ЯТ Трищенко Сергей
– Бывает иногда, что ума недостаточно… – нерешительно добавил ассистент слева.
– Бывает, – согласился главврач. – Его в природе ограниченное количество. Вот и получается – вроде не совсем дурак, да и умным не назовёшь. Если недовложение сознания, то ещё хуже: человек не осознаёт себя.
– Не отвечает за себя? – не понял Том.
– Нет, именно не осознаёт. Если не отвечает – это нехватка ответственности.
– Чем тогда является сознание?
– Это – сложное пространственно-временное чувство локализации индивидуума в данном месте в данное время. Нормальный человек чувствует себя, понимает: «это я», и «я здесь». А этот не понимает. Прёт на рожон. Ему кажется, что рожон в одном месте, а он – в другом.
– Если не хватает рассудка, логического мышления, – продолжил другой врач, – то человек как бы распадается. То есть воспринимает события и реагирует на них, но реагирует неправильно: из-за неверной оценки событий, неправильного понимания их взаимосвязи. Какую-то часть нагрузки может взять на себя предрассудок, но…
– Предрассудок и рассудок: что между ними общего? – прикинувшись наивным, спросил Том.
– Они абсолютно разные вещи! Предрассудок – не передний отдел рассудка, как можно подумать, а предположения, предварительные, предшествующие положения рассудка – сложносокращённое слово. Предварения рассудка: то есть сначала идёт предрассудок, а потом появляется рассудок. Предрассудок, можно сказать, предварительный рассудок.
– Чем в таком случае является разум в целом?
– Разум – многокомпонентная система. Составными частями разума являются: сознание, логическое мышление, рассудок – ум – сообразительность – понимание, интуиция – как основанная на знании, так и врождённая, – память – обязательно, чуть не забыл! – интеллект – как надсознание, вера – или неверие. Про надежду и любовь я говорил.
– Вы не путаете разум и чувства?
– Нет, я называю компоненты разума. Если они совпадают с одноимёнными чувствами, то лишь из-за взаимовлияния.
– Это можно получить только у вас, купить нельзя?
– Кое-что можете и купить, надо лишь смотреть, чтобы фирма была солидная и брать высококачественную продукцию.
– Да, а интеллект… я не вполне понимаю его роль и происхождение.
– Понять роль несложно. Сложнее сыграть. Кое-кто пытается определить интеллект как простую сумму знаний, но знания просуммировать нельзя. Интеллект – это не сумма знаний, а их произведение. Помните, я надеюсь, бессмертную фразу Натановичей: «Они знали так много, что стали в другие отношения с нашим миром» – вот к чему должен стремиться человек!
– А почему на Ярмарке не продаётся «глобальных» вещёй? – Том, подражая Маяковскому, сделал пальцами кавычки на слове «глобальных».
– Я бы запретил кое-что из разрешённого, – сказал главврач, – например, торговлю совестью. Потому что у бессовестных существ – я не хочу называть их людьми – очень ограничен круг общения: никто из нормальных людей не хочет с ними общаться. Тогда они попадают в безвыходное положение, обращаются к нам, и начинаются наши трудности.
– Мы им пересаживаем культуру, из пробирок, – пожаловался врач справа, – а они выходят из больницы и опять её теряют. Или совесть: пересадишь от донора, а она отторгается. Если у человека своей совести нет, чужой не привьёшь. А без совести человек теряет человеческий облик. То есть он внешне похож на человека, но не человек.
– В старину пытались с этим бороться путём подсадки религиозных догм, – продолжил главврач, – известные «десять заповедей» и есть попытка организовать человеческое общество, дать минимальный набор требований, позволяющих человеку жить рядом с другими людьми, не причиняя им слишком много вреда. Животные никаких требований не имеют и не понимают: если животному надо, оно берёт, не спрашивая. Хотя и у них есть «система ценностей» – например, соблюдение территориальных зон влияния. А человек суть существо, обладающее разумом, но почему-то не умеющее им пользоваться. Может, не все понимают, чем владеют?
– Что имеем – не храним, потерявши – плачем, – пробормотал Том себе под нос, а вслух произнёс:
– А как же душа?
– Тема души неблагодарная, – усмехнулся врач, – и не входит в пределы нашей компетенции: электрик не может чинить водопровод. Что я могу сказать? Банальность: есть одушевлённые понятия, а есть неодушевлённые. В широком смысле сюда входят все живые существа – в том числе и с узкой душой, а в узком – только люди с широкой душой. Если понимать под душой исключительно жизненную силу, – мельком добавил главврач, – то ею обладают все живые организмы. Если же рассматривать в чисто человеческом плане, то далеко не у каждого человека есть душа. Но в этом случае её следует рассматривать только в плане-разрезе взаимоотношений между людьми. У кого-то больше душевных качеств, у кого-то – меньше. Хотя это никак не влияет, например, на мыслительные способности. У кого-то больше склонности к математике, у кого-то к лингвистике… Но сила ума обоих может быть одинаковой.
– А бывает наоборот, – добавил ассистент слева, – слышали, наверно, выражение «ни ума, ни фантазии»? Оно верно отражает состояние вещей, то есть часто имеется что-то одно: или ум или фантазия – как альтернатива, что ли… Лучше, разумеется, и то и другое, потому что фантазия сама по себе может завести далеко, но не туда, а холодный рациональный ум засушивает всё, к чему прикасается. Если, конечно, ничего другого нет, кроме аналитического ума.
– Вы правы, коллега, – дополнил главврач. – Вспомните последний случай: человек стал неврастеником потому, что не смог врасти в эту жизнь. Вскрытие показало, что все извилины у него заканчивались тупиком.
– Интересный парадокс, – заметил я, – горячий разум сжигает, а холодный засушивает.
– Значит, не такой холодный, – предположил Том.
– Относительно холодный, – согласился главврач, – по сравнению с горячим.
– Но что мы всё теоретизируем, – спохватился он. – Вы хотели обследоваться? На что жалуетесь?
– У меня пропали жизненные интересы.
– Да? И много пропало?
– Ну-у, не знаю… Штук пять или шесть.
– Хорошо, идёмте в интересную лабораторию.
– Интересную?
– Вы же говорите, что пропали интересы.
В лаборатории мы увидели ещё больше приборов и аппаратов, чем раньше.
Первым заметили стоящий посреди комнаты совестемер – нечто вроде больтшого-пребольтшого ареометра, но на болтах прикреплённый к полу.
Том боязливо покосился на него:
– Это что, глотать надо?
– Пока не надо.
– А другие приборы для измерения у вас есть? – спросил Том.
– А как же! Вот фантазиметр, – нечто вроде фонтана с радужными кольцами, – памятемер, – длиннющий штангенциркуль из дерева, – терпениеметр, верометр, надеждометр, эмоциометр, культурометр.
– Вы что, всё на метры меряете?
– Нет, есть разные единицы измерения: верики, страхики, фантазки, терпешки… Просто так привыкли называть. Вот смышлениемер, мышлениемер, умомер, находчивостемер, боязниметр, счётчик мыслей, страхомер …
Обследование Тома проводили в научно-исследовательском комплексе. Он лежал, распростёртый на простыне, обвешанный проводами и трубками, обклеенный датчиками, словно клён майскими жуками по весне, обставленный приборами и врачами.
Обследование установило, что у него, несомненно, что-то пропало, но что именно, определить не представляется возможным, поскольку у разных людей на этом месте располагаются разные вещи: у кого-то смысл жизни (тс-с-с-с!), у кого-то – тяга к деньгам, у кого-то – тяга к шмоткам, у кого-то – гедонизм вообще, у кого-то – исключительно гурманство…
– Молодой человек, – сказал главврач, ознакомившись с результатами обследования, – на мой взгляд, вам совершенно не о чем беспокоиться.
– Как?! – Том взвился под потолок, но задержался за люстру, а то бы ударился и набил шишку – сосновую или еловую. Скорее, сосновую, потому что во время обследования его ненадолго погружали в сон, полупрозрачный сон-марлю – окутывали, как паутиной… а после Том выпутывался из-под его пелён. А когда человек со сна… Или еловую, потому что он ел разные медикаменты. – У меня украли смысл жизни, а вы…
– Дело в том, Том, что так называемый СЖ способен к довольно значительным колебаниям размера и местоположения на определённых этапах развития личности, и порой может показаться, что он потерян. Но даже если и так, – он поднял указательный паолец, весь кругленький, пухленький, – то ничего страшного нет: сразу же после исчезновения старого СЖ начинается нормальный процесс появления нового. Процесс длительный, и вы будете некоторое время ощущать дискомфорт и пустоту внутри. Некоторое время, повторю. Всё преходяще. Главное, не беспокоиться, и тогда вы переживёте всё безболезненно. Конечно, очень хорошо, чтобы в это время рядом находился надёжный друг, – он многозначительно посмотрел на меня.
Я пожал ушами: у меня в подобный момент не было никакого друга, и пришлось справляться самому. А Тому я помогу, чем смогу.
– Вы на пути к выздоровлению, или к полному восстановлению, возрождению личности, – заключил главврач, – попробуйте как следует прислушаться к себе, и вы сами убедитесь в правоте моих слов. Внимательно прислушайтесь.
Том хмыкнул и прислушался. Вслушивался он долго, потом как-то неуверенно пожал плечами и улыбнулся.
– Вот видите, – улыбнулся главврач, – всё будет хорошо, я уверен!
В общем, пришла пора отправляться обратно: и в госпитале мы всё осмотрели, и Тома осмотрели тоже. И нас с Гидом осматривали – пусть не так тщательно, в основном медсёстры и санитарки, но, тем не менее – а может, именно поэтому.
Да, а сорринка, как я уже написал, выскочила из глаза Тома сама, мы даже не успели пожаловаться на неё. А может, она испугалась, что мы сможем пожаловаться…
Глава 33. Из госпиталя
Назад мы возвращались другой дорогой: перспектива вновь проходить мимо большой грязной лужи мало привлекала. Однако Гид сказал, что есть и другой путь.
– Но, – предупредил он, – надо вести себя особенно осторожно. Хотя здесь, как в гераклитовую реку, нельзя войти дважды, что-то может повториться.
– История повторяется дважды, – пробормотал я, – первый раз как трагедия, второй раз – как фарс…
– Не всегда, – покачал головой Гид, – и второй и третий тоже может повториться трагедией. Иначе не было бы столько войн на земле. Но то место, через которое мы пойдём… там, прежде чем что-то сделать, надо тщательно обдумать. А лучше молчать. Потому что там материализуются понятия. И стоит сказать что-то не то, как сразу…
– Ладно, – перебил его Том. – Мы будем молчать.
– Но сначала, – напомнил Гид, понизив голос, – мы пойдём через тёмный-претёмный лес…
– Там же страхи водятся… – прошептал Том, внезапно испугавшись.
– Там не только страхи, там ещё более опасная вещь водится: ужасы… И не просто водятся, но и заводятся, и выводятся. Но одновременно они же и отводятся и переводятся, и уводятся, и изводятся. То есть существует строгий баланс страхов и ужасов, так что бояться нечего: ниоткуда они не появляются и бесследно не исчезают. Положительное компенсируется отрицательным, а в результате получается ровный ноль…
– Это я слышал, – отмахнулся Том, – а если случайно они меня съедят, вы отнесёте это на счёт стохастической неопределённости или статистического разброса девиации?
– Девиации дивергенции, – поправил его Гид.
– Кошмары! – пробормотал Том.
И всё же, несмотря на возможные неприятности, возвращаться прежним путём не хотелось, а желание человека часто играет решающую роль. А нежелание – тем более. Вдруг оно основано не только на интуиции, но и на интеллекте? Что, если мы в госпитале случайно подхватили проскопию, то бишь предвидение будущего, и наше нежелание идти куда-то означало, что в противном случае с нами произойдёт что-то неприятное. А не пойдём – не произойдёт. Это ведь не свидание в Самарре, случившееся в результате панического необдуманного бегства. Прежде чем сделать что-либо, следует подумать: чем дело наше отзовётся? Уж если слово промолчало…
Сразу за берёзовой и сосновой рощами, окружавшими Госпиталь, мы вступили в тёмный-претёмный лес.
Стало так темно, что… не хочу сказать, что не было видно ни зги – как раз зга оставалась видна, причём в таких словах, как мелюзга, дребезга, дрязга, изгаляться… Но кроме зги, мы не видели решительно ничего. Ни вверху, ни внизу, ни справа, ни слева, ни в сторонах… речи о сторонах света уже не шло – разве что о сторонах тьмы… или ночи.
Мы продолжали двигаться, хотя и не столь быстро; взявшись за руки, чтобы не потеряться. Приходилось нашаривать ногой дорогу, елозя по обочине. Трава шуршала в темноте, камни глухо цокали на дороге, благодаря чему мы их и различали – дорогу и обочину.
Но потом, как ни странно, глаза постепенно – по разным степеням свободы – привыкли, и мы начали что-то различать в откружающей нас кромешной тьме. В первую очередь наиболее необходимое: дорогу. Она серела узкой тропой, и от неё в разные стороны разбегались ещё более узкие тропки, тропочки и тропинки. После стали видны и почки и пинки.
Одни тропки ныряли в норы-прогалы между кустами, другие поднимались в гущу листьев, третьи превращались в просеки и перпендикулярились к дороге.
Дорога сама не упускала возможности куда-нибудь свернуть, опуститься или подняться. В низинах нас обволакивала прохладная власжность, на перевалах подъёма – морозная снежность или наоборот, сухая теплота… Но всё – во тьме и во мраке.
За одним из дорожных повороротов – двойным – из кустов неожиданно выскочила и зарычала дикая злоба. Масть у неё была неопределённой. Если бы чёрная, мы, может, испугались бы, а так… Ночью злобы не те, что днём. не так констрастны – не так конкретинны и страстийны. Чернота ночи их сглаживает.
Ни страха, ни испуга рядом с ней не было, поэтому мы не испугались.
Гид шуганул её, и она снова скрылась в кустах, где сидела и шипела узкогубая мизантропия. Они вдвоём, на пару работают? Или на бензине?
– Что за чудо-тварь? – спросил Том.
– Мизантропия – отвращение, ненависть к людям, неприятие людей. Чудесного в ней ничего нет.
Нас она не тронула.
– Она мало кого трогает, – пояснил Гид, – до поры до времени. Но иногад…
Гид вовремя заметил подползающееся извивающееся издевательство. Ещё немного – и оно схватило бы Тома за ногу… а дальше можно догадываться, что с ним произошло бы.
После сего случая мы усиленно заозирались по сторонам и самостоятельно заметили, как от большого дуба начали вызмеиваться коричневые кольца коллизий. Пока они нас не задевали, но скоро неминуемо должны были зацепить. Мы ускорили шаги, благо освещение уже позволяло.
И вдруг Том впал в панику: оступился на обочине и рухнул вниз – тут-то и скрывалась ловушка. Мы замерли – и от неожиданности, и от страха: один выскочил из кустов. Вёл он себя до жути нагло: яростно замахал хвостом и собрался напрыгнуть. Но со страхом мы справились, прищемив ему хвост, а Тому приходилось худо: паника охватила его, и, мягко покачивая в когтистых лапах, всё сильнее прижимала к себе. Том даже кричать не мог.
Нас спас лесничий – кто ещё мог появиться в лесу?
Он шёл нам навстречу, а справа на поводке бежало возмездие.
Паника сразу оставила Тома и исчезла в тёмной чаще.
– Большое спасибо, – от всей души поблагодарили мы лесничего. – Вы ведь лесничий?
– Не стоит благодарности, – отказался он, – я ничего не сделал. Я – лесной егерь. Лучше скажите, не встречался ли вам беглый взгляд? Он удрал из зоны. Объявлен розыск. Всех подняли по тревоге.
– А, знаю! – воскликнул Гид. – Такая большая чёрная лестница, ведущая на белую скалу! Оттуда лучше видно.
– Да, она самая. Значит, нет? Тогда извините, я иду искать, – и он свернул на боковую тропинку.
Скоро мы выбрались из леса и облегчённо вздохнули. Посветлело. Тьма исчезла, свет появился.
– Как хорошо! – произнёс Том, раскидывая руки и глубоко взохнул, намереваясь как-то определить своё состояние. Но, оказалось, и вздыхать и охать рано.
– Т-с-с! – прервал Гид вздыхательные упражнения, заозиравшись вокруг и тихо произнеся: – Я же предупреждал о сём месте. Никаких слов! Мы попали туда, где материализуются понятия! Будьте осторожнее! Говорите шёпотом.
А внешне ничего никак не проявлялось. Я, во всяком случае, видел одну бело-молочную мглу тумана, через которую слабо просвечивала тропинка. А иногда и тропинка не просвечивала.
– Это отсюда вы берёте всё? – решил выяснить Том.
Гид поморщился.
– Нет. Здесь всё происходит само собой. Громко произнесённое слово, если обозначает что-либо, может мгновенно материализоваться. Поэтому все стараются говорить тихо. Иначе возможны нехорошие штуки.
– А эти что, не знают? – спросил Том, указывая на вынырнувших из тумана двух парней с транзистором, из которого неслось: «…бесконечная признательность…»
– Наверное, рутисты (от волнения перепутав буквы – он хотел сказать «тирусты», то есть «туристы»), – побледнел Гид, бросаясь к ним. – Ох!
Он опоздал. Пространство вокруг тотчас оказалось заполненным тонкой капроновой леской, в которой мы безнадёжно увязли.
Наши барахтанья ни к чему не приводили: леска не давала возможности двигаться, хотя и не обматывала.
Сначала мы подавленно молчали, запутанные неожиданной ситуацией, потом Том напустился на Гида, насколько подобное возможно осуществить, находясь в лесочном пространстве:
– Почему вы не огородили это материализаторское место, если оно опасное?
– Как сказать, – пожал Гид плечами, – с одной стороны, все его знают и берегутся. С другой стороны – руки не доходят. С третьей стороны оно огорожено: выставлены пикеты, стоят блокпосты, солдаты… да вы сами видели – где солдаты устанаваливали режим…
– А-а, так это там? – удивились мы.
– Да, в том числе и для охраны пространства сбоку. Совмещение функций. А с четвёртой стороны – со стороны Госпиталя – сюда никто не ходит. Мы, наверное, первые. Храмольное мерзсто.
Пока мы торчали, увязая в бесконечной признательности, я продолжал вести с Томом лингвистические дискуссии, в которые, прислушавшись, ввязывался и Гид. Но начал, как обычно, Том:
– А почему бесконечная признательность, а не бесконечная привязанность?
– Мне кажется потому, что воплощение привязанности слишком прямолинейно, – поморщился я, – привязанность подобна собачьей привязи, а бесконечная, значит, очень длинная. Значительно, неограниченно длинная, как для собак из созвездия Гончих Псов.
– Бесконечная привязанность имеет вид смотанного шнура, – согласился Гид. – Никто не знает, сколько в ней метров. Можно отойти на конец света… на противоположную сторону земли, – поправился Гид, – и всё равно оставаться бесконечно привязанным к кому-то или чему-то. А данное место… Было у нас нечто подобное – такие же туристы забрели и что-то ляпнули, не подумавши. И запутали одну даму… Так она в отместку покрыла их, на чём свет стоит. А все утверждали, что свет стоит на трёх китах. И эти киты материализовались…
– Это как получается? – недоуменно спросил Том. – Забросала китами, что ли?
– Так и получилось, – улыбнулся Гид. – Сильная женщина.
Мы помолчали – до того момента, как я спросил:
– Гид, какие у нас перспективы?
– Скоро приедет полиция и освободит нас.
– У вас и полиция имеется?
– Конечно. Всё, как всюду. Раз есть армия, то и полиция должна быть.
– Гид, – тихо спросил Том, глядя на Гида по-особому. С надеждой не с надеждой, но с ожиданием – наверняка, – а вы отведёте нас на другую Ярмарку?
Гид содрогнулся. Не просто вздрогнул, а содрогнулся – да так, что закачалась паутина лески. Он долго молчал, раздумывая, потом нерешительно произнёс:
– Но вам же доктор сказал… Вы что, не верите ему?
– Верю, но… мне кажется, что в моём СЖ было что-то особенно важное. Что-то важноособенное.
Я не стал говорить Тому, что все так думают. Гид посмотрел на меня, подумал то же самое, также не стал говорить, а произнёс:
– Вообще-то можно… но надо хорошенько подготовиться. Я расскажу, что там может встретиться, чтобы вы хоть немного ориентировались. И чтобы не перепутали СЖ и СЖ…
– Как это? – не понял Том. – Смысл жизни со смыслом?…
– Нет: СЖ со Схемами Жизни.
– А что это?
– А вот послушайте.
Глава 34. Рассказ гида. Схемы жизни
Схемы жизни, так они назывались. Их создали не на пустом месте, а в результате анализа жизни предшествующих поколений. Из самых благожелательных побуждений, которые в конечном счёте стали для людей побеждениями, победили их. А сначала хотели облегчить жизнь людям, помочь им, особенно начинающим жить.
Это позже рекомендации превратились в правила, потом в регламент, который становился всё жёстче и жёстче: коснел. Никто не вспоминал о том, что было раньше: порядок, казалось, существовал всегда. Никто не смел пускать жизнь на самотёк, а обязательно должен был следовать определённой Схеме. Выбрать одну по образчику и неукоснительно её придерживаться. Собственно, от человека после выбора Схемы мало что зависело: она вела его за собой.
Существовали специально утверждённые списки, модели, демонстрационные версии и тому подобные вещи. И нельзя было изменить Схему по собственному желанию. некоторые пытались вырваться из плена и жить самостоятельно, не обращая внимания на Схемы. Другие хотели сменить одну Схему на другую, более лучшую, престижную – если понимали, что ошиблись в выборе. Попытки первых беспощадно пресекались: выбирать должны все. Вторых… предупреждали, намекали, что от подобных действий следует воздерживаться, однако при наличии особых условий…
Схемы стали основой жизни. Всё было чётко расписано, взвешено, учтено, размерено.
Говоря о Схемах, нельзя не сказать об авторе Схем. Автор Схем… Сначала никто не знал, что у всех Схем – один-единственный автор. Думали, сидят правительственные речиновники, ведут речи, разрабатывают Схемы… Ну, на худой конец разработкой занимается специальный проектный или научно-исследовательский институт. А разработчиком оказался один-единственный Автор. Остальные появились позже.
Хотя и Автор появился после возникновения самых первых Схем – первые разработали очень давно. Просто он оказался самым лучшим, и потому создание Схем стали приписывать ему. Вернее, не так: идея Схем существовала до него, но именно он смог наилучшим образом осуществить идею в полном объёме.
А стал он Автором очень просто: из всех предлагаемых в то время Схем он не знал, какую выбрать. Тогда ещё существовала свобода выбора.
Ему нравилось многое, и он не мог ни на чём остановиться. Сегодня хотелось одного, завтра – другого. Он не мог решить, «с кого делать жизнь», несмотря на многочисленные словеты. Одни рекомендовали «делать её с товарища Дзержинского», другие – с Менжинского, третьи – с Кержинского. В его мозгу складывались удивительные картины – и ни одна ему не нравилась в полной мере. А если не нравилась – то и не осуществлялась. Он пытался комбинировать: … губы Никанор Иваныча приставлял к носу Ивана Кузьмича, добавлял развязности Балтазар Балтазарыча и дородности Ивана Павловича… но всё было не то.
Он думал за всех, он создавал людям новые жизни, новые схемы жизней, представлял, как они будут жить по ним – пусть люди не будут знать о нём, даже хорошо, что не будут знать, потому что он создавал схемы не из одних радостей, но и из рабостей. В жизни должны присутствовать и беды, и горести, и напасти, иначе Схема будет бледной, рафинированной и нежизнеспособной. Да, Схемы могли развиваться сами, однажды получив толчок создания. Но сам Автор не мог жить по созданной им Схеме. Или не хотел. Или не мог, потому что не хотел.
По сути, все схемы являлись «отходом» его деятельности по созданию собственной схемы. Он хотел создать единственную, неповторимую, какой бы ни у кого не было, чтобы существовала в единственном экземпляре.
Он был великим творцом. Собственно, пояснил Гид, чтобы стать великим, не надо размениваться на мелочи. Всего-навсего. Он всегда вносил в схемы радость творчества, развития, независимости мышления. А всеми властями во все времена ценилась не независимость мышления, а лояльность. Он забыл это – посчитал, что наступило то «светлое будущее», о котором давно говорили.
Он принялся набирать помощников, учеников. И для того, чтобы стало легче, и для того, чтобы стало больше творцов Схем – быть может, собственных Схем… А они, переняв основные приёмы и навыки создания Схем, отстранили его от работы. «Твои Схемы недостаточно схематичны, – заявили они, пытаясь бить его его же оружием, – а Схема должна отвечать своему названию, каждая линия должна быть чёткой, как на чертеже. Улучшая Схему, надо превратить её в Чертёж».
– А чёрта в любом контексте упоминать нельзя, – печально произнёс Гид. – Тем более в соседстве с ежом. Его колючесть – но не стальная! – даёт нечистой силе определённые преимущества.
С того момента, как Автор перестал создавать Схемы, люди всё больше стали походить на роботов. Если он являлся творцом, его ученики оказались ремесленниками в худшем смысле слова. Переняв букву, они не переняли духа, а дух в любом творчестве является первичным. Дух, вдохновение, душа. Нельзя творить без души: появляются бездушные люди. Но почему-то в обществе бездушных особенно душно…
Схемы вручали торжественно, под барабанные горны и струнные звуки духовых оркестров. Произносили клятвенно проклятые слова, – Гид не то заплакал, не то заскрипел зубами, чтобы не заплакать. – «От вас зависит наполнить Схему конкретным содержаниемым…» Ритуальные слова сохранились с тех пор, когда их придумал Автор – но тогда удавалось Схемы чем-то наполнять. А кто будет стараться, живя по чётко расписанной, регламентированной Схеме? Схеме-Чертежу, строго утверждённому Государственным Стандартом…
Хорошо, если схему разрешали выбирать самостоятельно. А то был момент в истории, когда из соображений «экономической целесообразности» (а может, политической, поскольку политика есть концентрированное выражение экономики) схему вручали одновременно с окончанием школы. Существовал Центр, где мощнейшие компьютеры – необходимость в Авторе уже отпала – разрабатывали схемы «гармоничного» общества, где каждый является винтиком и чётко знает свой шесток. Для разума, свободы выбора и свободы воли человека места не оставалось.
Были и сомневающиеся. «Нет, вы скажите, – наседали они, – если Схемы хорошо продуманы, откуда огромное количество несчастливцев? неужели их неудачи тоже запрограммированы в Схемах?»
А потом количество Схем резко сократилось. Вариантов осталось немного, разнообразие не поощрялось. Чем меньше Схем, тем легче их контролировать.
Официально внедрялась только одна: воспитание первой ступени, воспитание второй ступени, рабочее воспитание, свадьба (выделялась отдельно), рождение детей (допускалось несколько вариантов: один-два-три-четыре ребёнка. А может и больше, я не помню точно.). И – длительная трудовая деятельность, прерываемая рыданиями да периодами программируемого отдыха. Здесь количество вариантов снодва увеличивалось: отдых либо в одном месте, либо круизы. Незначительное продвижение по службе…
Существовало пять основных видов Схем: промышленная, сельскохозяйственная, транспортная, общегуманитарная, полицейско-армейская. Это для массового потребления. Для «элиты» существовали свои наборы схем, некоторые делались по индивидуальному заказу, почему и стоили безумно дорого. Но на самом деле вся «индивидуальная деятельность» являлась обыкновенным ширпотребом, в которую чуть-чуть добавили мишуры и блёсток.
– А преступники?… – спросил Том.
– Я как раз хотел об этом, – пояснил Гид.
А потом стали появляться подпольтные схемы – их носили под пальто. Кто-то изготовлял их. Мне вспроминается разговор, свидетелем которого я некогда стал – именно о них.
«…Полиция с этим борется…» «Но в их Схемах должна быть эта борьба?» «Да…» «И кто же победит?» «Не знаю…» – незнание стало крахом Схем. Может быть, если бы ими продолжал заниматься Автор, они смогли бы просуществовать ещё какое-то время, а может быть, и нет… Подпольные Схемы не являлись Схемами – просто людям надоело жить по указкам, и они решили действовать сами, вне жёстко запрограммированного общества. Никакая программа, пусть и самообучающаяся, не может предусмотреть того многообразия жизненных ситуаций, которые появляются в реальном мире.
Схемы начали критиковать и в официальной прессе. «Схемы превраньились в старинные горескопы: предсказывают процветание, а ожидает банкротство». «Ошибок быть не должно, – оправдывались создатели Схем». «Но они есть», – их били фактами.
– Сухими, – поёжился Том, – больно ведь.
Гид продолжал:
«Откуда столько крахов мелких фирм?» «Без этого нельзя обеспечить развитие крупного капитала!» «Значит, вы обманываете мелких хозяев, продавая им неблагополучные Схемы, выдаваемые за благополучные?» «За их деньги мы можем продать только такие Схемы. Правдивые стоят гораздо дороже». «Значит, качество Схем зависит от количества денег?» «Разумеется. Более тщательный расчёт… дополнительные условия… детальное прогнозирование… И вообще: чтобы лучше жить, надо больше иметь денег». «Тогда зачем Схемы? Достаточно иметь больше денег…» «Тс-с-с! Разве так можно? Как можно без Схем? Как жить, что делать? Это подсказывают Схемы…»
За Схемы полагалось платить, можно в рассрочку. Но если не хватало денег оплатить первоначально выбранную Схему, её меняли на более дешёвую, а значит, и более хулшую – и худшую, и хулящую, и хулимую. Худеющую самостоятельно и худящую человека, ею пользующегося. Более дорогая Схема позволяла заработать больше, но если человек не учёл каких-то соблазнительных расходов, не заплатил вовремя – приходилось расплачиваться жизнью…
– А как же Автор?
– Автор? Автор отшёл от дела – или его отшили («Хорошо, что не пришили», – заметил Том), но какое-то время продолжал создавать Схемы: он не мог не делать их. Он оставался единственным настоящим Творцом Схем… они заключали в себе дело его жизни, как затёрто это ни звучит. Любое событие своей жизни он воплощал в Схему… чего не всегда следовало делать… – Гид задумался. Потом продолжил изменившимся голосом:
– «Не превращай это в Схему!» – просила она. Но как можно создать живое дело, не отдавая ему часть себя?
Он замолчал.
– И что теперь? – спросил Том. – Схемы продолжают существовать?
– Да-да. Кое-где, кое-когда и кое-как.
– Они продаются? – продолжал Том гнуть свою линию в дугу, пытаясь по этой дуге объехать щекотливое положение, в которое мы ненароком попали. Щекотало под ложечкой.
– Если мы пойдём… туда, вы их увидите, – хмуро произнёс Гид. – Если захотите.
Продолжения рассказа не последовало: приехала полиция и освободила нас, перекусив леску.
Полицейские и довезли нас до Ярмарки – впрочем, до неё оставалось совсем недалеко.
Вечерело. Солнце закатывалось за горизонт дурацким смехом. На востоке догорала полоска заката. Небеса наливались синевой, словно синяк под глазом. По небу метеором пролетел искромётный юмор.
Из-за деревьев выкатилась полная Луна, но светящаяся довольно ущербно, бледно, тускло – не так, как обычно. Я присмотрелся, сощурившись. На Луне, недалеко от Моря Ясности блестел криво приклеенный – с торчащим вверх хвостиком – аккуратный фирменный ярлык: «Гамбург. Фабрика Луны».
В гостиницу мы ввалились с удовольствием – но раздобыл его по дороге Гид, либо кто-то из нас, либо оно появилось самопроизвольно – мы не помнили, настолько устали.
Теперь, когда мы вволю побродили по Ярмарке, побывали в Госпитале, в парке развлечений, отвлечений и вовлечений, познакомились с местной промышленностью, мы решили наконец сделать то, что полагалось сделать с самого начала: разработать план действий. Дальнейших действий.
Почему мы не разработали его сразу? Можно сказать пошло и неоригинально, хотя сказанное будет правдой: Ярмарка схватила нас и понесла.
Можно привести и более наукообразное оправдание: в любой области знаний – на любом новом месте – трудно сразу разобраться во всём и начать действовать системно. Сначала нужно «понабивать себе шишек», изучить поле деятельности, которое вначале представляется сплошным хаосом. Отсюда бесконечные бросания из стороны в сторону, в попытках ухватить, выделить одну основную линию – а линий много, и всякая кажется основной. Более того: особенно сильно она кажется основной, если хочет казаться таковой. У кого сразу получится понять закономерность развития и логику поведения той вещи, которой вы только-только начали заниматься? Это под силу разве гениям, а мы с Томом, к сожалению, ими не были. Поэтому мы и барахтались, будто в первый раз брошенные в воду, били руками куда попало – лишь бы не утонуть. Плыть начинаешь много позже – при такой методике. Скажете, у нас был Гид? Да, но он не знал, что нам надо: мы практически говорили на разных языках. Сначала надо договориться о терминологии, найти общие слова и понятия, на которые можно опереться. Поэтому он и водил нас то туда, то сюда, выполняя появляющиеся пожелания и прихоти, которые были такими же какпопальскими.
Сейчас же мы освоились, заматерелись, заматерились, во взгляде появилась осмысленность. Мы научились не видеть в Ярмарке хаос, бессистемность… хотя бессистемность – есть системность… но тс-с-с! – сейчас вечер. Теперь-то мы умели задавать более целенаправленные вопросы, а не бесконечные «что это?» и «сколько стоит?».
Не поздно ли мы спохватились? Вот какой вопрос мучил нас. С момента прибытия на Ярмарку прошло несколько дней, Ярмарка занимает громадное пространство, мы наверняка не могли наткнуться на Томов СЖ – он-то исчез ещё раньше – разве что совершенно случайно. Но поскольку оказалось, по словам главного врача, что нам больше не о чем беспокоиться, мы могли считать, что главную задачу – возвратить Томов СЖ – выполнили: какой-то же СЖ у него появился? Пусть он пока сам не понимает, какой, и в чём именно заключается, но всё же? А остальные задачи являются побочными и должны интересовать нас лишь постольку, поскольку нам самим интересно подробнее познакомиться с огромным живым организмом: Ярмаркой.
– Может, походим ещё немного по этой Ярмарке? – нерешительно предолжил я, немного неискренне. – Неужели ты не хочешь узнать, что тут происходит на самом деле?
– А может, оно происходит не на самом деле, а рядом? – неуверенно произнёс Том.
– Зачем идти на другую Ярмарку? Зачем рисковать?
– Да не будем мы его ковать, – Том выглядел очень вяло.
Судя по словам главврача, в нём зрел новый СЖ. Вялости следовало ожидать, но как мне следует поступить: оставить Тома в покое, назначить постельный режим, или наоборот – кинуть в гущу событий? Я не знал.
– Я и сам не знаю, зачем туда идти, – признался Том. – Я чувствую, что надо посмотреть, что там имеется. Здесь моего старого СЖ нет. Но в нём что-то находилось. Что-то важное или нужное.
– Или тебе домой хочется? – решил уточнить я с другой стороны.
– Домой не хочется… – сказал Том, – но родители, наверное, волнуются, – и ушёл в ванную.
Действительно, как я не подумал об этом факторе? Обо всех подумал, а об этом – нет. Мда-а… Ну и я!
Я посидел немного, посамобичевался, а потом принялся обдумывать роль Гида в нашей истории: не мог ли он быть засланным, чтобы наблюдать за нами? Но кем, Сборщиками? Мы до сих пор ни одного не видели. А потом я подумал: что это – не детектив. Это сюрреалистическая лингвистика! Такого поворота событий в ней быть не может.
И потом: Гид не ожидал нас специально – просто ожидал кого-то у ворот Ярмарки, в обычном месте, где ожидают вновь прибывших, чтобы показать им всё, что нужно. И не показывать то, что не нужно. Обычный экскурсовод на необычной Ярмарке в ожидании клиентов. Со Сборщиками он связан быть не мог – им-то зачем? Сборщики никогда не заметали следов: там, у нас, никто ничего не увидел бы, что они берут, а здесь доказать, что это твоё, также невозможно.
Но мне тоже хотелось остаться на Ярмарке: несколько вопросов следовало разгадать на месте – мне казалось, что для них недавно созрели все условия. Я решил проверить, так ли это в самом деле, и подошёл к подоконнику, где в длинных горшках самого дела зрели условия. Осмотрел их. Некоторые созрели полностью, но некоторые оставались зеленоватыми, словно горошек мозговых сортов. Ладно, обмозгуем…
И я сел мозговать. Но не раскидывать мозгами: пол укрывал синтетический ковёр с длинным гибким ворсом и я предполагал, что ворс будет щекотаться.
Кто были все те – или весь тот, – что подбрасывал в номер сон, наглость, разнобой? Почему при нашем появлении некто вскочил в автомобиль, пахнущий серой? Простое совпадение: он не хотел ни с кем встречаться, не только с нами? Кто говорил за моей спиной, а когда я оборачивался, никого не видел?
У меня было предчувствие, что на эти вопросы нам удастся найти ответ. Да, мы многое повидали, достигли своей – вернее, Томовой – цели… Но мы ничего не сделали! Надо оставить здесь след. Может, следует сходить на другую Ярмарку, о которой говорил Гид?
Я высказал вышедшему из душа и вытирающему шевелюру Тому свои соображения. На свежую голову, думаю, он лучше сообразит.
Он задумался.
– Давай завтра здесь похолдим денёк, зайдём в холдинг-центр, посмотрим… а там и домой, если ничего не изменится, – после душа он чувствовал себя намного бодрее. Вероятно, новый Томов СЖ вырос ещё немного после полива.
Мы с наскоро соствили план действий на завтрашний день, после чего спокойно устнули – потому что составили устно. Если бы письменно, то… подумайте сами.
Уже засыпая, я подумал, что планы обычно не выполняются, особенно когда строятся строго по пословице: на охоту идти…
Глава 35. Снова на ярмарке
Сегодня, возможно, наступил последний день нашего пребывания на Ярмарке. Мы чувствовали себя немного подавленными, словно он наступил именно на нас – да так, собственно, и получалось – и подвяленными, поскольку находились в полуподвешенном состоянии вялящейся рыбы. Жар, правда, шёл изнутри.
Нас окружала грусть: вились пчёлы, выписывая вензеля и сплетая траекториями толстую косу.
Читать бесплатно другие книги:
