Это означает, что для того, чтобы сексуально удовлетворить женщину, мужчина должен демонстрировать , что он способен иметь и удерживать эрекцию. В то же время, чтобы сексуально удовлетворить мужчину, женщина ничего не должна демонстрировать. Разумеется, ее возбуждение может усилить удовольствие мужчины, а некие физические изменения в ее органах, сопровождающие соитие, могут облегчить ему контакт. Поскольку мы рассматриваем чисто сексуальные моменты – оставляя в стороне психические и другие индивидуальные реакции – факт остается фактом: мужчине необходима эрекция, чтобы удовлетворить женщину; женщине ничего не требуется для удовлетворения мужчины, кроме желания. Говоря о желании, следует отметить, что готовность женщины удовлетворить мужчину зависит именно от ее желания; это осознанное решение, которое она может принять в любое время по своему усмотрению. Готовность же мужчины вовсе не зависит от его желания: он может иметь сексуальное желание и эрекцию против своей воли и может быть, наоборот, не способен к этому, несмотря на огромное желание иметь контакт. Более того, неспособность мужчины к действию невозможно утаить. В то же время отсутствие реакции у женщины, ее «неудача», хотя зачастую и угадывается мужчиной, не столь очевидна; женщина может и обмануть. При добровольном согласии женщины мужчина будет удовлетворен в любой момент, как только возжелает ее. Ситуация с женщиной совершенно иная: даже самое горячее желание с ее стороны не приведет к удовлетворению, если у мужчины не наступит эрекция. И даже во время полового акта удовлетворение женщины зависит от способности мужчины довести ее до оргазма. Таким образом, чтобы удовлетворить партнершу, мужчина должен что-то доказать, а женщина – нет.

Из этого различия в половых ролях проистекает и различие в специфических страхах, связанных с половой функцией. Эти страхи касаются самых уязвимых для мужчины и женщины моментов. Мужчина уязвим, поскольку обязан доказать свою состоятельность и избежать потенциальной неудачи. Для него половой акт – это всегда испытание, экзамен. Его страх – это страх неудачи . Страх кастрации представляет собой крайний случай, страх стать навсегда неспособным к акту.

Уязвимость женщины связана с ее зависимостью от мужчины. Опасность для женщины, в соответствии с ее сексуальной ролью, заключается не в том, чтобы оказаться несостоятельной, а в том, чтобы не «быть покинутой», обманутой, не потерять контроль над процессом, который должен привести ее к сексуальному удовлетворению. Неудивительно поэтому, что страхи мужчин и женщин относятся к разным областям: мужчина озабочен своим эго, престижем, своей значимостью в глазах женщины; женщина беспокоится о своем сексуальном удовольствии и удовлетворении [63] .

Уместен вопрос: «Разве эти страхи не характерны только для невротических личностей? Разве нормальный мужчина не уверен в своей потенции? А нормальная женщина в своем партнере? Не навязывают ли нам образ современного мужчины, отличающегося повышенной нервозностью и неуверенностью в своих сексуальных способностях? Разве «пещерный мужчина» и «пещерная женщина», со своей «примитивной и неиспорченной сексуальностью, не были свободны от подобных сомнений и страхов?»

На первый взгляд может показаться, что так и есть. Мужчина, постоянно тревожащийся о своей потенции, относится к невротическому типу личности, так же как и женщина, которая постоянно боится остаться неудовлетворенной или страдает по поводу своей зависимости от мужчины. Здесь различия между «невротиком» и «нормальным» человеком носят скорее количественный, а не качественный характер. То, по поводу чего невротик постоянно тревожится, так называемый нормальный человек может не замечать и не обращать внимания. Это же относится и к женщинам. Кроме того, нормальные люди сохраняют спокойствие в обстоятельствах, которые вызывают тревожность у невротической личности. Нормальный мужчина не сомневается в своей потенции. Нормальная женщина не боится сексуальной фрустрации с мужчиной, которого она выбрала себе в партнеры. Выбор надежного мужчины, которому можно «доверять» в сексе, есть важная составляющая женского здорового сексуального инстинкта. Но это ни в коей мере не меняет главного – мужчина потенциально может потерпеть неудачу, женщина – никогда. Женщина зависит от желания мужчины, он от ее желания не зависит.

Есть еще один важный элемент в определении разных страхов у нормальных мужчины и женщины.

Различия между полами лежат в основе самого раннего и простого разделения человечества на отдельные группы. Мужчина и женщина необходимы друг другу для сохранения семьи и расы, для удовлетворения своих сексуальных потребностей. Но в любой ситуации, когда две разные группы нуждаются друг в друге, между ними складываются отношения не только гармонии, сотрудничества и взаимного удовлетворения, но также дисгармонии и борьбы.

Сексуальные взаимоотношения между полами вряд ли могут быть свободны от потенциального антагонизма и враждебности. Мужчина и женщина способны не только любить, но и ненавидеть друг друга. Элемент антагонизма потенциально присутствует в их отношениях, и отсюда возникают страхи. Любимый (любимая) может стать врагом, и тогда мужчина или женщина станут уязвимы.

Однако страхи у мужчин и у женщин разные. Если мужчина главным образом боится «потерпеть неудачу», не справиться с задачей, то внутренним стимулом, защищающим его от этого страха, является желание всегда быть на высоте положения. Мужчина страстно желает доказать себе, любимой женщине, всем другим женщинам и всем другим мужчинам, что он соответствует ожиданиям. Он пытается избавиться от страха перед возможностью сексуальной несостоятельности, конкурируя в других сферах жизни, где успех достигается силой воли, физической силой, умом. С этим стремлением завоевать высокое положение тесно связаны его конкурентные отношения с другими мужчинами. Опасаясь возможной неудачи, он стремится доказать, что лучше других мужчин. Если мужчина по своей природе донжуан, он осуществляет это непосредственно в сексуальной сфере, обычный мужчина – опосредованно, убивая врагов, охотясь на оленей, зарабатывая больше денег или успешно проявляя себя другими способами, чтобы превзойти соперников.

Современная социально-экономическая система основана на принципах конкуренции и достижения успеха; идеологические установки нацелены на ее восхваление, поэтому стремление к престижности и конкурентоспособности твердо укоренилось в рядовом человеке западной культуры. Даже если бы не было различий в половых ролях, эти стремления существовали бы в мужчинах и женщинах в силу действия социальных факторов. Это влияние настолько сильно, что можно усомниться, действительно ли стремление к престижу обусловлено сексуальными факторами, которые мы обсуждаем. Однако дело не в том, насколько эта конкуренция усиливается под действием сексуальных факторов, сколько в признании того, что на развитие конкуренции влияют не только социальные факторы.

Стремление мужчин к высокому положению и престижу объясняет такое специфическое качество, как мужское тщеславие. Принято считать, что женщины более тщеславны, чем мужчины. Хотя и противоположное мнение может быть справедливо, нас интересует не степень, а природа тщеславия. Для мужского тщеславия характерно стремление покрасоваться, продемонстрировать, как у него все хорошо получается. Он пытается убедить всех и каждого, что не боится неудачи. Это тщеславие окрашивает все поступки мужчины. Вероятно, нет ни одной области деятельности, от занятия любовью до военных действий и интеллектуальной деятельности, в которой в той или иной степени не проявлялось бы мужское тщеславие.

Другим проявлением мужского стремления к престижности является чувствительность к насмешкам, особенно исходящим от женщин. Даже трус может совершить геройский поступок из страха быть осмеянным женщиной, поскольку страх стать смешным может оказаться сильнее страха быть убитым. Это – типичная модель мужского героизма, который в отличие от женского окрашен тщеславием.

Настороженность мужчины в отношении женщин и его страх быть осмеянным способны вызвать у него чувство ненависти. Эта ненависть выполняет защитную функцию и порождает стремление доминировать над женщиной, иметь над ней власть, заставить ее почувствовать себя слабой и неполноценной. Если мужчине это удастся, ему больше не нужно бояться. Ведь если женщина будет бояться его – бояться быть убитой, избитой или подавленной, – она не сможет насмехаться над ним. Власть над человеком не зависит ни от силы страсти, ни от сексуальных или эмоциональных факторов. Власть зависит от таких факторов, которые настолько надежны, что не вызывают сомнение. Кстати, патриархальный библейский миф, провозглашающий власть над женщиной, служит мужчине утешением, даже несмотря на Божье проклятие.

Женское тщеславие качественно отличается от мужского. Мужское призвано показать его состоятельность и успешность; женское тщеславие характеризуется потребностью привлекать и доказывать себе, что она способна привлекать. Разумеется, мужчина тоже должен сексуально привлекать женщину, чтобы завоевать ее. Это особенно характерно для культур, в которых сексуальная привлекательность предполагает чувства и предпочтения.

Однако у мужчины есть и другие способы завоевать женщину и сделать ее своим сексуальным партнером – это физическая сила или, что более важно, социальное положение, богатство. Возможности сексуального удовлетворения мужчины не зависят только от его сексуальной привлекательности. В то время как сексуальная удовлетворенность женщины всецело зависит от ее привлекательности. Ни сила, ни обещания не могут сделать мужчину сексуально состоятельным. Стремление женщины быть привлекательной обусловлено ее сексуальной ролью; и отсюда проистекают ее тщеславие и озабоченность своей сексуальной привлекательностью.

Женский страх зависимости, фрустрации, ее положение постоянного ожидания зачастую выливается в желание, которое особо подчеркивал Фрейд: желание обладать пенисом [64] . Однако это желание не основано на ощущении, что женщине не хватает чего-то того, что есть у мужчины. Правда, часто имеются и другие причины: желание независимости, свободы деятельности, отсутствие фрустрации. Так же, как желание мужчины быть женщиной проистекает из его желания избавиться от бремени жизненных испытаний, так желание женщины иметь пенис объясняется ее стремлением преодолеть свою зависимость. В особых обстоятельствах, хотя и достаточно часто, пенис становится символом независимости, а при садистско-агрессивных наклонностях он символизирует оружие, которое должно поразить мужчин или других женщин [65] .

Если главным оружием мужчины является его физическая и социальная власть над женщиной, то ее главным оружием становится насмешка. Наиболее радикальный способ посмеяться над мужчиной – сделать его несостоятельным. Для этого существует множество способов, и грубых, и утонченных. Это может быть явно выраженное или предполагаемое ожидание его неудачи, это и фригидность, вагинальный спазм, затрудняющие соитие. Из этого следует, что желание кастрировать мужчину не является столь важным, как описал Фрейд. Кастрация – один из способов сделать мужчину несостоятельным, который часто проявляется в случае выраженных деструктивных и садистских наклонностей. Но женская враждебность направлена главным образом не на физический, а на функциональный ущерб, чтобы помешать мужчине проявить себя. Специфически мужская враждебность заключается в стремлении взять верх с помощью физической силы, политической или экономической мощи; женская – дискредитировать с помощью насмешки и презрения.

Женщины могут вынашивать детей, мужчины лишены этой способности. Заметим, что Фрейд утверждал, что женщина завидует мужскому органу, но ничего не сказал о том, что мужчина завидует женской способности вынашивать ребенка. Этот односторонний взгляд проистекает из чисто мужской точки зрения о превосходстве над женщиной и объясняется отношением технически развитого индустриального общества, не высоко ценящего натуральное производство. Тем не менее, если посмотреть на ранние периоды развития человеческого общества, когда жизнь в существенной степени зависела от даров природы, а не от технического прогресса, тот факт, что женщина обладала таким же даром, что и земля и самки животных, должно быть, производил сильное впечатление. С натуралистической точки зрения мужчина бесплоден. В культуре, где главное внимание уделялось натуральному производству, мужчина чувствовал себя ниже женщины, особенно когда его роль в производстве детей не была очевидной. Мужчина восхищался женщиной за эту ее способность, которой у него не было, трепетал перед ней и завидовал ей. Он не мог производить, он мог только убивать животных, чтобы съесть их, или убивать врагов в целях безопасности, или получать их силу с помощью магии.

Не обсуждая роль этих факторов в чисто аграрных культурах, остановимся на последствиях некоторых важных исторических перемен. Одним из наиболее значительных последствий стало возрастающее применение технического способа производства. Все чаще человек применял свои умственные способности для совершенствования и улучшения собственного существования, что изначально зависело только от природы. Хотя у женщин был природный дар, возвышающий их над мужчинами, те компенсировали его отсутствие деструктивными чертами, а затем стали использовать интеллект для технического производства. На ранних этапах развития это было тесно связано с магией. Позже мужчина силой своего ума научился производить материальные продукты; его способность к техническому производству превзошла возможности натурального производства.

Ученые Бахофен, Морган и Бриффо [66] собрали и блестяще проанализировали в своих трудах антропологический материал. Возможно, этот материал и не доказал их тезисы, но он свидетельствует о том, что на ранних исторических этапах существовали культуры, в которых социальная жизнь концентрировалась вокруг культа матери. Матери-богини, отождествлявшиеся с плодородием природы, были в центре мужских религиозных идей [67] .

Достаточно одного примера. Вавилонский миф о сотворении мира начинается с рассказа о богине-матери Тиамат , правительнице вселенной. Однако ее правлению стали угрожать ее сыновья, которые хотели восстать и свергнуть мать. Они искали того, кто был бы равен ей по силе и мог возглавить борьбу. Так был найден Мардук , от которого сыновья Тиамат потребовали пройти испытание. Что же это было за испытание? Ему принесли ткань, «силой рта» он должен был заставить ее исчезнуть, а затем появиться снова. Сначала Мардук одним словом уничтожил ткань, а затем опять же с помощью слова сотворил ее вновь. Его лидерство было подтверждено. Мардук победил богиню-мать Тиамат и из ее тела создал небо и землю.

В чем смысл этого испытания? Если бог хочет померяться силой с богиней, он должен обладать одним качеством, подчеркивающим его превосходство, – способностью созидать. Испытание должно было доказать, что он обладает таким качеством, а также обладает чисто мужской способностью разрушать, благодаря чему мужчина традиционно изменял природу. Мардук сначала уничтожает материальный объект, затем воссоздает, но делает это посредством слова, а не так, как женщина – посредством своего лона. Натуральное производство заменяется магией мысли и слова.

Библейский миф о сотворении мира начинается там, где заканчивается вавилонский. Полностью исчезли все следы превосходства женского божества. Сотворение начинается с божественного волшебства, магии слова. Тема мужского созидания повторяется, но наперекор естеству не мужчина рождается из женщины, а женщина создается из мужчины [68] . Библейский миф – это песнь триумфа над побежденной женщиной. Он отрицает, что женщины вынашивают мужчин, и переворачивает естественные отношения. Божье проклятие также подтверждает превосходство мужчины: деторождение признается за женщиной, но она будет при этом испытывать муки. Мужчине предназначено трудиться в поте лица, иначе говоря – производить. Тем самым мужчина замещает изначальную женскую функцию, хотя и должен это делать в печалях и поте лица.

Мы рассмотрели феномен остатков матриархата в истории религии, чтобы проиллюстрировать, что женщина от природы наделена способностью производить, а мужчина на этом уровне бесплоден. В определенные периоды истории явно ощущалось превосходство женщины; затем во главу угла была поставлена магическая и техническая производительность мужчины. Тем не менее даже в наши дни это различие бессознательно сохраняется и не теряет своего значения. Где-то глубоко в мужчине сидит благоговейный страх перед женщиной, перед той способностью, которой он лишен; он завидует ей и боится ее. Где-то в глубинах мужского характера кроется потребность постоянно компенсировать отсутствие этой способности; а в женщине живет чувство превосходства перед мужчиной из-за его «бесплодности».

До сих пор мы рассматривали лишь некоторые характерологические различия между мужчинами и женщинами, вытекающие из их половых различий. Означает ли это, что такие черты, как чрезмерная зависимость, с одной стороны, и стремление к преимуществу и лидерству – с другой, являются результатом чисто половых различий? Следует ли ожидать, что каждая женщина и каждый мужчина проявят эти черты и что, если они обладают чертами, характерными для другого пола, это непременно свидетельствует о наличии гомосексуального компонента?

Такого вывода мы не делаем. Сексуальные различия окрашивают личность мужчины и женщины в целом. Это можно сравнить с тональностью, в которой написана мелодия, но не с самой мелодией. Более того, это относится к мужчине и женщине в целом и различается в каждом индивидуальном случае.

«Природные» различия накладываются на различия, обусловленные спецификой культуры, в которой живут люди. Например, в современной культуре стремление мужчин к высокому положению и достижению успеха в большей степени определяется социальной ролью, нежели половой. Наше общество так устроено, что всячески способствует подобным устремлениям, независимо от того, являются они специфически мужскими или женскими. Стремление к высокому положению, проявляющееся у современного мужчины со времен позднего Средневековья, обусловлено главным образом социальной и экономической системой, а не его половой ролью; то же самое можно сказать и о женской зависимости. Культурные паттерны [69] и социальные формы могут создавать характерологические тенденции параллельно с идентичными тенденциями, проистекающими из совершенно других источников, таких, как половые различия. В этом случае две параллельные тенденции сливаются в одну, и кажется, что у них один и тот же источник.

Стремление к высокому положению и зависимость, будучи продуктами культуры, определяют личность в целом. В результате человеческая индивидуальность сводится к одному сегменту из всей палитры человеческих возможностей. Но характерологические различия, обусловленные природными факторами, – другого рода. Объясняется этот факт тем, что различие между полами и их равенство в том, что мужчины и женщины – люди с одинаковым потенциалом, желаниями, страхами. Природные различия не делают их разными. Они придают каждой личности особый оттенок, небольшое отличие в рамках той или иной склонности. Таким образом, сексуальные различия не дают основания приписывать мужчинам и женщинам разные роли в любом обществе.

Сегодня очевидно, что какие бы различия ни существовали между полами, они довольно несущественны по сравнению с характерологическими различиями между представителями одного и того же пола. Сексуальные различия не влияют на способность человека выполнять ту или иную работу. Возможно, сексуальные различия и влияют на некоторые виды деятельности – представители одного пола могут быть более способными к какому-либо виду деятельности, чем другого, но то же самое мы видим при сравнении экстраверта [70] с интровертом [71] , пикнического [72] типа с астеническим [73] . Было бы глубокой ошибкой проводить социальную, экономическую и политическую дифференциацию на основании только этих характеристик.

Опять-таки, по сравнению с общими социальными факторами, формирующими мужские и женские модели поведения, огромное значение имеет индивидуальный опыт каждого человека. Личный опыт накладывается на культурные традиции, в большинстве случаев подкрепляя их влияние, а иногда уменьшая. Влияние социальных и личностных факторов сильнее «природных».

Иногда с грустью констатируют, что различия между мужскими и женскими ролями не оцениваются с точки зрения социальных или моральных норм. Сами по себе они не плохие и не хорошие, не достойные похвалы и не заслуживающие порицания. Одни и те же черты могут быть положительными для одной личности в одних обстоятельствах и отрицательными – для другой личности в других обстоятельствах. Очевидно, что негативные формы выражения мужского страха неудачи и стремления к престижности могут обернуться тщеславием, легкомысленностью, ненадежностью, хвастовством. Но не менее очевидно, что они же могут сформировать весьма положительные качества: инициативу, активность, мужественность. То же самое можно сказать и о женщинах. Специфически женская мягкость может обернуться несамостоятельностью женщины, как в практическом, так и в эмоциональном и интеллектуальном плане, однако при других обстоятельствах она может стать воплощением заботы, сострадания, любви и эротического шарма.

Будет ли та или иная черта положительной или отрицательной, зависит в целом от характера самого человека. Например, личностные факторы – имеющие негативное или позитивное проявление, – тревожность или самоуверенность, деструктивность или конструктивность. Но недостаточно выделить одну или две отдельные черты; вся структура характера в целом определяет, станет ли та или иная мужская и женская характеристика положительной или отрицательной чертой. Этот принцип подобен тому, который использует Людвиг Клагес [74] в своей графологической системе. Любой штрих в написании букв может иметь как позитивный, так и негативный смысл, в зависимости от уровня личности в целом. Если про какого-то человека говорят, что он любит «порядок», это может означать две вещи: или этим подчеркиваются его положительные черты, а именно он аккуратен, способен организовать свою жизнь, или это может означать нечто негативное, к примеру, что он педант и «сухарь». Очевидно, что такая черта характера, как любовь к порядку , может иметь как положительные, так и отрицательные моменты, однако их проявление зависит от ряда других факторов в общей структуре личности. В свою очередь, эти факторы зависят от внешних условий, которые будут или мешать, или способствовать развитию человека.

Психоанализ – наука или партийная линия?

Перевод Е. Рудневой

Хорошо известно, что психоанализ Зигмунда Фрейда – это способ лечения неврозов и одновременно научная теория, изучающая природу человека. Менее известно, что это также «движение», с международной организацией, выстроенной по строго иерархическому принципу, со своими строгими правилами членства. В течение многих лет этой организацией руководил тайный комитет, состоящий из самого Фрейда и еще шести членов. В определенных обстоятельствах и в лице некоторых своих представителей это движение демонстрировало фанатизм, обычно встречающийся только у бюрократии религиозного и политического толка.

Психоанализ можно сравнить с еще одной научной теорией, имевшей революционное влияние, – теорией Дарвина, воздействие которой на современную мысль было даже более мощным, чем у Фрейда. Но существует ли дарвинистское «движение», определяющее, кто может называться «дарвинистом», имеет ли оно строгую организацию и фанатично сражается за чистоту дарвиновской доктрины?

Сначала остановимся на некоторых из наиболее поразительных и прискорбных проявлений духа этой «партийной линии» в связи с выходом биографии Фрейда, написанной Эрнестом Джонсом [75] . Эта книга заслуживает упоминания: во-первых, потому что партийный фанатизм Джонса стал причиной его нелепых выпадов против всех, кто расходился во взглядах с Фрейдом, а во-вторых, – многие рецензенты приняли изложенные Джонсоном данные без критического осмысления или сомнения.

«Переписывая» историю, Джонс вводит в науку метод, который до сих пор мы встречали только у историков эпохи сталинизма. Ученые этого периода называют «предателями» и капиталистическими «шпионами» тех, кто расходится с ними во взглядах и поднимает голос протеста. Д-р Джонс проделывает то же самое на языке психиатрии, утверждая, что Ранк [76] и Ференци [77] , люди, близкие Фрейду, но позднее отошедшие от него по некоторым позициям, страдали от психической болезни на протяжении многих лет. При этом подразумевается, что их отступничество от идей Фрейда объясняется только безумием, а жалобы Ференци на грубость и нетерпимость Фрейда при общении с ним ipso facto [78] указывают на психоз.

На протяжении многих лет, еще до того, как возник вопрос о «нелояльности» Ранка и Ференци, внутри тайного комитета шло ожесточенное противостояние между Абрахамом [79] , Джонсом и Эйтингтоном [80] , с одной стороны, и Ранком и Ференци – с другой. Уже в 1924 году, когда О. Ранк опубликовал свою книгу о травме рождения (в то время принятую Фрейдом доброжелательно), К. Абрахам, «услышав, что Фрейд открыт для критики», начал подозревать, что Ранк пошел по тому же пути «предательства», что и К. Юнг.

Несмотря на то что Фрейд сначала одобрил новые теории Ранка, позже, возможно под влиянием интриг и инсинуаций группировки Джонса, а также из-за нежелания Ранка откорректировать свои теоретические принципы, Фрейд порвал с Ранком. Именно тогда Фрейд заговорил о неврозе Ранка, как о причине его отклонений, которые появились через пять лет после Первой мировой войны, хотя в течение целых пятнадцати лет «у него не возникала мысль, что Ранку требуется помощь психоаналитика».

Как бы то ни было, Фрейд говорил о неврозе , а не о психозе . По мнению Э. Джонса, Фрейд скрыл, что его ученик Ранк страдал от «маниакально-депрессивного психоза», о чем он уже знал раньше. В связи с упомянутым собственным заявлением Фрейда предположение Джонса звучит неубедительно. (Еще и потому, что единственная ссылка на приписываемое Фрейду мнение относится к его письму Ш. Ференци в тот год, а не раньше.) Вся эта история была выдумана для того, чтобы контролировать наличие этого мнимого психоза. Основы для психоза были заложены в течение пяти лет после окончания Первой мировой войны, когда Ранк напряженно работал и успешно руководил делами психоаналитического издательства в Вене. Эти пять лет, «в течение которых Ранк работал в лихорадочном темпе, должно быть, и стали причиной его последующего душевного расстройства». Довольно необычно, что психиатр, и тем более психоаналитик, объясняет возникновение маниакально-депрессивного психоза переутомлением.

К 1923 году «злой дух раздора» проявил себя. В то время Фрейд обвинил Джонса и Абрахама в развале центрального комитета. Но, в конце концов, Джонс взял верх над своими соперниками. «Только по прошествии нескольких лет стали очевидны истинные причины проблемы, а именно: неадекватная психическая интеграция Ранка и Ференци ». Это подводит к главному заявлению: Ранк и Ференци, проигравшие межфракционное сражение, в течение многих лет были носителями психоза, но его вредоносное действие проявлялось только тогда, когда они не соглашались с Фрейдом. Заметим, психоз проявлялся, когда они отказывались потакать Фрейду! Как откровенно пишет Джонс, Фрейд, «создавая комитет, надеялся», что шесть его членов обладали достаточными качествами для этой работы. Увы, оказалось, что таких было только четверо. Два члена комитета, Ранк и Ференци, оказались не в состоянии работать. У Ранка резко… а у Ференци постепенно к концу жизни развились психотические симптомы, которые проявились, помимо прочего, в отходе от Фрейда и его учения. Семена разрушительного психоза, так долго остававшиеся незамеченными, в конце концов, проросли ». [Курсив Э. Фромма.]

Если бы то, что пишет Джонс, было правдой, это было бы самым поразительным упущением со стороны Зигмунда Фрейда, который до момента открытого проявления конфликта не смог распознать развития психоза в двух своих ближайших учениках и друзьях. Джонс даже не пытается представить объективное доказательство своему утверждению о наличии у Ранка маниакально-депрессивного психоза. Есть только его утверждение, т. е. утверждение человека, который плел интриги против Ранка и подозревал его в нелояльности в течение многих лет внутренней борьбы среди окружения Фрейда. В то же время существует множество доказательств обратного. Процитирую отрывок из заявления д-ра Гарри Боуна, психоаналитика из Нью-Йорка, который знал Ранка с 1932 г. и поддерживал с ним тесные личные контакты вплоть до его смерти. Д-р Боун утверждает: «Во всех многочисленных случаях и во всех совершенно разных ситуациях, когда я имел возможность видеть его в работе или на отдыхе, я не почувствовал никакого признака ни психоза, ни какого-либо другого психического отклонения» [81] .

Отто Ранк хотя бы пошел на открытый разрыв с Фрейдом, чего Ференци вообще не делал. Поэтому тем более удивительно, что Джонс обвиняет в предательстве Ференци. Как в случае Юнга и Ранка история с предательством, по-видимому, началась с роковой поездки в Америку. Когда Ференци выразил желание отправиться в Нью-Йорк, какое-то «интуитивное предчувствие, возможно основанное на отрицательных последствиях аналогичных визитов Юнга и Ранка», побудило Джонса посоветовать ему отказаться от своего намерения. Тем не менее при полной поддержке Фрейда Ференци отправился в США, и «в результате, мое [Джонса] дурное предчувствие оказалось верным. После этого визита Ференци никогда больше не был таким, как прежде, хотя лишь еще лет через пять его депрессия стала очевидной для Фрейда ». [Курсив Э. Фромма.]

В последующие годы жесткое соперничество и интриги между Э. Джонсом и Ш. Ференци, по-видимому, продолжались. Ференци подозревал Джонса во лжи и стремлении по финансовым соображениям объединить англосаксонские страны под своим руководством. По словам Джонса, «тем самым на Фрейда было оказано давление, и он был настроен против меня». Однако силы, выступающие против Ференци, в конце концов победили. Фрейд писал Ференци в декабре 1929 г.:

«Вы, несомненно, отошли от меня в последние несколько лет, но, надеюсь, не настолько далеко, что со стороны моего Паладина и тайного Великого визиря следует ожидать шагов по созданию нового оппозиционного психоанализа!»

Какова суть теоретических разногласий между Фрейдом и его учеником Ференци? Шандор Ференци считал важной проблему родительской жестокости и полагал, что для излечения пациент нуждается не в одной лишь «интерпретации» материнской любви, которой ему недоставало в детстве. Ференци изменил свое отношение к пациенту, отказавшись от отстраненного наблюдателя в пользу сочувствующего и любящего человека. Позже он с большим энтузиазмом оценивал результаты нового терапевтического метода. По-видимому, вначале Фрейд положительно отнесся к этой инновации. Но его отношение вскоре изменилось, вероятно, потому, что Ференци не был готов убеждать своего учителя, а возможно, также из-за наговоров на Ференци со стороны фракции Джонса.

Последний раз Ференци встретился с Фрейдом в 1932 г. перед психоаналитическим конгрессом в Висбадене. Этот визит был поистине трагичен. Фрейд высказался о своем преданном стороннике и друге с первых лет психоаналитического движения в телеграмме Эйтингону: «Ференци неприступен, впечатление неудовлетворительное». Об этом визите Ш. Ференци рассказал д-ру Кларе Томпсон [82] , когда они возвращались с конгресса в поезде из Вены в Германию. Ференци признался, что визит Фрейда был «ужасный», что учитель разрешил ему сделать научный доклад на конгрессе в Висбадене, но при этом требовал обещания не публиковать его. Вскоре после этого Ференци обнаружил у себя первые симптомы злокачественной анемии, послужившей причиной его смерти в следующем году.

Однако за некоторое время до его последней встречи с Фрейдом Ференци рассказал г-же Изетте де Форест [83] , как сурово и враждебно обращался с ним Фрейд и как это его опечалило и обидело [84] . Подобное обращение с Ференци свидетельствует о поразительной нетерпимости З. Фрейда. Неспособность Фрейда простить бывшего друга, отошедшего от него, еще более сильно проявилась в презрительной ненависти, выраженной им в связи со смертью Альфреда Адлера [85] .

«Для еврейского мальчика из пригорода Вены смерть в Абердине сама по себе служит свидетельством неслыханной карьеры и доказательством того, как далеко он продвинулся [86] . Мир действительно щедро вознаградил его усилия по отрицанию психоанализа».

В случае Ференци назвать подобное отношение «суровым» или «почти враждебным», как это сделала Изетта де Форест в «The Leaven of Live», – довольно мягкая характеристика. Однако Эрнест Джонс, отрицавший наличие у Фрейда какой-либо авторитарности и нетерпимости, заявляет без обиняков, что все эти рассказы о враждебности не соответствуют истине, «хотя скорее всего сам Ференци, находясь в бредовом состоянии , верил в это и распространял враждебные настроения».

За несколько недель до своей смерти Шандор Ференци послал Фрейду поздравления по случаю его дня рождения, хотя мнимое «душевное расстройство быстро прогрессировало в последние несколько месяцев». По словам Джонса (не сославшегося на источник), Ференци рассказал, что одна из его американских пациенток проводила с ним психоаналитические сеансы и вылечила его от всех недугов и что он получает от нее послания через Атлантику. Однако Джонсу не следовало забывать, что Ференци всегда имел твердую веру в телепатию, что скорее опровергает «доказательство» его сумасшествия. Это – единственное имеющееся «доказательство» заблуждения относительно предполагаемой враждебности Фрейда». Видимо, Джонс считал, что только душевнобольной может обвинять Фрейда в авторитаризме и враждебном отношении.

Теперь Джонс доводит до крайности историю о мнимом психозе Ференци, зачатки которого предположительно существовали раньше. Когда болезнь затронула спинной и головной мозг, это, по мнению Джонса, «обострило его скрытые психотические тенденции». В одном из последних писем Фрейду, написанном после прихода Гитлера к власти, Ференци предлагал учителю уехать в Англию. Джонс интерпретирует этот весьма здравый совет как признак того, что «в его сумасшествии существовала определенная система ». «В конце концов, появились сильнейшие приступы паранойи и даже склонности к убийству , за которыми последовала внезапная смерть 24 мая». Джонс не дает никаких первоисточников, не предъявляет доказательств или свидетельств наличия у Ференци психоза или этих «сильнейших приступов паранойи и даже склонности к убийству». В связи с этим утверждения Джонса о наличии психозов у Ранка и Ференци следует признать ложными. Скорее всего это сфабриковано им из-за старой зависти и желания оградить Фрейда от упреков в жестком и грубом обращении с глубоко преданными ему людьми. (У меня нет намерения обвинять д-ра Джонса в сознательной неискренности; однако тот факт, что подсознательные желания могут взять верх над осознанными намерениями, как раз и составляет предмет психоаналитического исследования).

Джонс не видел Ференци в последний год его болезни. Но д-р Клара Томпсон, которая была с Ференци с 1932 г. до его смерти, утверждает:

«…за исключением симптомов его физического заболевания, в его реакциях, которые мне довелось наблюдать, не было ничего психотического. Я регулярно навещала его и разговаривала с ним, и не было ни одного случая, кроме проблем с памятью, которые бы подтвердили правдивость нарисованной Джонсом картины психоза Ференци или мыслей об убийстве».

Д-р Майкл Балинт, один из самых преданных учеников Ференци, который занимался его научным архивом, также не согласен с утверждениями д-ра Джонса. Он писал:

«Несмотря на свое очень серьезное неврологическое заболевание [в связи со злокачественной анемией], он до конца оставался в ясном сознании, и я могу это подтвердить на основании личного опыта, поскольку я часто видел его в последние месяцы жизни, практически один или два раза в неделю» [87] .

Падчерица Ференци г-жа Эльма Лауврик, которая также была рядом с ним до его смерти, дала мне письменное подтверждение выводов, сделанных докторами Томпсоном и Балинтом.

Я так подробно описываю фантастические построения д-ра Джонса отчасти для того, чтобы защитить память талантливых и преданных людей, которые уже не могут защитить сами себя, а отчасти для того, чтобы показать на конкретном примере дух партийной тенденциозности, царящий в определенных кругах психоаналитического движения. Если раньше существовало лишь подозрение о таких тенденциях в психоаналитическом движении, то поведение Эрнеста Джонса по отношению к Ранку и Ференци полностью подтверждает это подозрение.

Возникает вопрос: как теория и практика психоанализа могли превратиться в подобного рода фанатическое движение ? Ответ можно найти только путем исследования мотивов Фрейда, побудивших его к развитию психоаналитического движения.

На первый взгляд Фрейд был лишь создателем новой терапии душевных болезней , и только это его интересовало и направляло все его усилия. Однако при более пристальном рассмотрении легко обнаружить, что за этой концепцией медицинского лечения неврозов была совершенно другая интенция [88] , которую Фрейд редко выражал и вряд ли осознавал. Эта глубоко скрытая, имплицитная идея [89] касалась изначально не лечения душевных болезней, а чего-то иного, что выходило за рамки болезни и ее лечения. В чем же дело?

Определенно это была не медицина. Фрейд писал:

«После сорока одного года врачебной деятельности мое самосознание подсказывает мне, что я никогда не был врачом в истинном смысле. Врачом я стал только потому, что был вынужден отклониться от своей первоначальный цели; а мой жизненный успех состоит в том, что после долгих окольных странствий я сумел выйти на свой изначальный путь».

Каков же этот изначальный путь, на который сумел возвратиться Зигмунд Фрейд? Он весьма ясно говорит об этом здесь же: «В молодости я ощущал непреодолимую потребность понять некоторые загадки мира, в котором мы живем, и, возможно, даже внести свой вклад в их разрешение ». [Курсив Фромма.]

Интерес к загадкам мира и желание внести свой вклад в их разгадку были у Фрейда очень сильны, когда он учился в средней школе, особенно в последние годы. Он сам говорит об этом: «В результате сильного влияния школьной дружбы с мальчиком, который был немного старше, и впоследствии стал известным политиком, у меня возникло желание, как и он, изучать право и заняться общественной деятельностью». Этот школьный приятель, социалист Генрих Браун впоследствии стал лидером социалистического движения. По словам Фрейда, это было время, когда император назначил первых буржуазных министров, к огромному ликованию либерального среднего класса, особенно еврейской интеллигенции. К тому времени Фрейд очень заинтересовался проблемами социализма. Видя себя будущим политическим лидером, он собирался изучать право для продвижения в этом направлении. Даже работая ассистентом в физиологической лаборатории, Фрейд хорошо понимал, что должен посвятить себя политике. В 1881 году он писал своей невесте: «Философия, которую я всегда представлял своей целью и пристанищем в старости, привлекает меня с каждым днем все больше, как и общественные дела в целом или как еще какое-нибудь дело, которому я смог бы полностью посвятить себя; однако я опасаюсь крайней неопределенности всех этих политических и общественных дел и держусь в стороне от этой сферы деятельности».

Интерес Зигмунда Фрейда к политике – если это можно назвать интересом, – проявился в его идентификации с лидерами, которые были либо покорителями, либо великими благодетелями человеческой расы. И проявился он отнюдь не в последние годы его пребывания в средней школе. По воспоминаниям Фрейда, еще мальчиком он восхищался Ганнибалом, и это привело к идентификации с ним, и продолжалось в последующие периоды жизни. Идентификация Фрейда с Моисеем была, пожалуй, еще более глубокой и длительной. И тому имеются доказательства. Достаточно сказать, что Фрейд идентифицировал себя с Моисеем, который привел невежественный народ к лучшей жизни, основанной на разуме и сдерживании страстей. На это также указывает вступление Фрейда в 1910 году в Международное Братство этики и культуры. Эрнест Джонс писал, что Фрейд советовался с Юнгом об уместности такого шага и только после негативного отзыва последнего оставил эту идею. Тем не менее Международному психоаналитическому движению, основанному вскоре после этого, предстояло стать прямым продолжателем идеи Международного Братства этики и культуры.

Каковы были цели и каков был догмат этого движения? Пожалуй, наиболее ясно Фрейд выразил их в следующей фразе: «Где было Ид – там должно быть Эго». Целью этого движения было контролировать иррациональные влечения посредством разума, освободить человека от страстей, насколько это возможно. Фрейд изучал истоки страстей, чтобы помочь человеку управлять ими. Его целью была истина, познание реальности; он считал, что познание – это единственный маяк, на который может ориентироваться человек. Эти цели представляли собой традиционные цели рационализма, Просвещения и пуританской этики. Гениальность Фрейда заключается в том, что он связал их с новым психологическим пониманием скрытых и иррациональных источников человеческого поведения.

Многие формулировки Фрейда свидетельствуют о том, что его интерес выходит за рамки собственно медицинского лечения. Он говорит о психоаналитической терапии как об «освобождении человеческой сущности», о психоаналитике – как «образце» и «учителе»; он утверждает, что «взаимоотношения между психоаналитиком и пациентом основаны на любви к истине, т. е. на признании реальности, что исключает всякого рода стыд или обман».

Что же из всего этого следует? Хотя на сознательном уровне Фрейд был только ученым и психотерапевтом, на бессознательном – он был – и хотел быть – одним из великих культурно-этических лидеров XX столетия. Он хотел покорить мир своим рационалистически-пуританским учением и привести человека к единственному – и очень ограниченному – спасению, на которое тот был способен: победе интеллекта над страстями. Для Фрейда именно это – а не религия и не политическое течение вроде социализма – был единственно возможный действенный ответ на проблему человека.

Движение Фрейда вдохновилось энтузиазмом рационализма и либерализма XVIII и XIX веков. Трагизм судьбы Фрейда заключался в том, что это движение стало популярным после Первой мировой войны у городского среднего класса и интеллигенции, у которых не было ни веры в Бога, ни политического или философского радикализма. Именно поэтому психоанализ стал заменой радикальных философских и политических интересов, новым вероисповеданием, которое требовало от своих приверженцев лишь выучить терминологию.

Эта функция психоанализа и сделала его столь популярным в наши дни. На этой популярности наживает себе капитал бюрократия, к которой после Фрейда перешли бразды правления, но не перешло его величие и его бесспорный радикализм. Бюрократы погрязли в мелких интригах и махинациях, а «официальный» миф о Ференци и Ранке служит тому, чтобы исключить двух единственно продуктивных и креативных учеников, которые остались после отхода Адлера и Юнга от идей Фрейда. Однако я убежден, что если сторонники психоанализа хотят следовать фундаментальным открытиям Фрейда и развивать их, им следует пересмотреть с гуманистической и диалектической позиции многие из его теорий, возникшие под влиянием физиологического материализма XIX века. Подобная трактовка идей Фрейда в новом ключе должна основываться на динамичном взгляде на человека, на осознании специфических условий человеческого существования. Тогда гуманистические цели Фрейда, выходя за рамки болезни и ее лечения, смогут получить новое и более адекватное выражение. Все это возможно при условии, что психоанализом больше не будет руководить творчески бесплодная бюрократия и его сторонники с первоначальным бесстрашием продолжат поиски истины.

Революционный характер

Перевод Е. Рудневой

Революционный характер» – это политико-психологическое понятие, сходное с понятием «авторитарный характер», появившимся в психологии около тридцати лет назад. Последний сочетает в себе политическую категорию: авторитарную структуру государства и семьи с психологической – структурой характера, создающей основу для подобной политической и социальной структуры.

Концепция авторитарного характера стала следствием определенных политических интересов. В начале 30-х годов в Германии мы предприняли попытку выяснить, какова вероятность того, что большинство населения сможет противостоять гитлеризму [90] . В 30-е годы большинство немцев, особенно рабочие и служащие, были против нацизма. Как показали политические и профсоюзные выборы, они были на стороне демократии. Вопрос заключался в том, будут ли немцы отстаивать свои идеи в случае, если дело дойдет до борьбы. Исходили из того, что иметь мнение – это одно, а иметь убеждение – совсем другое. Иными словами, любой человек может составить какое-то мнение, точно так же, как изучить иностранный язык или обычаи другого народа, но лишь те мнения, которые укоренились в структуре характера этого человека, которые питаются его энергетикой, только эти мнения становятся убеждениями . Влияние идей, которые легко воспринимаются, если их придерживается большинство, в значительной степени зависит от структуры характера человека, проявляющейся в критической ситуации. Как сказал Гераклит и продемонстрировал Фрейд, характер человека – это его судьба. Структура характера человека определяет, какого рода он выберет идею, а также силу ее воздействия на него. Это весьма важный момент во фрейдовской концепции характера, так как он выходит за рамки традиционного представления о поведении и говорит о том типе поведения, которое обусловлено динамически, т. е. человек не только мыслит определенным образом, его мышление коренится в его склонностях и эмоциях.

В то время мы задавались вопросом: до какой степени структура характера немецких рабочих и служащих вступает в противоречие с авторитарными идеями нацизма? Это, в свою очередь, подразумевало еще один вопрос: в какой степени немецкие рабочие и служащие в критический момент способны бороться против нацизма? Было проведено исследование, которое показало, что, по приблизительным оценкам, 10 % немецких рабочих и служащих имели авторитарную структуру характера; около 15 % имели демократическую структуру характера, а подавляющее большинство – около 75 % – имели структуру характера, относящуюся к смешанному типу [91] . Теоретически можно было предположить, что авторитаристы будут ярыми сторонниками нацизма, «демократы» – активными антинацистами, а большинство не примкнет ни к тем, ни к другим. События 1933–1945 годов показали, что эти теоретические предположения оказались более или менее точны [92] .

Для наших целей достаточно будет определить авторитарную структуру как структуру характера человека, у которого ощущение силы и чувство идентичности основаны на подчинении властям и одновременно на симбиотическом подавлении тех, кто находится в его власти. То есть человек с авторитарным характером чувствует себя сильным, когда имеет возможность подчиняться и быть частью той власти, которую он возвеличивает и обожествляет (что в некоторой степени подкрепляется реальным положением дел), и одновременно когда он возвеличивает сам себя при общении с людьми, находящимися в его власти. Это состояние садомазохистского симбиоза дает ему чувство силы и идентичности. Будучи частью чего-то «большого» (что бы это ни было), такой человек вырастает в своих глазах; один, сам по себе, он превращается в ничто. Именно по этой причине угроза власти и угроза его авторитарной структуре означают для человека с авторитарным характером угрозу лично ему, его психическому здоровью. Поэтому он борется с угрозой авторитаризму, как он боролся бы с угрозой своей жизни или душевному здоровью.

Обращаясь к понятию революционного характера , я бы хотел начать с того, что, по моему убеждению, не является революционным характером. Совершенно очевидно, что революционный характер – это не человек, участвующий в революционных выступлениях. Здесь как раз кроется различие между поведением и характером во фрейдовском, динамичном смысле. Любой человек в силу ряда причин принимает участие в революции независимо от своих внутренних ощущений, если его поступки служат делу революции. Но тот факт, что он действует как революционер, мало говорит о его характере.

Второй момент, определяющий, чем не является революционный характер, несколько более сложен. Революционный характер – это не бунтарь . Что я имею в виду? [93] Я бы определил бунтаря как человека, который глубоко презирает власть за то, что его не ценят, не любят и не принимают. Бунтарь желает свергнуть власть, потому что ее презирает, и сам занять место того, кого ниспровергает. Очень часто в тот момент, когда ему удается достичь цели, у бунтаря устанавливаются дружеские отношения с той самой властью, против которой он так яростно боролся.

Характерологический тип бунтаря хорошо известен в политической истории XX века. Рассмотрим, например, такую фигуру, как Рамсей Макдоналд [94] , который вначале выступал как пацифист и убежденно критиковал власть. Когда он приобрел достаточный вес, то вышел из лейбористской партии и примкнул к той самой власти, с которой боролся много лет. В день, когда Макдоналд стал членом национального правительства, он заявил своему другу и бывшему соратнику Сноудону: «Сегодня каждая герцогиня в Лондоне будет готова расцеловать меня в обе щеки». Здесь мы видим классический тип бунтаря, который использует бунт как средство достижения власти.

Иногда на это уходят годы; иногда все происходит намного быстрее. Например, Лаваль [95] , который во Франции начинал как бунтарь и через несколько лет приобрел политический капитал, который был готов продать. Я бы мог назвать много других имен, но психологический механизм во всех случаях одинаковый. Можно сказать, что политическая жизнь XX века представляет собой кладбище, состоящее из моральных могил людей, которые выступали в роли революционеров, а оказались бунтарями-оппортунистами.

Есть еще один момент, который не имеет отношения к революционному характеру, и более сложный, чем представление о бунтаре, а именно: революционный характер не фанатичен . В бихевиористском [96] смысле революционеры – часто фанатики, и в этом весьма очевидно проявляется различие между политическим поведением и структурой характера (по крайней мере насколько я понимаю характер революционера). Что я подразумеваю под фанатиком? Я отнюдь не имею в виду человека с убеждениями. (Должен заметить, что сейчас стало модно называть любого человека с убеждениями «фанатиком», а человека без убеждений или легко их меняющего – «реалистом».)

Полагаю, что с клинической точки зрения фанатик – это человек с сильно выраженными нарциссическими чертами, фактически близкий к психозу (депрессии, часто в сочетании с параноидальными наклонностями), человек, совершенно не связанный с внешним миром, как и всякая психотическая личность. Но фанатик находит выход, спасающий его от выраженного психоза. Он выбирает дело – политического, религиозного или любого толка – и обожествляет его. Этому делу он поклоняется. Таким образом, полностью отдавшись своему делу, фанатик получает мощное ощущение жизни, смысл существования, поскольку отождествляет себя с объектом поклонения, который он возвеличивает и возводит в абсолют.

Если попытаться подобрать символ, выражающий фанатика, то это будет пылающий лед . Это человек страстный и в то же время совершенно холодный. Он полностью разобщен с миром, но пылает страстью причастности к Абсолюту и поклонения ему. Фанатика можно узнать не столько по тому, что он говорит, сколько по особому блеску в глазах, по холодной страстности, составляющей парадокс фанатизма, а именно: полной отчужденности в сочетании со страстным обожанием своего дела. Фанатик – это практически «идолопоклонник». Стоит ли говорить, что фанатики всегда играли важную роль в истории. Они часто выступали в роли революционеров, поскольку говорили то же (или казалось, что то же), что и революционеры.

Я попытался объяснить, что, по моему мнению, не имеет отношения к революционному характеру. Полагаю, что характерологическая концепция революционера имеет в наше время большое значение – такое же важное, как понятие авторитарного характера. Действительно, мы живем в эпоху революций, которая началась примерно триста лет назад с политических восстаний в Англии, Франции и Америке и продолжилась социальными революциями в России, Китае и в настоящее время в Латинской Америке.

В эту революционную эпоху слово «революционный» стало весьма привлекательным в разных частях света и используется в качестве позитивной характеристики многих политических движений. Действительно, все движения, использующие термин «революционный», провозглашают очень похожие цели, а именно: борьбу за свободу и независимость. На самом деле это не всегда так: некоторые из них действительно сражаются за свободу и независимость, другие лишь используют революционные лозунги для борьбы за установление таких же авторитарных режимов, но с иной правящей верхушкой.

Какое определение стоит дать революции? Можно использовать словарь, просто сказав, что революция – это свержение существующей правящей верхушки мирным или насильственным путем и замена его новой. Это – формальное политическое определение, но оно не слишком точно. Мы могли бы определить революцию в марксистском смысле как замену существующего порядка исторически более прогрессивным. Несомненно, сразу возникает вопрос, кто решает, какой порядок «исторически более прогрессивен». Обычно это решает победитель, по крайней мере в своей стране.

Наконец, мы можем определить революцию в психологическом смысле как политическое движение, возглавляемое людьми с революционным характером и привлекающее людей с революционным характером. Это, конечно, не совсем определение, но – полезное утверждение в рамках настоящего исследования, поскольку ставит во главу угла вопрос: что же такое революционный характер?

Основной чертой «революционного характера» является то, что он независим – т. е. свободен . Легко заметить, что независимость – это прямая противоположность симбиотической привязанности к людям, обладающим властью и более высоким положением, с одной стороны, и не имеющим власти и находящимся в подчинении – с другой, о чем уже упоминалось при обсуждении авторитарного характера. Однако это недостаточно проясняет, значение слов «независимость» и «свобода». Сложность заключается в том, что в настоящее время под этими понятиями подразумевается, что в демократической системе каждый человек свободен и независим. Эта концепция свободы и независимости уходит корнями во времена борьбы средних классов против феодальных порядков, а в наши дни она получила развитие в противопоставлении тоталитарным режимам. Во времена феодализма и абсолютной монархии человек не был ни свободен, ни независим. Он подчинялся лишь традиционным порядкам и правилам, установленным вышестоящими властями, или их произволу. Победоносные буржуазные революции в Европе и Америке дали индивиду политическую свободу и независимость. Это была «свобода от », независимость от политической власти.

Тогда это, несомненно, было важно, хотя современный индустриализм создал новые формы зависимости в разросшихся бюрократических системах, контрастирующих с неограниченной инициативой и независимостью предпринимателя XIX века. Однако проблема независимости и свободы гораздо сложнее. В действительности вопрос независимости, если рассматривать его во всей полноте, представляет собой основной аспект человеческого развития.

Новорожденный младенец являет собой единое целое со своим окружением. Для него внешний мир еще не существует как реальность, отдельная от него самого. Но даже когда ребенок уже распознает предметы внешнего мира, он еще долго остается беспомощным и не способен выжить без помощи. Столь продолжительный период беспомощности, в отличие от развития детенышей животных, составляет основу для его развития. В этот период ребенок также учится зависеть от власти и бояться всего.

Обычно в период от рождения до достижения половой зрелости именно родители являются для ребенка представителями власти в ее двояком проявлении: они помогают и наказывают. К пубертатному периоду подросток достигает той стадии развития, когда он уже в состоянии о себе позаботиться (особенно в простых аграрных обществах) и в социальном смысле может больше не зависеть от родителей. Он способен стать экономически независимым. Во многих примитивных обществах независимость (особенно от матери) выражается с помощью обрядов инициации, однако это не затрагивает зависимость от клана и его лидеров-мужчин. Половое созревание – еще один фактор, способствующий отделению от родителей. Половое влечение и половое удовлетворение связывают человека с людьми вне его семьи. В половом акте ни отец, ни мать никак не могут помочь, молодой человек предоставлен самому себе.

Даже в тех обществах, где удовлетворение сексуального желания откладывается на пять – десять лет после наступления половой зрелости, пробуждение полового влечения порождает стремление к независимости и провоцирует конфликты с авторитетом родителей и социума. Нормальная личность достигает этой степени независимости через несколько лет после достижения половой зрелости. Но нельзя отрицать тот факт, что независимость такого рода, даже если человек зарабатывает себе на жизнь, создает свою семью и обзаводится собственными детьми, не означает, что он стал подлинно свободным и независимым. Будучи взрослым, он по-прежнему довольно беспомощен и всячески старается найти людей, обладающих властью, которые способны защитить его и помочь обрести уверенность. За эту помощь он расплачивается зависимостью от этих людей, теряет свободу, замедляется процесс его личностного роста. Он заимствует их мысли, их чувства, их цели и ценности, хотя при этом живет с иллюзорным ощущением, что это его мысли, его чувства и его выбор.

Полная свобода и независимость существуют лишь в том случае, если человек думает, чувствует и решает сам. Он в состоянии делать это аутентичным образом, только если достигает продуктивной взаимосвязи с внешним миром, что позволяет ему также реагировать на происходящее. Подобная концепция свободы и независимости встречается в учениях радикальных мистиков, а также в марксизме. Наиболее радикальный христианский мистик, Майстер Экхарт, говорит: «Что есть моя жизнь? Это то, что идет изнутри меня. То, что приходит извне, не приживается» [97] . Или: «…если человек принимает решение на основании того, что приходит извне, или воспринимает что-то извне, это неправильно. Не следует ни бояться Бога, ни думать, что он вне нас, но следует думать, что он есть мы сами и то, что в нас» [98] .

Маркс рассуждает аналогично, хотя и в нетеологической форме: «Человек считает себя самостоятельным, только когда он сам себе хозяин, а он является только тогда, когда сам обеспечивает свое существование. Человек, живущий милостью других, считает себя зависимым. Но я живу целиком милостью другого, если я обязан ему не только поддержанием, но также созданием моей жизни; когда он – ее источник . Моя жизнь с необходимостью имеет внешнюю причину, если она не есть мое собственное создание» [99] . Или, как Маркс говорит в другой работе: «Человек независим, только если он утверждает свою индивидуальность как цельная личность во всех своих взаимосвязях с миром: видя, слыша, обоняя, осязая, чувствуя, думая, желая, любя, – когда он утверждает и выражает все аспекты своей личности». Независимость и свобода – это реализация личности, а не только освобождение от насилия и не свобода в коммерческом смысле.

Проблема каждого индивида состоит именно в уровне свободы, которого ему удалось достичь. Полностью пробужденная, продуктивная личность – это свободный аутентичный человек, потому что он сам источник своей жизни. (Вряд ли необходимо подчеркивать, что это не означает изолированности от других людей, потому что личностный рост происходит только в процессе установления взаимосвязи с миром и другими людьми. Но эта взаимосвязь – вовсе не зависимость.) В то время как проблема независимости в качестве самореализации привела Маркса к критике буржуазного общества, Фрейд в рамках своей теории рассматривал ту же проблему в аспектах эдипова комплекса.

Фрейд полагал, что путь к душевному здоровью лежит в преодолении кровосмесительной фиксации на матери, и утверждал, что душевное здоровье и зрелость личности базируются на освобождении и независимости. Но для него этот процесс инициировался страхом кастрации отцом и заканчивался принятием отцовских установок и запретов в свое Я (супер-эго). Следовательно, независимость по-прежнему была частичной (т. е. независимостью от матери); в то время как зависимость от отца и социума сохранялась через посредство супер-эго.

Революционный характер отождествляет себя с человечеством и тем самым выходит за узкие рамки своего социума; вследствие этого он способен критически оценивать общество, в котором он живет, или любое другое общество с позиций разума и человечности. Революционный характер человека не ограничен местническим обожанием культуры того общества, в котором ему довелось родиться, потому что это не более чем случайность, произошедшая во времени и пространстве. Он способен смотреть на окружающее глазами пробудившегося человека, у него свои собственные критерии для распознавания того, что случайно, в том, что не случайно (разуме), в нормах, существующих в человеческом обществе и для человеческой расы.

Революционный характер отождествляет себя с человечеством. Он также испытывает глубокое «благоговение перед жизнью», по выражению Альберта Швейцера [100] , сильную тягу и любовь к жизни. Действительно, как и другие животные, мы цепляемся за жизнь и противимся смерти. Но цепляться за жизнь – не означает любить жизнь. Это становится более очевидно, если принять во внимание, что существует тип личности, которую смерть, разрушение, упадок привлекают больше, чем жизнь. (Хорошим историческим примером может служить личность Адольфа Гитлера.) Такой тип характера можно назвать некрофилическим, если использовать выражение Унамуно [101] из его знаменитого ответа 1936 г. генералу Франко, любимым девизом которого было: «Да здравствует смерть!»

Влечение к смерти и разрушению может не осознаваться человеком и все же проявляться в его действиях. Душить, подавлять, уничтожать – все приносит такое же удовлетворение, какое испытывает жизнелюбивый человек, когда способствует приумножению и развитию жизни. Некрофилия – истинное извращение, и оно разрушает человека еще при жизни.

Мышление и чувства революционного характера можно было бы назвать «критическим настроем» – критической тональностью, если применить музыкальный термин. Латинский девиз «De omnibus est dubitandum» (все подвергай сомнению) – очень важная часть отношения к миру революционного характера. Этот критический настрой не имеет ничего общего с цинизмом, это проникновение в реальность, в отличие от фикции, заменяющей реальность [102] .

Нереволюционный характер склонен принимать на веру все, что провозглашается большинством. Критически настроенный человек реагирует прямо противоположным образом. Особенно критично он настроен к мнению большинства, ибо это – мнение рыночной толпы или властей предержащих. Разумеется, если бы больше людей были истинными христианами, каковыми они себя считают, им было бы не трудно придерживаться подобного взгляда, потому что критический подход к принятым нормам проповедовал и Христос. Подобный критический взгляд мы встречаем также и у Сократа. Так были настроены пророки и многие другие, кому мы поклоняемся и кого почитаем. Но им можно без опаски поклоняться, только когда со времени их смерти проходят многие годы.

«Критически настроенный» человек не приемлет штампы или так называемый «здравый смысл». Тот самый здравый смысл, который наделяется смыслом только потому, что все повторяют одну и ту же бессмыслицу. Возможно, этот критический настрой, о котором я говорю, нелегко определить, но если вы поэкспериментируете с собой и другими людьми, то очень легко обнаружите, кто им обладает, а кто нет.

Сколько миллионов людей, например, верит в то, что гонка ядерных вооружений служит делу мира? Это противоречит всему нашему прошлому опыту. Сколько людей уверены, что, если зазвучит сирена, они сумеют спастись в укрытиях, сооруженных во всех крупных городах Соединенных Штатов? Они прекрасно знают, что у них будет не более пятнадцати минут. И не обязательно быть паникером, чтобы предсказать, что за эти пятнадцать минут человека затопчут в толпе, прежде чем он сумеет добраться до двери убежища. И все же люди верят, что подземные убежища спасут их от 50– или 100-мегатонных бомб. Почему? Потому что они настроены не критически. Если рассказать подобное пятилетнему мальчику (а в этом возрасте дети часто имеют более критический склад ума, чем взрослые), он наверняка выскажет сомнение. Большинство взрослых имеют достаточно хорошо «натренированное» некритическое восприятие и усматривают «смысл» там, где его нет.

Помимо критического настроя, революционный характер проявляется в особых отношениях с властью. Это не мечтатель, который не знает, что власть может погубить, подчинить и даже развратить человека. Имеется в виду другое. Для революционного характера власть вовсе не священна и никогда не олицетворяет истину, мораль или добро. Отношение людей к власти – это одна из самых важных, а возможно, и наиболее важная проблема современности. Речь идет не о понимании того, что такое власть. И не об отсутствии реалистичной оценки – недооценки роли и функции власти. Это вопрос о священности власти, о том, как человек оценивает власть с точки зрения нравственности . Если человек признает нравственность власти, он никогда не будет относиться к ней критически, а значит, он не обладает революционным характером.

Революционный характер способен сказать «нет». Иными словами, это человек, способный на неповиновение, для которого неповиновение может являться добродетелью. Чтобы объяснить свой тезис, начну с утверждения, которое может показаться слишком объемлющим: история человечества началась с акта неповиновения и может закончиться актом повиновения. Что я имею в виду? Говоря об акте неповиновения, я имею в виду библейскую историю и древнегреческую мифологию. Адаму и Еве Бог повелевает не вкушать с древа познания добра и зла плод, но человек – или, точнее, женщина – оказывается способным сказать «нет». Женщина становится способной к неповиновению и даже склоняет к неповиновению мужчину. Каков же результат? Согласно мифу, он изгоняется из Рая, т. е. человек вынужден выйти из до-индивидуалистического, до-сознательного, до-исторического и, если хотите, до-человеческого состояния – состояния, которое можно сравнить с состоянием плода в утробе матери. И вот человек изгнан из Рая и ступает на путь истории.

На языке мифа ему не позволено вернуться, фактически, он не в состоянии вернуться. Как только в человеке пробудилось осознание самого себя, как только он осознал себя как отдельную личность, отдельную от других людей и от природы, он уже не может вернуться к первоначальной гармонии, существовавшей до его пробуждения. С этого первого акта неповиновения началась история человечества, и это неповиновение стало первым свободным поступком.

Древние греки использовали другой символ – символ Прометея. Прометей совершил преступление – украл огонь у богов и вручил его людям. Он совершил акт неповиновения, а с передачей огня людям начинается человеческая история, или цивилизация.

Таким образом, согласно библейской истории и греческой мифологии история человека началась с акта неповиновения.

Почему я считаю, что история человечества может окончиться актом повиновения? Здесь я, к сожалению, обращаюсь не к мифу, а к реальности. Если через два-три года атомная война уничтожит половину человечества и наступит период абсолютного варварства – или это произойдет через десять лет и погибнет все человечество – то это случится в результате акта повиновения. А именно повиновения людей, нажимающих кнопку, людям, отдающим приказ, и повиновения идеям, делающим подобное сумасшествие возможным.

Неповиновение – это диалектическое понятие, поскольку каждый акт неповиновения одновременно является актом повиновения, и наоборот. Что я имею в виду? Каждый акт неповиновения, если это не простое стремление к бунту, есть повиновение некоему другому принципу. Я не поклоняюсь идолам, потому что я повинуюсь Богу. Я не повинуюсь цезарю, потому что я повинуюсь Богу или, если не использовать теологический язык, потому что я повинуюсь другим принципам и ценностям, своей совести. Я могу не повиноваться государству, потому что повинуюсь законам человечности. А если я чему-либо повинуюсь, то я всегда при этом не повинуюсь чему-то другому. Вопрос заключается не в повиновении или неповиновении как таковых, а в том, кому и чему мы повинуемся или не повинуемся.

Из всего вышесказанного следует, что революционный характер в том смысле, как я его понимаю, это не обязательно тип характера, который применим только в политике. Безусловно, революционные характеры присутствуют в политике, но они есть и в религии, в искусстве и в философии. Будда, пророки, Иисус, Джордано Бруно, Майстер Экхарт, Галилео, Маркс и Энгельс, Эйнштейн, Швейцер, Рассел – всё это революционные характеры. Фактически революционный характер встречается и в других сферах деятельности, – это человек, у которого «да» означает «да», а «нет» означает «нет». Он способен видеть реальное положение дел, как маленький мальчик из сказки Ганса Христиана Андерсена «Новое платье короля». Мальчик видел, что король голый, и так и сказал всем об этом.

XIX век – период, когда нагляднее видно неповиновение. Это было время выраженной авторитарности в семье и государстве; что предоставляло поле деятельности революционным характерам. XX век совсем иной. Это век современной индустриальной системы, которая создает человека организации; век огромной бюрократической системы, которая заставляет четко функционировать тех, кого она контролирует, но не с помощью силы, а манипулирования. Руководители этих бюрократических систем утверждают, что люди добровольно подчиняются приказам, и пытаются убедить нас, особенно с помощью материального поощрения, что нам нравится делать то, что мы должны делать. Человек организации не способен к неповиновению – он даже не понимает, что повинуется. Как он может помыслить о неповиновении, ведь он даже не осознает этого. Он один из «этих парней», один из многих. Он «нормальный». Он думает и делает то, что «разумно», – даже если это убивает его, его детей и внуков. Следовательно, человеку современной бюрократически-индустриальной эпохи труднее проявить неповиновение или развить в себе революционный характер, чем человеку XIX века.

Мы живем в эпоху, когда логика балансового отчета, логика производства вещей распространилась на жизнь людей. Людям присвоены номера, как вещам. Люди и вещи стали количественным выражением производственного процесса.

Повторю: очень трудно проявлять непослушание тому, кто даже не осознает, что повинуется. Иными словами, кто откажется повиноваться компьютеру? Как мы можем сказать «нет» философии, идеалом которой является жизнь по принципу компьютера – без воли, без чувств, без страстей?

Повиновение сегодня не осознается как повиновение, потому что оно рационализировано и объявлено «здравым смыслом», обосновано объективной необходимостью. Если на Востоке и на Западе необходимо создавать оружие фантастической разрушительной силы, как можно не подчиниться? Кто способен сказать «нет», если все это представляется не как акт человеческой воли, а как объективная необходимость?

Существует еще один аспект нашей современной жизни. В индустриальных системах разных стран, которые становятся все более и более похожими, человек смертельно напуган властью огромной бюрократической машины, огромностью всего – государства, промышленной и профсоюзной бюрократии. Он не просто напуган, он чувствует себя очень маленьким. Есть ли сегодня Давид, который скажет «нет» Голиафу? Кто тот маленький человек, который сможет сказать в наши дни «нет» той власти, которая тысячекратно увеличилась в размерах и в силе по сравнению с властью, какая была пятьдесят или сто лет назад? Человек запуган и с радостью принимает власть. Он принимает порядки, которые ему навязывают во имя здравого смысла и благоразумия, чтобы не чувствовать своего подчиненного положения.

Подведем итоги: говоря о «революционном характере», я обращаюсь не к бихевиористской, а к динамической концепции. Человек не становится «революционером» в характерологическом смысле только оттого, что он произносит революционные речи или принимает участие в революции. Революционер – это человек, который освободился от родственных и национальных уз, от матери и отца, от лояльности по отношению к государству, классу, партии, расе или религии. Революционный характер – гуманен в том смысле, что он чувствует то же, что чувствует все человечество, и ничто человеческое ему не чуждо. Он любит и почитает жизнь. Он одновременно скептик и человек веры.

Он скептик, потому что подозревает, что все идеологии скрывают неприглядную реальность. Он человек веры, потому что верит в то, что потенциально существует, хотя еще не проявилось. Он может сказать «нет» и проявить неповиновение именно потому, что он может сказать «да» и повиноваться принципам, которые осознает как собственные. Он не пребывает в дремотном состоянии, его сознание полностью пробудилось и воспринимает личностные и социальные реалии окружающего мира. Он независим; он всем обязан самому себе, своим усилиям; он свободен и никому не прислуживает.

Может создаться впечатление, что я описываю душевное здоровье и благополучие, а не концепцию революционного характера. Действительно, данное описание относится к нормальному, жизнелюбивому, душевно здоровому человеку. Я убежден, что здоровый человек в нездоровом мире, всесторонне развившийся человек в ущербном мире, пробужденный человек в полусонном мире – это и есть революционный характер. Однажды пробудятся все, и больше не нужны будут пророки или революционные характеры – будут только всесторонне развитые личности.

Конечно, большинство людей никогда не являлись революционными характерами. Но мы сейчас живем не в пещерах именно по той причине, что в истории человечества всегда было достаточно революционных характеров, чтобы вытащить нас из пещер или подобных жилищ. Но есть и другие, претендующие на роль революционеров, тогда как на самом деле они – бунтари, авторитарные личности или политические оппортунисты. Я полагаю, что психология может сыграть важную роль в изучении характерологических различий этих типов политических идеологов. Но чтобы сделать это надлежащим образом, психологи должны обладать некоторыми чертами, которые я попытался описать в этой работе: они сами должны быть революционными характерами.

Медицина и этическая проблема современного человека

Перевод Е. Рудневой

Что мы понимаем под этикой?

Слово «этика» происходит от греческого «ethos», что первоначально означало «обычай, традиция»; в конечном счете «этикой» стали называть науку, изучающую идеальные человеческие взаимоотношения. Однако у многих существует путанное представление о привычке и идеалах.

В наши дни большинство людей воспринимает этику как идеальные нравственные нормы, полагая, что традиция – это хорошо. Мы убеждены, что этическую норму необходимо соблюдать, бессознательно полагая, что правильно то, что общепринято. Как известно, ссылаться на общепринятость – весьма удобно, кроме тех случаев, когда это идет вразрез с совестью.

Иногда этика относится только к поведению, и тогда она предлагает некий кодекс желательного поведения. В этом случае этику можно разделить на составные части. Можно говорить о медицинской этике, деловой этике, воинской этике. Здесь мы действительно имеем в виду кодекс поведения, который имеет силу и применяется в условиях определенной ситуации. Разумеется, я предпочитаю иметь дело с людьми, следующими моральному кодексу, нежели с теми, кто ему не следует. Я также предпочитаю моральные принципы, а не безнравственность. Но если посмотреть на этику как на составную часть великой философской и религиозной традиции, то она перестанет быть только кодексом поведения для определенных областей деятельности. С точки зрения философии этика – определенная ориентация человека, укорененная в его природе, а потому касающаяся не той или иной отдельной личности или ситуации, а всех людей. В самом деле, если буддисты правы, этика касается не только мира людей, но и всего сущего. Совесть – это орган для выражения этической позиции. Если мы говорим об этике как части великой философской и религиозной традиции Востока и Запада, то этика – не моральный кодекс, а – вопрос совести.

Если мы принимаем эту точку зрения, тогда медицинская этика как таковая не существует. Есть лишь универсальная человеческая этика применительно к особым человеческим ситуациям . С другой стороны, если мы отделяем медицинскую этику от универсальной этической проблемы, существует опасность того, что медицинская этика превратится в некий кодекс, который будет служить в основном для защиты интересов медицинской гильдии вопреки интересам пациентов.

В этой связи следует подробнее остановиться на проблеме совести. Важно помнить о различии между авторитарной совестью и гуманистической совестью [103] . Под авторитарной совестью я подразумеваю примерно то, что Зигмунд Фрейд обозначает как «супер-эго», этот термин в наше время гораздо более популярен, чем понятие «совесть». Авторитарная совесть, или «супер-эго», – это сначала интернализованная [104] власть отца, а впоследствии внутренний авторитет социума. Вместо того чтобы бояться отцовского наказания, я усвоил его наставления и тем самым стремлюсь избежать неприятного опыта; внутри себя я слышу голос отца и не рискую совершать поступки, которые заведомо ему не понравятся. Я заранее предупрежден, поскольку вооружен отцовскими установками. Эта концепция интернализованного авторитета отца и общества обосновывает феномен, который многие люди называют совестью. Фрейд предлагает весьма оригинальное и очень верное объяснение психического механизма этого феномена. Однако возникает вопрос: достаточно ли этого или существует другая ипостась совести?

Второй тип совести, при котором власть не интернализуется, в соответствии с философской и религиозной гуманистической традицией можно определить как гуманистическую совесть. Это внутренний голос, призывающий нас возвратиться к себе. Есть некая сердцевина, общая для всех людей, а именно определенные базовые характеристики человека, на которые нельзя посягать и которыми нельзя пренебрегать без серьезных последствий.

В наши дни многие ученые считают, что нет такого понятия, как «природа человека», все зависит от того, где люди живут. Если вы охотник за головами, вам нравится убивать людей и собирать высушенные головы; если вы живете в Голливуде, вам нравится зарабатывать деньги и видеть себя на страницах газет, и т. д. Они считают, что в человеческой природе нет ничего, что могло бы диктовать людям делать одно и не делать другое. Психоаналитики и психиатры, видимо, используют другой подход. Они полагают, что существуют некие базовые элементы, составляющие часть человеческой натуры, которые будут реагировать так же, как реагирует наше тело, если нарушаются его законы. Если в теле развивается какой-либо патологический процесс, обычно мы чувствуем боль. Если патологический процесс развивается в нашей душе – т. е. в ней что-то происходит, что нарушает нечто глубоко укоренившееся в человеческой природе, – то мы испытываем чувство вины. Когда у людей бессонница, они принимают снотворное. Когда у них что-то болит, они принимают обезболивающие средства. Нечистую совесть можно успокоить разными способами, имеющимися в нашей культуре. Тем не менее нечистая совесть может принять бессознательную форму и выражаться в разных проявлениях, и язык ее может быть не менее выразительным, чем физическая боль.

Поскольку врачи в основном имеют дело с физической болью и физическими симптомами болезней, должны особенно внимательно относиться к тому, что может быть вызвано душевной болью и психическими симптомами. Например, человек, полностью отвергающий то, что Альберт Швейцер называет «преклонением перед жизнью», чрезвычайно жестокий, бесчеловечный, безжалостный, никого не любящий, рискует оказаться на грани безумия. Если он продолжает вести себя подобным образом, то может сойти с ума, а иногда действительно сходит с ума. Иногда у него развивается невроз, который спасает его от сумасшествия. Даже самые худшие из людей в этом мире ощущают потребность сохранять иллюзии – и возможно, для этого есть некоторые основания, – что в них осталось нечто человеческое, нечто доброе. Потому что, если они не будут это ощущать, они больше не почувствуют себя людьми, и тогда действительно близки к умопомешательству.

Этому легко можно найти убедительные доказательства. Густав Гилберт – психолог, беседовавший с Герингом и другими захваченными в плен нацистами в течение года, вплоть до последнего дня их жизни, поделился своими впечатлениями. Геринг просил его приходить каждый день и говорил: «Видите, я не такой плохой, как они. Я не такой плохой, как Гитлер; Гитлер убивал женщин и детей. Я – нет. Пожалуйста, поверьте мне». Геринг знал, что ему предстоит умереть. Он беседовал с молодым американским психологом, чье мнение о нем не могло иметь никаких последствий. Геринг не обращался к аудитории, просто для него было невыносимо считать себя совершенно бесчеловечным теперь, когда его власть была утрачена. Похожую историю рассказывает один американский корреспондент, который некоторое время работал в Москве. Это история о человеке по фамилии Ягода, который возглавлял тайную полицию, а потом был убит теми, кого, в свою очередь, также потом уничтожили. Ягода, безусловно, был ответственен за смерть и пытки сотен тысяч людей. По свидетельству корреспондента, он оказывал покровительство детскому приюту, расположенному в Подмосковье – одном из красивейших мест в мире, где сиротам жилось привольно, они были окружены любовью и заботой. Однажды Ягода сказал этому корреспонденту: «Окажите мне любезность, напишите статью о моем приюте и, пожалуйста, опубликуйте ее в Нью-Йорке в таком-то журнале». Увидев удивление американца, глава тайной полиции объяснил: «Видите ли, в Бруклине у меня живет дядя, брат матери, и он читает этот журнал. Моя мать считает меня дьяволом. Если дядя прочитает вашу статью, он напишет матери, и мне будет легче». Журналист написал статью. Он уверяет, что в результате Ягода сохранил несколько жизней, и был ему признателен за это до конца своих дней.

Проблема заключалась вовсе не в матери Ягоды, а в его совести. Ему была невыносима его абсолютная бесчеловечность.

Один венский психиатр, посетивший Восточную Германию, сообщает, что местные психиатры занимаются нервным расстройством, которое получило название «болезнью чиновников». Так они обозначали форму нервного расстройства, развившуюся у функционеров коммунистической партии, «прослуживших» долгое время. С какого-то момента у них появлялось ощущение, что они не в состоянии работать. Мы могли бы собрать огромный материал во всех странах и всех культурах, который подтверждает тот же принцип, а именно: нельзя поступать бесчеловечно всю жизнь и при этом не испытывать серьезного внутреннего дискомфорта.

Приведенные примеры относятся к сталинской России и нацистской Германии; но это вовсе не означает, что нет схожих проблем в Соединенных Штатах. Здесь, как и повсюду в западном мире, проблему представляет не жестокость и не деструктивность, а скука . Жизнь теряет смысл. Люди перестают ощущать энергию жизни, она утекает, как вода сквозь песок. Человек живет, но осознанно или неосознанно ощущает, что это не жизнь; и если он сохраняет хоть немного восприимчивости и живости, в качестве ответной реакции у него развивается невроз. Именно такие люди обращаются за консультацией к психоаналитикам. На уровне сознания они жалуются на свой неудачный брак, на работу или что-то еще; но если попытаться углубиться в проблему, они обычно отвечают, что жизнь бессмысленна. Такие люди чувствуют, что живут в мире, где можно испытывать сильные чувства, быть заинтересованными, активными, и тем не менее они безразличны ко всему и быстро утрачивают человеческий облик.

Рассматривая этическую проблему нашего времени – проблему современного человека, – следует прежде всего отметить, что хотя этические нормы человеческого поведения одинаковы для всех людей, каждая эпоха и культура имеют свои специфические проблемы и, следовательно, свои этические задачи. Не будем обсуждать проблемы этических задач разных периодов, остановимся на этических проблемах XIX и XX вв.

Основные этические проблемы, основные грехи XIX века можно представить следующим образом. Во-первых, эксплуатация : когда один человек живет за счет другого. Будь то эксплуатация рабочего, крестьянина, негра в Конго или на юге США – везде один человек пожирал другого – не как каннибал, ибо располагал гораздо лучшей пищей, но использовал жизненную энергию другого человека для обеспечения своего существования. Во-вторых, моральной проблемой XIX века был авторитаризм – власти предержащие считали, что в силу своего положения они вправе повелевать другими людьми и устанавливать для них ограничения. Такова была власть отца над своими детьми, что так прекрасно описано в романе Батлера [105] «Путь всякой плоти»; власть мужчин над женщинами; власть хозяев над рабочими; власть государств над другими территориями, особенно над теми, которые заселены людьми другого цвета кожи. Третьей проблемой было неравенство . В порядке вещей считалось, что люди на земле (и даже в пределах одной страны) живут в условиях полного материального неравенства. Существовало неравенство полов, неравенство рас, хотя на словах отдавалась дань христианству, по сути своей являвшемуся мировой религией, основанной на концепции, что все мы – дети Божии.

Еще один порок XIX века, особенно характерный для среднего класса, – это жадность , стяжательство, расчётливость, накопление материальных благ. С этим стремлением к обогащению тесно связана позиция эгоистического индивидуализма. «Мой дом – моя крепость», «Моя собственность – это я».

Мы уверены, что эти пороки присущи исключительно девятнадцатому веку, и считаем, что далеко продвинулись вперед по сравнению с нашими предками. Мы избавились от этих пороков и отлично себя чувствуем. Видимо, так каждое новое поколение представляет свои собственные этические проблемы. Подобно тому, как французы во Вторую мировую войну боролись с идеями Первой мировой войны, так и каждое новое поколение пытается справиться с моральными проблемами теми же понятиями, которые использовались предшествующим поколением. Новое поколение замечает, что удалось преодолеть некоторые пороки, но не понимает, что отрицание прежде существующего само по себе не является достижением. В меняющемся обществе и культуре они не видят новых пороков, поскольку пребывают в счастливом убеждении, что пороки прошлого преодолены.

Вернемся к порокам XIX века и рассмотрим, что с ними стало. Фактически у нас нет авторитетов. Дети могут «самовыражаться» и делать что хотят. Работники имеют возможность высказываться прямо и откровенно, а при необходимости обращаются к психотерапевтам. В наше время ни один начальник не решится вести себя так, как такой же начальник пятьдесят лет назад. Однако у нас нет принципов, нет понимания жизненных ценностей или их стандартов.

Здесь мне бы хотелось остановиться на необходимости проводить различие между рациональной и иррациональной властью. Иррациональная власть – это власть, которая основана на силе, будь то физическая или эмоциональная сила, и функционирует за счет материальной, духовной или какой-либо другой эксплуатации других людей. Рациональная власть основана на компетентности, ее функция – помочь человеку выполнить определенную задачу. В наше время наблюдается смешение этих двух типов власти. Когда маленький Джонни говорит матери: «Дважды два будет пять», она может подумать, если станет настаивать, что дважды два – четыре, это будет подавлять его свободу самовыражения. Если она достаточно начитана, то вполне может рассудить, что математические теории относительны, поэтому «мой Джонни прав, в конце концов».

Если вспомнить работу Торо [106] «Жизнь без принципов», написанную сто лет назад, то уже там имеется указание на проблему, вставшую в XX веке. Очевидно, что эта проблема уже стояла в XIX веке. Но если она была актуальна во времена Торо, она еще более актуальна в наши дни. Как точно заметил писатель, люди имеют мнения, а не убеждения, они наблюдают факты, но не понимают принципов. Этот процесс развивался и в наши дни приобрел пугающие масштабы и, полагаю, сказывается весьма пагубно на образовании. Прогрессивное образование стало реакцией на авторитаризм XIX века и способствовало конструктивному развитию. Однако наряду с некоторыми другими тенденциями нашей культуры оно выродилось, заняв позицию безразличия, беспринципности, отрицания ценностей и иерархии. Я имею в виду не иерархию власти, а иерархию знаний и уважение к образованным людям. Сегодня мы сталкиваемся с догматическими предположениями, что спонтанность, оригинальность и индивидуальность неизбежно вступают в конфликт с рациональной властью и принятыми стандартами; что для исправления положения полезно было бы, например, овладеть искусством стрельбы из лука, в котором, согласно дзен-буддизму, сочетаются несовместимые положения [107] .

Что же касается второго порока – стяжательства, то он остался в прошлом. Накопительство привело бы к национальной катастрофе. Наша экономика основана на потреблении. Разумеется, изменение взглядов часто происходит в результате экономических перемен. Наша промышленная реклама постоянно призывает тратить деньги, а не копить их. Так что же нам делать? Мы постоянно потребляем ради потребления. Это хорошо известно, и нет необходимости обсуждать. Карикатура из «Нью-Йоркер» подтверждает мою мысль. Двое мужчин разглядывают новый автомобиль. Один говорит: «Вам не нравится заднее крыло, и мне тоже не нравится заднее крыло, но представьте, что будет с американской экономикой, если никому не будет нравиться заднее крыло». Сегодня опасность для нас – не накопительство, но эта опасность не менее серьезна: мы – вечные потребители, мы приобретаем и приобретаем. Восемь часов в день, каждый на своем рабочем месте, мы работаем, мы активны. Но в часы досуга мы погружаемся в безделье с пассивностью потребителей. Потребительское отношение из сферы экономики постепенно распространяется на все сферы повседневной жизни. Мы потребляем сигареты и коктейли, книги и телепередачи; мы как будто припали к большой детской бутылочке, которая должна обеспечить все наши потребности. Со временем мы начинаем испытывать потребность в транквилизаторах.

Неравенство – третий порок, который мы считаем побежденным. Действительно, неравенство, которое существовало в XIX веке, исчезает. Несмотря на то что еще много предстоит сделать, объективный наблюдатель будет впечатлен успехом, какого в Америке, особенно после Второй мировой войны, добились в обеспечении равенства рас. Значительный прогресс достигнут в Соединенных Штатах и по преодолению экономического неравенства. И к чему нас это привело? Мы исказили понятие равенства, заменив его понятием одинаковости. Что означало «равенство» с точки зрения великой гуманистической традиции? Оно означало, что все мы равны в том смысле, что каждый человек – цель сама по себе и не должен быть средством для достижения чьих-то целей . Равенство – это условие, чтобы человек не был средством, а целью сам по себе, независимо от возраста, цвета кожи, пола. Это гуманистическое понимание равенства послужило основой для появления различий. Только если мы станем не похожими друг на друга и при этом не будем опасаться, что к нам будут относиться не как к равным, только тогда мы равны.

А что сделали мы? Мы трансформировали понятие равенства в понятие одинаковости. Фактически мы боимся быть не похожими, потому что опасаемся, что, если станем другими, к нам будут по-другому относиться. Недавно я спросил мужчину, которому было тридцать с небольшим, почему он так боится изменить свою жизнь, сделать ее интересной, насыщенной. Подумав немного, он ответил: «Знаете, я ведь действительно боюсь стать другим». К сожалению, это касается многих.

Понятие равенства с его достоинством, которое дала ему великая философская и гуманистическая традиция, сейчас ошибочно употребляется для обозначения одного из наиболее деградировавших, бесчеловечных и опасных явлений в нашей культуре – одинаковости, означающей утрату индивидуальности. Ее можно наблюдать во взаимоотношениях полов; в США вы встретите, что «равенство» полов дошло до того, что полярные различия между ними сглаживаются, и созидательная искра, возможная только между противоположными полюсами, исчезает. Но если существование подобной полярности возбраняется, то созидание становится невозможно, ибо только встреча двух противоположностей может выбить искру созидания.

Следует отметить, что в процессе преобразования пороков XIX века в пороки XX века – называемые добродетелями – произошел отказ от эгоцентрического индивидуализма и эксплуатации. Ни в одной другой стране мира эксплуатация не уничтожена в такой степени, как в США. Экономисты утверждают, что в самое ближайшее время результаты могут оказаться еще более фантастическими, чем сейчас. Эгоцентрический индивидуализм практически не существует – никто не хочет быть одиноким. Каждый человек хочет быть с кем-нибудь, люди впадают в панику при одной только мысли об одиночестве даже на короткое время. Эти пороки исчезли, но что пришло на их место? Человек воспринимает себя и других как вещи, как обычный товар. Он рассматривает свою жизненную энергию как капитал, который следует инвестировать и получать с него доход, и если он приносит доход, – это успех. Мы создаем машины, которые действуют как люди, и людей, которые действуют как машины. В XIX веке еще сохранялся рабский труд, в веке XX эта проблема исчезла, зато появилась новая опасность – превратиться в роботов.

Первоначально все наше товарное производство представляло собой средство для достижения цели. Мы продолжаем утверждать, что эта цель – жить счастливо. Но в действительности товарное производство стало целью само по себе, и мы абсолютно не знаем, что с этим делать. Рассмотрим лишь один пример: стремление сберечь время. Когда нам удается сберечь время, мы растеряны и не знаем, что нам делать, поэтому начинаем искать пути и способы убить его, а затем снова начинаем его сберегать. Человек в нашем обществе ощущает себя не активным субъектом, не центром своего мира, не творцом своих поступков, а всего лишь беспомощной вещью . Он находится во власти собственных деяний и их последствий. Символом, если не ужасной реальностью, можно считать атомную бомбу. Человек поклоняется вещам, которые сам произвел, лидерам, которых сам создал. Мы считаем себя христианами, иудеями или еще кем-то, но на самом деле впали в идолопоклонство, несмотря на заветы пророков. Мы не приносим жертвы Ваалу или Астарте, мы поклоняемся вещам: произведенным продуктам, успеху; мы наивно стараемся не думать о своем идолопоклонстве и вполне искренне рассуждаем о Боге. Некоторые даже пытаются объединить религию и материализм, и тогда религия становится одним из способов достижения еще большего успеха без помощи психиатра. Действительно, вещи становятся объектом «крайней озабоченности». А что в результате? А в результате мы видим опустошенного, несчастного, скучающего человека.

Говоря о скуке, люди, несомненно, считают, что это неприятное состояние, но все же не относятся к этому всерьез. Я убежден, что скука – одно из величайших мучений. Когда я представляю ад, он видится мне местом, где царит вечная скука. Действительно, люди предпринимают огромные усилия, чтобы избежать скуки, куда-то едут и т. п., поскольку скука для них невыносима. Если же у вас есть «свой» невроз и «свой» психоаналитик, вы меньше ощущаете скуку. Даже если вы страдаете от тревожности или навязчивого состояния – это так интересно! Я убежден, что одна из мотиваций подобного состояния – попытка избежать скуки.

Я полагаю, что утверждение «Человек – не вещь» является лейтмотивом этической проблемы современного человека. Человек – не вещь, и если попробовать превратить его в вещь, это причинит ему вред. Вспомним слова Симоны Вайль [108] : «Власть – это способность превращать человека в вещь, потому что вы превращаете живое существо в труп». Труп – вещь, человек – нет. Безграничная власть как раз и делает из человека вещь. Человека нельзя разобрать на части и снова сложить их вместе, вещь – можно. Вещь предсказуема, человек – нет. Вещь не способна созидать, человек способен. Вещь не имеет самобытности, человек имеет. Человек обладает способностью говорить самое странное и трудное слово в языке – слово «я». Как известно, дети усваивают слово «я» довольно поздно, но впоследствии мы без колебаний говорим: «я думаю», «я чувствую», «я делаю». А если задуматься над тем, что же мы на самом деле говорим, т. е. о реальности нашего утверждения, то окажется, что оно не истинно. Гораздо правильнее было бы сказать: «Мне думается», «Мне чувствуется». Если при встрече вы спросите человека, не как он поживает, а кто он, он весьма удивится. Что же он вам сначала ответит? Сначала он назовет свое имя, но имя ничего не говорит о личности. Затем он скажет: «Я врач. Я женат. У меня двое детей». Эти признаки можно использовать для описания автомобиля: четырехдверный седан с рулевым управлением и т. д. Автомобиль не может сказать «я». То, что человек предлагает в качестве описания самого себя, в действительности представляет собой список характеристик объекта. Спросите его или спросите себя: «Кто ты, кто этот «я»? Что подразумевается, когда вы говорите «я чувствую»?» Действительно вы чувствуете или нечто в вас чувствует? Вы действительно ощущаете себя центром своего мира, не эгоцентрическим центром, а в том смысле, что вы «изначальны». Ваши мысли и чувства изначально возникают в вас? Если вы утром посидите минут пятнадцать – двадцать и постараетесь ни о чем не думать, чтобы сознание было пустым, вы поймете, как трудно быть наедине с собой и ощущать свое «я».

Остановимся еще на одном моменте, имеющем отношение к различению между знанием вещей и знанием человека. Я могу изучать труп или отдельный орган, поскольку это – вещь. Я могу использовать свой интеллект, глаза, а также свои машины или технические устройства для изучения вещей. Но если я захочу изучать человека, я не смогу прибегнуть к подобным способам. Разумеется, можно попытаться, и тогда я напишу нечто о встречаемости определенного поведения или процентном соотношении таких-то характеристик. Этим занимаются многие психологические исследователи, но при таком подходе человек рассматривается как вещь. Однако задача психиатров и психотерапевтов – понять того, кто рядом с ними, и самих себя понять как человека, а не как вещь. И это также должно быть нашей задачей. Этого понимания невозможно достичь теми же методами, какие используются в естественных науках. Познание человека возможно только в процессе соотнесения себя с ним . Только сопоставляя себя с человеком, которого хочешь узнать, только в процессе соотнесения нас самих с другими людьми мы можем что-то понять друг о друге. Полное знание о другом человеке не может быть выражено мысленно или словесно. Это примерно как объяснять, какое на вкус рейнское вино. Вы можете рассказывать об этом хоть сто лет, но не сможете объяснить словами, каково на вкус рейнское вино, для этого необходимо его попробовать. Вы никогда не сможете дать полное описание чьей-то личности, человека во всей полноте его индивидуальности; но вы можете узнать его, сопереживая ему, разделяя его чувства, любя его. Полагаю, что ограниченность психологии как науки заключается в ее стремлении к полному пониманию феномена человека посредством слов и контента [109] . Для психиатра и психотерапевта важно понимать, что только такая соотнесенность поможет ему понять человека; и для врача общей практики это тоже весьма важно.

В пациенте следует видеть прежде всего человека, а не просто «этого больного». При подготовке врача упор делается на научный метод наблюдения, какой используется в естественных науках. Если врач намеревается понять своего пациента, а не относиться к нему как к вещи, он должен освоить другой подход, принятый в науке о человеке: полной концентрации и абсолютной искренности. Если этого нет, все призывы видеть в пациенте человека останутся пустыми разговорами.

Каковы же этические требования сегодняшнего дня? Прежде всего – отказаться от «вещизма» или, другими словами, «материализации» человека, преодолеть представление о самих себе и о других людях как о вещах, преодолеть наше безразличие, наше отчуждение от других людей, от природы и от самих себя. Во-вторых – придать новый смысл индивидуальности, опыту осознания, что «я есмь». Не стоит быть жертвой автоматического мышления, иллюзорно полагая, что « я думаю, что я думаю», когда в действительности я не думаю вообще, а напоминаю человека, который ставит музыкальную запись и воображает, что это он играет музыкальное произведение, которое звучит из устройства.

Другую цель можно сформулировать как цель стать творческой личностью. Что есть творчество? Его можно рассматривать, как способность создавать картины, романы, портреты, произведения искусства, идеи. Конечно, многое зависит от образования и от окружения и, как оказывается – от наследственности. Но есть и другой вид творчества – это установка, необходимое условие для творчества в первом смысле. Если в первом значении творчество – это способность перевести созидательный опыт в материальную плоскость, в создание того, что можно выразить на полотне или как-то иначе, то второй тип творчества относится к установке, которую можно определить так: осознать и откликнуться. Это кажется просто, и я думаю, что многие скажут: «Разумеется, я готов откликнуться». Осознать – значит действительно знать: знать, что в реальности представляет собой человек, знать, что роза – это роза, и только роза. Говоря словами Гертруды Стайн, осознать любое дерево, а не дерево, которое соответствует слову-понятию «дерево», а именно так большинство людей осознает вещи.

Приведу один пример. Как-то одна моя пациентка пришла на прием в большом воодушевлении. Она лущила горох на кухне и рассказала мне: «Знаете, я впервые в жизни осознала, что горошины катятся». Все знают, что горох катится по ровной поверхности. Мы знаем, что шар или какой-либо другой круглый предмет катится; но что на самом деле мы знаем? В нашем сознании есть информация, что круглый предмет на ровной поверхности катится. Мы наблюдаем явление и констатируем, что факты соответствуют тому, что мы знаем; но это сильно отличается от созидательного опыта наблюдения за движением. Наблюдение особенно свойственно детям. Вот почему они могут играть в мяч снова и снова, и это им не надоедает. Дети не думают об этом, они просто смотрят, и им это так нравится, что они могут смотреть на это снова и снова.

Это умение осознавать реальность человека, дерева или чего-либо еще и откликаться на эту реальность составляет суть творчества. Одна из этических проблем нашего времени заключается в том, чтобы научить мужчин и женщин осознавать и откликаться и научиться самим. Другой аспект данной проблемы – способность понимать, рассматривать человека, а не как объект. Иными словами, следует заложить основы новой науки о человеке, которая будет изучать человека не только методами естественных наук, пригодными для определенных целей и многих областей антропологии и психологии, а посредством любви, сочувствия, наблюдения. Но важнее всех этих задач представляется необходимость вновь сделать человека хозяином положения, отделить средства от целей и признать, что наши достижения в области интеллектуального и материального производства имеют смысл только тогда, когда они являются средствами для достижения одной цели: полного возрождения человека, чтобы он снова стал самим собой.

Разумеется, можно сказать, что врачи – часть нашей культуры и общества и они страдают от тех же недостатков и тех же проблем, что и другие люди. Характер работы врача предполагает, что он должен соотносить себя со своими пациентами; ему необходимо изучать не только естественно-научные методы, но и науку о человеке. Странно, что врачи бывают разного профиля: медицинская профессия – это анахронизм с точки зрения используемых методов работы. Можно сослаться на различие между кустарным и промышленным производством. При кустарном производстве, распространенном в Средние века, один человек делал всю работу с начала до конца. У него мог быть помощник, или ученик, или какой-то работник, который подметал пол, обстругивал дерево и т. п., но основную часть работы он делал сам. В современном промышленном производстве мы видим прямо противоположную ситуацию: принцип высокой степени разделения труда. Никто не создает изделие целиком, менеджеры организуют работу, но не выполняют ее, а те, кто делает конкретную работу, не видят всего процесса в целом. Таков метод промышленного производства.

Врач до сих пор работает по кустарному принципу. Он может иметь несколько ассистентов, те или иные приспособления, но за исключением немногих энтузиастов, которые пытаются внедрить промышленные методы в медицинскую практику, большинство врачей продолжают работать подобно ремесленникам. Они наблюдают пациента и несут за него ответственность. Есть еще одно отличие. Сегодня каждый может сказать, что работает из-за необходимости зарабатывать деньги. Насколько мне известно, врачи продолжают утверждать, что это не основная причина их работы, что им важен пациент, а деньги для них не главное. Средневековый ремесленник так же относился к своему труду. Естественно, он зарабатывал трудом на жизнь, но он работал, потому что любил свою профессию, и часто предпочитал получить меньше денег, но выполнить более интересную работу. Профессия врача представляется анахронизмом, возможно, она менее прагматична в отношении денежных доходов, чем в отношении методов работы.

Отсюда следуют два вывода. Можно лицемерно провозглашать традиционные идеи, но не следовать им.

Но вероятно также, что врачи, поскольку их труд пока еще не столь обезличен, поскольку они продолжают работать по кустарному принципу, имеют гораздо больше возможностей, чем представители других профессий. Эти возможности могут реализоваться, если врачи осознают свой шанс помочь нам выйти на новый путь гуманизма, по-новому посмотреть на человека, для чего требуется осознание, как врачом, так и пациентом, что человек – не вещь.

О пределах и опасностях психологии

Перевод Е. Рудневой

Растущая популярность психологии в наше время многими приветствуются как благоприятный знак того, что мы близки к осуществлению дельфийского призыва «Познай самого себя». Несомненно, для подобной интерпретации есть некоторые основания. Идея самопознания уходит корнями в греческую и христианскую традиции. Она стала неотъемлемой частью эпохи Просвещения. С этой традицией тесно связаны У. Джеймс и З. Фрейд, которые, несомненно, способствовали распространению этого позитивного аспекта психологии в наше время. Но данный факт не должен приводить к игнорированию других аспектов современного интереса к психологии, которые представляют серьезную деструктивную опасность для духовного развития человека. Именно об этих аспектах и пойдет речь в настоящей главе.

Психологическое знание, или Menschen-kenntnis , в капиталистическом обществе приобрело особую функцию, и смысл этой функции сильно отличается от той, что стоит за словами «Познай самого себя».

Капиталистическое общество строится вокруг рынка – рынка товаров и рынка труда, – где товары и услуги обмениваются свободно, независимо от традиционных стандартов, без принуждения и обмана. Для продавца чрезвычайно важным становится знание о потребителе. Если это было справедливо пятьдесят или сто лет назад, то за последние несколько десятилетий знание потребителя стало для продавца еще более необходимым. С ростом концентрации производства и капитала стало еще более важным заранее предугадывать желания потребителя, и не только знать их, но и влиять на них и манипулировать ими. Крупные инвестиции капитала в масштабах современных гигантских предприятий делаются не интуитивно, а после тщательного анализа потребителя и некоторых манипуляций с его сознанием. Подобное изучения потребителя («рыночная психология») способствовало появлению еще одной области психологии, основанной на желании понять рабочего и работодателя и манипулировать ими. Эта новая область получила название «человеческие отношения» («human relations»). Это логический итог изменения отношений между капиталом и трудом. Вместо жестокой эксплуатации имеет место кооперация между крупными промышленниками и профсоюзной бюрократией, где каждая из сторон пришла к выводу, что в конечном счете гораздо выгоднее искать компромисс, чем бороться друг с другом. Кроме того, было выявлено, что довольный, «счастливый» рабочий трудится более продуктивно и с лучшим результатом, что крайне важно в условиях крупного современного производства. Повсеместный интерес к психологии и к отношениям между людьми используется для изучения рабочих и работодателей и управления ими. То, что Тейлор [110] сделал для рационализации физического труда, психологи делают для психического и эмоционального аспектов личности работника. Работник превращается в вещь, его изучают и управляют им как вещью, а так называемые «человеческие отношения» – в действительности самые бесчеловечные взаимоотношения, поскольку это отношения «материализации» и отчуждения.

От манипуляции потребителем, работником и работодателем интерес психологии распространился на манипуляцию всеми и каждым, что наиболее ярко проявляется в политике. Идея демократии первоначально строилась на концепции здравомыслящих и ответственных граждан, но на практике демократия все более и более подпадает под влияние методов манипулирования, появившихся впервые в исследованиях рынка и «человеческих отношений».

Несмотря на то что все это хорошо известно, рассмотрим более тонкую и сложную проблему, связанную с интересом к индивидуальной психологии, особенно с огромной популярностью психоанализа. Вопрос в следующем: До какого предела возможна психология (знание о других и о самом себе)? Какие ограничения существуют для такого знания и в чем заключается его опасность, если эти ограничения не признаются?

Несомненно, желание знать своих ближних и самих себя отвечает глубоким потребностям людей. Человек живет в социальном окружении. Ему нужно устанавливать отношения, общаться с другими людьми, иначе он сойдет с ума. Человек наделен разумом и воображением. И окружающие его люди, и он сам представляют для него проблему, которую он не может не стараться решить, тайну, которую он должен попытаться раскрыть.

Попытка понять человека посредством мышления называется «психологией» – «наукой о душе». Психология в этом смысле – наука, изучающая силы, которые обусловливают поведение человека, эволюцию его характера и обстоятельства, влияющие на эту эволюцию. Другими словами, психология пытается рационально объяснить глубины человеческой души. Но полное рациональное знание возможно только в отношении вещей : вещи можно разобрать на составные части, не уничтожив их, с ними можно обращаться, не повредив их природу, их можно произвести заново. Человек – не вещь ; его нельзя разобрать на части, не уничтожив, им нельзя манипулировать без риска причинить ущерб, и его нельзя воссоздать искусственно. Мы знаем других людей и себя – и тем не менее мы не знаем ни их, ни себя, потому что мы – не вещи, и другие люди – не вещи. Чем дальше мы проникаем в глубины собственной сущности или сущности другого человека, тем дальше мы от цели полного познания человека. Однако мы не можем отказаться от попыток проникнуть в тайны человеческой души, в суть того, что есть человек.

Но что такое знание самих себя или знание другого человека? Знать себя означает преодолеть иллюзии о самих себе; знание своего соседа означает преодолеть «паратаксические искажения» («перенос») в нашем представлении о нем. Все мы в той или иной степени страдаем от иллюзий о самих себе. Мы запутались в фантазиях о своем всеведении и всемогуществе, которые казались нам вполне реальными, когда мы были детьми. Мы рационализируем свои дурные мотивации, оправдывая их благими намерениями, долгом или необходимостью; мы рационализируем свои слабости и страхи, объясняя их благими делами; свою отчужденность мы объясняем тем, что другие не отвечают нам взаимностью. Не в меньшей степени мы искажаем и рационализируем других людей, обычно с противоположной позиции. Из-за недостатка любви нам кажется, что наш сосед настроен враждебно, хотя на самом деле он просто сдержан; наша уступчивость превращает ближнего в подавляющего всех чудовище, тогда как он просто ведет себя уверенно; наш страх перед непосредственным выражением чувств заставляет считать человека ребячливым, хотя на самом деле он искренний и непосредственный.

Знать больше о самих себе означает приподнять множество вуалей, за которыми мы скрываемся, и которые не позволяют нам ясно видеть наших ближних. По мере того как мы поднимаем одну вуаль за другой, одно за другим исчезают наши искаженные представления.

Психология способна показать нам, чем человек не является. Но она не может сказать нам, что есть человек, что есть каждый из нас. Душу человека, уникальную сердцевину каждой человеческой индивидуальности, невозможно ни понять, ни адекватно описать. Ее можно «знать», только если мы ее правильно понимаем. Поэтому справедливо заключить, что цель психологии – негативная , т. е. преодоление искажений и иллюзий, а не позитивная , т. е. полное и совершенное знание о человеке.

Существует, однако, иной путь постижения тайны человека: это путь не знания, но любви . Любовь – это активное проникновение во внутренний мир другого человека, когда страсть к познанию удовлетворяется путем единения. (Это любовь в библейском значении daath, противоположном ahaba.) В акте слияния я познаю тебя, я познаю себя, я познаю все и всех – и я не «знаю» ничего. Я познаю единственным способом, который только доступен человеку для познания живой природы – я познаю в опыте единения , а не мышления . Единственный способ получить полное знание о человеке – акт любви ; она выше мысли, выше любых слов. Это смелое погружение в сущность другого человека – или в свою собственную.

Психологическое знание может быть условием полного знания, достижимого в акте любви. Мне нужны объективные знания о другом человеке и о самом себе, чтобы увидеть его реальность или преодолеть иллюзии, иррационально искаженное представление о нем, которое я составил. Если знать человека, каков он есть, или знать, чем он не является, тогда можно познать его сокровенную сущность посредством акта любви.

Любовь дается нелегко. Может ли человек, не способный любить, пытаться проникнуть в тайну своего ближнего? Есть еще один способ проникнуть в тайну человека, к которому прибегают от отчаяния: это достижение полной власти над ним, власти, заставляющей его делать то, что я хочу, чувствовать то, что я хочу, думать о том, что я хочу. Этот путь превращает человека в вещь, в собственность. Крайнее проявление такой попытки познания – садизм, желание заставить другого человека страдать, мучить его, силой вынудить его открыть в мучениях свою «тайну» или, в конечном счете, уничтожить его. В неуемном стремлении проникнуть в тайну человека следует искать основную причину высокой степени жестокости и деструктивности в наши дни. В сжатом виде эту идею выразил Исаак Бабель. Он цитирует русского офицера, участвовавшего в Гражданской войне, который забил до смерти своего бывшего начальника: «Я так скажу, застрелив человека, вы просто от него избавляетесь… Застрелив, вы никогда не доберетесь до его души, где она в человеке и на что она похожа. Но я не жалею себя, я не раз избивал врага час и больше. Я хочу понять, что же такое жизнь, на что она похожа до последней минуты».

Хотя садизм и деструктивность обусловлены стремлением силой выведать тайну человека, этот путь не может привести к желанной цели. Вынуждая человека страдать, мы увеличиваем расстояние между ним и нами до такой степени, когда никакое знание больше невозможно. Садизм и деструктивность – это извращенные, безнадежные, трагические попытки познать человека.

У детей часто наблюдается такой путь познания, это их нормальное желание научиться ориентироваться в мире физической реальности. Ребенок ломает и разбивает что-то в стремлении узнать, что это такое; он может так поступать и с животными, например жестоко отрывает у бабочки крылья, желая силой познать тайну бабочки. Эта кажущаяся жестокость имеет более глубокие мотивы: ребенок стремится узнать тайну вещей и жизни.

Можно провести параллель между проблемой познания человека и теологической проблемой познания Бога. Негативная теология утверждает, что никакое позитивное суждение о Боге невозможно. Единственно возможное знание о Боге – это знание о том, чем Он не является. По словам Маймонида [111] , чем больше я знаю о том, чем Бог не является, тем больше я знаю о Боге. Или, как заметил Майстер Экхарт [112] : «Хотя человек не может знать, что есть Бог, он вполне может понимать, что не есть Бог». Одно из следствий подобной негативной теологии – мистицизм. Если я не могу достичь полного знания о Боге посредством мышления, если теология может в лучшем случае быть только негативной, то позитивного знания о Боге можно достичь только в акте единения с Богом.

Если перенести этот принцип в область человеческой души, то мы будем говорить о «негативной психологии» и далее утверждать, что полного знания о человеке невозможно достичь с помощью рационального мышления, и что полное «знание» можно обрести только в акте любви. Как мистицизм – логическое следствие негативной теологии, так любовь – логическое следствие негативной психологии.

Установить пределы психологии – значит понять опасность, возникающую вследствие игнорирования этих пределов. Современный человек одинок, напуган и мало способен на любовь. Он хочет сблизиться с соседом, но он слишком отчужден и слишком дистанцирован. Он легко устанавливает множество незначительных контактов с другими людьми, но «главная соотнесенность», т. е. от сердца к сердцу, отсутствует. В поисках близости человек стремится к познанию, и поиски этого знания приводят его к психологии. Психология становится суррогатом любви, близости, единения с другими и с самим собой, прибежищем для одинокого, отчужденного человека, а не шагом на пути к обретению любви.

Эта суррогатная функция психологии проявляется и в феномене популярности психоанализа. Психоанализ может быть очень полезен для разрушения паратаксических искажений [113] в восприятии самих себя и других людей. Он может разрушить одну иллюзию за другой и таким образом расчистить путь для решительного поступка, который мы должны совершить без посторонней помощи. Этот поступок – «мужество быть», выход на новый уровень, акт высшего единения. После своего физического рождения человек переживает еще несколько рождений. Выход из утробы матери – это первое рождение; отлучение от материнской груди – второе; первые шаги – третье. После этого процесс рождений может остановиться; человек может развиться в социально адаптированного полезного члена общества, оставаясь при этом мертворожденным в духовном смысле. Но если он хочет развить заложенный в себе человеческий потенциал, ему следует продолжить череду своих рождений; т. е. он должен продолжать освобождаться от первоначальных родственных и социальных уз. После одного акта отделения он должен перейти к следующему. Он отказывается от определенности и защищенности, переходит на новый уровень истинной связи с людьми, заинтересованного участия и любви. В психоаналитической терапии между терапевтом и пациентом часто заключается безмолвное соглашение рассматривать психоанализ как метод, с помощью которого можно стать счастливой и зрелой личностью, не делая решающего шага, прыжка, не совершая акта любви, избегая болезненного отчуждения. Если продолжить аналогию с прыжком, то можно сказать, что психоаналитическая ситуация сравнима с человеком, который хочет научиться плавать, но боится прыгать в воду, опасаясь утонуть. Он стоит на краю бассейна и слушает инструкции тренера о том, какие движения нужно делать; все это хорошо и нужно, но если мы видим, что он слушает, задает вопросы, опять слушает и опять задает вопросы, то у нас появляется подозрение, такое поведение замещает само действие, которого он боится. Никакой глубокий психологический анализ не заменит реального действия, не освободит от обязанности совершить решающий шаг. Анализ может лишь подвести к этому шагу, подготовить его, сделать его возможным – и в этом состоит настоящая функция психоаналитической работы. Не следует пытаться заменить анализом реальный ответственный поступок, акт единения, без которого невозможны никакие подлинные изменения в человеке.

Если психоанализ понимать именно в этом смысле, то необходимо соблюдать еще одно условие. Психоаналитик должен преодолеть отчуждение от самого себя и от других людей, которое часто встречается у современного человека. Как я уже указывал, современный человек ощущает себя вещью , носителем сил и способностей, которые следует с выгодой вложить. Он относится к другому человеку как к вещи, которую можно использовать для выгодного обмена. Современная психология, психиатрия и психоанализ вовлечены в этот всеобщий процесс отчуждения. Пациент воспринимается как вещь, как сумма отдельных частей. Некоторые из этих частей сломались и нуждаются в ремонте, подобно деталям автомобиля. Есть разные виды поломок, называемые симптомами, и психиатр считает своей обязанностью заменить или отремонтировать дефектные части. Он не рассматривает своего пациента как уникальное целое, которое можно до конца понять только в акте полной соотнесенности с ним, в акте сопереживания. Чтобы использовать все возможности психоанализа, аналитик должен преодолеть свое собственное отчуждение и быть способным соотнести себя с пациентом на глубинном уровне, благодаря чему ему откроется путь к спонтанному опыту пациента и тем самым – к «пониманию» самого себя. Не следует рассматривать пациента как объект или как «наблюдающего участника»; нужно стать с ним единым целым и в то же время сохранить чувство отстраненности и объективности, чтобы он был в состоянии формулировать, что переживает в акте единения. В конечном счете, понимание невозможно полностью выразить словами. Это не «интерпретация», описывающая пациента как объект с множеством неисправностей и объясняющая причину их появления. Это интуитивное постижение. Вначале оно возникает у психоаналитика, а затем, если анализ оказался успешным, и у пациента. Постижение происходит внезапно; это интуитивный акт, который может быть подготовлен умственной деятельностью, но она никогда не сможет его заменить. Если психоанализ будет развиваться в этом направлении, то он будет иметь неисчерпаемые возможности для духовной трансформации и развития человека. Если же он не будет свободен от пут социально детерминированного отчуждения, то даже если и сможет исправить тот или иной дефект человеческой психики, психоанализ будет лишь новым инструментом по превращению человека в автоматизированное существо, еще более приспособленное к обществу отчуждения.

Концепция мира у ветхозаветных пророков

Перевод В. Кулагиной-Ярцевой

Даже если бы мир означал только лишь отсутствие войны, или ненависти, или резни, или безумия – его достижение было бы одной из величайших целей, которые ставит перед собой человек. Но если попытаться понять особую концепцию мира у ветхозаветных пророков , следует пойти несколько дальше и признать, что их концепция мира не может быть определена просто как отсутствие войны, она представляет собой духовную и философскую концепцию. Она основана на изложенной пророками идее человека, истории и спасения; корни ее восходят к истории создания человека и его ослушания Бога, как она изложена в Книге Бытия, а кульминации эта концепция достигает в идее мессианского времени.

До падения Адама, то есть до того, как у человека появились разум и самосознание, он жил в полной гармонии с природой: «И были оба наги, Адам и жена его, и не стыдились» (Быт. 2: 25). Они были самостоятельны, но не осознавали этого. Первый акт неповиновения, который в то же время есть начало человеческой свободы, «открыл ему глаза», человек познал, как судить о добре и зле, стал осознавать себя и род человеческий. Но человек был наказан Богом за ослушание [114] . Какова была кара? Была возвещена враждебность и борьба между человеком и животным («и вражду положу между тобою [змеем] и между женою, и между семенем твоим и между семенем ее; оно будет поражать тебя в голову, а ты будешь жалить его в пяту» (Быт. 3: 15), между человеком и землей («проклята земля за тебя; со скорбью будешь питаться от нее во все дни жизни твоей; терния и волчцы произрастит она тебе; и будешь питаться полевою травою; в поте лица твоего будешь есть хлеб, доколе не возвратишься в землю» – Быт. 3: 17–20), между мужчиной и женщиной («и к мужу твоему влечение твое, и он будет господствовать над тобою» – Быт. 3: 16), между женщиной и ее природными функциями («в болезни будешь рождать детей» – Быт. 3: 16). Первозданная, доиндивидуальная гармония уступила место конфликтам и борьбе.

Человек должен был почувствовать себя чуждым в мире, отчужденным от самого себя и от природы , чтобы оказаться в состоянии вновь стать единым с самим собой, с родом человеческим и с природой. Он должен был ощутить разобщенность между собою как субъектом и миром как объектом, чтобы преодолеть эту разобщенность. Его первый грех, неповиновение, представляет собой его первое свободное действие; это начало человеческой истории. В ходе истории человек развивается, совершенствуется, раскрывается. Он развивает свой разум и способность ходить. Он создает себя в ходе исторического процесса, который начался его первым свободным действием, свободой неповиновения, свободой сказать «нет».

Какова, согласно Ветхому Завету, роль Бога в этом историческом процессе? Прежде всего самое важное то, что Бог не вмешивается в человеческую историю с актами милосердия, он не изменяет природу человека и не изменяет его сердца. (В этом основное различие между концепцией спасения ветхозаветных пророков и христианской.) Человек порочен, потому что отчужден и не преодолел своей отчужденности. Но эта «порочность» лежит в природе человеческого существования и в самом человеке, а не в Боге, который может уничтожить это отчуждение через достижение новой гармонии.