Поцеловать небеса. Книга 1 Тен Юта

– Ну, ну. Зимы здесь лютые. Что ж, у тебя даже шубейки нет?

– Нет. Заработаю – куплю.

Каждую субботу Венька отправлял меня на рынок за продуктами. Ему было все равно, какая там температура, он просто хотел есть. И вот однажды, проходя через сквер, неся в руках два огромных пакета с едой, под напором ледяного обжигающего ветра, я отморозила себе и пальцы, и кончик носа. Было так больно, что, по приходу, я немедленно разрыдалась в Венькино плечо. Из -за моей любви к выпивке он стал ограничивать мой доступ к деньгам, а значит, не могло быть и речи о покупке теплой одежды. Я проходила раздетая целый месяц, пока он не сжалился надо мной, и не выделил мне шестьсот рублей на страшненькую темно -коричневую искусственную дубленку, в которой нельзя было никого соблазнить. Она черствела на морозе, подтягивалась и замирала колом на моем мерзнущем теле. Но тогда эта покупка стала самой желанной и приятной из всего, сделанного Вениамином для нас.

Моя жизнь там, в хрущевке, становилась все более тягостной. Задувал изо всех щелей знакомый ветер перемен, меня манило и тянуло в неведомые дали. Я никогда не была, не есть, и не буду обывателем. Хорошо ли это? Не знаю. Но, вволю нацарствовавшись в королевстве относительного покоя и тепла, я поняла, что вполне готова двигаться дальше. Я физически не могла стоять на одном месте.

Итак, театр. Я решила сходить туда. Но только не на спектакль, а для трудоустройства. Кем? Да, кем угодно и на любую зарплату! И предчувствия, что именно там мое место, не обманули меня. Таким образом, состоялась очередная судьбоносная встреча, которая положила начало следующей главе моей неброской жизни.

Глава 24

Все происходящее в театре поразило своим великолепием и одновременно – слаженной простотой. Эти огромные проходы, кулисы, специфический запах, присущий одному только театру! Эти открытые люди с горящими глазами, идущие легко на любые жертвы и перемены ради искусства! Сразу вспомнилось мое развеселое детство, когда я, как одна из лучших учениц хореографического училища, принимала участие в балетных постановках воронежского театра оперы и балета. С первых шагов по закулисью я почувствовала себя словно рыба в воде. Мне так захотелось стать причастной к происходящему!

– Пройдите к Лисовскому Валентину Мефодьевичу, начальнику светового цеха. Вас сейчас проводят.

Театральная вахтерша дала мне в сопровождение щупленького паренька. Впоследствии, я узнаю, что это Ванечка, монтировщик сцены. Один из многих моих будущих друзей.

И вот мы идем сложными витками и загогулинами, через темную сцену, через запутанный каскад коридоров, потом вниз по лестнице и сразу попадаем в небольшую темную каморку «папы Валентина», предназначенную для работников со сценическим светом.

– Спасибо, – говорю я Ивану, а Лисовскому, – Здравствуйте.

– Здрасьте, здрасьте! – басовито тянет он в ответ.

Передо мной, за маленьким письменным столом, восседает начинающий седеть мужчина лет пятидесяти, крупный, властный, со смешливыми глазами, которые рассматривают меня настолько пристально, что это уже становится неприличным.

Я сразу поняла, от чего будет зависеть исход нашей беседы. Я обязательно должна ему понравиться.

Лисовский, с первых минут, поразил меня какой-то непомерной широтой натуры, редким чувством юмора, того черненького, саркастичного, который не бывает безобиден. В прошлом, и даже в будущем, я никогда больше не встречу такого монументального человека, так много впитавшего в себя, человека-махину, знакомого со всей театральной элитой, включая покойного Владимира Высоцкого. Он не мог не понравиться мне. Он был великолепен! Я оценила его сразу, одним рывком, наголодавшись по подлинному интеллекту, искрометным шуткам и адекватным речам. Я припала к нему жадно, как путник к ручью после знойной пустыни и захотелось прошептать: «Как долго я тебя искала…»

Оглянувшись на прошлое, которое еще сегодня утром было настоящим, я увидела, что зыбкий, намалеванный мною на песке портрет идеального Вениамина, ежеденно-тщательно подправляемый мною, вот-вот накроет и смоет неотвратимо надвигающимся приливом. И было уже невозможно из этой минуты вернуть себя во вчера…

– Работа у нас не трудная, но ответственная! Напортачила, ошиблась кнопочкой – результат сразу на сцене. Получишь и от актеров, и от помрежа, и от меня. Учить буду сам две недели. Потом сдашь экзамен. Если сдашь, то считай, что принята на работу осветителем восьмого разряда. Ну, как? – спросил он, выдержав актерскую паузу.

– Я согласна, я очень хочу работать в театре! И память у меня хорошая. Думаю, что все получится.

– Да ладно! Все так говорят. А потом посадишь за пульт – плавают как котята. Посмотрим. Навидался я здесь всякого…

Я вежливо промолчала.

– У тебя какое отчество? – спросил вдруг Лисовский.

– Петровна.

– Петровна, а ты замужем? Дети есть? Ты, вообще, как в театр попала?

– Муж гражданский Веня. Дочка Маша восьми лет. А сюда пришла просто так, наудачу…

– Значит, ты удачливая? А муж, значит, Веня, – протянул он с издевкой, – И дочка есть… Плохо, а то бы замуж тебя взял. Мне наследство девать некуда. Токо я и мама моя.

– Ну и шутки у вас, – покраснела я.

– А кто шутит? Я вижу, девка ты хорошая, познакомились бы поближе, а там – все возможно. Ладно, посмотрим… Пошли, покажу тебе операторскую кабину и пульт. Чего ты какая грустная все время?

– Я серьезная. Я на работе.

– Сейчас покажу тебе работников, которые вообще не знают, где они. Ты в нарды со мной сыграешь?

– Научите?

– Научу.

Лисовский нравился мне все больше и больше, хотя меня могли просто проверять или выводить на эмоции. Но мне так хотелось, чтобы хоть малая малость из сказанного им оказалась правдой. Валентин был просто создан для власти. Умный, харизматичный, требовательный до безумия, настоящий царек среди людишек, не годных ему и в подметки. «Самодур», – шептали ему вслед.

– Валя, как ты так живешь? Тебя ведь все ненавидят! – спрошу я его однажды.

– Петровна, знаешь, что самое страшное для меня? Любовь Етих, – показывал он рукой в сторону проходящих мимо рядовых сотрудников, – Пока они ненавидят, я знаю, что живу и делаю все правильно. А если полюбят, то смерть… Значит, я стал одним из них, быдлом. Понимаешь?

И я его поняла. Он произнес вслух то, что еще не сформировалось, но было почти готово в моей собственной голове.

«Ети» – так звал он всех, кто находился в его подчинении. Заслужить одобрения Лисовского было практически невозможно. Но если он хвалил кого-то, это дорогого стоило. Его поощрение оценивалось выше любой звонкой монеты. Ведь Валя был профессионал высочайшего класса, гений в своей сфере.

Пульт светового управления находился в зрительном зале, за самым последним рядом кресел. Странно, я никогда раньше не обращала внимания на техническое оснащение театров. Оно и неудивительно. Мы воспринимаем театральное зрелище как целостную картину, не разделяя его на отдельные детали.

Сам пульт был венгерского производства, содержал в себе более пятисот микшеров и кнопочек, и всего шесть из них программировались на определенную световую картину. Это означало, что если спектакль имеет более шести световых перестановок, то программы пульта надо менять быстро, незаметно, четко и уверенно. Вот здесь и скрывался самый основной подвох работы осветителя. Время от времени «косячили» все, даже работники с десятилетним стажем. И тогда на сцене начиналась подлинная вакханалия, состоящая из внезапных дерганых вспышек, или полной непроницаемой тьмы. Да, бывало всякое…

И вот мы впервые подошли к пульту. Лисовский сразу представил меня всем, имеющим отношение к освещению.

– Это – Николай, наш программист. Оленька Иванова – старшая здесь, после меня, конечно. Ольга Подушко, стажер, как и ты. Слушай, Подушка, у тебя правда такая фамилия, или ты издеваешься над нами?

– Ну, такая фамилия. Вы же документы смотрели! – Ольга явно не в первый раз отвечала на подобный вопрос. Она злилась, что доставляло небывалое удовольствие Валентину.

«Садюга», – подумала я.

– Ладно, я старый, мог и забыть… Буду вас учить работе, кто лучше освоит, того и поставлю на восьмой разряд. А кто не справится – пойдет на шестой, почти в два раза дешевле, – он пристально наблюдал за нашей реакцией, что заметно развлекало его.

Он любил сталкивать людей лбами. Если судить справедливо, Подушко была неконкурентной во всех отношениях. Невысокая, критично сутулая, с обесцвеченными кудряшками на голове, жительница частного сектора, вся она пахла той затхлой сыростью, которую несут в себе только лишь деревенские избы, и от которой так долго бежала я. Она пришла сюда далеко не по велению сердца, а просто по чьей-то подсказке на стабильный твердый оклад. День прошел, и зарплата в кармане. Мое появление так сильно расстроило ее, что она покраснела.

– Мы так не договаривались, Валентин Мефодьевич! Вы же мне обещали!

– Обещал! А ты за три дня ни на сантиметр не продвинулась! Плаваешь в микшерах и световых группах. Извини, это здоровая конкуренция. Делай получше уроки! А вот еще три клоуна, Петровна. Смотри! – он показал рукой на сцену через большое окно операторской.

– Хокин, Суворов, Бэб, давайте на сцену! – прокричал он в громкую связь.

На сцену вышли трое ребят осветителей. Хокин – балбес высокопоставленных родителей с интеллектом и внешностью товарища Шарикова, Сашка Суворов, удивительно красивый мальчик, брюнет с волосами немного выше плеч и огромными карими глазами, а Бэб – просто Бэб, без особых примет и грехов.

– Вот Ети ребята помогают, что называется, «ставить» свет, носить аппаратуру и очень рвутся работать за пультом! А сами, сразу после световой монтировки, уже исчезают в неизвестном направлении. Одним словом, клоуны, забытые здесь каким-то цирком…

Мальчишки на сцене картинно поклонились и снова исчезли за кулисами.

Тем временем Оленька Иванова что-то усердно писала в толстенной тетради.

– Пишет партитуру света, – с почтением произнес Лисовский. – Каждый спектакль, как музыкальная пьеса. Не запишешь – не состоится. Партитура – самое главное для вас. Буду строго спрашивать за это.

Оленька Иванова была настолько маленького роста, что в ее сорок шесть лет выглядела едва ли на тридцать. Немного не от мира сего, всегда без прически и макияжа, она умудрилась таки отхватить себе мужа младше себя почти на десять лет – Розгина. Алик Розгин работал в театре звукорежиссером, прямо над нашей головой.

Программист Николай был скромен, морально устойчив, носил очки в роговой оправе, не пил и не курил. Коля был настолько холост, что вызывал даже жалость. Но жалости он не принимал, так как считался здесь самым умным. Он, единственный после Лисовского, имел доступ к новому немецкому супер-пульту, который мы использовали только для спецэффектов. Одним словом, я оказалась в самом центре творческой шатии-братии. Кто-то мне сразу понравился, кого-то так и не смогло принять мое несговорчивое сердце. Эти люди были настолько разными, что при любых иных обстоятельствах вообще вряд ли собрались бы вместе за одним столом. Но здесь, в этом круглосуточном реалити-шоу, они участвовали ежедневно, объединенные одной лишь любовью к чистому искусству. К концу этого необыкновенного дня стало понятным, что Лисовский заполучил в свое царство еще одну преданную подданную – меня. Я пришла сюда не на день и не на два. В театре я почувствовала себя ровно на своем месте. Теперь мне было очень трудно возвращаться назад, в хрущевку, к людям, не имеющим более ничего общего со мной. Как же быть? На прощание Лисовский сказал:

– Тебе надо обязательно сделать постоянную прописку. Без нее, при всем уважении, я не смогу принять тебя на работу. Господи? Так как же быть? Веня! Помоги!

Глава 25

– Ее прописать? – визжала Тая на маленькой кухне, – Никогда! Она ж квартиру отымет!

– Тетя Тая, я устроюсь и сразу же выпишусь. Ну, хотите, поклянусь своей дочерью? Не берут меня без прописки. В чем моя вина?

– Мам, давай пропишем, я потом заберу ее паспорт и выпишешь ее сама. Давай! Не ори! Куда она без документов?

Я была согласна на все, лишь бы получить то, что требовалось – пропуск в прекрасный мир, где меня уже ждали. Мы приобрели две бутылки водки для Гоши, как для законного совладельца квартиры, и сомнительной группкой из четверых человек отправились в ЖЭК. К моему удивлению, через три дня я предъявила Валентину паспорт, заполненный по всем правилам.

– Да у тебя хватка! Молодец! Но ты – темная лошадка… Как ты попала в Р.? Расскажи.

– Вы все равно не поверите. Случайно. Если устроюсь к вам на работу, обязательно расскажу.

Две недели пролетели незаметно. Я и Подушко ходили на обучение с одиннадцати до трех часов ежедневно. Лисовский искренне верил в меня, и я не могла не оправдать его надежд. Я твердо выучила все софиты и порталы, световые группы и устройство прожекторов. Валя заигрывал со мной, флиртовал на глазах у будущих коллег, что заведомо отдаляло меня от них.

– Вот вы как с новенькими! Со мной так не разговаривали, – на правах «деда» частенько возмущалась Подушко.

– Молчи ты, прости Господи! Иди, учи микшера. Завтра у вас экзамен, – отрешенно отвечал Валя.

Наутро я тряслась как канадский кленовый лист в ноябре. Моя феноменальная память не могла меня подвести, но волнение все усиливалось, словно перед премьерой.

Лисовский решил экзаменовать нас двоих прямо возле пульта, гонял туда и сюда по всем вопросам, многие из которых даже и не поднимались в процессе обучения. Но через десять минут испытаний я уже заметно успокоилась и увидела, что мои шансы значительно выше Ольгиных. Валя улыбался мне, хвалил одними глазами, а после окончания «тест-драйва» с облегчением произнес:

– Петровна – восьмой разряд. Подушко – шестой. Не обсуждается.

Сказал и вышел прочь из операторской, словно и не было ничего…

Ольга незлобно заурчала, а я все сидела молча, поглаживая кнопочки пульта, смотрела вглубь полутемной сцены, на которой шла репетиция нового спектакля, мечтательно прикрывала глаза и была абсолютно счастлива.

А вечером я с гордостью сообщила всем домашним:

– Меня приняли на работу в театр. Осветителем.

– Какая же там зарплата? – спросила Тая.

– Триста рублей плюс премиальные.

– Ну, все лучше, чем ничего.

– Мам, а ты меня в театр возьмешь? – ласково спросила Маша.

– Конечно, возьму. Только из-за тебя туда и пошла.

Здесь, в этой квартире, мне было некому рассказать о своем великом открытии: оказывается, есть и другие люди, люди, которые думают, говорят, дышат так же, как я сама. Как долго я их искала…

С того самого заветного дня все мое внимание переместилось в центр города, в областной драматический театр. И мой материнский инстинкт вновь дал серьезную осечку. Если раньше я и не всегда была хорошей матерью, то, хотя бы, находилась рядом с дочерью, в любом состоянии. Теперь, я отсутствовала с трех часов дня до десяти вечера почти ежедневно, пребывая в трезвой памяти. Это не могло не мучить меня, но выбор был сделан. Если все пойдет, как того хотелось, то очень скоро и я, и моя дочь сможем начать новую жизнь, отделенную от прошлого тяжелым театральным занавесом.

Так незаметно прошло полгода, минуло лето, пора отпусков в театре. Все это время я почти не пила, не попадала в страшные запои, которые могли повлечь за собой ощутимые потери.

Тая не уставала причитать, сплетничать и повторять, что это не работа, когда «шляешься по ночам», но за Машей присматривала. Иногда Тая подкармливала Вениамина, подавая на десерт коктейль из своих впечатлений о нашей жизни. К моему ужасу, это «блюдо» усвоилось, и Веня сказал мне следующее:

– Мне надоело, что тебя нет дома по вечерам. Мать права, она не должна делать за тебя всю работу. Или увольняйся, или… В общем, вода подточила камень.

Глава 26

Здесь я возьму паузу от домашних дел, потому что в это время, в театре, мы начали постановку нового спектакля. На дворе стоял сентябрь. К нам приехал широко известный московский режиссер Белов. Работа шла над комедией У. Шекспира «Сон в летнюю ночь». Почерк режиссера был настолько необычен, что весь коллектив, который знал и любил Белова не понаслышке, дневал и ночевал в театре, торопил процесс, горел предстоящим действом. Мы потратили столько сил и эмоций на эту постановку, что в день премьеры у каждого из нас наворачивались слезы гордости за самих себя.

Трое ребят из нашего цеха, тех самых «клоунов», принимали участие непосредственно в спектакле в качестве актеров, а работу осветителей выполняли остальные четверо. Это был единственный спектакль, в котором участвовали абсолютно все сотрудники нашего цеха. В операторской было нечем дышать в полном смысле этого слова.

Совершенно некстати мне понравился этот московский режиссер, и я всячески пыталась обратить на себя его внимание. Для меня он стал первым значимым москвичом, которого я встретила в своей жизни. Отдаленно Белов напомнил мне Барина из далекого Н.

– Петровна, ты чего перед ним так распаляешься? Это бесполезно. Ну, зачем ты ему, да еще и с дочкой? Знаешь, какие у него девки есть? Ты для него старая, – Лисовский явно ревновал, причем на пустом месте, ведь мои шансы и впрямь равнялись к нулю.

Но я упрямо светилась перед режиссером при каждом удобном случае и очень надеялась попасть в его постановку в массовые сцены. Жаль, меня так и не взяли, обошлись девочками актрисами… Однажды, режиссер Белов все-таки остановил взгляд на мне и на моей ладной спортивной фигуре, но не более того. Его внимание ограничивалось всегда одинаковым, равнодушным «здрасьте» перед каждой репетицией. Белов так и не смог запомнить моего имени. Действительно, ну кто я для него?

Зато работы было много.

Мы целыми днями бегали с прожекторами, подключали их, меняли местами, экспериментировали с цветом и углом наклона лучей. Меня уже заметили в театре, и многие актеры с любопытством поглядывали на мои труды. Понятно, что я притягивала, в основном, мужские взгляды. В такие минуты Лисовский пребывал в бешенстве, он просто терял контроль над собой, давая понять всем и каждому, что только он имеет право на своих подчиненных, а тем более – на меня. Актеры с иронией отступали, но взглядов не стало меньше.

Вся эта атмосфера сводила меня с ума. Флирт, прожектора, перегревшие воздух, брызги света и в этих брызгах – искрометный актерский юмор, мастерская игра.

«Я счастлива», – просто думала я.

И вот, день большой премьеры был назначен. Валя насквозь светился от гордости, его распирало от собственной значимости и власти, нимбом горел воздух над его головой. Мы выполнили свою работу шикарно. Наш цех выдвинули на премию, небольшую, всего по сто рублей на каждого, но и это было серьезным поощрением от небогатого театрального руководства.

Я помню, как потели у нас ладони перед началом спектакля. Зрителей пришло столько, что даже встать в проходах было бы уже невозможно. Что и говорить, Белова знали и любили в Р., причем не только в театре, но и за его пределами.

Сам Лисовский сел за пульт рядом с Оленькой Ивановой, которая вела спектакль, мне доверили нажимать кнопочки эффектов на дополнительном щитке. Подушко посадили за сценой с дымовым аппаратом, а Коленька гордо восседал на единственном крутящемся стуле за германским пультом.

Мы зря боялись, все прошло великолепно. Может, конечно, и были небольшие погрешки, но они были неуловимы глазом. Зритель долго аплодировал, не уходил, требовал режиссера и ведущих актеров. В общем, все как в кино.

– Петровна, с премьерой тебя! – прогудел Валя.

– Спасибо! И вас так же!

– Ты на банкет идешь?

– Конечно, пойду. Наши все собираются.

– Ну, давай, приходи. Мы с тобой станцуем.

– Непременно, – флиртанула я.

И Валя вышел из операторской в зал, прямо на аплодисменты, поплыл большим кораблем сквозь толпу, ледоколом расталкивая стоящих там людей.

Премьера закончилась в половине одиннадцатого вечера. Если учесть еще и банкет, то домой я могла попасть только за полночь, поэтому я предусмотрительно попросила Вениамина приехать за мной ровно к полуночи, словно Золушка. Лисовский не знал об этом и не хотел знать. Ему было наплевать на все мои маневры вне театральных стен, он стабильно завлекал меня в свое логово с прямо -таки завидным постоянством.

Огромный стол, составленный из дюжины маленьких, перекрыл собой большой репетиционный зал. Блеск и великолепие нищеты русского актера. На столах пестрили редкие помидоры, огурцы, порционные кусочки копченых окорочков, бутербродики с сыром и вареной колбаской. Но водки и шампанского было предостаточно. Их разливали прямо в пластиковые одноразовые стаканчики и пили, не стыдясь, каждый за свое.

Сначала, безусловно, были тосты. Худрук театра, сам Белов, Лисовский пожелали всему коллективу побольше подобных творческих побед.

Наш цех сидел особнячком, и пока мы были трезвы, то почти не общались друг с другом. Возле меня расположилась Подушко, ей-то я и подливала водочки, пока мы, внезапно, не сделались совершенно родными. Напротив я видела Сашеньку Суворова, и его красивые бессовестные глаза все чаще останавливались на моем раскрасневшемся лице. Это был тот самый первый раз, когда я официально выпила на работе, хотя зарекалась не делать этого никогда. Но первая рюмка уже разбавила кровь и, подогретая витающим в воздухе флиртом, делала свое дело.

– Иванова, мне так нравится Белов! – кричала я через стол Оленьке.

– А ты пригласи его танцевать. Вон и музыка уже готова.

– Хм…

Оленька не любила меня, потому что я в любой момент могла занять ее место. Нет, не сейчас, но спустя год или два, я вполне могла бы вырасти до руководителя и занять ее лидирующую позицию. Оленька делала вид, что желает мне добра, но в ее маленькой немытой головке наверняка вынашивалась многоходовочка – как избежать моего внезапного и быстрого роста. Для начала, она решила меня просто опозорить. Все были уверены, что Белов не примет моего приглашения и даже делали ставки. В конце концов, меня могли просто «взгреть» за неприличное поведение.

– Хм, – повторила я и направилась во главу стола, туда, где пировал Белов.

– Я хочу пригласить вас на танец. Не откажите в знак уважения к нашему цеху за доблестный труд… Вы согласны? – и я выполнила легкий книксен.

Спиной чувствовалось напряжение, сковавшее всех наших.

– Да, конечно! А почему нет? – Белов оглядел меня всю, с головы до пят, и приветливо улыбнулся.

– Смелей, пойдем, – весело крикнул он.

И тут мы закружились в таком «развеселом гопаке», что все остальные не выдержали и немедленно пустились в дикий пляс. Дискотека была торжественно открыта.

Я помню, что превзошла саму себя в тот вечер. Со мной хотели танцевать все, даже актеры постарше. И было так легко и весело, и не думалось ни о чем…

– Да тебе на сцену надо! Ты прекрасно владеешь своим телом! – эти слова Белова стали для меня подарком на всю оставшуюся жизнь.

И красивый брюнет Суворов не остался в стороне. Я подарила ему три танца. Только лишь Лисовский хмуро сидел в стороне, ни разу не подошел ко мне, только сверлил жестоким взглядом. Но я его не видела! Не видела! Это было так прекрасно, нравится всем, а главное – себе. Я была в первый раз на празднике собственной души!

Через час мы так разошлись, что решили ехать в «нумера», то есть к Подушко, в ее частный дом всем цехом, вместе с несколькими актерами, примкнувшими к нам.

Ровно в полночь подъехал Вениамин, но я о нем не помнила. Он стойко продержался на проходной служебного входа целых полчаса, когда я и иже со мною, наконец, спустились вниз.

– О! Карета подана! – я широким жестом махнула в сторону своего суженого, рискуя немедленно схлопотать по морде. – Венечка, поехали к Ольге? Ну, на часик? Пожалуйста? А потом сразу домой. Как там Маша? – восторженно-пьяно лепетала я.

– Нормально. Спит. Куда ехать?

Венька был настолько нелеп и несуразен сейчас, что это совершенно испортило мне настроение. Но мы живо запрыгнули в ГАЗель, причем многие из нас поехали прямо в кузове. В кабине уместились лишь я, Оленька и Подушко. Мы так хохотали о своем, наболевшем, что я всерьез начинала переживать за Вениамина. Он был чужой на этом празднике жизни. Украдкой поглядывая на него, я понимала, что недалек тот день, когда мы расстанемся уже навсегда.

Дальнейшее определяется туманно. Большой дом Подушко радушно принял нас, и я с порога узнала тот самый запах, который щедро источала Ольгина одежда. Неважно. Мы привезли с собой несколько банкетных бутылочек и так набрались, что я даже не помню, как попала домой.

Глава 27

Реакция Вениамина на «безобиднейший» банкет была ужасна… Он не только не разговаривал со мной, но еще и поставил ультиматум, договорив свою судьбоносную фразу до конца: «Или увольняйся, или я вышвырну тебя туда, откуда взял»… Впервые за долгое время я снова почувствовала то противное ощущение под «ложечкой», страх коготками впился в сердце и умерил мой пыл. Появился страх и в глазах моей дочери. Мы снова подошли к самому краю, стояли возле него…

– Веня, я не могу так вот просто уйти, меня обучали, на меня потратили время.

– Я сказал свое слово! Тебе выбирать. Ты вообще ох…ла! На самом же деле, я не могла уйти из-за обретенного счастья, из-за Лисовского и открывшихся вдруг перспектив. Надо поговорить с Валей, он должен знать выход из создавшейся ситуации.

– Петровна, если бы ты была одна, то переехала бы ко мне и точка. Но с дочкой как? Я не люблю детей. Потерпи своего Феньку, разживешься, уйдешь на квартиру. Может, разряд тебе повышу…

По его интонациям я поняла, что в принципе, в случае самой крайней необходимости, он непременно поможет. В общем, не бросит на произвол судьбы.

После описанных событий я долгое время была обсуждаема в театре. Актрисы перестали здороваться со мной, смотрели искоса, словно я была утверждена на главную роль. А Лисовский то пытался уколоть побольнее за свое уязвленное самолюбие, то пытался достучаться до меня, убеждая, что он лучше и ближе, чем Белов, и он всегда будет рядом.

На одной из очередных планерок нашего цеха, когда Иванова начала необоснованную лобовую атаку в мою сторону, Валентин резонно прокомментировал:

– Иванова, чего ж ты от нее хочешь? Она с самим Беловым танцует. Почему она должна носить твои прожектора? Она у нас звезда первой величины…

Наши весело посмеялись, Оленька надулась, видя, как ее серьезные намерения были отметены тяжелой Валиной рукой. Неужели у него и впрямь серьезные намерения в отношении меня? Я боялась поверить в это.

Однажды, после обычной постановки света на самый рядовой спектакль, Валя вызвал меня к себе в кабинет и не без трепета пригласил в гости «на чай». Я опешила, растерялась, не зная как реагировать на подобное его предложение. Отказать – видимо означало испортить карьеру и добрые отношения. Лисовский был именно из тех людей, которые умеют и с удовольствием пользуются своим служебным положением. Пока он просто просил, но мог и потребовать, а мог и уволить за курение в неположенных местах, которые были повсюду.

– Валя, я не могу сегодня. У меня собрание в школе. Давай в следующий раз?

– Давай. Но ты сразу скажи – когда? – взял он меня «за горло».

– Может, в воскресенье? После утреннего спектакля? – неуверенно блеяла я.

– Договорились.

Я помню, какое волнение вызвал у меня этот разговор. Лисовский был величиной, вне всякого сомнения. Его рассказы про гастрольные поездки, его чувство юмора и героическое прошлое могли покорить кого угодно. Он вышел в люди сам, с образованием в десять классов, что вызывало у меня глубокое уважение. Я сама была такая же, упрямая и амбициозная. Но проблема заключалась в том, что Валя мог быть хорошим другом, знакомым, братом, но не мужчиной. Я не видела в нем ничего привлекательного в этом плане… И даже мифы про его наследство не могли возбудить меня никак.

– Оленька, меня Лисовский в гости пригласил, – не без гордости поделилась я с Ивановой, – Не знаю, как поступить. Не хочу к нему идти. Я его боюсь.

Я сказала про это Оленьке, чтобы она знала «свое место» и не «напрыгивала» больше на меня с вечными претензиями, которые высасывала из пальца. Но, совершенно неожиданно, Оленька произнесла следующее:

– Не ходи туда. Лисовский страшный человек! Знаешь, скольким он жизнь испортил? У него была последняя жена из нашего цеха, еле ноги унесла. Он – деспот и самодур. Врагу не пожелаю. В общем, не надо тебе это.

Господи, она еще и указывать мне будет? Да что она о себе возомнила? И, если Иванова была против, то я, естественно, была теперь только «за».

Таким образом, начались наши трудные, бесперспективные, «тайные» отношения с Лисовским.

В то благословенное, шебутное время я уже имела много грехов. Мои выпивки на работе, с коллегами или без, прямо в операторской, во время проведения спектакля, мои амбициозные заявления о моем таланте и профессионализме… Все это требовало хорошего прикрытия. Я неслась вверх сломя голову, стремилась к признанию и самореализации, как дикая оголодавшая кошка, а значит, отношения с Лисовским имели для меня взаимовыгодную основу.

Я все меньше времени уделяла домашним. Маша теперь частенько посещала театр, проводила там большую часть свободного времени, учила уроки, ела и спала там. Мне не хотелось оставлять ее одну среди людей, не имеющих с нами ничего общего. Венька злился, уезжал в командировки, приезжал и снова заводил эти странные разговоры про наше выселение. Мой первый визит к Лисовскому прошел весьма напряженно и скомкано. Он так любил уют и роскошь своей квартиры, что мы полчаса ходили по ней как экскурсовод и посетитель. Мне, не привыкшей ни к стабильности, ни, тем более, к роскоши было очень утомительно изображать восторг по поводу огромного количества предметов, которые являлись здесь, на мой взгляд, просто лишними. Уже в ту далекую пору все окна Валиной квартиры были украшены тканевыми вертикальными жалюзи, небывалой невидалью для бедного человека.

Я искренне устала от этого пафоса, захотелось есть, или просто уйти поскорее, но игра, предложенная Лисовским была лишь в самом начале…

После, мы отобедали великолепными деликатесами, купленными в супермаркете специально для меня. Но я, как человек равнодушный к материальному, не сумела оценить ни качества, ни количества приготовленной для меня еды…

– Ешь! Если у женщины хороший аппетит, значит, она здорова. Он рассматривал меня как лошадь перед выгодной сделкой, что не могло мне нравиться. Я легонько налегала на водочку, покуривала дорогие его сигареты, и Валя становился заметно ближе и роднее с каждой выпитой рюмкой. Он потешно играл на гитаре, надевал на голову черную сомбреро, танцевал подобие танго и спрашивал:

– Ну, разве твой Белов способен на такое?

Сейчас, когда я и сама уже не молода, я могу понять его на все сто. Уходящий поезд, полный молодого огня и задора, торопил Валю. Он чувствовал, что еще немного, и будет совершенно нечем раззадорить, привлечь молодую девицу, сделать ее своей навсегда.

– Ну, расскажи мне, как ты попала сюда? Где ты нашла своего Феньку?

Сегодня я бы легко солгала: «По интернету», но тогда интернет был невидалью, доступной избранным.

Я снова и снова думала, как рассказать стабильному, взрослому человеку эту поганенькую, непридуманную исторьицу про рыжего лысоватого принца? Нет-нет, я была благодарна Вениамину! Было стыдно за себя…

Я поняла, что рассказывать такое нельзя. Нельзя никогда, никому, даже под страхом смерти. Я еще немного помолчала, поискала в голове некие факты и доказательства, и меня осенило: я действительно темная лошадка. У меня нет прошлого. Только будущее.

– Мы познакомились с ним в поезде. Он приезжал к нам, а потом забрал к себе, – вымученно произнесла я.

– И все?

– И все.

– Давай займемся сексом? – спросил Лисовский без перехода.

– Давай, – ответила я.

А что мне еще оставалось?

Мы прошли с ним в спальню, он небрежно увалился на меня всей своей тушей, и быстро, просто, неприглядно сделал свое дело.

– Тебе было хорошо? – самодовольно спросил он потом.

– Конечно, хорошо, – уныло ответила я. У меня всегда были проблемы с качественным сексом…

Глава 28

После этой нелепой измены кому-то с кем-то, я совершенно потеряла бдительность. Мне уже не хотелось доказывать Тае, Гоше и Вене, что они неверно воспринимают меня. Иными словами – мне стало параллельно. И это не могло остаться незамеченным.

Год одна тысяча девятьсот девяносто седьмой. Мой стаж в театре определялся уже в десять месяцев.

В промежутках между постановками и выпивкой, я навестила свою мать в городке Н. и была шокирована ее общим состоянием. Закаленная геологическими перипетиями, она чахла на глазах в одиночестве, среди холода, выпивки, равнодушия и нищеты. Она еще держалась, работала, колола дровишки. Но когда я сказала, что приехала за собакой, она всерьез загрустила.

– Как же я тут совсем одна? Она мне ноги греет по ночам, охраняет от местных дураков, крыс разогнала, а то ведь по дивану бегали…

– Но ты же писала, что она тебе мешает?

– Ну, кормить ее надо, следить. Иногда нечем, так делим хлеб пополам.

Мама внезапно заплакала, чем совершенно разбила мое слабое сердце.

– Ладно, давай сделаем так. Я заберу Альку, а весной сниму квартиру, и ты переедешь к нам. Хорошо?

– Хорошо, – всхлипнула она.

А потом мы с Алькой ехали на поезде, в который еле успели запрыгнуть, так мало он стоял на перроне затерянного Н. Одну минуту…

В хрущевке мою собаку приняли гораздо лучше, чем когда-то приняли меня. Гошка и Веня по очереди важно гуляли с ней или бегали в соседнюю рюмочную, где пытались натравливать ее на случайных собак. Алька, закаленная нашей походной жизнью, никогда не отказывалась от хорошей драки, чем вызывала бурное одобрение своих новоиспеченных хозяев. Тая так перекармливала сторожевую собаку, что она постепенно стала шириною с крупного ротвейлера, оставив себе лишь тонкие длинные лапы добермана. Мои попытки хоть как-то контролировать Альфину жизнь сводились к нулю. Я все чаще отсутствовала дома.

В театре, к тому времени, расстановка сил определилась следующим образом: я и Иванова решили, что худой мир лучше хорошей войны. Мы общались вполне пристойно. Я и Подушко совершенно неожиданно для всех сошлись очень близко, стали настоящими подругами и даже делились самым сокровенным – девичьими тайнами. Она оказалась очень хорошим человеком, но не более того. Как специалист она не продвинулась ни на йоту.

– Петровна, – гудел по театру голос Лисовского, – прекрати дружить с Подушко! Не позорься! Вы со стороны смотритесь, как две идиотки. Просто Пат и Паташонок какие-то! Она мелкая, сутулая, и ты – высокая, умная. Ты возле нее смотришься как полная дура! Я запрещаю тебе даже курить с ней на одном квадратном метре! Ты меня поняла? Ты же с ней деградируешь! Я делаю из тебя человека, позволяю тебе все, а ты общаешься невесть с кем. Где, ну скажи, где у нее интеллект? Что вообще у вас может быть общего?

Я всегда была за справедливость. Мне становилось обидно за Ольгу. У нее совсем недавно умерла мать, и она, осиротевшая и одинокая, по-детски, наивно ждала моего участия. Конечно, у нее были свои недостатки. Главный из них – это та самая простота, которая хуже воровства. Ольга могла запросто, безо всяких объяснений воспользоваться любой моей вещью, а я, как человек добрый, молча проглатывала это. А в дальнейшем именно Ольга Подушко сыграла важную роль в моей судьбе.

Развязка наступила внезапно. Сжатая до опасного предела пружина распрямилась, щелкнув, и ударила больно. Однажды в понедельник, мой законный выходной день, я выпивала дома перед телевизором. Маша только что вернулась из школы и готовила уроки. Я давно привыкла пить одна, незаметно, не мешая никому, не ища собеседников и собутыльников. Гоша вышел из доверия. Что вдруг взбрело мне в голову позвонить папе? Да, папе в Ташкент, чего я никогда раньше не делала.

Вениамин неожиданно рано явился с работы, быстро сообразил, что к чему. Он молча поел, отказавшись выпить, и угрюмо засел перед телевизором.

– Я пойду, позвоню.

– Кому?

– Папе. Заодно с собакой прогуляюсь.

Все выглядело настолько невинно, что случившееся потом до сих пор не укладывается в моей голове.

Спустя время, Веня объяснит мне, что ему надоели мои пьяные шатания по улице. Он подумал, что я иду к Лидке, и потом она снова будет говорить всем, что я «пью без остановки». Он подумал, что я иду за второй бутылкой, и эта мысль вызвала в нем ярое бешенство. На самом же деле я действительно собиралась на ближайший переговорный пункт, чтобы позвонить папе. В общем, что называется, «сходила за хлебушком».

– Если ты сейчас выйдешь, обратно не войдешь, имей в виду! Я никогда не слышала от него подобных интонаций! Но вино играло в крови, а море уверенно плескалось в коленную чашечку.

– Я только позвонить. Хочешь, пойдем со мной?

В коридорчике я пристегнула поводок к ошейнику собаки. Предчувствуя беду, из комнаты вышла Маша.

– Ну, я пошла? – невинно спросила я.

Тая выглянула из кухни, а Гоша прошмыгнул в туалет, где и замер в нелепом ожидании.

То, что все собрались, и сыграло решающую роль. Вениамин – обещал, Вениамин – сделал. Ведь все слышали его внезапную, но такую долгожданную для кое-кого угрозу. Тая неторопливо вытирала руки о подол фартука, она вновь становилась единовластной хозяйкой здесь.

Когда я обулась, Венька сразу схватил меня за плечо и вышвырнул на лестничную площадку, вслед полетела дубленка и выскочила собака.

– Мама, мама! – кричала за дверью дочь.

– Ты можешь остаться, – нелогично заявил ей Фенька. – А ты убирайся, пошла вон! Надоели твои шатания! Я тебя не для этого привозил! Ноги твоей здесь больше не будет!

Я стояла прислонившись к соседской двери и слышала чье-то жадное до сплетен дыхание, идущее сквозь замочную скважину. Сильно пнув туда каблуком, я закричала что есть мочи:

– Вещи отдай, скотина! Все, что там стоит – мое! Голь перекатная! Принц датский! Да иди ты к черту! Манечка, не плачь! Что-нибудь придумаем, не в первый раз!