Незримое, или Тайная жизнь Кэт Морли Уэбб Кэтрин

1911 год

Проснувшись, Эстер некоторое время не может понять, что не так. Она слышит, как Кэт внизу тихонько открывает ставни — легкий стук дерева о дерево, когда они соприкасаются со стенами. Воздух неподвижный и душный, слишком теплый. Кожу слегка пощипывает, разгоряченную и липкую в тех местах, где ее касалась простыня, и мысли текут медленно и сонно. Потом Эстер понимает — она не одна. Впервые за долгое время — она даже не помнит, когда это было в последний раз, — она просыпается раньше Альберта, он лежит в постели рядом с ней, спит на спине, чуть приоткрыв рот и хмуря лоб. Негромкий звук его дыхания нарушает ставшую привычной тишину. Прошло шесть дней с тех пор, как Робин уехал в Лондон, и от него пока нет вестей. И если Альберт волнуется и ждет его с нетерпением, то Эстер довольна и даже счастлива — в первый раз за все последние недели. Она осторожно переворачивается на бок лицом к мужу. Поскольку занавески еще задернуты, свет, проникающий в спальню сквозь плотную ткань, окрашен в густой охряной оттенок. Во сне Альберт сбросил с себя одеяло и лежит, широко и беззаботно раскинув руки и ноги. Эстер с обожанием улыбается, глядя на него, а он бормочет что-то неразборчивое и слегка покачивает головой.

На ночь Альберт надевает длинную, свободного покроя рубаху из выбеленного льна и такие же точно штаны. Теперь его пижама измялась из-за беспокойного сна, собралась складками и скомкалась, ему было бы очень неудобно, если бы он бодрствовал. Эстер протягивает руку и осторожно кладет ему на живот, после чего с изумлением отдергивает ее. У него в паху, под выбеленной льняной тканью, что-то твердое, чего она еще ни разу не ощущала. Альберт снова бормочет, на этот раз совсем тихо. Эстер смотрит на тело мужа, однако, как ни старается, никак не может представить, какой же формы то, что она нащупала, — странное, почти неестественное, как будто вовсе не связанное с расслабленным, распростертым телом. Чувствуя, как учащенно бьется сердце, Эстер с еще большей осторожностью нашаривает пуговицы на штанах Альберта. Ткань грубая, и ей приходится работать обеими руками, и она действует, сосредоточенно закусив губу, чтобы он ничего не почувствовал и не проснулся. Он не чувствует. И наконец Эстер видит. Изогнутый твердый отросток плоти на нежной коже внизу живота: атласная кожица в сетке кровеносных сосудов, насыщенного коричневато-розового цвета, от него исходит мускусный запах, не похожий ни на какие другие запахи мужа.

Эстер замирает, ошеломленная, затем ее охватывает отвращение и страх. Она думает, уж не это ли уродство и является причиной, по которой муж не хочет обнимать ее или по-настоящему близко прижиматься к ней по ночам. Она лежит оцепеневшая, приподнявшись на одном локте, и ее терзают вопросы и сомнения. Однако чем дольше она размышляет, тем понятнее становятся некоторые намеки из писем Амелии, и она начинает догадываться, что это… то самое состояние, которого необходимо достичь, чтобы их тела соединились друг с другом. Наконец-то, в первый раз, она наблюдает его. Осторожно, поглядывая одним глазом на лицо спящего Альберта, она касается отростка, позволяя пальцам легонько пройтись по коже. На ощупь он лихорадочно горячий, гладкий и странный. Альберт тихонько стонет и немного выгибает спину, вздрагивая, словно от ночного кошмара. Эстер думает, не разбудить ли его, но она слишком увлечена исследованием его анатомии. Она обхватывает отросток рукой и легонько сжимает, пробуя его на прочность, пытаясь понять, отчего он такой. Альберт вздыхает, слегка выгибаясь от ее ласки. Непонятный отросток в ее руке словно стал еще тверже, и ей даже кажется на мгновение, что она ощущает в нем биение пульса. Проведя пальцами до самого кончика, который как будто обтянут тончайшей замшей, Эстер улыбается, изумляясь и радуясь тому, что наконец-то узнала что-то новое о муже. Если он стеснялся этого, то теперь, когда она уже все увидела, он ведь больше не станет стесняться? Теплая волна растекается между бедрами и доходит до живота. Поддавшись порыву, Эстер наклоняется и целует его в губы.

Альберт просыпается с резким вдохом, в глазах его отражается совершенное недоумение, как будто он ожидал увидеть перед собой кого-то другого. И это выражение сохраняется, даже когда он слегка отворачивает от нее голову и делает вдох, чтобы заговорить. Эстер до сих пор сжимает рукой его отросток, и она отчетливо улавливает миг, когда он начинает терять свою твердость и размеры его уменьшаются. Альберт отодвигается от нее, выбирается из кровати и суетливо застегивает пуговицы на пижамных штанах.

— Эстер, что ты творишь?! — кричит он, голос его сдавлен, напряжен, то ли от страха, то ли от ярости.

— Ничего особенного, мой любимый, на самом деле все прекрасно… Я так обрадовалась оттого, что наконец-то проснулась рядом с тобой… Мне просто захотелось коснуться тебя, и я увидела… — Она указывает на низ его живота, но улыбка у нее пропадает, когда она видит гневное выражение его лица.

— Замолчи! — отрезает он, наконец-то справившись с пуговицами и с отчаянной поспешностью натягивая халат. Он затягивает пояс с такой яростью, что ему приходится приложить усилия, чтобы тут же ослабить его. — Я запрещаю тебе отныне трогать меня, когда я сплю! Никогда!

— Но, Берти, я всего лишь…

— Нет. Мы не станем об этом говорить! Забудем об этом…

— Я не хочу забывать! Альберт, здесь нечего стыдиться или… смущаться, дорогой. Это же так естественно, — произносит она, все еще надеясь, наперекор мучительным сомнениям, что это именно так. — И я же твоя жена… мы женаты. У нас не может быть тайн друг от друга, ничего такого, чего другой не понял бы… — Она умолкает.

Альберт подходит к окну и широко распахивает занавески, как будто приглашая в дом весь мир, как будто не желая оставаться наедине с женой. Его руки безвольно опущены, пальцы подергиваются.

— Это просто неприлично… бесстыдно трогать меня вот так! — говорит он, и голос его меняется от чувств, которым она не в силах подыскать название.

— Берти, прошу тебя…

— Мы не станем об этом говорить, — повторяет он.

— Но я хочу говорить об этом! Мы должны говорить о подобных вещах, Альберт, иначе навсегда останемся во мраке! — в отчаянии кричит она.

— Что значит — во мраке? Это же ты ввергаешь во мрак наш дом, ты — своей непристойностью!

— Непристойностью? Непристойно для жены касаться мужа? Мужчины, с которым ее соединил Бог? Непристойно желать жить как муж и жена, вместо того чтобы жить… как брат и сестра? Ты носишь сан, Альберт. Я понимаю и уважаю это. Но ты не монах! Какой смысл жениться, если не позволять нам… спать вместе, касаться друг друга, отказываться от детей, Альберт? — Ее голос срывается от волнения.

Альберт стоит и смотрит на нее несколько минут, его челюсть трясется, на скулах желваки.

— Ты не понимаешь… Где тебе понять! — произносит он наконец, его голос звучит жестко.

— Нет, не понимаю. И все больше не понимаю тебя, Берти. Что я такого сделала, чтобы ты так со мной обращался?.. Прошу, объясни мне!

— Я… я же всегда был добр к тебе, разве не так? Был хорошим мужем?

— Да, но…

— Тогда прошу тебя, Эстер, хватит докучать мне этим! Неужели ты хочешь от меня только… физической близости? Неужели так отчаянно нуждаешься в ней, что готова добиться ее исподтишка, когда я не осознаю того, что происходит, потому что сплю? Как самая скверная непотребная женщина?

— Как ты смеешь обвинять меня? Как ты можешь называть меня непотребной женщиной, когда мы женаты больше года, а я до сих пор девственница? — говорит она, хотя ее душат рыдания.

Лицо Альберта бледно и блестит от пота. Вид у него больной.

— Я… Прости меня, — произносит он наконец тихо. Глаза его устремлены вдаль. Он чувствует ком в горле и смотрит на рыдающую Эстер, будто она дикое, не поддающееся пониманию животное. Наконец он разворачивается и медленно направляется в свою уборную, а Эстер, протянув руку, хватает его за край пижамы.

— Альберт, подожди! Прошу, не уходи… Останься, поговори со мной! — умоляет она.

— Ну же, Этти… — невнятно бормочет он. — Мне нужно одеться.

Он удаляется в уборную и закрывает за собой дверь, лицо у него удрученное и одновременно отстраненное.

Стоя в постели на коленях, Эстер зажимает рот рукой и чувствует мускусный запах, оставшийся на коже. Она рыдает и, как ни старается, не может остановиться. Эстер дрожит в жаркой комнате и наконец садится, пытаясь унять дрожь. Но успокоение не приходит, она чувствует лишь опустошение, а за ним и новое, неожиданное понимание, что возбуждение Альберта прошло, когда он открыл глаза и увидел ее. Эстер передвигается на край постели, сидит, свесив ноги. Ей пора подниматься, одеваться к завтраку, но все это кажется таким никчемным. Таким же никчемным, как и она сама.

Кэт слышит улюлюканье раньше, чем видит несчастную жертву толпы. Она пришла в Тэтчем, чтобы отправить письма и посылку от Эстер, и теперь ей пришлось зайти за свежим мясом к мяснику. Это приходится делать чаще, чем раньше, поскольку погода все еще жаркая, а в доме викария мясо теперь хранить негде. Если его держать в колодце больше суток, оно подергивается серебристо-зеленым налетом, становится скользким от влажной пленки, которая липнет к пальцам и испускает острый уксусный запах, вызывающий тошноту. Когда Кэт проходила сегодня мимо баржи Джорджа, ее сердце затрепетало, а в горле пересохло. Однако дверь каюты оказалась заперта, изнутри не доносилось ни звука, и она не заметила никаких следов пребывания там хозяина. Кэт прошла дальше, ощущая легкий трепет в животе — крылья бабочек страха, готовых вспорхнуть. Кэт не понимает, что это значит. В дальнем конце Бродвея, где в широком просвете между рядами лавок образуется подобие недостроенной площади, на шатком деревянном возвышении стоит пухлая женщина. Шляпка не спасает ее от палящего солнца, лицо раскраснелось и лоснится от пота. Дыхание у Кэт перехватывает, когда она замечает, что у женщины за спиной висит, покачиваясь, бело-зелено-пурпурный флаг, у нее над головой полотнище ткани той же раскраски, и ленты тех же тонов вяло болтаются в недвижном воздухе. «Восстаньте! Идите и завоюйте!» — написано на полотнище от руки пурпурными буквами, которые отчетливо выделяются на белой полосе. На транспаранте поменьше, растянутом рядом с ней, написано: «СПСЖ Ньюбери. Велосипедные войска». Облизнув пересохшие губы, ощущая странную тоску — почти такую же, как после смерти матери, пусть и не настолько сильную, — Кэт пробивается через толпу.

Шумят в основном мужчины, хотя к ним присоединилось и несколько женщин. Они смеются, обмениваются замечаниями, стреляют возмущенными взглядами из-под ресниц. У тех людей, которые стоят в передних рядах и, возможно, хотели бы послушать речь, мало шансов что-то разобрать. Пухлая женщина пытается перекричать гвалт, но это ей не под силу.

— Как объясняла сама миссис Панкхёрст… как миссис Панкхёрст сама объясняла, право голоса является первым символом! Во-первых, символом, во-вторых, гарантией и, в-третьих, инструментом! Сестры! Товарищи! Жизнь ваша никогда не улучшится, пока правительство нашей страны не будет подотчетно всем нам! — кричит она, и поднимается новая волна свистков и брани. Ораторша, низкого роста, с короткими каштановыми кудряшками и круглым кротким лицом, кидает беспомощный взгляд на буйствующую толпу. — Голосование — это инструмент, с помощью которого мы можем исправить перекосы в образовании, в законодательстве, в системе занятости, — сейчас и то, и другое, и третье ориентировано главным образом на интересы мужчин! — говорит она, но ее слова теряются в общем шуме. — Говорят, что мужчины и женщины находятся в двух разных сферах бытия: дом для женщин, работа и управление для мужчин, — и сферы эти обозначены самим Богом, а потому остаются отделенными друг от друга. Говорят, что мир политики слишком грязен и груб для любой женщины. Но если дом только выигрывает от нежной заботы и чистоты женщины, в таком случае и публичная жизнь может стать лучше. Если она настолько грязна и груба, так дайте нам вычистить и облагородить ее! — кричит она храбро.

— Тихо! — кричит Кэт, слова сами собой срываются у нее с языка.

— Да заткни свою пасть! — орет мужчина рядом с ней, глядя на Кэт сверху вниз и одобрительно ей улыбаясь.

— Нет… это вы все заткнитесь! Пусть она говорит! Неужели вы не можете просто вести себя прилично? — кричит Кэт.

— Бог мой, да тут еще одна, — бормочет мужчина своему приятелю, отступая от Кэт и окидывая ее холодным взглядом.

— Дайте ей сказать! — снова кричит Кэт, на этот раз громче.

Еще несколько человек оборачиваются на нее. Ораторша храбро продолжает речь, но Кэт больше не слышит ее. Этот комариный писк не в состоянии перекрыть шум толпы, нарастающий, как прилив. Кэт чувствует запах пота, касается чужой влажной кожи. В стоячем воздухе смешанное дыхание людей, жаркие испарения и злость. Мужчина рядом с Кэт и его приятель начинают петь, взявшись за руки и вскинув головы в пародии на мюзик-холльное ревю.

— На острове без женщин смогу прожить, с волками злыми начну по-волчьи выть. В тюрьму заприте — смогу я все стерпеть, но с суфражисткой спать — вот это смерть! — распевают они, после чего разражаются хохотом, радуясь собственному остроумию.

При упоминании тюрьмы Кэт чувствует, как черная ненависть растекается в груди, горькая, словно желчь.

— Заткнитесь! Замолчите вы, шлюхины дети! — выплевывает она в их сторону.

— Сама следи за языком, потаскушка! Не то я тебе устрою, — произносит сквозь стиснутые зубы первый мужчина. Он тыкает пальцем, толстым и грязным, ей в лицо, и она отталкивает его руку.

Как раз в этот миг вопль с помоста на миг заставляет толпу утихнуть. Ораторша с ужасом смотрит на свои белые юбки, теперь в подтеках красного сока. Кто-то из публики запустил в нее подгнившими помидорами, и они прилипли к тонкому муслину: почерневшие семена, ошметки кожицы и мякоть.

— Отличный выстрел! — кричит кто-то из мужчин, к всеобщему ликованию.

— На самом деле я… — Ораторша умолкает. — У меня есть право быть здесь и говорить с вами, и я буду говорить! — собирается она с духом, однако в ее голосе нет той храбрости, какая есть в словах.

Кэт проталкивается сквозь стену людей, и, когда она поднимается на помост, летят новые снаряды. Яйца разбиваются с влажным хрустом, одно ударяет Кэт по руке, когда она распрямляется, разворачиваясь к толпе. Тяжело дыша, она глядит на незнакомую суфражистку, лицо которой искажено страхом. Ее взгляд мечется между Кэт и толпой. Кэт берет ее за руку и разворачивает к полной презрения массе людей.

— Позор вам! Позор всем вам! Мы вас не боимся! Даже не надейтесь, что мы убежим из-за ваших ругательств! Мы не дети! — кричит Кэт, уклоняясь от очередного гнилого плода и пустой бутылки, коричневой и липкой. — Вот так вы отвечаете, когда женщина говорит о своих правах? Бросить в нее какую-нибудь дрянь! Ударить! Не сомневаюсь, что со своими женами и дочерями вы обращаетесь точно так же, потому что только силой мужчины и могут беззаконно править женщинами! — Голос ее делается громче, она задыхается от ярости.

Ораторша испуганно хватается за ее руку.

— Нашим женам хватает ума не орать на площадях о том, в чем они ничего не смыслят! — отзывается кто-то из мужчин.

— А как они могут смыслить в чем-то? В политике, образовании, собственных правах, когда они всю жизнь проводят дома, тупея от домашней работы и однообразия? — вопрошает Кэт.

— Кому же еще тогда этим заниматься? Мужчинам? — Этот вопрос вызывает общий смех.

— Я говорю… — Ораторша пытается вмешаться, однако Кэт стискивает ей руку еще сильнее.

— А почему бы и нет? — кричит она.

Но это становится последней каплей, сыплются новые оскорбления и возражения, и Кэт уже не слышит собственных слов в этой какофонии, хотя кричит в голос. Горло болит, ораторша пытается вырвать руку, но Кэт не отпускает ее; а где-то за спиной она слышит свистки полицейских, затем ее по ногам что-то бьет, и это оказывается дохлая крыса, вонючая, с остекленевшими глазами, с высохшим загнутым языком между зубами, с грязной коричневой шерстью, на которую почти тут же садятся мухи. От крысы разит сладким, кислым, гнилым, и на мгновение Кэт осекается и сжимает зубы, чтобы не вдыхать эту вонь.

— Боже мой! — в ужасе произносит ораторша, кровь отливает у нее от лица. Она грузно оседает, взгляд становится бессмысленным, ноги расползаются крайне неизящно.

По толпе проходит смешок, и Кэт скрежещет зубами от ярости. Пнув крысу ногой, она наклоняется, сгребает остатки яиц и овощей и запускает все обратно в толпу, выкрикивая в адрес всех собравшихся неистовые проклятия. Она целится пивной бутылкой в голову мужчины, глаза которого лучатся весельем, и он вынужден быстро присесть. Бутылка разбивается вдребезги у него за спиной, и он дергается, когда один осколок впивается в щеку, оставляя крошечный порез.

— Может, теперь перестанешь улыбаться, сукин сын! — орет Кэт.

Она держится, сколько может, перебрасываясь оскорблениями и помидорами с гогочущей толпой, пока грубые руки не хватают ее и не уносят, хотя она бьется, извиваясь как змея.

Плечи у Кэт болят, и она осторожно трогает их. Закатав рукава, она обнаруживает синяки от пальцев, похожие на язвы неведомой чумы. Камера в полицейском участке прохладная, стены сложены из толстого камня и выкрашены кремовой краской, которая вздулась и растрескалась в некоторых местах, образовав неровные углубления. Кэт не в силах оценить выдавшуюся передышку. Она не может даже испугаться того, что сильно рискует своим положением, сильно рискует всем, дав волю своему гневу. Кэт безмолвно сидит на жестком деревянном стуле и таращится в крошечное окно с грязным стеклом за крепкой металлической решеткой, гоня мысли прочь, чтобы не удариться в панику. Она должна быть где угодно, но только не запертой в камере. Горькая желчь жжет горло, холодный пот стекает по груди к животу, на пояс юбки. Если она станет об этом думать, о том, что ее заперли, она может лишиться рассудка — сгорит как спичка в огне страха, не оставив ничего, кроме золы, кроме своих обгоревших останков. Сосредоточенно хмурясь, Кэт убеждает себя, что находится в каком-то другом месте…

Дом, где она выросла. Ее мать только что снесли по лестнице к катафалку. Сначала Кэт выжидала и никому не говорила, что мать умерла. Она не знала, что будет теперь делать, не хотела начинать новую жизнь без нее. Мать говорила, что, когда настанет время, за ней кто-то придет. Кэт избегала этого разговора, пыталась увильнуть от него, однако мать настояла: глаза ее лихорадочно блестели, белки приобрели серый оттенок, зрачки расширились до предела в полутемной комнате.

— Нет, ты должна меня выслушать. Это важно. Когда настанет время, придет женщина и заберет тебя с собой. И ты пойдешь с ней и будешь делать то, что она скажет. Понимаешь? Все уже улажено. Это лучшее, что я могу для тебя сделать. О тебе позаботятся. Наш Джентльмен… — Она умолкла, ее голос был едва громче шепота, и она боролась, пытаясь сдержать приступ кашля. Кэт невыносимо было видеть, какую боль причиняют матери эти приступы. — Это хороший дом. Джентльмен… — снова начала мать, однако на этот раз приступ кашля не дал ей договорить, а после него она была слишком обессилена, чтобы продолжать разговор.

Поэтому, когда она умерла, Кэт выжидала. Выжидала, строила догадки, однако ей было все равно, что случится дальше. На следующее утро зашла соседка и увидела, что мать умерла. Когда ее увезли, в дверях появилась странная женщина. Черное пальто наглухо застегнуто, лицо под волосами стального оттенка совершенно неподвижно. Казалось, она за всю жизнь ни разу не улыбнулась.

— Ты пойдешь со мной, юная леди. Это понятно? — спросила она. Кэт безмолвно кивнула. — Твоя мать, упокой Господи ее душу, обо всем договорилась. А теперь иди и уложи свои вещи. Об остальном позаботятся другие. Собирайся, — сказала женщина.

Кэт не хотела. Она желала бы остаться с матерью, пусть даже запертой в ящике, пусть даже с телом, ставшим пустым, молчаливым и неправильным. Она не хотела идти с этой женщиной с неприветливым лицом, тонкими поджатыми губами и паучьими пальцами. С миссис Хеддингли. Однако мать велела идти, и она пошла…

Когда некоторое время спустя дверь открылась — Кэт понятия не имела, сколько времени прошло, — она была все еще в мире своих грез. Только когда констебль стал трясти ее за плечо, осторожно, как будто она может разбиться у него под рукой, Кэт заморгала. Повернув голову, она слышит, как он говорит:

— Поторопитесь, у меня полно дел. Или хотите остаться здесь? — Дверь у него за спиной открыта.

Кэт мгновенно вскакивает, молча выбегает наружу и сталкивается с Джорджем.

— Кэт, успокойся, девочка моя! С тобой все в порядке? Ты не ранена? — спрашивает он, с легкостью удерживая ее могучей рукой, иначе она пронеслась бы мимо него, на солнечный свет.

— Джордж, меня заперли! — выдыхает она.

— Тише, тише, я знаю. Но теперь ты на свободе. Успокойся, Кэт. Оглядись по сторонам, — говорит он негромко.

Кэт подчиняется и глубоко вздыхает. Она в главном помещении полицейского участка, за спиной Джорджа входная дверь широко открыта, и улица за ней головокружительно-яркая.

— Вы меня отпускаете? — спрашивает она констебля, который только что вывел ее из камеры.

— На этот раз да. Но ведите себя осмотрительнее, слышите меня? До меня уже доходили слухи о вас, мисс Морли. Мне ни к чему ваши выходки, вы меня понимаете?

— Но… Ей же не давали и слова сказать. У нее есть право говорить! И… они бросали в нас всякой дрянью… Даже дохлую крысу бросили! В беззащитных женщин! — выкрикивает она. — Вы собираетесь арестовать того, кто это сделал?

— Если бы я знал кто, да, я арестовал бы его. Но должен признать, вы не кажетесь мне такой уж беззащитной. По счастью, миссис Хевер выступила в вашу защиту, она сказала нам, что вы просто пытались оградить ее от… негодования толпы. И Джордж Хобсон тоже… поручился за вас. Так что можете идти. — Он рассеянно скребет усы. Лицо его лоснится, на тугом воротничке рубашки пятна пота. — Ну и жара, — бормочет он. — Это из-за нее народ бесится. Ступайте, и чтобы я больше вас здесь не видел. В следующий раз это может не сойти вам с рук. — Он отпускает их.

Джордж выводит Кэт из участка, пока она не успела снова раскрыть рта.

Минуты две они шагают в молчании. Бродвей опустел, солнце клонится к западу. Его диск становится все больше и приобретает медовый оттенок. В конце улицы кое-где еще валяются остатки мусора, которым швыряли в ораторшу. Кэт чувствует запах собственного пота, острый и отвратительный. От страха, который охватил ее в камере, а не от жары. Джордж идет, опустив глаза, плечи у него напряжены. Кэт осторожно смотрит на него, пытаясь определить, о чем он думает.

— Ты за меня поручился? Что это значит? Что ты им сказал? — спрашивает она неуверенно.

Джордж пожимает плечами, опускает одну руку в карман, затем снова вынимает.

— Я сказал, что ты моя женщина, — отвечает он угрюмо. — Сказал, что буду удерживать тебя от глупостей.

На этот раз Кэт не может удержаться от улыбки.

— Неужели? — Она игриво толкает его локтем. — Хотела бы я посмотреть, как ты будешь это делать.

Однако Джордж не улыбается в ответ. В глазах у него тревога.

— Прошу тебя, Кэт. Второе ручательство будет мне не по силам, — отвечает он, но тут же умолкает, плотно сжимая губы.

— Будет не по силам? Что ты имеешь в виду?

— Ничего. Забудь, что я сказал.

— Джордж, тебе что, пришлось заплатить им, чтобы меня выпустили? — спрашивает она шепотом.

Джордж пинает камешек на дороге, отправляя его на обочину.

— Может быть, тебя и так выпустили бы. Только позже или завтра. Но может быть, и нет.

— Сколько?

— Не важно.

— Сколько, Джордж? Скажи мне, — упрашивает она.

— Не скажу. Достаточно, — отвечает он наконец.

Кэт останавливается, виновато повесив голову; она смотрит на собственные ноги в пропыленных туфлях, и они расплываются от слез.

— Но… как же твоя лодка, Джордж? Ты не должен был этого делать! — говорит она, и слова застревают в горле.

— Пришлось, Кэт. Иначе тебя заперли бы! Я же знаю… знаю, что с тобой будет… Я не мог этого допустить.

— Но ты не должен был! Я не смогу расплатиться с тобой. Мы никогда не вернем эти деньги!

— Я сам верну. Просто потребуется больше времени, — отвечает он мрачно. — Может, продам кольцо, как ты предлагала. Если ты не хочешь его носить. Много за него не дадут, конечно, но для начала сойдет.

— Джордж… — шепчет она, поднимая на него глаза. Она обхватывает его, не волнуясь о том, что их могут увидеть, прижимается лицом к его груди, ощущая сквозь рубашку массивное тело, слыша звучное, размеренное биение его сердца. — Я не хочу замуж, но ведь я и так твоя женщина. Как ты и сказал. Если я тебе еще нужна… — Ее слова звучат приглушенно и печально.

Джордж берет ее за плечи, слегка встряхивает:

— Конечно нужна! Ты всегда будешь мне нужна, ты, и только ты! Я никогда не видел такой женщины. Но мы должны обвенчаться, Кэт! Я хочу, чтобы ты стала моей женой. И это грех не…

— Грех? Я не верю в грех.

— А я верю. И Господь тоже верит. Выходи за меня, Кэт! — говорит он, обхватывая ее лицо ладонями и не позволяя ей отвести взгляда.

Однако в глазах Кэт он читает отказ, и она понимает это и потому молчит. Она непреклонна.

— Я найду денег, чтобы вернуть их тебе, Джордж, да, я найду! — твердо говорит она, когда он качает головой. — Обязательно найду. И я твоя, хочешь ты этого или нет, — прибавляет Кэт и ужасается тому, что больше всего боится его отказа.

Эстер слышит снизу голос миссис Белл, громкий и резкий, который разносится по лестнице, и понимает, что это Кэт наконец-то вернулась из Тэтчема. Прошло уже пять часов с тех пор, как ее отправили за мясом и на почту. Приказав себе успокоиться, Эстер спускается по лестнице и слышит конец тирады:

— …и в довершение ко всему ты являешься обратно без говядины! И что я должна готовить на ужин, когда нет говядины? Отвечай мне, мисс Пустая Голова!

— Я же извинилась… Меня задержали! Я ничего не могла поделать, а лавка мясника к тому времени уже закрылась…

— Извинениями не накормить пять человек! Ты никчемная неумеха, Кэт Морли, и вот что я тебе еще скажу…

— Миссис Белл, успокойтесь, — произносит Эстер как можно сдержаннее.

Экономка с видимым усилием умолкает, тряся своими подбородками, ноздри ее раздуваются, лицо полыхает гневом. Эстер и сама готова сбежать подальше от ее сверкающего взгляда. Кэт же, напротив, выглядит бледной и изможденной, одежда на ней измята и вся в пыли, волосы выбились, заколки потерялись.

— Кэт, не могли бы вы пойти со мной? — произносит Эстер и направляется к лестнице.

В какой-то миг ей кажется, что девушка за ней не идет, но, когда она оборачивается, оказывается, что та следует за ней совершенно беззвучно. Больше похожая на привидение, чем на живого человека.

Эстер приводит ее в гостиную и поворачивается к ней, скрестив руки на груди. Последние три часа ослепительно-яркого дня она репетировала полную упреков речь, поскольку никогда еще не произносила ничего подобного, во всяком случае не произносила вслух. И вот теперь, когда дошло до дела, подготовленная речь кажется неуместной. Кэт стоит, слегка покачиваясь, лицо у нее отсутствующее, лишенное выражения. Эстер замечает кровь, запекшуюся под обломанными ногтями, и пурпурно-серый синяк, расползающийся по ключице, часть которой видно в вороте блузки. Две пуговицы от блузки оторваны.

— Господи, детка! Что с вами случилось? — восклицает она, переполненная уже не гневом, а тревогой. — На вас кто-то напал?

Кэт моргает и длинно вздыхает. Эстер кажется, будто она видит мысли, быстро мелькающие в этих черных глазах, как будто девушка тщательно подбирает слова ответа.

— Можно и так сказать, мадам. Я приношу извинения за то, что так опоздала и не принесла мяса к ужину…

— Забудьте о мясе. Миссис Белл придумает что-нибудь, я не сомневаюсь. Только расскажите, что случилось?

— Там в городе я увидела женщину… Она выступала перед толпой. Ее зовут миссис Хевер. Но толпа орала, ей не давали и слова сказать. Ее обзывали разными словами, в нее швыряли гнилыми овощами и… и даже дохлым животным, мадам, из-за чего она лишилась чувств. Я вступилась за нее.

— Вы вступились за нее? Как это?

— Я… я встала с ней рядом, я… потребовала, чтобы ей дали высказаться. Только меня не послушали. Явилась полиция, и мне пришлось ждать в участке, пока… не пришла миссис Хевер, которая заступилась за меня. Тогда меня отпустили. И я никак не могла прийти раньше, мадам, иначе пришла бы, — говорит Кэт, и слова ее звучат вполне искренне.

Первый раз за все время Эстер видит на ее лице вполне определенное, недвусмысленное выражение — тревогу. Девушка сильно обеспокоена чем-то.

— Я понимаю. Но только скажите мне, о чем, собственно, говорила та женщина? Или пыталась сказать.

— Она… она из отделения Социально-политического союза в Ньюбери. Приехала, чтобы рассказать о праве женщин на голосование, — неохотно отвечает Кэт.

— Ясно, Кэт, — вздыхает Эстер. — Так дело не пойдет. Это все уже было у вас в прошлом и пусть там остается. Нет-нет, я понимаю, что вы действительно проявили благородство по отношению к этой миссис Хевер, и, похоже, добрые жители Тэтчема были далеки от христианского великодушия. Но хотя мы с мужем согласились взять на работу горничную с сомнительным прошлым, я не думаю, что мы можем позволить себе горничную с сомнительным настоящим. Вы меня понимаете? Теперь, когда вы наша горничная, вы не можете быть суфражисткой, Кэт. Я вынуждена настаивать. Забудьте об этом. Так не пойдет…

— Я не могу изменить своего образа мыслей, мадам, — отвечает Кэт, и голос ее звучит тихо, но напряженно из-за переполняющих ее чувств. — Я не могу принимать участия в их деятельности, но я должна иметь право думать так, как считаю правильным!

— Что ж, ваши мысли действительно принадлежат только вам, хотя мне они кажутся совершенно неестественными…

— Нет ничего неестественного для женщины в желании быть хозяйкой собственной жизни, собственной судьбы, мадам… Нет ничего неестественного в том, чтобы желать лучшей доли себе и своим дочерям…

— Наверное, они желают именно этого. Однако их воинственная тактика… их неженское поведение всего лишь доказывают, что слабый пол не способен ни к участию в управлении, ни к политике. Женщины принесут больше пользы, если, заключив крепкий брак, станут побуждать своих мужчин к тому, чтобы те делали страну лучше для всех, в том числе и для женщин. Мы же ангелы по сути своей, Кэт, а не воины на поле битвы. Господь послал нам такую долю, и она не изменится. Я не сомневаюсь, что, облагораживая своего мужа, смягчая его сердце, нежностью успокаивая мужской пыл, женщина достигнет гораздо большего, чем если она будет бить стекла и вести себя как головорез… — Эстер переводит дух и смотрит на Кэт, но видит на лице девушки нечто похожее на жалость или же презрение. Та быстро прячет свои чувства и окидывает Эстер своим обычным пустым взглядом. — Ступайте и приведите себя в порядок. Я вижу, что вы устали. Я освободила бы вас на вечер от работы, однако к ужину должен вернуться мистер Дюрран, боюсь, нам потребуется ваша помощь. Даю вам полчаса, чтобы умыться и отдохнуть, и больше не будем об этом. Но только чтобы это было в последний раз. Какое счастье, что сегодня мой муж навещает своих прихожан и ничего не знает.

— Значит, Робин… мистер Дюрран снова приезжает? — спрашивает Кэт.

Эстер пристально смотрит на нее, и, хотя на лице Кэт все то же отсутствующее выражение, в глазах горничной отражается какое-то чувство, какого Эстер не может понять.

— Приезжает, да, — отвечает она, не в силах скрыть неприязни. Голос ее становится более высоким, и фраза звучит резче, чем Эстер хотелось бы.

— Вы, наверное, очень рады, — отзывается Кэт, брови и уголок рта у нее вздрагивают, и ее слова звучат иронично.

Щеки Эстер слегка розовеют, и она не знает, что ответить.

— Еще бы, — произносит Эстер.

Когда Кэт отправляется к себе, Эстер подходит к окну. Наконец-то, думает она, ей удалось разобраться с маленьким недоразумением спокойно и разумно и равновесие восстановлено. Содержать дом в порядке, поддерживать в слугах бодрость духа, чтобы вся работа исполнялась как будто сама собой, — это тоже в большей степени обязанность жены. Нехорошо, чтобы муж видел, как делается домашняя работа, как стирается белье, как слуги перебраниваются между собой или получают выговор от хозяйки. Она рада, что Альберта не было дома и она смогла все благополучно уладить без него, подальше от колючего взгляда Софи Белл. Она смотрит на опаленный солнцем сад, где ее бордовые розы роняют на лужайку лепестки, похожие на застывшие слезинки.

Не получается. Эстер не может убедить себя даже этими рассуждениями, будто рада сегодняшнему отсутствию Альберта. С тех пор как Эстер разбудила его лаской, оказавшейся нежеланной… с тех пор как открыла для себя некую часть его анатомии, прежде являвшейся для нее полной загадкой, он проводит больше времени вне дома, чем дома, и снова увлекся ранними прогулками. Проснувшись сегодня затемно, она обнаружила, что муж уже ушел. Она понятия не имеет, куда он ушел, зачем, потому что он больше не рассказывает ей о своих планах на день. Эстер наблюдает, как черный дрозд расклевывает улитку на плитках дорожки. От резкого тук-тук-тук последних ударов ее мысли как будто покрываются трещинами, раскалываются, лишаясь смысла. Что-то пошло очень и очень неправильно, вбив клин между ней и Альбертом, однако она не может сказать, что именно, и не видит способа все исправить.

Кэт нарочно не смотрит на Робина Дюррана, прислуживая за ужином. Викарий необычайно оживлен. Нос и щеки у него обгорели на солнце, отчего кажется, будто лицо пылает от волнения. Он задает один вопрос за другим: с кем теософ беседовал, и что ему ответили, и каков будет их следующий шаг в грандиозном деле донесения истины до широких масс, и не хочет ли Робин просмотреть статью о совершенных ими открытиях, над которой работает викарий? Ответы Робина звучат вяло в сравнении с живыми вопросами викария, и лишь огромным усилием воли Кэт отказывается от попытки взглянуть на него, чтобы прочесть на его лице правду, которая, как она понимает, не прозвучит в словах. Кэт знает, где его искать, и позже, когда она выходит во двор, он уже ее ждет в дальнем углу, курит и, сгорбившись, вышагивает из стороны в сторону.

— Ну как? Проглотили они вашу ложь? — спрашивает его Кэт, безрадостно улыбаясь.

Робин бросает на нее испытующий взгляд, резко раскрывает пачку с сигаретами, предлагает ей. Она берет, сует сигарету в рот, а он подносит огонь, прикрывая спичку ладонью от свежего ветерка, который резвится во дворе, неся благодатную прохладу.

— Вас послушать, так я просто ужасен, — замечает он рассеянно.

Робин переступает с ноги на ногу, как будто ожидает, что ему вот-вот придется бежать или драться.

— Разве это не так?

— Нет! Все, что я создал, — это портрет истины. Материальное подтверждение, необходимое для тех, кто не хочет принимать нематериальные доказательства…

— Вы создали. Все ваши дела можно назвать одним словом — ложь. И вы сами это знаете, — отвечает Кэт учтиво.

Она делает долгую затяжку, выдыхает голубой дым в движущийся воздух. Робин улыбается, затем издает короткий смешок.

— А знаете, я почти рад слышать, как вы это говорите. Такое решительное отрицание после нескольких дней разнообразных иносказаний, уклончивости и неуверенности, — говорит он.

— Значит, они не купились?

— Некоторые да, но не все; некоторым очень хотелось бы, но они не способны; некоторые не хотят, однако находят это вполне возможным… — Он качает головой. — Нет, все пошло не вполне так, как я надеялся. Кажется, им требуется больше подтверждений.

— Больше? — спрашивает Кэт, тут же настораживаясь.

— Возможно, вы снова понадобитесь мне, Кэт. Некоторые члены Общества намекнули, что… образ элементаля был нанесен на пластину до проявки. Я пытался объяснить им, что я не художник. Но, наверное, они решили, что у меня мог быть сообщник. Вероятно, они пришлют кого-нибудь понаблюдать за процессом проявки следующей серии фотографий, если мне посчастливится еще раз встретиться с элементалем и запечатлеть его, — отвечает он, позволяя намеку повиснуть в воздухе.

— Вот интересно! Наверное, непросто будет объяснить, что я делаю на лугу в парике и в шифоновом балахоне.