Скажи волкам, что я дома Брант Кэрол
— Так, значит, ты сама его завлекала? Это и есть твой бойфренд? — Грета расхохоталась.
— Нет. Я не это имела в виду. Я хотела сказать…
— Я знала, что ты все врешь. Знала, — ухмыльнулась Грета. — Как будто у тебя и вправду есть парень. О чем я думала?! Ты просто жалкая неудачница. — Ее голос звучал пронзительно и пугающе.
— Я… он…
— Что — он? Он теперь твой лучший друг? Я слышала, как ты с ним говоришь по телефону. Вся такая смеешься, заискиваешь перед ним. Прямо-таки рассыпаешься мелким бесом. Как будто ему это надо. Как будто ему больше нечего делать, кроме как болтать с тобой по телефону.
— Ты же не знаешь… Ты вообще ничего не знаешь. Ты просто полная дура. Глупая, как бревно. — Мне хотелось выложить ей все. Рассказать о записке от Финна. И что они оба не знали про СПИД. И Тоби ни в чем не виноват. Но я знала, что Тоби не хочет, чтобы я об этом распространялась. И еще, может быть, я боялась, что Грета скажет мне что-то такое, чего мне не хочется слышать. Что она перевернет все с ног на голову, и я совершенно запутаюсь и перестану понимать, где правда, а где ложь.
Пару секунд Грета молчала. Потом смерила меня презрительным взглядом и проговорила все с той же ухмылкой:
— Это же очевидно, Джун.
И я попалась в ловушку. Я понимала, что этого делать нельзя, но слова вырвались сами:
— Что очевидно? Что?!
— Он использует тебя, чтобы оправдаться в собственных глазах. Чтобы снять с себя вину. Наверняка он тебе говорил, что ничего такого не делал, да? Что он ни в чем не виноват? Но он знает, что заразил Финна СПИДом, и теперь ему хочется как-то себя обелить. Иначе зачем бы ему тратить время… тратить свои последние дни на тебя?
Грета умеет задеть за живое. Умеет подобрать слова, которые ранят в самое сердце. Я знала, что она наблюдает за мной, ждет реакции на свой выпад. Я постаралась изобразить полное безразличие и невозмутимость, но она уже видела мое лицо.
— Ты и сама это знаешь, — сказала она.
— Я-то знаю. А ты вообще ничего о нас не знаешь, — ответила я, но голос у меня дрожал и звучал неуверенно.
Грета наклонила голову набок и прищурилась.
— Значит, «о нас». То есть теперь это «мы»?
Я хорошо знаю Грету. Когда она в таком настроении, она может запросто переиначить любые мои слова, вывернуть их наизнанку и придать им совершенно противоположный смысл. Как будто она — скульптор, а мои слова — мягкая глина в ее руках. В куске глины заключены миллионы возможностей, а какая из них воплотится в реальность — зависит только от рук мастера. Что бы я ни сказала, Грета превратит мои слова во что-то глупое и наивное. Но, возможно, она права. Может быть, она не перевирает мои слова, а просто снимает все лишние слои, пока не останется только правда. Голая, без кожуры — неприглядная и безобразная.
У меня опустились руки. Мне показалось, что я сейчас заплачу. Прямо на глазах у Греты — впервые за многие годы. Вот они, все мои тайны, разложены на столе. Как будто кто-то залез ко мне внутрь, вытащил все, что там было, и выставил на всеобщее обозрение. Смотрите все! Вот ее глупые надежды! Вот ее наивное мягкое сердце!
А потом я увидела, как Грета берет заварочный чайник и наливает чай себе в чашку. Темная жидкость лилась аккуратной и ровной струйкой, и ни одной капли не стекло на носик. Грета поставила чайник на стол и провела пальцем по ободку крышки.
Она трогала мой чайник. Чайник, который оставил мне Финн. В это мгновение все остальное исчезло. Я смотрела на палец Греты, лежащий на фарфоровом носике, и у меня в груди закипала ярость. Мне хотелось убить Грету — по-настоящему. Она подула на чай у себя в чашке, отпила глоточек. Я смотрела на это и думала, что сейчас я ее точно убью. Я шагнула к ней, но все-таки остановилась посередине кухни. Остановилась и закричала. Во весь голос. Вложив в этот крик всю обиду и боль, которую причинила мне Грета за столько лет. Все ее злобные наскоки. Все язвительные замечания. Все издевательства, все ухмылки. Я кричала так громко, что у меня у самой заложило уши. Грета испуганно дернулась. Мне наконец-то удалось ее напугать.
— Не трогай мой чайник! Вообще не прикасайся к моим вещам! — заорала я. Мой голос шел из таких глубин, о которых я даже не подозревала. Грета медленно опустила чашку, поставила ее на стол и потрясенно уставилась на меня. Но потрясение быстро прошло. Она провела рукой по волосам и подтянула резинку, державшую их собранными в хвост.
— В общем, готовься к большим неприятностям, — проговорила она, покачав головой.
— Я тебя ненавижу!
Я бросилась на нее. Мне было уже все равно. Я вцепилась ей в волосы, а она больно пнула меня по коленке. Я отскочила, по-прежнему сжимая в руке прядь ее волос. Грета взвизгнула, схватилась за свои волосы и выдернула их у меня.
— Перестань, — проговорила она, поднимая руку. — Тише. Мама пришла.
Мы обе замерли.
Я услышала, как хлопнула дверца машины, и поняла, что Грета опять победила. Она, наверное, уже предвкушала момент, когда мама войдет в кухню и увидит все, что лежит на столе. Конечно, она сейчас здорово повеселится, наблюдая за тем, как я пытаюсь найти объяснения. Я обернулась к ней, ожидая увидеть, как она принимает невинный вид, готовясь встретить маму. Но она была напугана не меньше меня.
— Давай быстро, — сказала она.
Она метнулась к шкафчику под раковиной и достала большой черный пакет для мусора. Вернулась к столу и одним движением руки сгребла в пакет почти все, что там было. Я схватила чайник и бросилась в ванную под лестницей, на ходу проливая чай. Заперлась изнутри на задвижку, опустила крышку унитаза и села на нее, прижимая чайник к груди.
Из кухни доносились приглушенные голоса. Я прижала ухо к двери. Мне хотелось послушать, о чем говорят мама с Гретой. Вообще-то я не люблю подслушивать и подсматривать. И очень этого не одобряю. Но конкретно в тот раз я решила поступиться принципами.
— …мне, правда, лучше… вот решила прибраться в комнате… затеяла генеральную уборку, — сказала Грета.
Я представила, как она предъявляет маме пакет с мусором.
— Замечательно, — одобрила мама. — Я хочу это увидеть.
— Когда закончу, посмотришь, — ответила Грета без малейшего колебания.
Потом я услышала звук открывшейся и закрывшейся двери.
Вылив чай в раковину, я оглядела крошечную ванную в поисках места, где спрятать чайник. Такого места не было. Я осторожно приоткрыла дверь и выглянула в щелочку. Вроде все чисто.
Я со всех ног бросилась вверх по лестнице, держа чайник под мышкой. Вбежала в свою комнату, осторожно, чтобы случайно не хлопнуть, закрыла дверь и засунула чайник подальше под кровать. Потом села и сделала пару глубоких вдохов, стараясь успокоиться.
Хорошо хоть, что Грета не добралась до «Книги дней», которая лежала у меня в рюкзаке. Но как только я об этом подумала, мне опять стало дурно. Мой рюкзак так и остался на кухне, где я его бросила, когда пришла. Я сорвалась в места и помчалась вниз, перепрыгивая через три ступеньки.
Мама поставила на стол свой портфель и задумчиво смотрела на мокрую дорожку пролитого чая, ведущую из кухни в коридор. Мой рюкзак лежал там же, где я его бросила. Я побыстрей схватила его и закинула на плечо.
— А, Джуни. Я думала, ты еще в школе. У меня получилось прийти пораньше. Все-таки я беспокоилась, как тут Грета. Утром ей было плохо. Но сейчас вроде получше. Ты, кстати, не знаешь, что это такое… — Она указала на чайную дорожку на полу.
— Это я пролила. Сейчас уберу. — Я оторвала от рулона сразу несколько бумажных полотенец и принялась вытирать пролитый чай.
У двери в ванную я обернулась. Мама тоже вышла в коридор наблюдала за мной. Покачала головой и вернулась обратно в кухню.
Грета заставила меня делать уборку в ее комнате, чтобы не получилось, что она соврала маме. Я разбирала горы ее одежды, сваленной на полу и на кресле, а она сама наводила порядок в бумагах на столе. Мне хотелось спросить, почему она мне помогла. Зачем было так напрягаться, изображать осведомленность, вытаскивать вещи из моего тайника — лишь для того, чтобы в самом конце спасти меня от разоблачения? Но я не стала ничего спрашивать. Знала, что Грета мне не ответит. Плюс к тому она слушала музыку в плеере. Даже мне было слышно, как у нее в наушниках надрываются «Бон Джови», выкрикивая во весь голос «Живем молитвами».
Позже, уже совсем вечером, когда родители сели смотреть новости по телевизору, Грета постучалась ко мне. Вошла, не дожидаясь ответа, закрыла за собой дверь и встала, прислонившись к ней спиной. Посмотрела на меня, потом обвела взглядом всю комнату.
— Чего тебе? — спросила я.
— Просто хочу, чтобы ты знала, с кем ты встречаешься. С закоренелым преступником.
Я лежала в кровати и прижимала к себе Селию, моего старого плюшевого тюленя. Я давно не играю в мягкие игрушки, но до сих пор сплю с Селией. Это единственный плюшевый зверь, с которым я не хочу расставаться. Я положила руку на шею Селии, на то место, где набивка истерлась и голова свешивалась набок.
— Ты о чем?
Я заметила, как она улыбнулась. Грета наслаждалась своей победой и не торопилась отвечать. Она еще раз медленно осмотрела всю комнату, задержав взгляд на дверце шкафа.
— О Тоби. О твоем лучшем друге. Он сидел в тюрьме. Он бывший зэк. — Сейчас у нее было почти такое же лицо, как на портрете, написанном Финном. Лицо человека, довольного тем, что он выдал чей-то большой секрет.
— Я… — Меня бросило в жар. Я лежала и гладила Селию большим пальцем. Папа говорил мне, что у Тоби были какие-то крупные неприятности, но мне даже в голову не приходило, что это могут быть неприятности такого рода.
— И не надо ничего говорить, Джун. Это правда. Он познакомился с Финном в тюрьме.
— Финн никогда не сидел в тюрьме. Так что они не могли…
— Да нет, дебилоид. Финн вел изостудию для заключенных. А Тоби там занимался. Так они и познакомились. — Грета взяла с полки книгу и принялась неторопливо ее перелистывать, как будто собиралась стоять так всю ночь. Как будто она заглянула сюда, чтобы почитать книжку.
— Откуда ты знаешь?
Она не ответила. Молча положила книгу на стол и обернулась ко мне, подняв брови. Потом цокнула языком и покачала головой.
— Я понимаю, хороших друзей найти трудно, Джун. Но бывший зэк, больной СПИДом, — это явно не лучший выбор. Тем более тот, кто был причиной смерти твоего дяди.
— Ты все врешь. — Но я знала, что она не врет. Грета хрупкая и невысокая, но, когда она знает что-то, чего не знают другие, она кажется просто огромной. Раза в полтора больше своих реальных размеров. И она не врала. Даже сама ее поза — Грета вновь встала, прислонившись спиной к двери, и скрестила руки на груди — буквально дышала правдой.
— Пожалуйста. Можешь не верить, — сказала она.
Я думала, она сразу уйдет, но она не ушла. Она смотрела себе под ноги, как будто о чем-то задумавшись. А когда она наконец заговорила, ее голос звучал уже не так уверенно.
— Знаешь, Джун… знаешь… если ты пообещаешь, что перестанешь с ним видеться, я от тебя отстану.
Я убрала Селию под одеяло. Мне было слышно, как внизу выключился телевизор. Потом из кухни донеслись голоса родителей и звон посуды, которую складывают в раковину.
Я посмотрела на Грету, и на миг мне показалось, что она сейчас заплачет. Но она не отвернулась. Она смотрела на меня широко раскрытыми плазами, словно хотела, чтобы я увидела, что она еле сдерживает слезы. Словно ждала от меня ответа. Я ничего не сказала. Я не могла дать обещание, которое не смогу выполнить. Грета вся как-то сникла, как будто вдруг поняла, что ее хитрый план не сработал. Как будто она использовала все козыри, и ей больше нечем играть. Но быстро взяла себя в руки. Расправила плечи, подняла голову и посмотрела на меня.
— Знаешь… я думала, что теперь, когда Финна не стало… думала, мы с тобой…
— Что ты думала? Что сможешь терзать меня круглые сутки?
— Нет, я… — Она и вправду расплакалась. И разочарованно проговорила сквозь слезы: — Он сидел, Джун. В тюрьме.
Потом распахнула дверь и шагнула за порог.
— Мне все равно, — проговорила я, глядя ей в спину.
Совсем поздно вечером, когда все отправились спать, я потихоньку выбралась во двор к мусорным бакам. Я надеялась, что Грета положила пакет с моими вещами сверху. Но она поступила иначе: высыпала все из пакета и запихала поглубже. Она наверняка вымазалась по уши, пока перерывала мусор, скопившийся за неделю. Но зато поработала на совесть. Мне удалось спасти только елизаветинскую фотографию. Но и она оказалась испорченной. На стороне Тоби все было залито кетчупом. Смотрелось, надо сказать, жутковато: вот я сижу, вся такая красивая и нарядная, рядом с расплывшимся красным пятном. И хотя я говорила, что в жизни не сделаю ничего подобного, в итоге все же пришлось Тоби отрезать.
Вернувшись к себе, я проверила шкаф. Грета выгребла все. Все мои тайные сокровища. Я перебрала вещи на полке в надежде, что Грета хоть что-нибудь пропустила. Но нет. Ничего не осталось.
Ничего, кроме черных резиновых браслетов. Тех, которые Грета купила, когда ездила в город на распродажу. Которые, как она говорила, были куплены для меня. Которые она аккуратно повесила на металлический крючок на задней стенке шкафа.
Правда, осталась еще «Книга дней» и заварочный чайник. И деньги, которые мне давал Тоби. Я хранила их в ящике с нижним бельем, завернув в белую «малышовую» майку, которую никогда не носила. Я достала из-под кровати чайник и прижала к себе. Все-таки он у меня остался. Самый лучший заварочный чайник в мире. Я провела пальцем по изображению танцующих медведей. Они плясали на задних лапах, раскинув передние в стороны, и как будто цеплялись когтями за воздух. Я смотрела на них долго-долго, а потом вдруг поняла, что они не танцуют. Они просто куда-то идут, спотыкаясь. Неуклюжие большие создания, которые силятся удержать равновесие, но вот-вот упадут.
47
— Сегодня я не приеду.
— Почему?
— Надо писать дневник. За полторы четверти. Задание по английскому. Личный дневник ученика. И его скоро сдавать.
— В смысле, вам задали вести дневник и учитель его прочитает?
— Да, а я не написала еще ни строчки.
— Бред какой-то. Весь смысл дневника в том…
— Я знаю. Это просто такое задание. Никто не будет записывать там свои сокровенные тайны. Я не буду писать о вас.
Я сидела на полу в кладовке, прислонившись спиной к стене, но так, чтобы сразу увидеть, если кто-нибудь войдет в кухню.
— Ну, так можно и вечером написать, — сказал Тоби. Мне показалось, что его голос звучит как-то резко и хрипло.
— Мне нужно заполнить дневник за четыре месяца. Это, я даже не знаю… пятьдесят записей. Может, и больше. Так что теперь мы, наверно, увидимся на следующей неделе. Или даже еще через неделю.
Мне не хотелось рассказывать остальное. Я просто не в силах была заставить себя рассказать Тоби о том, что произошло между мной и Гретой. И я ему не соврала. Мне действительно надо было писать дневник. Он очень сильно влиял на годовую оценку по английскому, и мне как-то не улыбалось ее испортить.
Тоби долго молчал.
— Я тебе помогу, — наконец сказал он. — Если тебе нужна помощь и если ты думаешь, что от меня будет толк. Во всяком случае, я мог бы составить тебе компанию.
— Даже не знаю…
— Приезжай. Все лучше, чем сидеть дома одной.
Я не ожидала, что Тоби вызовется помочь.
— Вы не обязаны мне помогать. Я сама справлюсь.
Он вздохнул.
— Я просто хочу тебя видеть.
Я помедлила. Мне самой было не очень понятно, почему я веду себя в духе Греты. Я вполне отдавала себе отчет, каким тоном говорю с Тоби. Я как будто его проверяю. Проверяю, как быстро он сдастся. А ведь я позвонила совсем не за этим.
— Ну, я не знаю… А как именно вы собираетесь мне помогать? Заваривать чай и ставить хорошую музыку или выманивать меня в город пить «Чашу вулкана»?
— Конечно, первое, Джун. За кого ты меня принимаешь?
Я снова помедлила. Подумала, а не сказать ли ему, что я знаю о том, что он сидел в тюрьме. Но не сказала. Просто не смогла.
— Хорошо. Только дайте мне слово, что не будете меня отвлекать, о’кей?
— О’кей-хоккей, — сказал он, пытаясь, видимо, изобразить американский акцент.
Когда я приехала к Тоби, у него играла кассета с каким-то легким джазом, а сам он сидел в кресле и делал вид, что читает. Сразу видно, когда человек притворяется, что читает: он слишком активно двигает глазами. Вверх-вниз и по всей странице. Мне почему-то подумалось, что это притворное чтение — плохой знак. Я тихонько порадовалась про себя, что начала заполнять дневник еще в электричке.
— Я вам кое-что привезла, — сказала я.
— Правда?
Я вручила ему маленькую коробку, неумело завернутую в «младенчески-розовую» подарочную бумагу — другой у нас дома не нашлось. Тоби отложил книгу (я увидела, что это был старый потрепанный экземпляр «Кентерберийских рассказов») и взял коробку.
— Она скучная, — сказала я, указав глазами на книгу.
— Ничего. Я люблю все скучное.
Тоби поднес коробку к уху и легонько встряхнул.
— Потом откроете, ладно?
Он кивнул и поставил коробку на каминную полку.
Я отодвинула в сторону журнальный столик, легла на живот на ковре и раскрыла дневник.
— Ну, давай, — сказал Тоби.
— Что?
— Прочитай, что у нас уже есть.
— Не буду я ничего читать.
— Я думал, тебе нужна моя помощь. А как я тебе помогу, если не знаю, что ты уже написала?
Я подумала о записках, которые писал мне Тоби. Это были явно не самые лучшие образцы писательского мастерства.
— Я имела в виду не такую помощь. Я имела в виду, даже не знаю… заварить чай… что-нибудь в таком роде.
— Ну, пожалуйста.
— Нет. Это личное.
Он посмотрел на меня взглядом из серии «охотно верю».
В конце концов мне надоело выслушивать жалостливые уговоры Тоби, и я уступила его мольбам. Я прочитала ему одну из своих записей, которую он обозвал удручающе скучной и тут же придумал на замену какую-то смешную ерунду. Таким образом мы охватили несколько страниц, споря и пререкаясь чуть ли не о каждой записи, но в конце концов нащупали хороший рабочий ритм и договорились, что будем выдавать идеи по очереди. Я придумала танец живота, выбор охотничьего сокола и диплом лучшего юного дарования года в номинации «игра на клавесине». Идеи Тоби были гораздо мрачнее. Временная слепота или привидение, обитающее в стиральной машине, но активное только тогда, когда машина работает в режиме деликатной стирки. Мы следили за тем, чтобы бредовые записи перемежались нормальными. Мы курили, смеялись и пили чай с бренди, и я была рада, что решила приехать. Меня слегка беспокоила мысль, что будет, если миссис Линк и вправду прочтет мой дневник, но, по правде говоря, мне было все равно. Думаю, все дело в Тоби. Есть люди, рядом с которыми перестаешь тревожиться по пустякам. И Тоби — как раз из таких. Я решила, что Грета была не права. Во всем.
А потом мы добрались до 5 февраля. В этот день умер Финн.
Поначалу никто из нас не произнес ни слова. Потом Тоби пододвинул ко мне блокнот, который лежал на ковре между нами. Пока что нам удавалось не упоминать Финна в записях. Не то чтобы мы делали это нарочно. Скорее мы оба старались не думать о нем. Старались отвлечься на что-то другое. Но сейчас было уже невозможно о нем не думать. Эта белая пустая страница ждала, когда ее заполнят словами.
Я могла бы вообще пропустить 5 февраля. Либо оставить страницу пустой, либо написать какую-нибудь скучную ерунду. Но мне казалось, что это неправильно. Может быть, это глупо, но я не могла так поступить. Это было бы неуважением к Финну.
Я пододвинула блокнот к Тоби.
— Вы первый.
— Джун, пойми, я не могу. Не могу, правда. Тебя здесь не было. Ты не знаешь…
Тебя здесь не было.
Ты не знаешь.
Сначала я ничего не сказала. Дала словам Тоби проникнуть мне в голову. Дала им пробраться ко мне в сердце. Потом я медленно кивнула и закрыла блокнот. Поднялась на ноги и сделала вид, что смотрю на часы у себя на руке.
— Джун, пожалуйста, не уходи. Я… Ты не знаешь, как это было. Ты не знаешь…
— Замолчите! — закричала я. — Замолчите. Умолкните. Перестаньте это повторять.
Я даже не подозревала, что во мне может быть столько ярости. Я смотрела на Тоби, и мне хотелось броситься на него с кулаками. Я ненавижу насилие. У меня никогда не было тяги к насилию, но конкретно в тот раз во мне начало просыпаться что-то темное и опасное. Какое-то черное, жесткое существо шевельнулось внутри и приоткрыло один глаз.
А потом все прошло. Раз — и все. Как будто в груди лопнул воздушный шарик. Вернее, не лопнул, а тихо сдулся, выпуская всю ярость. Я стояла совершенно опустошенная. Взглянув на блокнот у себя в руке, я увидела, что мои ногти буквально впились в голубую картонную обложку.
Тоби смотрел на меня, открыв рот, словно хотел что-то сказать, но не мог найти слов.
— Простите, — тихо сказала я.
— Не извиняйся. Я сам виноват. — Он опустился на диван. Я села рядом и прислонила голову к его тонкой руке. К той самой руке, которую еще минуту назад мне хотелось ударить кулаком. Тоби запустил пальцы мне в волосы. Я чувствовала, как он расплетает одну из двух моих косичек, а потом заплетает обратно. Расплетает, и заплетает, и повторяет при этом: «Не извиняйся. Я сам виноват». Опять и опять. До тех пор, пока не начало казаться, что он говорит это вовсе не мне.
В ту ночь я спала плохо, урывками. Мне снились бумажные волки. Они сами складывались наподобие оригами из страниц «Книги дней». Они вырастали из книги, отряхивались, избавляясь от складок, и превращались в почти настоящих волков. Они спрыгивали со стола и парили в воздухе, прямо над моей кроватью. Они скалили зубы, влажные от слюны. Там, во сне, я старалась загнать их обратно в книгу, но напрасно. Волки знали, где я живу.
— Это всего лишь забавная штука, сделанная умелыми руками, — сказал один зеленоглазый волк.
— Людям нравятся такие штуки, — ответил другой.
А потом я проснулась уже окончательно. Проснулась с таким ощущением, будто вообще не спала.
48
В коробке, которую я отдала Тоби, лежали две вещи. Первая вещь: крышка от русского чайника Финна. Я подумала, что это будет символично. Как те кулончики с половинками сердца, которые иногда носят влюбленные или друзья. Когда Грете было двенадцать, они с Кэти Такер носили такие кулончики. Сложенные вместе, они составляли сердечко с надписью ЛУЧШИЕ ДРУЗЬЯ, и Грета с Кэти носили каждая свою половинку на тонкой цепочке «под золото». А потом Кэти соврала Грете насчет ночевки у какой-то еще подружки, и они перестали быть лучшими друзьями. У Греты была вторая половинка сердечка с ШИЕ сверху и ЗЬЯ под ним. Помню, меня очень смешила эта «шизья».
Я не знала, поймет ли Тоби, что я имела в виду, отдавая ему эту крышку. Мне хотелось, чтобы он понял, что я считаю его одним из лучших людей на свете. Что я и вправду так думаю. И Финн здесь вообще ни при чем.
А еще в той коробке лежал мой паспорт с запиской на маленьком клейком листочке, прилепленном на странице с моей дебильной фотографией. «Мы можем поехать в Англию».
Я пыталась придумать, как устроить так, чтобы никто ничего не узнал, но поняла, что это невозможно. Поэтому план был такой: я оставлю записку и позвоню родителям, как только приеду на место. Они будут знать, что со мной все в порядке и что я вернусь. Конечно, потом мне влетит — грандиозный скандал обеспечен, — но меня больше не волновали такие вещи.
Может быть, мы проведем там всего лишь пару дней, но мне уже представлялось, как это будет. Как в «Комнате с видом» и «Леди Джейн». Я буду заботиться о Тоби. Это будет очень романтично. Романтично не в смысле «любовь-морковь-сопли-в-сиропе», а в том, другом, смысле. Это будет самое лучшее, что я могу сделать. Я ни в чем не блистаю. Учусь я средне, по английскому — средне, по математике — тоже. Но о Тоби я позабочусь не средне. Я постараюсь и сделаю все на «отлично». На этот раз я все сделаю правильно.
49
Я сидела на полу в гостиной и собирала пазл из 750 кусочков с изображением одного из витражей Шартрского собора. Этот пазл Финн привез мне в подарок из Франции. Было всего пять часов, и до прихода родителей оставалось еще часа два, если не больше. Но тут в гостиную неожиданно вошел папа с умирающим видом.
— Желудочный грипп, — объявил он, опустившись на диван. Закрыл глаза и прижал ладонь к животу. Потом принюхался, шумно втянув носом воздух, и позеленел еще больше. — Ох, чертова мультиварка.
— Принести тебе имбирного эля и… ну, не знаю… может быть, грелку?
Он улыбнулся, не открывая глаз.
— Что? — спросила я.
— Да нет, ничего.
— Нет уж, говори.
— Да говорю ж, ничего. Мне просто приятно. Что тебе хочется позаботиться о своем старом больном отце.
Звякнул таймер мультиварки. Я пошла в кухню, сняла крышку и размешала рагу. Потом налила два стакана имбирного эля — себе и папе — и отнесла их в гостиную. Оказалось, что папа лежит на боку на полу и перебирает кусочки пазла.
— Ничего, если я помогу? — спросил он.
— Конечно, ничего.
Это очень сложный пазл. В основном состоящий из двух цветов: насыщенно-красного и синего, и даже после того, как мы разобрали их на две кучки, дело шло медленно. Я пыталась составить фрагменты картинки из красных цветов, а папа бился над синими.
— Скоро все это закончится. Да, Джуни?
— Что?
— Период подачи налоговых. Скоро закончится. Слава богу.
— Но ведь это, наверное, не так уж и страшно.
Папа выразительно взглянул на меня, мол, «ты шутишь».
— Тогда почему ты остаешься на этой работе?
Мне и вправду хотелось это понять. Понять, почему люди все время делают то, что им откровенно не нравится. Как будто жизнь — это сужающийся тоннель. Когда ты только родился на свет, тоннель был широченным. Ты мог стать кем угодно. Но уже через секунду после рождения тоннель сужается вдвое. Если ты мальчик, ты уже точно не станешь матерью — и вряд ли будешь работать маникюршей или воспитателем детского сада. Потом ты растешь, и все, что ты делаешь с самого раннего детства, потихоньку сужает тоннель все больше и больше. Ты упал с дерева и сломал руку — подающим в бейсболе тебе не быть. У тебя одни двойки по математике — распрощайся с мечтой стать ученым. Как-то так. День за днем, год за годом, пока стены тоннеля не сомкнутся почти окончательно. Ты становишься пекарем, библиотекарем или барменом. Или бухгалтером. И все, дело сделано. А в тот день, когда ты умираешь, тоннель становится таким узким, что сквозь него не протиснешься с грузом всех этих бесчисленных невоплощенных возможностей — и тебя просто расплющивает в лепешку.
— Почему я остаюсь на этой работе? — переспросил папа. — Это же элементарно. Ради тебя. Ради вас с Гретой и вашей мамы.
— Ясно. — Мне вдруг стало грустно. По-настоящему грустно, что кто-то готов впустую растратить всю свою жизнь ради того, чтобы кому-то другому было хорошо. — Спасибо.
Папа улыбнулся так широко, что стала видна узкая щелочка между его передними зубами.
— Не за что. — Он вдруг зажал рот ладонью. — О, нет… — Он со всех ног бросился в ванную.
Я сидела на полу в гостиной и смотрела на свои кусочки. На всевозможные оттенки красного. Сидела и думала о Финне. Он делал все, что хотел. Точно как говорила мама. Он не давал тоннелю расплющить себя. И все же… теперь его нет. В конце его все же расплющило до смерти, которую он выбрал сам. Возможно, Тоби был прав. Возможно, ты можешь жить так, как хочешь, только когда стоишь на пороге смерти.
Я еще долго сидела, перебирая кусочки пазла, но не сумела сложить даже маленького фрагмента. Это был по-настоящему сложный пазл.
А потом мне в голову пришла одна мысль: может быть, будет достаточно и того, чтобы прочувствовать и осознать, что когда-нибудь ты умрешь, что ты не сможешь жить вечно? Может быть, этого будет достаточно?
Мне тут же вспомнилась еще одна вещь, а именно — папина фраза. «Скоро все это закончится». Я подошла к календарю, висевшему на стене в кухне. Родители заказали его, чтобы дарить клиентам. Календарь с надписью «Элбас и Элбас. Счетоводы». На нем была только одна картинка: пасторальная сцена с ослепительно-голубым озером у подножия гор с белыми шапками снега на вершинах. 13 апреля. Через два дня. Если прибавить еще неделю на продление срока заполнения деклараций и на всякую канцелярско-архивную рутину, у меня оставалось почти полторы недели сиротства. В первый раз в жизни мне захотелось, чтобы период подачи налоговых деклараций длился как можно дольше. В первый раз в жизни мне было нужно побыть сиротой.
50
С того дня, когда Грета залезла в мой шкаф, она как будто вообще перестала меня замечать. Если я была в кухне, завтракала перед школой, Грета даже не пила кофе — сразу же выходила на улицу ждать автобуса. Если я делала уроки за кухонным столом, Грета поднималась к себе. Когда мы встречались в школьных коридорах, Грета демонстративно отворачивалась. У меня было ощущение, что ей хочется, чтобы я исчезла. Чтобы меня вообще не было.
Но меня это не волновало. Мне было уже все равно. Все равно, что она постоянно ходит с опухшими красными глазами. Все равно, что она перестала общаться с друзьями и даже в столовой сидит одна. Мне было уже все равно, что по окончании учебного года Грета может уехать из дома. У них там есть что-то вроде школы-интерната, где живут юные актеры «Энни», и если Грета получит роль, она переедет туда. А сразу оттуда переберется в Дартмут и будет учиться в университете. И все. Больше никакой сестры. Иногда мне казалось, что я прямо жду не дождусь, когда это случится. Так я себе говорила и сама в это верила.
Но время от времени я все-таки заходила на репетиции, рассуждая примерно так: может быть, если Грета увидит меня в зале, она подумает, что я больше не вижусь с Тоби. Это была жалкая хитрость, и я сомневалась, что Грете это по-прежнему интересно, но все равно иногда приходила на репетиции.
Я никогда не садилась и даже не проходила в зал. А вставала поближе к двери, чтобы можно было тихонько уйти, если станет уж совсем скучно. Как-то раз, когда я стояла там и изнывала от скуки, наблюдая, как мистер Небович пытается скоординировать действия кордебалета и массовки, я вдруг заметила Бена Деллаханта. Он махал мне с балкона, свесившись через перила. Я не сразу сообразила, что он машет не просто так, а приглашает меня подняться в осветительскую кабинку. Я запрокинула голову и обвела взглядом верхний ярус. Бен кивнул и снова махнул рукой. Мне не хотелось никуда подниматься. Одно только присутствие Бена сразу напомнило мне о том, какой я была дурой.
— Поднимайся, Элбас! — крикнул он.
Пришлось подняться. А что было делать?
Бен с улыбкой открыл мне дверь, ведущую с балкона в осветительскую кабинку. Кроме Бена, там сидели еще Пит Лоринг и Джон Антмайер. Я тоже присела на раскладной стул, ближайший к двери.
— Мышки плакали, кололись, но продолжали есть кактус? — сказал Бен.
— Что-то типа того.
— Нет, я серьезно. У тебя вид человека, умирающего от скуки. Но ты все равно ходишь и ходишь на репетиции. Зачем, интересно?
Мне вдруг захотелось сказать ему правду. На какую-то долю секунды мне захотелось выдать Бену Деллаханту все свои страшные тайны, прямо там, в этой темной кабинке. Пусть он узнает, какая я на самом деле. Пусть узнает, что мне наплевать на его Тину Ярвуд. Но, разумеется, я ничего не сказала. Вернее, сказала, но совершенно не то:
— Я обещала помочь Грете.
— А чего бы ей вдруг понадобилась твоя помощь? Да и вообще, как-то не очень похоже, что ты чем-то там помогаешь.
Я скрестила руки на груди.
— Слушай, я сюда не рвалась. Ты сам меня позвал. Могу и уйти.
— Нет. Извини. Уже заткнулся.
Пит с Джоном участия в разговоре не принимали. Они сосредоточенно передвигали туда-сюда переключатели на осветительском пульте. Джон лишь раз взглянул на меня, а Пит вообще меня не замечал. Сидел, склонив голову, как будто его смущало присутствие в кабине девчонки — даже такой, как я. Антония вышла на сцену и запела «Dites-Moi».
— Слушай, ты же учишь французский, да? — спросила я Бена.
— Ага.
— А как переводится dites-moi?
Бен на секунду задумался. Постучал указательным пальцем по воздуху, словно отбивая ритм песни и проговаривая про себя текст.
— Скажите мне, почему. Да, все верно. Скажите мне, почему. Потом что-то типа «жизнь так прекрасна». Скажите мне, почему жизнь так прекрасна. Скажите, почему жизнь прекрасна, и солнце, и облака, и все такое голубое. — Он смущенно умолк и быстро добавил: — Ну, в смысле, небо голубое.
— Да. Голубое небо. Я поняла.
На сцену вышла Грета. Они отрабатывали эпизод, в котором лейтенант Кейбл сообщает Кровавой Мэри, что не может жениться на ее дочери, потому что она не белая. По сценарию Кровавая Мэри на этом месте должна впасть в ярость, и Грета сыграла прямо-таки настоящую психопатку. Она стала тыкать пальцем в грудь Крейга Хорвелла, игравшего Кейбла, с такой силой, как будто и вправду хотела проткнуть его насквозь. Крейг, кажется, не на шутку перепугался. Я заметила, как он взглянул на мистера Небовича — словно надеясь, что тот вмешается и спасет его от взбесившейся Греты. Я в жизни не видела Грету в таком состоянии. В жизни не видела, чтобы она так бесновалась. Она как будто сводила счеты с несчастным Крейгом. Как будто Крейг сломал ей жизнь, но она этого так не оставит, и сейчас он заплатит сполна. Но чем дольше я наблюдала за Гретой, тем ясней становилось, что это не ярость, а скорее точка. Безысходное отчаяние. Со стороны это смотрелось так, словно она добивается, чтобы кто-то заметил, что у нее едет крыша. Но никто ничего не заметил. Никто, кроме меня. Которая сидела на темном балконе и наблюдала за тем, как ее сестра занимается саморазрушением.
Когда Грета ушла со сцены, Бен обернулся ко мне и сказал:
— Знаешь, она играет гениально.
Читать бесплатно другие книги:
