Вы будете как боги (сборник) Фромм Эрих

Роль Бога в истории, согласно Ветхому Завету, сводится к тому, что Он посылает своих провозвестников, пророков, которые, во-первых, указывают человеку новую духовную цель; во-вторых, предоставляют человеку альтернативу, в которой он должен сделать выбор; в-третьих, выражают протест против всяческих действий и отношений, из-за которых человек утрачивает себя самого и свой путь к спасению. Однако человек волен в своих действиях, и решать предстоит ему. Он выбирает благословение или проклятие, жизнь или смерть. Бог надеется, что человек выберет жизнь, но Бог не может спасти его своим милосердием.

Это ярко видно в том, что говорит Бог, когда евреи просят Самуила дать им царя:

«И собрались все старейшины Израиля, и пришли к Самуилу в Раму, и сказали ему: «Вот, ты состарился, а сыновья твои не ходят путями твоими; итак поставь над нами царя, чтобы он судил нас, как у прочих народов». И не понравилось слово сие Самуилу, когда они сказали: «Дай нам царя, чтобы он судил нас». И молился Самуил Господу.

И сказал Господь Самуилу: «Послушай голоса народа во всем, что они говорят тебе; ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтобы Я не царствовал над ними; как они поступали с того дня, в который Я вывел их из Египта, и до сего дня, оставляли Меня и служили иным богам, так поступают они с тобою; итак, послушай голоса их; только представь им и объяви им права царя, который будет царствовать над ними» (1 Цар. 8: 5–9).

Поэтому Самуил передал все слова Господа людям, которые просили у него царя. Он сказал: «Вот какие будут права царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших он возьмет и приставит их к колесницам своим и [сделает] всадниками своими, и будут они бегать пред колесницами его; и поставит [их] у себя тысяченачальниками и пятидесятниками, и чтобы они возделывали поля его, и жали хлеб его, и делали ему воинское оружие и колесничный прибор его; и дочерей ваших возьмет, чтоб они составляли масти, варили кушанье и пекли хлебы; и поля ваши и виноградные и масличные сады ваши лучшие возьмет и отдаст слугам своим; и от посевов ваших и из виноградных садов ваших возьмет десятую часть и отдаст евнухам своим и слугам своим; и рабов ваших и рабынь ваших, и юношей ваших лучших, и ослов ваших возьмет и употребит на свои дела; от мелкого скота вашего возьмет десятую часть, и сами вы будете ему рабами; и восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе; и не будет Господь отвечать вам тогда». Но народ не согласился послушаться голоса Самуила и сказал: «Нет, пусть царь будет над нами, и мы будем как прочие народы: будет судить нас царь наш и ходить пред нами, и вести войны наши». И выслушал Самуил все слова народа, и пересказал их вслух Господу. И сказал Господь Самуилу: «Послушай голоса их и поставь им царя». И сказал Самуил Израильтянам: Пойдите каждый в свой город» (1 Цар. 8: 4–22).

Все, что Самуил мог, это «послушать голоса народа», протестовать и показывать народу последствия его действий. Если, несмотря на это, люди продолжают просить себе царя, это их решение и они отвечают за него.

Этот же принцип ясно виден в библейской истории исхода из Египта. В самом деле, Бог показал Моисею, как сотворить несколько чудес. Однако эти чудеса, в сущности, не отличались от тех, что умели делать египетские маги. Разумеется, эти чудеса должны были придать веса Моисею в глазах фараонов и в глазах собственного народа; они были уступкой Моисею, боявшемуся, что люди не поймут в чистом виде его послания от безымянного Бога. Однако самое главное состоит в том, чтобы подготовить людей и фараона к свободе, Бог не вмешивается вовсе. Фараон остается самим собой; он становится только хуже – его сердце «ожесточается»; евреи тоже не изменяются. Снова и снова пробуют они убежать от свободы, вернуться к египетскому рабству и к безопасности. Бог не изменяет их сердец, как не изменяет и сердце фараона. Он предоставляет человека самому себе, давая ему возможность творить свою историю, добиваться своего спасения.

Первым свободным актом человека был акт неповиновения; этим актом он преступает границы своего исходного единства с природой, он осознает себя, своего ближнего, отчужденность между собой и им. В ходе исторического процесса человек создает самого себя. Он развивается в области самосознания, любви, справедливости, и, когда он достигает полного понимания мира силой своего разума и любви, он снова становится цельным, он уничтожает свой первородный «грех», он возвращается в рай, но на новом уровне человеческой индивидуальности и независимости. Хотя человек повинен в «грехе» неповиновения, его прегрешение становится оправданным в ходе исторического процесса. Он не страдает от порочности своей сущности, даже сам его грех становится началом диалектического процесса, завершающегося созданием человеком самого себя и спасением самого себя.

Это завершение создания самого себя, являющееся концом истории раздоров и конфликтов и началом новой истории гармонии и единения, называется «мессианским временем», «концом дней» и т. п. Мессия не Спаситель. Он послан Богом не для того, чтобы спасти людей или изменить их порочную сущность. Мессия – символ собственных достижений человека. Когда люди достигают единения, когда они готовы, тогда появляется Мессия. Мессия не в большей мере Сын Божий, чем любой другой человек; это царь-помазанник, который представляет новую историческую эпоху.

Взгляд пророков на мессианское время – это понимание его в виде гармонии между людьми, между мужчиной и женщиной, между человеком и природой. Эта новая гармония отлична от райской. Она не может быть достигнута иначе, чем полным развитием человека с целью стать истинно человечным, со способностью любить, знанием истины и справедливыми деяниями, развитием сил разума до такой степени, что они могут освободить человека от рабства и от бремени иррациональных страстей.

Видения пророков изобилуют символами идеи новой гармонии. Земля станет снова плодоносить, мечи будут перекованы на орала, лев и ягненок возлягут рядом в полном согласии, войн больше не будет, человечество станет единым в истине и любви.

Мир в видениях пророков – это один из аспектов мессианского времени; когда человек преодолеет раскол, отделяющий его от рода человеческого и от природы, он действительно окажется в мире с теми, от кого был отделен. Чтобы жить в мире, человек должен найти «искупление»; мир – это результат трансформации человека, при которой единение заменяет отчуждение. Таким образом, идея мира, по мысли пророков, не может быть отделена от идеи воплощения человеком своей человечности. Мир – это нечто большее, чем отсутствие войн; это гармония и единение в отношениях людей, это преодоление разобщения и отчуждения.

Концепция мира ветхозаветных пророков выходит за пределы отношений между людьми; новая гармония должна также воцариться между человеком и природой. Мир между человеком и природой – это гармония между ними. Человек и природа больше не разобщены, человеку больше не угрожает природа, он больше не преисполнен решимости покорять ее: он начинает принадлежать природе, а природа становится человечной. Он и природа перестают противостоять друг другу и становятся едиными. Человек чувствует себя дома в мире природы, а природа делается частью мира человека. Таков мир в видении пророков (еврейское слово, означающее «мир», «shalom», которое может быть переведено как «полнота, цельность», указывает именно на этот смысл).

Концепции мессианского времени и мессианского мира, разумеется, отличаются друг от друга в различных пророческих источниках. Мы не ставим целью входить в подробности этих различий. Достаточно показать, приведя несколько характерных примеров, различные аспекты идеи мессианского времени в той мере, как она связана с идеей мира.

Идея мессианского времени как состояние мира человека с природой и окончания всякой деструктивности описаны у Исайи следующим образом:

«Тогда волк будет жить вместе с ягненком, и барс будет лежать вместе с козленком; и теленок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их. И корова будет пастись с медведицею, и детеныши их будут лежать вместе, и лев, как вол, будет есть солому. И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи. Не будут делать зла и вреда на всей святой горе Моей, ибо земля будет наполнена ведением Господа, как воды наполняют море» (Ис. 11: 6–9).

Идея новой гармонии человека и природы в мессианское время означает не только конец борьбы человека с природой, но также и то, что природа перестанет таиться от человека, она будет любящей, заботливой матерью. Природа в самом человеке перестанет быть ущербной, и природа, окружающая его, не будет больше бесплодной. Вот как говорит Исайя об этом:

«Тогда откроются глаза слепых, и уши глухих отверзутся. Тогда хромой вскочит, как олень, и язык немого будет петь; ибо пробьются воды в пустыне, и в степи – потоки. И превратится призрак вод в озеро и жаждущая земля – в источники вод; в жилище шакалов, где они покоятся, будет место для тростника и камыша. И будет там большая дорога, и путь по ней назовется путем святым: нечистый не будет ходить по нему; но он будет для них одних ; идущие этим путем, даже и неопытные, не заблудятся. Льва не будет там, и хищный зверь не взойдет на него, его не найдется там, а будут ходить искупленные. И возвратятся избавленные Господом, придут на Сион с радостным восклицанием; и радость вечная будет над головою их; они найдут радость и веселие, а печаль и воздыхание удалятся» (Ис. 35: 5–10).

Или, как Исайя говорит далее:

«Вот, Я делаю новое; ныне же оно явится; неужели вы и этого не хотите знать? Я проложу дорогу в степи, реки в пустыне. Полевые звери прославят Меня, шакалы и страусы, потому что Я в пустынях дам воду, реки в сухой степи, чтобы поить избранный народ Мой» (Ис. 43: 19–20).

Идея нового единения людей, где не будет ни отчуждения, ни деструктивности, выражена Михеем:

«И будет Он судить многие народы и обличит многие племена в отдаленных странах; и перекуют они мечи свои на орала и копья свои – на серпы; не поднимет народ на народ меча, не будут более учиться воевать. Но каждый будет сидеть под своею виноградною лозою и под своею смоковницею, и никто не будет устрашать их, ибо уста Господа Саваофа изрекли это. Ибо все народы ходят, каждый – во имя своего бога; а мы будем ходить во имя Господа Бога нашего во веки веков» (Мих. 4: 3–5).

Но в мессианской концепции человек не только перестает истреблять других. Он также преодолеет разобщение народов. Когда он станет в полной мере человеком, чужеземец перестанет быть чужеземцем, а сам он перестанет быть чуждым самому себе. Иллюзия различий между народами исчезнет; больше не будет никаких избранных народов. Амос говорит об этом так:

«Не таковы ли, как сыны Ефиоплян, и вы для Меня, сыны Израилевы? – говорит Господь. – Не Я ли вывел Израиля из земли Египетской и Филистимлян – из Кафтора, и Арамлян – из Каира?» (Ам. 9: 7).

Та же мысль, что все народы в равной мере любимы Богом, прекрасно выражена также Исайей:

«В тот день из Египта в Ассирию будет большая дорога, и будет приходить Ассур в Египет, и Египтяне – в Ассирию; и Египтяне вместе с Ассириянами будут служить Господу. В тот день Израиль будет третьим с Египтом и Ассириею»; благословение будет посреди земли, которую благословит Господь Саваоф, говоря: благословен народ Мой – Египтяне, и дело рук Моих – Ассиряне, и наследие Мое – Израиль» (Ис. 19: 23–24).

Подводя итоги, можно сказать, что концепция мира ветхозаветных пророков является частью общей исторической и религиозной их концепции, находящей свое самое полное выражение в идее мессианского времени; мир между людьми, между человеком и природой есть нечто большее, чем отсутствие раздоров; это воплощение истинной гармонии и единения, это опыт «искупления» в мире и внутри себя самого, это конец отчуждения, это возвращение к самому себе.

Вы будете как боги

Перевод А. Александровой

Предисловие

Хочу выразить благодарность всем тем, кто охотно помогал мне в завершении этой книги. Мистер Нил Козодой прочел всю рукопись и сделал важные критические и конструктивные замечания, существенно улучшившие книгу. Профессор Лютер Адамс, профессор Кристен Стендаль, монсеньор Иван Иллич, отец Жан Лефевр были очень добры, помогая мне понять христианскую литературу в связи с историей Страстей Господних. Мистер Артур А. Кохен также внес важный вклад своей критикой и предложениями, а мистер Джозеф Э. Канин весьма способствовал улучшению текста своим вдумчивым и конструктивным редактированием.

Хочу выразить самую теплую благодарность мисс Беатрис Мейер, которая на протяжении пятнадцати лет не только старательно печатала и перепечатывала все мои рукописи, включая данную, но также произвела первое и чрезвычайно полезное редактирование текста.

Э.Ф.

I. Введение

Является ли еврейская Библия, Ветхий Завет, чем-то большим, чем историческая реликвия, которая внушает глубокое почтение, потому что она является источником трех величайших западных религий? Есть ли ей что сказать сегодня человеку, живущему в мире революций, автоматизации, ядерного оружия, материалистической философии, имплицитно или эксплицитно отрицающей религиозные ценности?

Представляется сомнительным, что еврейская Библия все еще имеет значение. Ветхий Завет (включая апокрифы) представляет собой собрание текстов многих авторов и составлялся на протяжении более чем тысячелетия (примерно с 1200 по 100 год до н. э.). Он включает своды законов, исторические хроники, поэмы, пророчества и представляет собой лишь часть более обширной литературы, созданной евреями за одиннадцать столетий [115] . Эти книги были написаны в маленькой стране на перекрестке Азии и Африки для людей, живших в обществе, ни в культурном, ни в социальном отношении не похожем на наше.

Мы знаем, конечно, что еврейская Библия являлась одним из главных источников вдохновения не только для иудаизма, но и для христианства и ислама, тем самым глубоко повлияв на культурное развитие Европы, Америки и Ближнего Востока. Однако сегодня представляется очевидным, что даже среди иудеев и христиан она является не более чем уважаемым голосом прошлого. Христиане реже читают Ветхий Завет по сравнению с Новым Заветом. Более того, многое из прочитанного искажается вследствие предубеждений. Ветхий Завет часто считается выражением исключительно принципов справедливости и мести по контрасту с Новым Заветом, говорящим о любви и милосердии. Даже фраза «Возлюби ближнего, как самого себя» [116] многими воспринимается как текст из Нового Завета, а не из Ветхого. Кроме того, Ветхий Завет рассматривается прежде всего в духе узко понятого национализма, и ему отказывают в том наднациональном универсализме, который характерен для Нового Завета. Правда, имеются обнадеживающие свидетельства изменения такого отношения и практики в среде как протестантов, так и католиков, но многое еще предстоит сделать.

Иудеи, посещающие религиозные службы, лучше знакомы с Ветхим Заветом, потому что главы из Пятикнижия читаются каждую субботу, понедельник и четверг, и все Пятикнижие прочитывается за год [117] . Эти знания углубляются путем изучения Талмуда, включающего в себя бесчисленные цитаты из Писания. Хотя те, кто следует этой традиции, составляют теперь в иудаизме меньшинство, полтора столетия назад такой образ жизни был общепринятым. В традиционной жизни евреев изучение Библии поддерживалось необходимостью подтверждать все новые идеи и религиозные учения авторитетом библейских стихов. Такое использование Библии, впрочем, имело двоякий эффект. Поскольку библейские стихи употреблялись для поддержки новой идеи или религиозного закона, они часто цитировались вне контекста, и им придавалось значение, не соответствующее их настоящему смыслу. Даже там, где не происходило подобного искажения, часто больший интерес вызывала «полезность» стиха для поддержки новой идеи, чем значение контекста в целом. На самом деле текст Библии оказывался лучше известен благодаря Талмуду и еженедельным чтениям, чем прямому систематическому изучению. Следование устной традиции (Мишне, Гемаре и т. д.) считалось наиболее важным и представляло собой более волнующий интеллектуальный вызов.

На протяжении столетий Библия понималась евреями не только в духе их собственной традиции, но также в значительной степени под влиянием идей других культур, с которыми соприкасались их ученые. Так, Филон рассматривал Ветхий Завет в духе Платона, Маймонид – в духе Аристотеля, Герман Коген – в духе Канта. Классические комментарии были написаны в Средние века: наиболее выдающимся комментатором был рабби Шломо Ицхаки (1040–1105), известный как Раши, интерпретировавший Библию в консервативном духе средневекового феодализма [118] . Комментарии Раши и других ученых существенно прояснили текст Библии лингвистически и логически и отчасти обогатили его понимание благодаря компиляциям, еврейскому мистическому фольклору, а иногда заимствованиям из трудов арабских и еврейских философов.

На протяжении многих поколений после окончания Средних веков евреям, особенно жившим в Германии, Польше, России и Австрии, средневековый дух этих классических комментариев помогал усиливать тенденции, заложенные в условиях гетто, когда контакты с современной социальной и культурной жизнью были ограничены. С другой стороны, те евреи, которые с конца XVIII века частично присоединялись к современной европейской культуре, проявляли в целом мало интереса к изучению Ветхого Завета.

Ветхий Завет – красочная книга, написанная, и снова и снова редактировавшаяся многими авторами на протяжении тысячелетия, и сама показывающая замечательную эволюцию от примитивного авторитаризма и клановости к идее радикальной свободы человека и братства всех людей. Ветхий Завет – революционная книга! Ее тема – освобождение человека от кровосмесительных уз между человеком и землей, от поклонения идолам, от рабства, от могущественных властителей, а также продвижение к свободе индивида, нации, всего человечества [119] . Возможно, сегодня мы можем понять еврейскую Библию лучше, чем в какой-либо из предшествующих веков именно потому, что мы живем во времена революции, когда человек, несмотря на многие ошибки, приводившие его к новым формам зависимости, стряхивает с себя все формы рабства, когда-то освященные «Богом» и «общественными законами». Возможно, как это ни парадоксально, одна из самых древних книг западной культуры может лучше всего быть понята сегодня теми, кто в наименьшей мере скован традицией и лучше всего видит радикальную природу процесса освобождения, происходящего в настоящее время.

Нужно сказать несколько слов о моем подходе к Библии в этой книге. Я не рассматриваю ее как «слово Бога» не только потому, что исторический анализ показывает, что это книга, написанная людьми, и разными людьми, жившими в разные времена, но и потому, что я не принадлежу к деистам. Тем не менее для меня это необыкновенная книга, выражающая многие нормы и принципы, сохранявшие свою значимость на протяжении тысячелетий. Это книга, давшая людям мечту, не утратившую и поныне своей притягательности и все еще ожидающую своего воплощения. Она не была написана одним человеком, она не была продиктована Богом: она выражает гений людей, на протяжении многих поколений боровшихся за жизнь и свободу.

Хотя я считаю историческую и литературную критику Ветхого Завета имеющей большое значение в пределах ее собственной системы взглядов, я не считаю, что она важна для этой книги, назначение которой – помощь в понимании библейского текста, а не исторический анализ. Тем не менее там, где мне покажется важным ссылаться на результаты исторических или литературных исследований, я буду это делать.

Редакторы Библии не всегда устраняли противоречия между различными использовавшимися ими источниками. Однако они были людьми великой проницательности и мудрости и объединили отдельные части в единое целое, отражающее эволюционный процесс, аспектами которого эти противоречия и являются. Внесенные ими изменения и даже труд мудрецов, окончательно сформировавших канонический текст Священного Писания, являются в широком смысле работой авторов.

Еврейская Библия, на мой взгляд, может рассматриваться как единая книга, несмотря на тот факт, что она составлена из материалов, полученных из многих источников. Она стала единой книгой не только благодаря работе разных редакторов, но и потому, что она читалась и понималась как единая книга на протяжении двух последних тысячелетий. Кроме того, индивидуальные пассажи меняют свое значение, когда трансформируются из исходных источников в новый контекст Ветхого Завета как целого. Проиллюстрировать это можно двумя примерами. В книге Бытие (1:26) Бог говорит: «Сотворим человека по образу Нашему». Это, по мнению многих ученых, изучавших Ветхий Завет, архаическая фраза, вставленная редактором без особых изменений. Некоторые авторы считают, что Бог здесь понимается как человеческое существо. Это может быть совершенно верно в отношении оригинального архаического значения текста. Однако возникает вопрос, почему редактор этого отрывка, который, несомненно, не придерживался такой архаической концепции Бога, не изменил фразу? Думаю, что причина этого в том, что для него человек, созданный по подобию Божию, обладал сходными с божеством качествами. Другим примером является запрет на изображение Бога или использование его имени. Это вполне может быть связано с архаическим обычаем и культом некоторых семитских народов, рассматривавших Бога и его имя как табу, поэтому изображение Бога и использование его имени запрещались. Однако в контексте всей книги значение архаического табу трансформировалось в новую идею, а именно: Бог – это не вещь, а потому не может быть представлен в виде имени или изображения.

Ветхий Завет – документ, отражающий эволюцию маленького примитивного народа, духовные вожди которого настаивали на существовании единого Бога и на том, что идолов не существует, народа, который приходит к вере в не имеющего имени Бога, в безусловное равенство всех людей, в полную свободу каждого индивида.

История евреев не остановилась, когда двадцать четыре книги Ветхого Завета были кодифицированы. История продолжалась, и вместе с ней продолжалась эволюция идей, начало которой было положено в еврейской Библии. Имели место две линии развития: одна нашла выражение в Новом Завете, христианской Библии, другая отражала развитие еврейской мысли, обычно называемое «устной традицией». Еврейские мудрецы всегда подчеркивали непрерывность и единство письменной традиции (Ветхого Завета) и устной традиции. Последняя также была кодифицирована: ее более древняя часть, Мишна, примерно в 200 г. н. э., а более поздняя, Гемара, около 500 г. н. э. Парадокс заключается в том, что именно с точки зрения Библии на то, что она собой исторически представляет – созданный за многие столетия комплекс писаний, – легко согласиться с традиционным представлением о единстве письменной и устной традиций. Устная традиция, как и записанная Библия, содержит перечень идей, нашедших выражение более чем за двенадцать столетий. Если бы мы могли представить себе, что была бы написана вторая еврейская Библия, она могла бы включать Талмуд, труды Маймонида, каббалу, равно как и высказывания хасидов. Такая коллекция писаний охватывала бы всего на несколько столетий больше, чем Ветхий Завет, она состояла бы из трудов многих авторов, живших в совершенно других условиях, и включала бы так же много противоречивых идей и учений, как и Библия. Конечно, подобной второй Библии не существует, она по многим причинам не могла быть составлена. Я хочу только показать, что Ветхий Завет представляет собой результат развития идей на протяжении долгого времени и что эти идеи продолжали развиваться в течение еще более долгого периода после того, как Ветхий Завет был кодифицирован. Эта непрерывность драматически и наглядно демонстрируется любой страницей Талмуда, напечатанного сегодня: он содержит не только Мишну и Гемару, но и последующие комментарии и труды, которые продолжают создаваться до сего дня, от времен, предшествовавших Маймониду, до написанного после Вильна Гаона [120] .

И Ветхий Завет, и устная традиция содержат в себе противоречия, но эти противоречия несколько отличаются по характеру. Те, которые свойственны Ветхому Завету, в значительной мере обязаны своим существованием эволюции евреев от маленького кочевого племени до народа, жившего в Вавилоне и позднее подвергшегося влиянию эллинистической культуры. В период, последовавший за завершением Ветхого Завета, противоречия возникали не из-за эволюции от архаической к цивилизованной жизни, а скорее из-за раскола между различными противостоявшими друг другу тенденциями, проходившими через всю историю иудаизма, – от разрушения Храма до уничтожения центров традиционной еврейской культуры Гитлером. Это разрыв между национализмом и универсализмом, между консерватизмом и радикализмом, между фанатизмом и толерантностью. Сила этих двух направлений и многочисленных течений между ними кроется, конечно, в причинах их возникновения. Они могут быть обнаружены в специфике тех стран, где иудаизм развивался (Палестины, Вавилона, исламской Северной Африки и Испании, средневековой христианской Европы, царской России) и в особенностях социальных классов, из которых происходили ученые [121] .

Предшествующие замечания указывают на трудность интерпретирования Библии и более поздней еврейской традиции. Интерпретация эволюционного процесса предполагает показ в развитии определенных тенденций, которые проявились в процессе эволюции. Интерпретация делает необходимым отбор тех элементов, которые характеризуют главное направление или по крайней мере одно из главных направлений эволюционного процесса. Это означает взвешивание определенных фактов, признание за ними большей или меньшей репрезентативности. История, которая придает одинаковую важность всем фактам, – это всего лишь перечисление событий, она не выявляет их смысла. Письменное изложение истории всегда означает ее интерпретацию. Вопрос заключается в том, обладает ли интерпретатор достаточными знаниями и уважением к фактам, чтобы избежать опасности отбора данных в поддержку предвзятого мнения. Единственное условие, которое должна выполнять интерпретация на следующих страницах, заключается в том, что отрывки из Библии, Талмуда и более поздней еврейской литературы не должны быть редкими и исключительными высказываниями, но утверждениями, сделанными репрезентативными фигурами, частью последовательной и развивающейся системы идей. Более того, не должны игнорироваться противоречивые утверждения, их следует рассматривать как часть целого, в котором противоречащие взгляды сосуществовали с теми, которые упоминаются в этой книге. Это потребует гораздо больших усилий для доказательства того, что радикальное гуманистическое мышление соответствует основным этапам эволюции еврейской традиции, в то время как консервативно-националистические взгляды представляют собой в основном пережиток седой старины и не влияли в заметной степени на прогрессивную эволюцию еврейской мысли и на ее вклад в сокровищницу общечеловеческих ценностей.

Хотя я и не специалист в библеистике, эта книга является плодом многолетних размышлений, поскольку Ветхий Завет и Талмуд я изучал с детства. Тем не менее я не осмелился бы опубликовать эти комментарии к Писанию, если бы не тот факт, что свои фундаментальные воззрения на еврейскую Библию и более позднюю еврейскую традицию я получил от учителей, которые были великими учеными-раввинами. Все они были представителями гуманистической версии еврейской традиции и строго религиозными иудеями. Впрочем, они очень отличались друг от друга. Один, Людвиг Краузе, был традиционалистом, весьма далеким от современного мышления. Другой, Нехемия Нобель, был мистиком, знатоком как еврейского мистицизма, так и западного гуманизма. Третий, Залман Б. Рабинков, представитель хасидской традиции, был социалистом и современным ученым. Хотя ни один из них не оставил обширных трудов, они были известны как самые выдающиеся толкователи Талмуда в Германии перед нацистским Холокостом. Не будучи практикующим или «верующим» иудеем, я, конечно, придерживаюсь убеждений, весьма отличных от их воззрений. Менее всего я желал бы возложить на них ответственность за взгляды, высказанные в этой книге. Однако мои убеждения выросли из их поучений, и я уверен, что ни в одной точке преемственность между их воззрениями и моими убеждениями не была нарушена. На написание этой книги меня также вдохновил пример великого кантианца Германа Когена, который в своей книге «Религия разума по источникам иудаизма» рассматривал Ветхий Завет и более позднюю еврейскую традицию как единое целое. Хотя эта небольшая работа не может равняться с его великим трудом и хотя мои выводы несколько отличаются от его выводов, его способ рассмотрения Библии оказал сильное влияние на мой метод.

В этой книге Библия интерпретируется с позиций радикального гуманизма. Под радикальным гуманизмом я понимаю глобальную философию, подчеркивающую единство человеческой расы, способность человека развивать собственные силы, достичь внутренней гармонии и создать мир без войн. Радикальный гуманизм видит цель человека в достижении полной независимости, что означает полное осознание реальности вопреки всем домыслам и иллюзиям. Это предполагает, кроме того, скептическое отношение к использованию силы именно потому, что на протяжении всей истории человечества и до сих пор вызывающее страх насилие побуждало человека принимать выдумку за реальность, иллюзии за истину. Именно насилие лишало человека стремления к независимости и тем самым деформировало его разум и его эмоции.

Если и можно обнаружить семена радикального гуманизма в более древних источниках Библии, то только благодаря Амосу, Сократу, гуманистам Возрождения и века Просвещения, Канту, Гердеру, Лессингу, Гёте, Марксу, Швейцеру. Семя легко можно определить, только если известен цветок, более ранняя фаза часто поддается интерпретации на основании более поздней фазы, хотя генетически первая предшествует второй.

Необходимо упомянуть и еще об одном аспекте интерпретации радикального гуманизма. Идеи, особенно если это идеи не одного индивида, а идеи, внедрившиеся в исторический процесс, коренятся в реальной жизни общества. Таким образом, если считать, что идея радикального гуманизма представляет собой основную тенденцию в библейской и постбиблейской традиции, следует заключить, что основополагающие общественные условия существовали на протяжении всей истории евреев, что и определило существование и рост гуманистической тенденции. Имели ли место такие фундаментальные условия? Я полагаю, что имели и что нетрудно их обнаружить. Евреи обладали эффективной и впечатляющей светской властью только короткий промежуток времени, всего на протяжении жизни нескольких поколений. После царствований Давида и Соломона (в иудейской традиции Шломо) давление могучих сил с севера и с юга приобрело такой размах, что Иудея и Израиль жили под все возрастающей угрозой завоевания. И действительно, они были завоеваны и никогда не восстановились. Даже когда позднее евреи обрели формальную политическую независимость, они оставались маленьким и бессильным сателлитом, зависимым от больших государств. Когда римляне положили конец еврейскому государству после перехода рабби Иоханана бен Заккая, который просил только о разрешении открыть в Явне академию, чтобы готовить будущие поколения ученых раввинов, на сторону завоевателей, возник иудаизм без царей и священников, развивавшийся за фасадом, по которому римляне всего лишь нанесли последний удар. Правота тех пророков, которые обличали обожествление и преклонение перед светской властью, была подтверждена в ходе истории. Таким образом, пророческие учения, а не великолепие Соломона оказали преобладающее, длительное воздействие на еврейскую мысль. С тех пор евреи как нация никогда больше не обрели власти. Напротив, на протяжении всей своей истории они страдали от тех, кто был способен прибегать к силе. Несомненно, положение евреев могло вызывать и вызывало националистическое негодование, клановость, высокомерие, все это и явилось основой другой тенденции в еврейской истории, упомянутой выше.

Однако разве не естественно, что история освобождения из египетского рабства, призывы великих пророков-гуманистов нашли отклик в сердцах людей, всегда лишь страдавших от силы и никогда ею не пользовавшихся? Разве удивительно, что пророческие видения объединенного умиротворенного человечества, справедливости для бедных и беспомощных нашли плодородную почву в еврейской среде и никогда не были забыты? Разве удивительно, что когда стены гетто пали, непропорционально большое число евреев оказалось среди тех, кто проповедовал идеалы интернационализма, мира и справедливости? То, что с светской точки зрения было трагедией евреев – утрата своей страны и государства, – с гуманистической точки зрения было для них величайшим благом: оказавшись среди страдающих и презираемых, они сумели развить и поддерживать традиции гуманизма.

II. Концепция Бога

Слова и концепции, относящиеся к феноменам, связанным с психическим или умственным опытом, развиваются и растут – или деградируют – вместе с индивидом, опыт которого описывают. Они меняются так же, как и он, они живут так же, как живет он.

Если шестилетний мальчик говорит своей матери: «Я тебя люблю», он использует слово «люблю» для обозначения опыта, который он имеет в шестилетнем возрасте. Когда ребенок вырастает и превращается в мужчину, те же слова, сказанные женщине, которую он любит, будут иметь другое значение и выражать чувство более широкое, более глубокое, свидетельствовать о свободе и активности, отличающих любовь взрослого от любви ребенка. Однако хотя опыт, к которому относится слово «люблю», различен у ребенка и у мужчины, он имеет общий корень, так же как мужчина, отличаясь от ребенка, остается тем же самым человеком.

В каждом живом существе одновременно присутствуют постоянство и изменение, следовательно, постоянство и изменение свойственны любой концепции, отражающей опыт живого человека. Однако концепции живут и собственной жизнью, они развиваются и могут быть поняты только в том случае, если не отделяются от опыта, который выражают. Если концепция отчуждается, т. е. отделяется от опыта, к которому имеет отношение, она теряет реальность и трансформируется в уме человека в нечто абстрактное. Возникает, таким образом, иллюзия, будто каждый, кто пользуется концепцией, говорит о субстрате опыта, лежащем в ее основе. Как только это начинает происходить и процесс отчуждения концепций становится правилом, а не исключением, идея, выражающая опыт, трансформируется в идеологию, занимающую место реальности у живого человека. История тогда превращается в историю идеологий, а не конкретных реальных людей, которые создают свои идеи.

Изложенные выше соображения важны, если человек желает понять концепцию Бога.

Они также важны для понимания той позиции, с которой написаны эти страницы. Я полагаю, что концепция Бога была исторически обусловлена внутренним опытом человека. Я могу понять, что Библия или искренне верующие люди имеют в виду, когда говорят о Боге, но я не сторонник ментального подхода. Я считаю, что появление концепции Бога было вызвано социополитической системой, в которой племенные вожди или цари обладали абсолютной властью. Абсолютная ценность концептуализировалась как аналогия абсолютной власти в обществе.

«Бог» – это одно из многочисленных поэтических выражений высочайшей ценности в гуманизме, не являющейся реальностью. Впрочем, неизбежно, что, говоря о монодеистической системе, я часто использую слово «Бог», поскольку было бы неловко каждый раз добавлять мое собственное определение. Поэтому я сразу же хочу прояснить свою позицию. Если бы я мог определить свои взгляды приблизительно, я назвал бы их недеистическим мистицизмом.

К какой же реальности человеческого опыта относится концепция Бога? Является ли Бог Авраама тем же, что и Бог Моисея (в иудейской традиции Моше), Исаака, Ицхака, Маймонида, мастера Экхарта или Спинозы? А если он не тот же самый, существует ли все же некий внешний субстрат, общий для концепции, используемой этими различными людьми, или, может быть, это общее основание существует для одних, но не существует для других?

То обстоятельство, что идея, концептуальное выражение человеческого опыта, так легко трансформируется в идеологию, объясняется не только страхом человека перед полным подчинением опыту, но и самой природой отношения между опытом и идеей (концептуализацией). Концепция никогда не может адекватно выразить тот опыт, к которому относится. Она указывает на опыт, но им не является, как говорят дзен-буддисты, «палец, указывающий на луну, – это не луна». Один человек может откликнуться на свой опыт концепцией «а» или символом «х»; группа лиц может использовать концепцию «а» или символ «х» для обозначения разделяемого ими общего опыта. В этом случае даже если концепция не отчуждена от опыта, концепция или символ является лишь приблизительным его выражением. Это неизбежно, потому что опыт одного человека никогда не идентичен опыту другого, он может только в достаточной мере приближаться к нему, чтобы позволить использовать общий символ или концепцию. На самом деле даже опыт одного человека никогда не является тем же в различных случаях, потому что никто не остается тем же в разные моменты жизни. Концепция и символ обладают тем огромным преимуществом, что позволяют людям обмениваться опытом, их огромный недостаток заключается в том, что они с такой легкостью допускают отчужденное использование.

Имеется еще один фактор, способствующий развитию отчуждения и «идеологизации». Врожденной тенденцией человеческой мысли представляется стремление к систематизации и полноте. Одним из корней этой тенденции, возможно, служит стремление человека к уверенности – стремление, которое легко можно понять с точки зрения шаткости человеческого существования. Когда нам известны некоторые фрагменты реальности, мы хотим дополнить их таким образом, чтобы они имели смысл в системе. Однако сама природа человеческих ограничений всегда означает наличие «фрагментарного» знания, никогда не полного. В таких обстоятельствах мы стремимся создать дополнительные элементы, которые мы добавляем к фрагментам, чтобы получить из них целое, систему. Часто осознание качественных различий между «фрагментами» и «добавлениями» отсутствует в силу интенсивности стремления к определенности.

Этот процесс часто можно наблюдать даже в развитии науки. Во многих научных системах легко обнаружить смесь истинных прозрений с вымышленными включениями, целью которых является создание систематического целого. Только на более поздних этапах развития становится ясно, что представляют собой правдивые, хотя и фрагментарные элементы знания, а что – начинку, добавленную ради придания системе большего правдоподобия. То же самое происходит и в политической идеологии. Когда во время Французской революции буржуазия сражалась за собственную свободу, она находилась под влиянием иллюзии борьбы за общую свободу и счастье как за абсолютные принципы, приложимые ко всему человечеству.

Тот же процесс мы видим и в истории религиозных концепций. В те времена, когда человек обладал фрагментарным знанием о возможности разрешить проблему человеческого существования с помощью полного развития своих сил, когда он чувствовал, что может найти гармонию на пути к полному развитию любви и разума вместо трагической попытки вернуться к природе и отказаться от разума, он давал этому прозрению, этому «х» различные названия: Брахман, Дао, Нирвана, Бог. Такое развитие происходило по всему миру в тысячелетие между 1500 и 500 годами до н. э. [122] в Египте, Палестине, Индии, Китае, Греции. Природа этих различных концепций зависела от экономического, социального, политического базиса соответствующих культур и общественных классов и от порождаемых ими способов мышления. Однако «х», цель, скоро оказалась превращена в абсолют, вокруг нее была выстроена система, пропуски в которой заполнялись многочисленными измышлениями, пока то, что было общим в прозрениях, почти не исчезло под весом ложных наслоений, создаваемых каждой системой.

Всякий прогресс в науке, политике, религии и философии неизбежно приводит к созданию идеологий, конкурирующих и борющихся друг с другом. Более того, этому процессу способствует тот факт, что, как только система мысли делается ядром организации, появляются бюрократы, которые ради сохранения власти и контроля стремятся подчеркивать различия, а не общие взгляды и которые тем самым заинтересованы в придании надуманным добавлениям той же или даже большей степени важности, чем оригинальным фрагментам. Таким образом, религия, политические взгляды, а иногда даже наука трансформируются в идеологии, контролируемые бюрократами.

Концепция Бога в Ветхом Завете жила собственной жизнью и претерпела эволюцию, соответствовавшую этапам развития еврейского народа на протяжении двенадцати столетий. Существует общий элемент опыта, к которому относится концепция Бога, однако также имеют место постоянные изменения этого опыта и тем самым изменения значения слова и концепции. Общей является идея о том, что ни природа, ни артефакты не создают окончательную реальность высочайшей ценности, но существует лишь Единый, который представляет высшую реальность и высшую цель для человека: цель нахождения единства с миром через полное развитие специфически человеческих способностей любви и разума.

Бог Авраама и Бог Исаака разделяют главные качества Единого, однако они отличаются друг от друга, как различаются необразованный, примитивный вождь кочевого племени и универсалистский мыслитель, живущий в одном из центров мировой культуры тысячелетием позже. Рост и эволюция концепции Бога сопровождают рост и эволюцию нации; они обладают общим ядром, но и различия, возникавшие в ходе исторической эволюции, бывали так велики, что часто, казалось бы, перевешивали общие элементы.

На первой стадии этой эволюции Бог рассматривается как абсолютный властитель. Он создал природу и человека, и в случае недовольства ими он может уничтожить то, что создал. Однако эта абсолютная власть Бога над человеком уравновешивается идеей о том, что человек – потенциальный соперник Бога. Человек может стать Богом, если только вкусит от древа познания и от древа жизни. Плод древа познания дает человеку божественную мудрость, плод древа жизни дал бы ему бессмертие Бога. Соблазняемые змеем, Адам и Ева вкушают от древа познания и тем самым совершают первый из двух шагов. Бог чувствует угрозу своему высшему положению. Он говорит: «Вот, Адам стал как один из Нас, зная добро и зло; и теперь как бы не простер он руки своей, и не взял также от дерева жизни, и не вкусил, и не стал жить вечно» (Быт. 3:22). Чтобы защитить себя от опасности, Бог изгоняет человека из рая и ограничивает срок его жизни ста двадцатью годами.

Христианская интерпретация акта неповиновения человека как его «падения» затемняет ясное значение этой истории. В библейском тексте нет даже слова «грех»; человек бросает вызов высшей власти Бога, он способен на это, потому что потенциально он – Бог. Первое действие человека есть восстание, и Бог наказывает его, потому что тот восстал и потому что Бог желает сохранить свое верховенство. Бог должен защищать это верховенство с помощью силы, изгоняя Адама и Еву из райского сада и тем самым лишая их возможности сделать второй шаг к превращению в Бога – вкусить от древа жизни. Человек должен склониться перед превосходящей силой Бога, но он не высказывает сожалений или раскаяния. Будучи изгнанным из райского сада, он начинает свою независимую жизнь, его первый акт неповиновения есть начало истории человечества, потому что это начало человеческой свободы.

Невозможно понять дальнейшую эволюцию концепции Бога, если не понять противоречия, присущего этой ранней концепции. Хотя Бог – верховный властитель, он создал существо, которое оказывается его потенциальным соперником с самого начала своего существования. Человек – бунтовщик и несет в себе потенциальную божественность. Как мы увидим, чем больше человек становится сильнее, тем более он освобождается от верховенства Бога и тем более становится способен стать, как Бог [123] . Вся дальнейшая эволюция концепции Бога уменьшает роль Бога как хозяина человека.

В библейском тексте Бог еще раз предстает самодержавным властителем, который может обходиться со своими созданиями, как гончар с сосудом, который его не удовлетворил. Поскольку человек «греховен», Бог решает уничтожить всю жизнь на земле [124] . Эта история в своем продолжении, впрочем, приводит к первому важному изменению концепции Бога. Бог раскаивается в своем решении и спасает Ноя, его семью и представителей всех видов животных. Однако главное здесь – тот факт, что Бог заключает завет (brit —), символизируемый радугой, с Ноем и всеми его потомками: «Поставляю завет Мой с вами, что не будет более истреблена всякая плоть водами потопа» (Быт. 9:11). Идея договора между Богом и человеком может иметь архаическое происхождение, восходя к временам, когда Бог был лишь идеализированным человеком, возможно, не очень отличающимся от олимпийских богов греков, Богом, напоминающим человека своими добродетелями и недостатками и которому человек может бросать вызов. Однако в том контексте, в который редакторы Библии поместили историю о завете, она означает не регрессию к более архаичным формам концепции Бога, а прогресс к более развитому и зрелому видению. Действительно, идея завета представляет собой один из самых решительных шагов в религиозном развитии иудаизма, шагов, прокладывающих дорогу к концепции полной свободы человека, свободы даже от Бога.

С заключением завета Бог перестает быть самовластным правителем. Он и человек становятся партнерами по договору. Бог трансформируется из абсолютного монарха в конституционного. Он, как и человек, связан условиями договора. Бог утратил свою свободу быть деспотом, а человек завоевал свободу бросать Богу вызов во имя собственных обещаний Бога, на основании принципов, заложенных в договоре. Договор содержит всего одно условие, но оно фундаментально. Бог обязуется проявлять абсолютное уважение к любой жизни, к жизни человека и всех живых существ. Право всех живых существ на жизнь устанавливается как первый закон, которого даже Бог не может изменить. Важно отметить, что первый договор (в окончательном варианте Библии) заключается между Богом и человечеством, а не между Богом и еврейским племенем. История евреев воспринимается лишь как часть истории человека, принцип «почитания жизни» [125] предшествует всем специфическим обещаниям одному определенному племени или нации.

За первым договором между Богом и человеком следует второй, между Богом и евреями [126] . Этот завет изложен в книге Бытие: «И сказал Господь Аврааму: пойди из земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего, в землю, которую Я укажу тебе. И Я произведу от тебя великий народ, и благословлю тебя, и возвеличу имя твое; и будешь ты в благословение. Я благословлю благословляющих тебя, и злословящих тебя прокляну; и благословятся в тебе все племена земные» (Быт. 12:1–3). В этих последних словах мы снова находим выражение универсализма. Благословение касается не только племени Авраама, оно распространяется на все человечество. Позднее обещание Бога Аврааму расширяется в договоре, который обещает его потомкам землю между рекой Египетской и рекой Евфрат. Этот завет в расширенном виде повторяется в книге Бытие: «И весьма, весьма распложу тебя, и произведу от тебя народы, и цари произойдут от тебя. И поставлю завет Мой между Мною и тобою и между потомками твоими после тебя в роды их, завет вечный в том, что Я буду Богом твоим и потомков твоих после тебя. И дам тебе и потомкам твоим после тебя землю, по которой ты странствуешь, всю землю Ханаанскую, во владение вечное; и буду им Богом» (Быт. 17:7 – 10).

Самое драматическое выражение радикальных последствий договора может быть обнаружено в споре Авраама с Богом, когда Бог хочет уничтожить Содом и Гоморру за их «нечестивость» [127] . Когда Бог сообщает Аврааму о своем плане, Авраам приближается и говорит: «Неужели Ты погубишь праведного с нечестивым? Может быть, есть в этом городе пятьдесят праведников? Неужели Ты погубишь и не пощадишь места сего ради пятидесяти праведников в нем? Не может быть, чтобы ты поступил так, чтобы Ты погубил праведного с нечестивым, чтобы то же было с праведником, что с нечестивым; не может быть от Тебя! Судья всей земли поступит ли неправосудно? Господь сказал: если Я найду в городе Содоме пятьдесят праведников, то Я ради них пощажу все место сие. Авраам сказал в ответ: вот, я решился говорить Владыке, я, прах и пепел: может быть, до пятидесяти праведников не достанет пяти, неужели за недостатком пяти Ты истребишь весь город? Он сказал: не истреблю, если найду там сорок пять. Авраам продолжал говорить с Ним, и сказал: может быть, найдется там сорок. Он сказал: не сделаю того и ради сорока. И сказал Авраам: да не прогневается Владыка, что я буду говорить: может быть, найдется там тридцать? Он сказал: не сделаю, если найдется там тридцать. Авраам сказал: вот, я решился говорить Владыке: может быть, найдется там двадцать? Он сказал: не истреблю ради двадцати. Авраам сказал: да не прогневается Владыка, что я скажу еще однажды: может быть, найдется там десять? Он сказал: не истреблю ради десяти» (Быт. 18:23–32).

«Судья всей земли поступит ли неправосудно?» Эта фраза отмечает фундаментальное изменение в концепции Бога в результате заключения завета. Вежливо, но с героической смелостью Авраам бросает Богу вызов, требуя соблюдения принципов правосудия. Это отношение не кроткого просителя, а гордого человека, имеющего право требовать, чтобы Бог придерживался принципа справедливости. Сам язык Авраама искусно меняется: от формальности к неповиновению, т. е. от единственного числа третьего лица («Да не прогневается Владыка…») ко второму лицу («Неужели за недостатком пяти Ты истребишь весь город?»).

Вызов Авраама вносит новый элемент в библейскую, а позднее и в еврейскую традицию. Именно потому, что Бог связан нормами правосудия и любви, человек больше не его раб. Человек может бросить вызов Богу, как и Бог может бросить вызов человеку, потому что над обоими тяготеют принципы и нормы. Адам и Ева тоже бросили вызов Богу своим неповиновением, но они должны были покориться. Авраам бросает вызов Богу не неповиновением, но обвинением в нарушении его собственных обещаний и принципов [128] . Авраам – это не бунтовщик Прометей, он свободный человек, который имеет право требовать, и Бог не имеет права отказать.

Третья фаза эволюции концепции Бога достигается в явлении Бога Моисею. Даже к этому моменту, впрочем, антропоморфные элементы не исчезли. Напротив, Бог все еще «говорит», он «остановился там», позднее он запишет закон на двух скрижалях. Антропоморфные описания Бога пронизывают всю Библию. Новым является то, что Бог являет себя как Бог истории, а не Бог природы, чрезвычайно важно то, что различие между Богом и идолами находит полное выражение в безымянности Бога.

Ниже мы подробно обсудим историю освобождения из Египта, здесь достаточно упомянуть, что во время этих событий Бог снова и снова уступает Моисею, который утверждает, что язычники-евреи не могут понять язык свободы или идею Бога, который раскрывает себя лишь как Бога истории, не упоминая имени, говоря: «Я Бог отца твоего, Бог Авраама, Бог Исаака и Бог Иакова (Якова)» (Исх. 3:6). Однако Моисей возражает, что евреи ему не поверят. «И сказал Моисей Богу: вот, я приду к сынам Израилевым и скажу им: «Бог отцов ваших послал меня к вам». А они скажут мне: «Как Ему имя? Что сказать мне им?» (Исх. 3:13). Возражение Моисея принято. Сама суть вопроса заключается в том, что идол имеет имя, каждая вещь имеет имя, потому что она завершена во времени и пространстве. Евреям, привыкшим к концепции поклонения идолам, безымянный Бог истории непонятен, потому что не имеющий имени идол содержит в себе противоречие. Бог признал это и сделал уступку, облегчив евреям понимание. Он берет имя и говорит Моисею: «Я есмь Сущий (Иегова). И сказал: так скажи сынам Израилевым: Сущий послал меня к вам» (Исх. 3:14).

Что означает странное имя, которое дает себе Бог? Текст на иврите гласит: «EHEYEH asher EHEYEH», т. е. «Я буду тем, кем я буду».

Eheyeh – это форма первого лица в несовершенном времени еврейского глагола «быть». Нужно помнить, что в иврите нет настоящего времени, есть только две базовые формы времени: совершенная и несовершенная. Настоящее время может быть получено благодаря использованию причастия, как в английском «I am writing», но времени, соответствующего «I write», нет. Все временные отношения выражаются определенными вторичными изменениями глагола [129] . В основном действие воспринимается как совершенное или несовершенное. Для слов, обозначающих действия в физическом мире, совершенное время неизменно предполагает прошлое. Если я совершил написание письма, мое действие закончено – оно в прошлом. Однако в отношении действий нефизической природы, таких, как познание, например, все иначе. Если я совершил познание, оно не обязательно в прошлом, совершенное познание может означать – и часто означает – «я знаю полностью» или «я понимаю в точности». Та же ситуация с глаголами типа «любить» и им подобными [130] . При рассмотрении имени Бога важность употребления Eheyeh заключается в том, что это несовершенная форма глагола «быть». Этим говорится, что Бог есть, но его существование не завершено, как существование вещи, а является живым процессом становления, другими словами, только вещь, достигшая своей конечной формы, может иметь имя. Свободный перевод ответа Бога Моисею был бы таким: «Мое имя – Безымянный, скажи им, что тебя послал Безымянный» [131] . Только у идолов есть имена, потому что они – вещи. «Живой» Бог не может иметь имени. В имени Eheyeh мы обнаруживаем ироничный компромисс между снисходительным отношением Бога к невежеству народа и его настоянием в том, что он должен быть безымянным Богом.

Бог, являющий себя в истории, не может быть представлен каким-либо звуком – т. е. именем – или изображением в камне или дереве. Этот запрет на любой вид представления Бога ясно выражен в десяти заповедях: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли» (Исх. 20:4). Эта заповедь – один из самых фундаментальных принципов еврейской «теологии».

Хотя Бог обозначен парадоксальным именем «Безымянный», даже это «имя» не должно произноситься «всуе», как и сказано в десяти заповедях. Нахманид в своем комментарии объясняет это «всуе» как «напрасно»; позднейшая еврейская традиция и религиозная практика проясняют, что означает это «напрасно». Доныне существует запрет произносить Eheyeh; следует заменять его на Adonai, что означает «Мой господин», однако нельзя даже и это имя произносить, кроме как в молитве или при чтении Писания, заменяя на Ahem (первая буква от Adonai плюс слово shem, означающее просто «имя»), когда говорится о Боге. Правоверный еврей, даже когда пишет на иностранном языке, например на английском, напишет G’d, чтобы не употреблять имя Божье (God) всуе. Другими словами, в соответствии с еврейской традицией библейский запрет на любое представление Бога и произнесение его имени всуе означает, что можно обращаться к Богу в молитве, но нельзя говорить о Боге, чтобы избежать превращения его в идола [132] . Следствие этого запрета будет обсуждаться ниже применительно к возможности существования «теологии».

Эволюция концепции Бога как племенного вождя к понятию безымянного Бога, изображение которого запрещено, нашла свою самую развитую и радикальную формулировку пятнадцатью столетиями позже в теологии Моше Маймонида (1135–1204), одного из самых выдающихся и влиятельных еврейских ученых и самого значительного еврейского философа – или теолога – Средних веков. В своем основном философском труде «Путеводитель колеблющихся», написанном на арабском языке, он развивал «негативную теологию», утверждающую непозволительность использования положительных атрибутов при описании сущности Бога, а таких, как его существование, жизнь, сила, единство, мудрость, воля и т. д., хотя в отношении Бога допустимо употреблять атрибуты действия.

Маймонид говорит: «Мудрейший человек, наш учитель Моисей, спросил у Бога о двух вещах и получил ответ, касающийся обеих. Одна из этих просьб была просьбой позволить узнать Его атрибуты. В ответ Бог пообещал, что Он позволит Моисею узнать все Его атрибуты, которые есть не что иное, как Его действия. Он также сказал Моисею, что Его истинная сущность не может быть познана, и указал на способ, благодаря которому Моисей мог бы получить полнейшее знание о Боге, доступное человеку» [133] .

Маймонид проводит различие между тем, что должно сообщаться невежественным простым людям, и тем, что должны знать лица, имеющие философское образование. Первым достаточно сказать, что им следует удовлетвориться знанием того, что Бог един и нематериален, не подвержен внешним влияниям и не может быть сравнен ни с чем, кроме самого себя.

Однако когда Маймонид обсуждает концепцию Бога с теми, кто не простодушен, он заключает: «Вы должны понимать, что Бог не обладает неотъемлемыми атрибутами в какой-либо форме и в каком-либо смысле и что отрицание телесности предполагает отрицание неотъемлемых атрибутов. Те, кто верует, что Бог един и обладает многими атрибутами, на словах признают единосущность, но предполагают множественность в мыслях» [134] .

Вывод, к которому приходит Маймонид, таков: «Таким образом, ясно, что Он не обладает никакими позитивными атрибутами. Негативные атрибуты, впрочем, это те, которые необходимы, чтобы указать уму на истину, в которую мы должны верить в отношении Бога, потому что они, с одной стороны, не предполагают никакой множественности, а с другой – передают человеку высочайшее из возможных знание Бога» [135] .

Положение Маймонида о том, что никакой позитивный атрибут не может приписываться сущности Бога, ведет к очевидному вопросу, который Маймонид излагает следующим образом:

«Может быть задан следующий вопрос: поскольку нет возможности обрести знание об истинной сущности Бога и поскольку также было доказано, что единственное, что человек может понять в Нем, есть факт Его существования, а все позитивные атрибуты неприемлемы, как было показано, каково различие между теми, кто обрел знание Бога? Не должно ли знание, полученное нашими учителями Моисеем и Соломоном, быть таким же, как то, что обретено любым из низкого уровня философов, потому что к этому знанию ничего уже нельзя добавить? Однако, с другой стороны, теологами и философами признано, что может существовать огромное различие между двумя людьми в отношении обретенного ими знания Бога. Знайте, что так оно и есть: те, кто обрел знание Бога, сильно отличаются друг от друга… Вам должно быть ясно, что каждый раз, найдя доказательство отрицания какой-либо вещи в отношении Бога, вы делаетесь более совершенными, тогда как с каждым дополнительным позитивным утверждением вы следуете за своим воображением и отходите от истинного знания Бога» [136] .

Это обсуждение Маймонид завершает замечанием о том, что псалом, гласящий «молчание – лучшая хвала Тебе», лучше всего выражает идею неадекватности позитивных атрибутов [137] .

Как мы видели, доктрина Маймонида об атрибутах включает два взаимопроникающих аспекта: «атрибут действия и доктрину негативных атрибутов» [138] . Он стремится освободить концепцию Бога от всех темных мест и отказывается от всех позитивных атрибутов сущности, потому что они предполагают такие затемнения. Однако он менее радикален, чем греческие неоплатоники, чьей доктрине он следовал, поскольку снова вводит позитивные атрибуты как определенную меру, хотя и не в формальной структуре своей мысли. Так, например, если мы говорим, что Бог не бессилен, мы подразумеваем, что Бог всемогущ. То же самое верно для всех отрицаний отсутствия чего-либо. По этой причине теория негативных атрибутов Маймонида вызывала возражения в Средние века со стороны философов, которые утверждали, что она «косвенно ведет к утверждению тех самых атрибутов, которые, по Маймониду, не должны напрямую быть утверждены Богом. Отрицая его [Бога] неведение, мы на самом деле подтверждаем его знание, отрицая его слабости, мы на самом деле подтверждаем его силу» [139] .

Ю. Гутман подводит итог: доктрина Маймонида «отрицания отсутствия просто дает нам возможность сказать, что сущность Бога включает в себя совершенства, так или иначе соответствующие качествам знания, воли и силы, но суть которых остается неопределенной» [140] . Хотя это приемлемая интерпретация, она не меняет того факта, что формально структура мысли Маймонида не отличается от положений греческих неоплатоников, согласно которым сущность Бога непознаваема. Здесь, как и в других аспектах учения Маймонида, видны некоторые противоречия, возможно, связанные с противоречиями в самом Маймониде: смелый философ, находившийся под сильным влиянием греческой и арабской мысли, он оставался приверженцем талмудической традиции раввинов, не желавшим порывать с основой еврейского мышления. Моя собственная интерпретация теологии Маймонида базируется на одном ее аспекте: мне представляется, что она приемлема, если не игнорировать то обстоятельство, что на самом деле позиция Маймонида несколько противоречива.

Концепция Бога в процессе эволюции, начав с ревнивого Бога Адама, прошла стадию безымянного Бога Моисея и превратилась в Бога Маймонида, о котором человек может знать только то, чем он не является. «Негативная теология» Маймонида в конечном счете имеет следствием, хотя это и не осознается Маймонидом, конец теологии. Как может существовать «наука о Боге», если о Боге нельзя ничего сказать или помыслить, если сам Бог немыслим, «скрыт», «безмолвен» – Ничто [141] ?

Переход от безымянного Бога Моисея к Богу Маймонида, не имеющего атрибутов своей сущности, вызывает два вопроса: (1) какова роль теологии в библейской и более поздней еврейской традиции и (2) что в этой традиции означает утверждение существования Бога?

Что касается вопроса о роли теологии [142] и развития ортодоксии, т. е. «правильной веры», то факт остается фактом: ни Библия, ни позднейший иудаизм не создали развитой теологии. Библия, конечно, полна заявлений о действиях Бога. Он создал природу и человека, он вывел евреев из Египта, он привел их в Землю обетованную. Бог – это способ его действий: любовь, сострадание, правосудие, он награждает и наказывает. Однако в Библии нет рассуждений о сущности и природе Бога. Существование Бога – единственная теологическая догма, если можно это так назвать, в Ветхом Завете речи о том, кто или что Бог, не идет. Пятикнижие утверждает: «сокрытое» (ha-nistaroth —) человек не должен исследовать, для него только «открытое» (Второзаконие, 29:29), это недвусмысленно запрещает теологические спекуляции на тему о природе Бога.

Большинство великих пророков, начиная с Амоса, так же мало интересуются теологическими рассуждениями. Они говорят о действиях Бога, о его повелениях человеку, о его наградах и наказаниях, но они не позволяют себе и не поощряют никаких предположений о Боге, так же как не одобряют обрядов.

На первый взгляд Талмуд и позднейшая еврейская традиция содержат больше теологии и ортодоксии. Здесь следует упомянуть о наиболее важном талмудическом примере этого, хоть он и не имеет отношения к утверждениям относительно природы Бога: это постулат фарисеев о том, что правоверный иудей должен веровать в восстание из мертвых (часто не слишком отчетливо дифференцируемое от бессмертия души), и предостережение, согласно которому иудей не станет частью «будущего мира», если он не разделяет этой веры. Однако при более пристальном рассмотрении оказывается, что эта редкая догма – скорее симптом борьбы двух социальных групп – фарисеев и саддукеев, чем теологическая причина расхождений между ними. Саддукеи представляли аристократию (светскую и жреческую), а фарисеи – образованную, интеллектуальную часть среднего класса. Их общественные и политические интересы были диаметрально противоположны, и это отразилось на некоторых их теологических взглядах [143] . Главное догматическое противоречие между ними касалось взглядов на восстание из мертвых. Фарисеи настаивали, что вера в воскресение следует из Библии, в то время как саддукеи отрицали это. Фарисеи пытались доказать свою правоту, цитируя Библию, однако приводившиеся ими цитаты опровергали их собственные взгляды, поскольку «доказательства», которые они приводили, в лучшем случае оказывались довольно искусственными интерпретациями библейских фраз [144] . На самом деле саддукеи были, несомненно, правы, утверждая, что Библия не учит доктрине воскрешения. Из текста в Мишне (Санхедрин Х) совершенно ясно, что фарисеи стремились ущемить саддукеев, отказывая им в восстании из мертвых за их неверие в воскрешение, как и за другие ереси [145] .

Помимо этого разногласия с саддукеями, в Талмуде трудно найти нечто, что можно было бы описать как «теология» или «ортодоксия». Талмудические законоучители по большей части спорят относительно интерпретаций закона, принципов поведения, но не верований в Бога. Причиной этого является то, что в еврейской традиции вера в Бога означает подражание его действиям, а не знание о Боге. Подчеркиваю, «о Боге»: мне представляется, что знание можно иметь только о вещах. Правда, пророки и Маймонид говорят о знании Бога как о первом принципе, лежащем в основе всех религиозных действий. Однако это знание отличается от знания, которое позволило бы использовать позитивные атрибуты сущности Бога. Главное, что я хочу подчеркнуть, это что «знать Бога» в понимании пророков – это то же самое, что любить Бога или веровать в его существование, это не рассуждения о Боге или его существовании, это не теология.

Любопытной иллюстрацией служит талмудический комментарий к обличению пророка: «[они] Меня оставили, и закона Моего не хранили» (Иер. 16:11). В «Песикта де Рав Кахана» мы находим следующий комментарий: «Если бы они только оставили меня, но хранили мою Тору». Это, конечно, не означает, что его автор желал, чтобы евреи оставили Бога, однако при наличии альтернативы все же предпочтительнее практиковать Тору, чем верить в Бога. Комментаторы пытались смягчить суровость этого утверждения, говоря, что, следуя Торе, евреи в конце концов вернутся к Богу.

Для подчиненной роли теологических догм в последующем развитии иудаизма характерна судьба «тринадцати догматов веры», сформулированных Маймонидом. Что произошло с этими догматами? Были ли они приняты как догма или как верование, от которого зависит спасение? Ничего подобного. Они никогда не были «приняты» или сочтены неоспоримой истиной, на самом деле их всего лишь пели при традиционной службе евреев ашкенази в виде поэтической версии в конце вечерней службы по праздникам и субботам, а среди некоторых ашкенази – как завершение утренних молитв.

Два больших раскола, позже произошедших среди евреев, имели мало отношения к теологии как таковой, хотя в более широком смысле аргументы воспринимались спорящими [146] как «теологические». Один из этих расколов, произошедший после падения ложного мессии Шабб-тая Цви () в XVII веке, представлял собой борьбу против меньшинства, которое не могло поверить в то, что оказалось жертвой жестокого розыгрыша со стороны узурпатора. Другим был разрыв хасидизма с его оппонентами (митнагдим), отражавший конфликт между бедными и невежественными массами в Галиции, Польше и Литве и учеными раввинами, делавшими упор на интеллектуальные знания и ученость [147] .

Наше обсуждение концепции Бога привело к заключению, что на библейский и более поздний иудейский взгляд значение имеет только одно: то, что Бог существует. Рассуждениям о природе и сущности Бога не придавалось большого значения; таким образом, теологическое развитие, сравнимое с появлением христианства, отсутствовало. Однако понять феномен отсутствия эффективной теологии в иудаизме возможно, лишь полностью поняв то, что еврейская теология была теологией негативной не только в том смысле, который придавал этому Маймонид, но и в другом: признание существования Бога представляет собой в первую очередь отвержение идолов.

На каждого, кто читает еврейскую Библию, не может не произвести впечатление тот факт, что, хотя она почти не содержит теологии, ее центральное положение есть борьба против идолопоклонства.

Десять заповедей, ядро библейского закона, хотя и начинаются с утверждения «Я Господь, Бог твой, который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства» (Бог – это Бог освобождения), на первое место ставят запрет идолопоклонства: «Да не будет у тебя других богов перед лицем Моим. Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им» (Исх. 20:3–5).

Борьба против идолопоклонства – основная религиозная тема, пронизывающая Ветхий Завет от Пятикнижия до книг пророков Исайи и Иеремии. Жестокая война против племен, живших в Ханаане, так же как и многие из ритуальных правил, могут быть поняты только как желание оградить людей от поклонения идолам. В книгах пророков тема противостояния идолопоклонству не менее выражена, но вместо повеления уничтожать поклоняющихся идолам выражается надежда на то, что все народы откажутся от идолопоклонства и будут едины в общем его отрицании.

Что такое идолопоклонство? Что такое идол? Почему Библия так настаивает на искоренении всяких следов идолопоклонства? Каково различие между Богом и идолами?

Различие заключается не только в том, что есть только один Бог, а идолов много. Если человек поклоняется одному идолу, а не многим, все равно это идол, а не Бог. Действительно, как часто поклонение Богу оказывалось всего лишь поклонением одному идолу, замаскированному под библейского Бога?

Приближение к пониманию того, что собой представляет идол, начинается с понимания того, чем Бог не является. Бог как высшая ценность и цель – это не человек, государство, учреждение, природа, власть, владение, сексуальная сила или какой-либо артефакт, созданный человеком. Утверждения «Я люблю Бога», «Я следую за Богом», «Я хочу стать подобным Богу» в первую очередь означают «Я не люблю, не следую, не подражаю идолам».

Идол представляет собой объект главной страсти человека: желания вернуться к матери-земле, жажды обладания, стремления к власти, славе и т. д. Страсть, олицетворяемая идолом, в то же время является высшей ценностью в системе ценностей человека. Только история идолопоклонства могла бы перечислить сотни идолов и проанализировать, какие человеческие страсти и желания они представляют. Достаточно сказать, что история человечества до настоящего времени есть в основном история поклонения идолам, начиная от примитивных глиняных и деревянных до современных – государства, вождя, производства и потребления, – освященных благословением уподобленного идолу Бога.

Человек преобразует собственные страсти и качества в идола. Чем более он обедняет себя, тем величественнее и сильнее становится идол. Идол представляет собой отчужденную форму восприятия себя человеком [148] . Поклоняясь идолу, человек поклоняется себе. Однако это лишь частичный, ограниченный аспект человека: его интеллект, его физическая сила, власть, слава и т. д. Отождествляя себя с частичным аспектом собственной личности, человек себя ограничивает, теряет свою полноту человеческого существа и перестает расти. Он становится зависимым от идола, поскольку только в подчинении ему находит он свою тень, хотя и не свою сущность.

Идол – это вещь, он не живое существо. Бог, напротив, есть живой Бог. «А Господь Бог есть истина, Он есть Бог живый» (Иер. 10:10), «Жаждет душа моя к Богу крепкому, живому» (Пс. 41:3). Человек, пытающийся походить на Бога, – это открытая система, он приближает себя к Богу, человек, поклоняющийся идолам, – закрытая система, он сам становится вещью. Идол безжизнен, Бог – живой. Противостояние между идолопоклонством и признанием Бога в конечном счете есть противостояние между любовью к смерти и любовью к жизни [149] .

Идея о том, что идол сотворен человеком, что он творение его собственных рук, которому человек поклоняется, выражается неоднократно: «Высыпают золото из кошелька, и взвешивают серебро на весах, и нанимают серебряника, чтобы он сделал из него бога, кланяются ему и повергаются перед ним. Поднимают его на плечи, несут его и ставят его на свое место, он стоит, с места своего не двигается, кричат к нему, он не отвечает, не спасает от беды» (Ис. 46:6–7). Такого бога делают златокузнецы – бога, который не может двигаться, не отвечает, не помогает; бога, который мертв, бога, которому человек может поклоняться, но с которым не может установить связь. Исайя дает и еще одно уничижительно ироническое описание идола:

«Кузнец делает из железа топор, и работает на угольях, молотами обрабатывает его, и трудится над ним сильною рукою своею до того, что становится голоден и бессилен, не пьет воды, и изнемогает.

Плотник, выбрав дерево, протягивает по нему линию, остроконечным орудием делает на нем очертание, потом обрабатывает его резцом, и округляет его, и выделывает из него образ человека красивого вида, чтобы поставить его в доме.

Он рубит себе кедры, берет сосну и дуб, которые выберет между деревьями в лесу, сажает ясень, а дождь взращивает его.

И это служит человеку топливом, и часть из этого употребляет он на то, чтобы ему было тепло, и разводит огонь, и печет хлеб. И из того же делает бога, и поклоняется ему, делает идола, и повергается перед ним.

Часть дерева сожигает в огне, другою частию варит мясо в пищу, жарит жаркое, и ест досыта, а также греется, и говорит: «Хорошо, я согрелся; почувствовал огонь».

А из остатков от того делает бога, идола своего, поклоняется ему, повергается перед ним, и молится ему, и говорит: «Спаси меня; ибо ты бог мой».

Не знают и не разумеют они: Он закрыл глаза их, чтобы не видели, и сердца их, чтобы не разумели.

И не возьмет он этого к своему сердцу, и нет у него столько знания и смысла, чтобы сказать:

«Половину его я сжег в огне и на угольях его испек хлеб, изжарил мясо и съел; а из остатка его сделаю ли я мерзость? Буду ли поклоняться куску дерева?» (Ис. 44:12–19).

Действительно, природу идолопоклонства нельзя было бы изобразить более резко: человек поклоняется идолу, которого не может видеть, и закрывает на это глаза, так что и сам не может видеть.

Та же идея прекрасно выражена в псалме 113: «Есть у них [идолов] руки, но не осязают; есть у них ноги, но не ходят, и они не издают голоса гортанью своей. Подобны им да будут делающие их и все, надеющиеся на них» (Пс. 113:15–16). Этими словами псалмопевец выразил суть идолопоклонства: идол мертв, и тот, кто его изготавливает, мертв тоже. Не случайно автор псалмов, который, вероятно, испытывал острое чувство любви к жизни, пишет несколькими строками ниже: «Не мертвые восхвалят Господа, ни все нисходящие в могилу» (Пс. 113:25).

Если идол – отчужденное проявление собственных сил человека, а способ соприкоснуться с этими силами – покорная преданность идолу, то, следовательно, идолопоклонство не совместимо со свободой и независимостью. Снова и снова пророки характеризуют идолопоклонство как самонаказание, самоунижение, а поклонение Богу – как самоосвобождение и освобождение от других [150] . Однако можно возразить, разве еврейский Бог не вызывает также страх? Это, несомненно, так, пока Бог остается самодержавным правителем. Тем не менее Авраам, хоть и испытывает страх, осмеливается бросить Богу вызов, а Моисей осмеливается спорить с ним.

Страх перед Богом и покорность ему все более и более уменьшаются по мере того, как в последующей традиции концепция Бога развивается. Человек становится партнером Бога и почти равным ему. Бог, конечно, остается законодателем, тем, кто награждает и наказывает, но его награды и наказания становятся не произвольными деяниями, как, например, решения Бога о судьбе человека в кальвинизме, они – результат подчинения человека нравственному закону или нарушения его, что не особенно отличается от безличной кармы в индуизме. Бог в Библии и в позднейшей традиции позволяет человеку быть свободным, открывает ему цель человеческой жизни, указывает дорогу, следуя которой можно достичь этой цели, однако не заставляет идти в том или ином направлении. Едва ли может быть иначе в религиозной системе, в которой, как я постараюсь показать в следующей главе, высочайшей нормой развития человека является свобода. Идолопоклонство по самой своей природе требует подчинения, а почитание Бога, напротив, – независимости.

Логическим следствием еврейского единобожия является абсурдность теологии. Если у Бога нет имени, говорить не о чем. Тем не менее любой разговор о Боге – т. е. вся теология – предполагает использование имени божьего всуе, более того, он провоцирует опасность идолопоклонства. С другой стороны, идолы имеют имена, они – вещи. Они не находятся в процессе становления, они закончены. Следовательно, говорить о них можно, более того, должно, потому что, не зная их, как можно избежать того, чтобы служить им по незнанию?

Там, где нет места теологии, я полагаю, что есть и место, и нужда в «идолологии». Изучение идолов должно показать их природу и природу идолопоклонства, оно должно идентифицировать различных идолов, которым люди поклонялись на протяжении истории, включая настоящее время. Когда-то идолы были животными, деревьями, звездами, человеческими фигурами. Они носили имена Баала или Астарты и были известны под тысячами других имен. Сегодня их называют честью, флагом, государством, матерью, семьей, славой, производством, потреблением и многими другими именами. Однако поскольку официально объект поклонения – Бог, сегодняшние идолы не опознаются как таковые, как реальные объекты поклонения. Поэтому мы и нуждаемся в «идолологии», которая изучала бы действующих идолов каждого данного периода, то, как именно им поклонялись, жертвы, которые им приносились, то, как это сочеталось с почитанием Бога и как сам Бог стал одним из идолов – на самом деле часто высочайшим идолом, благословляющим других. Действительно ли так велико, как мы думаем, различие между ацтеками, приносившими человеческие жертвы своим богам, и современными человеческими жертвами во время войн идолам национализма и суверенного государства?

Чрезвычайная важность, которая придавалась опасности идолопоклонства, нашла многочисленные выражения в еврейской традиции. Талмуд, например, говорит: «Тот, кто отвергает идолопоклонство, подобен исполнившему всю Тору» (Хуллин 5a). При позднейшем развитии традиции выражалось опасение, что даже религиозные акты могут превращаться в идолов. Так, один из великих хасидских учителей говорил: «Запрет на изготовление идолов включает в себя запрет превращения в идолов mitzvot () – религиозных актов. Нам не следует никогда представлять себе, что главная цель мицвы – ее внешняя форма, которой должно подчиняться внутреннее значение. Мы должны занять прямо противоположную позицию» [151] .

«Идолология» может показать, что отчужденный человек неизбежно становится почитателем идола, поскольку обеднил себя, переведя свои жизненные силы в вещь вне себя, которой он вынужден поклоняться, чтобы сохранить какую-то часть себя и в конце концов сохранить свою идентичность.

Библейская и позднейшая еврейская традиции поставили запрет на идолопоклонство на такую же, а может быть, и большую высоту, чем почитание Бога. Совершенно ясно говорится о том, что Богу можно поклоняться, только если уничтожены все следы идолопоклонства не только в смысле поклонения видимым и известным идолам, но и когда исчезнут идолопоклонческий подход, подчинение и отчуждение.

Действительно, знание идолов и борьба против идолопоклонства могут объединить последователей всех религий и тех, кто никакой религии не исповедует. Споры в отношении Бога не только разделяют людей, но подменяют понятия реального человеческого опыта словами и в конце концов ведут к идолопоклонству. Это не значит, что последователи религии не должны продолжать исповедовать свою веру как веру в Бога при условии, что они очистили свою веру от элементов идолопоклонства, но человечество может духовно объединиться в отрицании идолов и тем самым слиться в неотчуждаемой общей вере.

Важность такой интерпретации роли теологии и отрицания идолопоклонства подтверждается одним из главных положений постбиблейской еврейской традиции – концепцией ноахитов, сыновей Ноя.

Чтобы понять эту идею, нужно постараться понять специфическую дилемму, стоявшую перед талмудическими мудрецами и их преемниками. Они не ожидали и даже не стремились к тому, чтобы другие народы мира приняли иудейскую веру. С другой стороны, идея мессианства предполагала постепенное объединение и спасение всего человечества. Должно ли это было означать, что к приходу мессии все народы примут иудаизм и объединятся в вере в одного Бога?

Как это могло бы произойти, если евреи будут воздерживаться от обращения других в свою веру? Ответ был найден в концепции ноахитов: «Наши рабби учили: «Семь предписаний были даны сыновьям Ноя: общественные законы для создания справедливых судов [или, согласно Нахманиду, принцип социальной справедливости], воздержание от богохульства [проклятий имени божьего], идолопоклонства, прелюбодеяния, кровопролития, грабежа и поедания плоти живого животного»» (Санхедрин 56a). Отсюда следует вывод, что задолго до того как Бог явил себя и даровал Тору на горе Синай, поколение Ноя уже было объединено общими нормами этичного поведения. Из этих норм обращает на себя внимание запрет архаического обычая есть плоть живого животного [152] . Четыре предписания касаются отношений между людьми: запрет кровопролития, грабежа, прелюбодеяния и требование создать систему правосудия. Только два имеют религиозное содержание: запрет на богохульство и отказ от идолопоклонства. Требование почитать Бога отсутствует.

Само по себе это неудивительно. До тех пор пока человек не обладал знаниями о Боге, как мог он его почитать? Однако все обстоит сложнее: если человек не знал о Боге, как можно было предписывать ему не богохульствовать и не поклоняться идолам? Исторически в отношении поколения Ноя эти два негативных предписания не имеют смысла [153] . Однако если рассматривать утверждения Талмуда не как историческую истину, а как этически-религиозную концепцию, тогда видно, что раввины сформулировали принцип, в котором «негативная теология» понимается не в том смысле, какой придавал этому понятию Маймонид, а именно как запрет богохульства и поклонения идолам, – это все, что требуется от сынов Ноя. Эта конкретная цитата из Талмуда говорит только о том, что два указанных предписания были важны для времен, предшествовавших явлению Бога Аврааму, и это не исключает возможности того, что после этого события почитание Бога стало обязательной нормой для всего народа. Однако в раввинской литературе может быть найдена и другая концепция, концепция «праведников в народах мира», праведных язычников (hasidei umot ha-olam), указывающая на то, что это не так. Эта группа определяется как те, кто выполняет семь предписаний Ноя. Главное в этой новой концепции то, что говорится о них: «Праведные среди язычников имеют место в будущем мире» (Тосефта, Санхедрин, XIII, 2). Это «место в будущем мире» – традиционный термин, означающий спасение, обычно употребляемый в отношении всех евреев, живущих в соответствии с заповедями Торы. Легальную формулировку приводит Маймонид: «Язычник, который принимает семь заповедей [Ноя] и скрупулезно соблюдает их, есть «праведный язычник» и получит долю в будущем мире».

Что же в конце концов означает эта концепция? Человечество для своего спасения не нуждается в почитании Бога. Все, что требуется, – это не богохульствовать и не поклоняться идолам. Так мудрецы разрешили конфликт между мессианской идеей о том, что все люди будут спасены, и неприязнью к привлечению прозелитов. Общее спасение не зависит от приверженности иудаизму, оно даже не зависит от почитания Бога. Человеческая раса достигнет благословенности при условии, что не будет почитать идолов и богохульствовать. Это практическое приложение «негативной теологии» к проблеме спасения и объединения человечества. Если людям удастся достичь единения и мира, то даже общее почитание единого Бога необязательно [154] .

Однако разве не нелогично, что тем, кто не верует в Бога, запрещается богохульствовать? Почему считается добродетелью не проклинать Бога, если я в него не верю? Мне представляется, что это очевидное возражение упрощает вопрос в силу излишне буквального понимания. С точки зрения библейской и постбиблейской традиции нет сомнения в том, что Бог существует. Если человек богохульствует, он оскорбляет то, что символизирует концепция Бога. Если он просто не поклоняется Богу, на взгляд верующего это может быть следствием невежества и не означает нападок на концепцию Бога. Нужно также помнить, что в еврейской традиции богохульство обладает специальным значением нарушения мощного табу. Отказ от богохульства, по-моему, параллелен отказу от идолопоклонства: в обоих случаях человек избегает положительной ошибки, даже несмотря на то, что для деиста он в полной мере не воспринял истины.

Как мы видели, в еврейской традиции подражание действиям Бога заменило знание сущности Бога. Следует добавить, что Бог действует в истории и в истории являет себя. Эта идея имеет два следствия: во-первых, вера в Бога предполагает интерес к истории, а если использовать это слово в самом широком смысле, политический интерес. Этот интерес к политике ясно виден в словах пророков. В отличие от ученых Дальнего Востока пророки мыслят в исторических и политических терминах. «Политических» в данном случае означает, что они озабочены историческими событиями, влияющими не только на Израиль, но и на все народы земли. Более того, это означает, что критерии оценки исторических событий являются духовно-религиозными: справедливость и любовь. По этим критериям оцениваются народы, как индивиды оцениваются по их действиям.

Мы рассмотрели исторические причины того, что евреи дали имя «Бог» неизвестному, на которого обычный человек должен равняться, чтобы в полной мере стать человеком. Они довели свои рассуждения до того, что Бог перестал быть определяемым по каким-либо положительным атрибутам своей сущности. Место теологии заняли предписания правильной жизни – как для индивидов, так и для народов. Хотя логически следующим шагом должно было бы быть создание системы, где не было бы Бога, для выразителя деистически-религиозных взглядов это сделать невозможно без утраты своей идентичности. Тот, кто не может принять концепцию Бога, оказывается вне системы концепций, составляющих еврейскую религию. Такой человек, впрочем, может быть очень близок по духу еврейской традиции при условии, что задача «правильной жизни» станет его главной целью, хотя эта «правильная жизнь» будет представлять собой не выполнение ритуалов и следование специфически еврейским предписаниям, а действия в духе справедливости и любви в соответствии с современным образом жизни. Он оказался бы близок к буддистам и к тем христианам, которые, как аббат Пир [155] , говорят: «Сегодня имеют значение различия не между верующими и неверующими, а между теми, кто проявляет заботу, и теми, кто равнодушен».

Прежде чем закончить эту главу, нужно рассмотреть еще один вопрос, уже возникший, возможно, у многих читателей. Если я определю сущность еврейской религиозной системы как imitatio dei [156] вместо теологии, разве не предположу я этим, что иудаизм – это, по сути, этическая система, требующая от человека справедливости, правдивости и сочувствия? Не является ли иудаизм этической, а не религиозной системой?

На этот вопрос существуют два ответа. Первый может быть найден в концепции halakhah () [157] , согласно которой человек должен действовать не только в соответствии с общими принципами справедливости, истины и любви, но и освящать каждое свое действие, пронизывать его религиозным духом. «Правильность» касается всего: следует произносить утреннюю молитву, благословлять пищу, любоваться океаном и первым весенним цветком, помогать бедным, посещать больных, не ставить другого в неловкое положение в присутствии посторонних.

Однако даже такое понимание халахи может толковаться как просто очень расширенная система «этической культуры». Все еще сохраняется вопрос, является ли иудаизм, несмотря на сильный акцент на глобальной этике, чем-то большим, чем этическая система.

Прежде чем обсуждать различие между этичным (хорошим) человеком и человеком религиозным, требуется в большей степени прояснить проблему этики. Важно провести различие между авторитарной и гуманистической этикой [158] . Авторитарная совесть (фрейдовское супер-эго) – это голос интернализованного авторитета, такого как родители, государство, религия. «Интернализованный» означает, что человек делает правила и запреты, налагаемые авторитетом, своими собственными и подчиняется им, как если бы он подчинялся себе. Этот голос он воспринимает как голос собственной совести. Такой тип совести, который также можно назвать гетерономным, гарантирует, что можно рассчитывать на то, что человек всегда будет действовать в соответствии с требованиями совести. Однако это становится опасным, когда авторитет требует злонамеренных поступков. Человек с авторитарной совестью видит свой долг в выполнении распоряжений авторитета, которому подчиняется, независимо от их содержания. Действительно, нет такого преступления, которое не совершалось бы во имя долга и совести.

Совершенно отличается от авторитарной (гетерономной) совести совесть гуманистическая (автономная). Это не интернализованный голос авторитета, которому мы стремимся угодить и которого боимся ослушаться, а голос нашей собственной личности, выражающий требования жизни и роста. Для гуманистической совести «добро» – все то, что способствует жизни, а «зло» – то, что мешает и уничтожает жизнь. Гуманистическая совесть – это голос нашей сущности, призывающий нас обратно к себе, призывающий нас стать тем, чем мы потенциально являемся [159] . Человек, совесть которого по преимуществу автономна, совершает правильные поступки, не принуждая себя подчиняться голосу интернализованного авторитета, но потому, что получает от этого удовольствие, даже если часто нуждается в практике следования собственным принципам, прежде чем сможет в полной мере наслаждаться своими действиями. Он не выполняет свой долг, подчиняясь авторитету, он – человек ответственный, потому что откликается на мир, частью которого является, как живое, внутренне активное человеческое существо.

Таким образом, когда мы говорим об «этичном» отношении по сравнению с «религиозным», очень много значит, говорим ли мы об исходно авторитарной или гуманистической этике. Авторитарная этика всегда несколько окрашена идолопоклонством. Я действую в соответствии с приказом авторитета, которого почитаю как обладателя абсолютного знания о добре и зле, авторитарная этика по самой своей природе этика отчужденная. Она представляет собой отношение, которое во многом противоречит позиции религиозного человека в смысле, который будет описан ниже. Гуманистическая этика не предполагает отчуждения или идолопоклонства, поэтому она не противоречит религиозным установкам. Впрочем, это не означает, что различия отсутствуют.

Если предположить, что установка, лежащая в основе еврейской традиции, выходит за рамки этики, то встает проблема, каков именно этот религиозный элемент? Простой ответ заключался бы в том, что этот элемент состоит из веры в Бога, в сверхъестественное высшее существо. В соответствии с таким взглядом религиозный человек был бы верующим в Бога и одновременно (как следствие его веры) являлся бы человеком этичным. Такое определение, однако, вызывает множество вопросов. Не основывается ли качество религиозности [160] полностью на мысленной концепции Бога? Следует ли из этого, что дзен-буддист, «праведный среди язычников», не может быть назван религиозным?

Тут перед нами встает центральный вопрос. Являются ли религиозные переживания неизбежно связанными с деистской концепцией? Я думаю, что нет, можно описать религиозное переживание как человеческий опыт, лежащий в основе и являющийся общим для определенных типов как деистической, так и недеистической, адеистической и даже антидеистической концептуализации. Различается концептуализация опыта, а не опытный субстрат, лежащий в основе разных концептуализаций. Такой тип переживаний особенно ясно выражается в христианском, мусульманском, еврейском мистицизме и в дзен-буддизме. Таким образом, если анализировать опыт, а не концептуализацию, то можно говорить и об адеистическом, и о недеистском религиозном опыте.

Остается эпистемологическая трудность. В западных языках нет слова для субстрата религиозного опыта такого типа, за исключением того случая, когда речь идет о деизме. Поэтому употребление слова «религиозный» оказывается двусмысленным и даже «духовный» немногим лучше, поскольку они имеют вводящие в заблуждение коннотации. По этим причинам мне представляется предпочтительным говорить по крайней мере в этой книге об x-переживании [161] , как это принято в религиозных и философских системах, таких, как система Спинозы, независимо от того, включают они или нет концепцию Бога.

Психологический анализ x-переживания вышел бы далеко за границы этой книги. Однако чтобы кратко указать по крайней мере на некоторые из главных аспектов этого феномена, следует отметить:

(1). Первый характерный элемент – восприятие жизни как проблемы, как вопроса, который требует ответа. Человек без x-переживаний не испытывает глубокого или по крайней мере осознанного беспокойства по поводу экзистенциальной дихотомии жизни. Жизнь как таковая для него не проблема, его не тревожит потребность в решении. Он – во всяком случае, сознательно – удовлетворен, находя смысл жизни в работе, удовольствиях, власти или славе или даже как этичный человек в поступках, диктуемых совестью. Для него повседневная жизнь имеет смысл, он не испытывает боли от отчуждения от людей и природы, не имеет страстного желания преодолеть это отчуждение и найти возмещение.

(2). Для x-переживания существует определенная иерархия ценностей. Высшие ценности – это оптимальное развитие собственных сил разума, любви, сочувствия, мужества. Все жизненные успехи подчинены этим высочайшим человеческим (или духовным, или x-) ценностям. Такая иерархия ценностей не предполагает аскетизма, не исключает светских удовольствий и радостей, но делает светскую жизнь частью жизни духовной или скорее пронизывает светскую жизнь духовными целями.

(3). С иерархией ценностей связан и другой аспект x-переживания . Для среднего человека, особенно представителя материалистической культуры, жизнь является средством достижения целей, лежащих вне его личности. Этими целями являются удовольствия, деньги, власть, производство и распространение товаров и т. д. Если человек не используется другими для достижения их целей, он использует себя для достижения целей собственных; в обоих случаях он оказывается средством. Для человека с x-переживаниями целью является человек, никогда не оказывающийся средством. Более того, все его отношение к жизни таково, что на каждое событие он откликается с той точки зрения, помогает оно или нет его становлению как более человечного. Чего бы ни касалось дело – искусства или науки, радости или печали, работы или игры, – все, что происходит, есть стимул становиться сильнее и чувствительнее. Этот процесс постоянной внутренней трансформации, превращения в часть мира в процессе жизни есть цель, которой подчинены все другие цели. Человек – не субъект, противостоящий миру, чтобы преобразовать его, он составная часть мира и превращает свое пребывание в мире в повод для постоянной самотрансформации. Таким образом, мир (человек и природа) оказывается не противостоящим ему объектом, а посредником, с помощью которого он открывает собственную реальность и глубже познает реальность мира. Не является он и наименьшей неделимой частицей человеческой субстанции (атомом, индивидом), не является даже декартовским мыслящим субъектом. Он личность, живая и сильная в той мере, в какой перестает держаться за себя и откликается на окружение.

(4). Более конкретно x-отношение может быть описано так: это отказ от собственного эго, избавление от жадности и страхов, отказ от желания держаться за эго, как если бы это была неуничтожимая отдельная сущность, опустошение себя, чтобы получить способность наполнить себя миром, откликаться на него, стать с ним единым, любить его. Самоопустошение выражает не пассивность, а открытость. Действительно, если человек не способен сделать себя пустым, как сможет он откликаться миру? Как можно видеть, слышать, чувствовать, любить, если человек полон собственным эго, если человеком движет алчность [162] ?

(5). X-переживание также может быть названо трансцендентным. Однако здесь мы сталкиваемся с той же проблемой, что и со словом «религиозный». «Трансцендентность» обычно понимается как трансцендентность Бога. Однако применительно к человеческому феномену мы имеем дело с выходом за пределы эго, с выходом из тюрьмы эгоизма и отстраненности. Воспринимаем ли мы это как трансцендентность в отношении Бога, зависит от концептуализации. Переживание по сути остается тем же самым, касается это Бога или нет.

X-переживание, деистское или нет, характеризуется редукцией, а в самой полной форме исчезновением нарциссизма. Чтобы стать открытым миру, чтобы выйти за пределы эго, нужно быть в силах уменьшить или вовсе отказаться от нарциссизма. Более того, нужно отказаться от всех форм кровосмесительной фиксации и от алчности, нужно преодолеть деструктивность и некрофильские тенденции. Нужно быть в силах любить жизнь. Нужно также иметь критерий, чтобы различать ложное x-переживание, коренящееся в истерии и других формах психического заболевания, и непатологические переживания любви и единения. Нужно иметь концепцию истинной независимости, нужно уметь отличать рациональный авторитет от иррационального, идею от идеологии, готовность страдать за собственные убеждения от мазохизма [163] .

Из приведенных выше соображений следует, что анализ x-переживания переходит с уровня теологии на уровень психологии, а конкретно – психоанализа. Во-первых, потому, что необходимо различать осознанные мысли и аффективные переживания, которые могут выражать или не выражать адекватную концептуализацию. Во-вторых, поскольку психоаналитическая теория позволяет понимать те бессознательные переживания, которые лежат в основе x-переживания или, с другой стороны, противостоящие или блокирующие их. Без понимания бессознательных процессов трудно оценить относительный и часто случайный характер наших осознанных мыслей. Впрочем, для понимания x-переживания психоанализ должен расширить свои концептуальные рамки за пределы, очерченные Фрейдом. Центральной проблемой человека является не проблема либидо, ею является дихотомия, присущая его существованию, его отделенность, отчуждение, страдание, боязнь свободы, стремление к объединению, способность к ненависти и деструкции, способность к любви и единению.

Короче говоря, нам требуется эмпирическая психологическая антропология, которая изучает x-переживания и не x-переживания как экспериментальные человеческие феномены независимо от концептуализации. Такие исследования могли бы привести к рациональному установлению превосходства x-переживаний над всеми другими столь же методологически, как это уже сделал Будда. Может оказаться, что, если в Средние века имел место поиск доказательств существования Бога при помощи философских и логических аргументов, в будущем главный интерес будет представлять демонстрация исконной правильности x-пути на основе высокоразвитой антропологии.

Подведем итог главному направлению мысли, представленному в этой главе: идея единого Бога выражает новое разрешение дихотомии человеческого существования, человек может обрести единство с миром, не возвращаясь к дочеловеческому существованию, но благодаря полному развитию своих специфически человеческих качеств: любви и разума. Почитание Бога – это в первую очередь отрицание идолопоклонства. Концепция Бога сначала сформировалась в соответствии с политическими и социальными концепциями племенного вождя или царя. Затем этот образ развился в образ конституционного монарха, который обязан соблюдать собственные принципы: любовь и справедливость. Он становится безымянным Богом, в отношении которого никакие атрибуты сущности не могут быть определены. Бог без атрибутов, почитаемый «молча», перестал быть авторитарным Богом, человек должен стать совершенно независимым, и это значит – не зависимым даже от Бога. В «негативной теологии», как и в мистицизме, обнаруживается тот же революционный дух свободы, который характеризовал Бога восстания против Египта. Нельзя выразить этот дух лучше, чем процитировав Мастера Экхарта:

Что я человек —

Так это я делю с другими людьми.

Что я вижу, слышу,

Что я ем и пью —

Так и все животные это делают.

Но то, что я есть я, – это только мое

И принадлежит мне

И никому другому:

Ни другому человеку,

Ни ангелу, ни Богу,

Если не считать того,

Что я с ним един.

III. Концепция человека

Самое фундаментальное положение Библии в отношении природы человека гласит, что человек был создан по образу и подобию Бога. «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему; и да владычествуют они над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по земле. И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их» (Быт. 1:26–27) [164] . Нет никакого сомнения в том, на чем делается упор. Употреблены два слова – «образ» и «подобие», а в следующей строке повторена та же идея. Библейский текст не только говорит о том, что человек создан по образу Бога, вскоре после этого выражается страх Бога перед тем, что человек сам может стать Богом. Этот страх явно высказан в Быт. 3:22–23. Адам вкусил от древа познания и не умер, как справедливо предрек змей, он стал подобен Богу. Только смертность отличает его от Бога. Созданный по образу Бога, подобный Богу, Богом он не является. Чтобы предотвратить их превращение в Бога, Бог изгоняет Адама и Еву из рая. Змей, сказавший: «Eritis sicut dei» («Вы будете как боги»), был прав.

То, что человек мог бы стать Богом, а Бог воспрепятствовал этому, является, возможно, архаической частью текста. Однако это не было устранено многочисленными редакторами, для чего у них должны были быть причины. Вероятно, одной из таких причин было желание подчеркнуть то обстоятельство, что человек – не Бог и не мог бы стать Богом, он может стать похожим на Бога, может Богу подражать. Действительно, идея imitatio Dei, приближения к Богу, требует предпосылки, согласно которой человек создан по образу божьему.

В Библии эта концепция приближения к Богу выражена так: «И сказал Господь Моисею, говоря: Объяви всему обществу сынов Израилевых и скажи им: святы будьте, ибо свят Я Господь, Бог ваш» (Лев. 19:1–2) [165] . Если рассмотреть концепцию «святой» (kadosh —), выражающую основное качество Бога, отделяющее его от человека, которое на примитивных этапах религии делало Бога табу и недосягаемым, становится ясно, какой важный шаг развития отмечен словами о том, что человек тоже может быть «святым» [166] . В книгах пророков, начиная с Амоса, мы находим ту же концепцию. Что человек должен сделать, так это обрести и практиковать основные качества, характеризующие Бога: справедливость и любовь (rahamim —). Михей кратко сформулировал этот принцип: «О, человек! Сказано тебе, что – добро, и чего требует от тебя Господь: действовать справедливо, любить дела милосердия и смиренномудренно ходить пред Богом твоим» (Мих. 6:8). В этой формулировке мы находим другую картину отношений между Богом и человеком. Человек не Бог, но если он обретает качества Бога, он становится не ниже Бога и ходит пред ним.

Та же идея подражания Богу находит продолжение в раввинской литературе первых веков после разрушения Храма. «Ходить всеми путями Его» (Втор. 11:22), «и прошел Господь пред лицем его, и возгласил» (Исх. 34:6), «Господь, Господь, Бог милосердный (rahum – любящий) и милостивый, долготерпеливый и полный добра и истины, милующий до тысячного поколения, прощающий беззаконие и отступничество и грех. Он очищает от греха и говорит: «И будет: всякий, кто призовет имя Господне, спасется» (Иоиль, 2:32). Но как возможно человеку назваться именем Господа? Как Господь назван милосердным и милостивым, будь и ты милосердным и милостивым, одаривай каждого, не ожидая ответного дара; как Господь назван праведным, так и ты будь праведным; как Господь назван любящим, так и ты будь любящим» [167] .

Как указывает Герман Кохен, качества Бога (midot —), перечисленные в книге «Исход» 34:6, 7, трансформируются в нормы человеческих поступков. «Только проявления своей сущности, – говорит Кохен, – желает Бог открыть Моисею, а не саму сущность» [168] .

Как пытается человек подражать действиям Бога?

Соблюдая заповеди Бога, его «закон». Как я постараюсь показать ниже, то, что называется законом Бога, состоит из многих частей. Одна часть, составляющая центр учения пророков, содержит правила, которые выражают любовь и справедливость. Освободить тех, кто в цепях, накормить голодных, помочь беспомощным – таковы снова и снова повторяющиеся нормы правильных поступков, которые проповедуют пророки. Библия и раввинистическая традиция применяют эти нормы в виде сотен специфических законов, от библейского запрета на взимание процента с займа до заповеди посещать больных, но не посещать больного врага, поскольку это могло бы его встревожить.

Это подражание Богу, такое же действие, как действует Бог, означает все большее сходство с ним и в то же время означает познание Бога. «Соответственно, знать пути Бога – значит знать и следовать на практике Его поведению в отношении человека, Его всеохватывающим принципам справедливости, беспредельной любви, любящей доброты и прощения» [169] .

В еврейской традиции, от Библии до Маймонида, знать Бога и быть как Бог – значит подражать действиям Бога и не знать, и не рассуждать по поводу сущности Бога. Как говорит Герман Кохен: «Место существа занято действием; место причинности занято целью» [170] . Теология, можно также сказать, замещается изучением закона и рассуждениями о Боге на основании применения закона. Это также объясняет, почему изучение Библии и Талмуда было превращено в одну из важнейших религиозных обязанностей.

Та же идея выражена в раввинистической концепции, согласно которой нарушение закона означает отрицание Бога. Так, мы читаем: «Отсюда вы можете узнать, что те, кто одалживает деньги под процент Kofrin beikar, отрицают “фундаментальный принцип”» [171] . То, что верно для ростовщичества, верно и для лжи. Рабби Ханина бен Хакинай так комментирует Левитикус 5:21 («Если человек солжет на соседа»), говоря: «Никто не солжет на соседа, не нарушив “фундаментальный принцип”» [172] . Как указывает А. Бухер, «Создатель», «фундаментальный принцип», «давший заповеди» – это синонимы Бога [173] .

То, что было описано до сих пор, представляет собой главное направление библейской и раввинской мысли: человек может уподобиться Богу, но не может стать Богом. Однако, несомненно, стоит отметить, что имеются высказывания раввинов, предполагающие, что различие между Богом и человеком может быть устранено. Утверждение, выражающее идею того, что человек может стать создателем жизни, каковым является Бог, может быть найдено в следующем: «Раба сказал: если праведные пожелают, они могут [благодаря жизни в абсолютной чистоте] стать создателями, потому что написано: “…но беззакония ваши произвели разделение между…”» (Ис. 59:2) [Раба понимает mavdilim () в смысле «произвести разделение». Если бы не беззакония, их сила могла бы сравняться с силой Бога и они могли бы создать мир.] Раба создал человека и послал его к рабби Зере. Рабби Зера говорил с ним, но не получил ответа. Поэтому он сказал ему: «Ты – создание магов. Вернись в прах» (Санхедрин 65b).

Другое талмудическое изречение говорит о том, что человек не способен быть Богом, но может стать равным Богу, разделив с ним владение миром. Интерпретируя строку из книги пророка Даниила, где говорится о «тронах», Талмуд говорит: «Один [трон] был для него самого и один для Давида [мессии]: это взгляд рабби Акивы. Рабби Йозе возразил ему: долго ли будешь ты осквернять Шхина () [аспект Бога согласно утверждению, что человек сидит рядом с ним]» (Санхедрин 38b). Хотя впоследствии утверждалось, что рабби Акива интерпретировал два трона как представляющие милосердие и справедливость соответственно, взгляд, приписываемый одной из самых значительных фигур в иудаизме, согласно которому человек сидит на троне рядом с Богом, имеет огромную важность, даже если рабби Акива не выражает своими словами традиционный взгляд. Здесь человек (потому что в еврейской традиции мессия – человек и ничто, кроме человека) правит миром совместно с Богом [174] .

Очевидно, что ни взгляд рабби Акивы, согласно которому мессия сидит на троне рядом с Богом, ни взгляд Рабы, согласно которому, если бы человек был совершенно чист, то мог бы создать жизнь, как Бог, ни в коей мере не являются официальными взглядами иудаизма. Однако сам факт того, что два величайших раввинских учителя могли высказываться столь «святотатственно», говорит о существовании традиции, связанной с главным направлением еврейской мысли: человек, хотя является смертным и раздираемым противоречиями между своими божественным и земным аспектами, тем не менее является открытой системой и может развиваться до уровня, когда он разделит силу Бога и его способность к творению. Эта традиция нашла прекрасное выражение в псалме: «Не много ты умалил его перед ангелами» (Пс. 8:6) – или богами: на иврите (elohim).

В том, что человек создан по образу Бога с возможностью развития, границы которого не определены, виден определенный план. «Бог, – говорит хасидский учитель, – не говорит «и это хорошо» после сотворения человека; это указывает на то, что, если скот и все прочее были закончены после создания, человек не закончен». Именно сам человек, ведомый словом Божиим, переданным Торой и пророками, может развить свою врожденную природу в историческом процессе.

Каков характер человеческой эволюции? Ее суть заключается в освобождении человека от кровосмесительных [175] уз, связывающих его с кровью и землей, и обретении независимости и свободы. Человек, пленник природы, обретает свободу, становясь полностью человеком. Согласно библейским и более поздним иудаистским взглядам, свобода и независимость – это цели человеческого развития, цель действий человека – постоянный процесс освобождения себя от оков, связывающих его с прошлым, с природой, с кланом, с идолами.

Адам и Ева в начале своей эволюции связаны с кровью и землей, они все еще «слепы». Однако их глаза открываются после обретения знания добра и зла. Благодаря этому знанию изначальная гармония с природой оказывается нарушена. Человек начинает процесс индивидуализации и разрывает свои связи с природой. Действительно, он и природа становятся врагами, которые не могут примириться до тех пор, пока человек не станет в полной мере человеком. С этого первого шага разрыва уз между человеком и природой начинается история – и отчуждение. Как мы видели, это история не «падения» человека, а его пробуждения и тем самым начала его подъема.

Однако еще до истории об изгнании из рая (который символизирует материнское чрево) библейский текст, пользуясь не-символическим языком, заявляет о необходимости разорвать связь с отцом и матерью. «Потому оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей, и будут едина плоть» (Быт. 2:24). Значение этой строки совершенно ясно: условием союза мужчины и женщины является разрыв изначальных связей с родителями ради достижения независимости. Любовь между мужчиной и женщиной возможна только тогда, когда кровосмесительные узы расторгнуты. (Раши также интерпретирует этот текст как запрет на кровосмешение.)

Следующий шаг в процессе освобождения от кровосмесительных связей можно найти в начале национальной истории евреев. Аврааму Бог велит порвать узы, связывающие его с домом отца, покинуть его и идти в страну, которую ему покажет Бог. Еврейские племена после долгих скитаний обосновываются в Египте. К связям крови и земли добавляется новое социальное измерение – рабство. Человек должен не только разорвать узы, связывающие его с отцом и матерью, но и те социальные узы, которые делают его рабом, зависящим от господина.

Идея, согласно которой задача человека состоит в постепенном освобождении от «первичных уз» [176] , также выражается в некоторых основных религиозных символах и обрядах иудейской традиции: Песах, Суккот, Шаббат [177] . Песах – празднование освобождения из рабства, как говорит Хаггада, каждый должен почувствовать, будто он был рабом в Египте и получил свободу.

Маца, пресный хлеб, который едят в пасхальную неделю, есть символ скитаний: это хлеб, который пекли евреи, когда у них не было времени использовать закваску. Сукка (шатер) имеет то же символическое значение. Это «временное жилище», заменяющее «постоянное жилище», живя (или по крайней мере принимая пищу) во «временном жилище», еврей снова становится скитальцем, живет ли он в Палестине или принадлежит к диаспоре. Как маца, так и сукка символизируют перерезание пуповины, связывающей с землей. Шаббат как предчувствие полной свободы, будет обсуждаться в дальнейших главах.

Против нашего тезиса, согласно которому иудейская цель для человека – независимость и свобода, может быть выдвинуто возражение: Библия, как и более поздняя традиция, требует повиновения отцу, в Ветхом Завете непослушный сын сурово наказывается. Совершенно верно, что еврейская Библия пронизана требованием послушания, но следует заметить, что послушание совершенно отличается от кровосмесительной фиксации.

Послушание – осознанный акт подчинения авторитету, в этом отношении послушание противоположно независимости. Фиксация – это эмоциональные узы с человеком. Послушание обычно бывает сознательным, это скорее поведение, чем чувство, оно может иметь место, даже когда чувства в отношении авторитета враждебны и когда человек подчиняется без согласия с приказом авторитета. Фиксация как таковая обычно бывает бессознательной, осознанным является чувство любви или страха. Послушный человек боится наказания за неповиновение. Одержимый боится стать отвергнутым, если разорвет кровосмесительную связь. Исторически повиновение – это обычно повиновение отцу, фиксация – это связь с матерью, в чрезвычайных случаях такие «симбиотические» узы препятствуют процессу индивидуализации. Если в патриархальных обществах страх перед отцом более очевиден, страх перед матерью более глубок, и его интенсивность зависит от интенсивности фиксации на ней.

Различие между кровосмесительной фиксацией и послушанием авторитету требует дальнейшего прояснения. Под кровосмесительной фиксацией мы понимаем фиксацию на матери, на крови, на земле [178] . Кровосмесительная фиксация по самой своей природе есть связь с прошлым и препятствие для полного развития. Послушание в патриархальном мире библейской и более поздней иудейской традиции – это послушание фигуре отца, представляющей разум, совесть, закон, моральные и духовные принципы. Высочайший авторитет в библейской системе – Бог, законодатель, олицетворяющий совесть. В процессе развития человеческой расы не было, возможно, другого способа помочь человеку освободиться от кровосмесительных связей с природой и кланом, кроме требования подчиняться Богу и его законам.

Дальнейший этап в развитии человека позволяет ему обрести убеждения и принципы и таким образом со временем стать «верным себе», а не покорным авторитету. В рассматриваемый нами период – библейские времена – и во многие последующие столетия послушание и фиксация не только не являлись идентичными, но были противоположностями; покорность разумному авторитету есть путь, способствующий разрушению кровосмесительной фиксации на доиндивидуальных архаических силах. Помимо этого, покорность Богу есть также отрицание подчинения человеку.

Мы обнаруживаем это в споре Самуила с евреями, которые просили его позволения иметь царя (1 Цар. 8:5), где подчинение светской власти понимается как непослушание Богу: «Ибо не тебя они отвергли, но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними» (1 Цар. 8:7).

Принцип, согласно которому человек не должен быть слугой человека, ясно высказан в Талмуде в законе, сформулированном Рабом, который говорит: «Труженик имеет право отказаться [от работы, т. е. объявить забастовку] даже в середине дня». Раба так интерпретирует эти слова: «Написано: «Сыны Израилевы – Мои рабы; они – Мои рабы» (Лев. 25:55). [Это значит]: но не слуги слугам» (Бава Кама 116b). Здесь право труженика объявить забастовку без предварительного уведомления основывается на общем принципе свободы человека, который воспринимается как следствие исключительного подчинения человека Богу – таким образом, не человеку. Такое же заключение делается в раввинистических комментариях к закону, который гласит, что ухо еврейского раба должно быть проткнуто, если он отказывается от освобождения после шести лет рабства. Рабби Иоханан бен Заккай объяснял своим ученикам: «Ухо это слышало на горе Синай: «Ибо сыны Израилевы – Мои рабы», и все же этот человек пошел и обрел другого господина, поэтому его ухо должно быть проколото, если он послушался не того, что слышало его ухо» [179] . Такие же рассуждения использовались вождями зелотов, самой радикальной националистической группы, в борьбе против римлян. Как сообщает в «Иудейской войне» Иосиф Флавий, Элеазар, один из вождей зелотов, сказал: «Мы давно уже решили не быть подданными ни римлян, ни кого-либо еще, кроме одного Бога, потому что Он один есть истинный и справедливый господин человеку» [180] . Идея рабской зависимости от Бога в иудейской традиции трансформировалась в обоснование требования свободы человека от человека. Власть Бога, таким образом, гарантирует независимость человека от человеческой власти.

Интересный закон содержится в Мишне: «Если [человек] потерял предмет и его отец потерял предмет, [то внимание] сначала уделяется его собственному; если его отец и его учитель – то сначала потере учителя, потому что отец привел его в мир, в то время как учитель, наставляющий его в мудрости, вводит его в следующий мир; но если его отец – мудрец, то первенство принадлежит отцу. Если его отец и его учитель [каждый несет] ношу, он должен [первым] помочь учителю положить ее наземь, а потом помочь отцу. Если его отец и его учитель оказались пленены, он должен [первым] выкупить учителя и затем – отца, но если его отец – мудрец, он должен [первым] выкупить отца, а потом – учителя» (Бава Меция, II, 11).