ЯТ Трищенко Сергей

Глава 18. От Ярмарки к Ярмарке

Утром мы без особого аппетита – его почему-то не было в меню, не завезли – позавтракали в ресторане, и вышли на улицу, где нас ожидал Гид.

Небо привычно голубело. По нему на юг летели белые облака, слегка помахивая крыльями. Наверное, торопились к месту зимовки.

– Куда пойдём? – спросили мы.

– Сегодня я поведу вас на вторую Ярмарку, – объявил Гид.

– На другую? – обрадовался Том.

– Нет. На вторую. Это не другая Ярмарка. Просто филиал, вторая городская. Она немного меньше, но там порой можно найти то, чего здесь нет – знаете, так иногда бывает.

Однако не успели мы отойти от гостиницы и нескольких шагов, как увидели стоящего на обочине дороги парня, дрожащими пальцами ощупывающего мешок, в боку которого темнела дыра.

– Что случилось? – обратились мы к нему.

– Да вот… счастье выпало… – прошептал он побледневншими губами – белыми, словно день. Ну, ещё бы – счастье потерять!

– Потерял? – поразился Том.

– Счастье потеряешь – сразу не найдёшь, – произнёс кто-то у нас за спиной. Я быстро обернулся, но позади уже никого не было. Значит, недостаточно быстро обернулся.

Поискали мы немного в придорожной пыли, просеивая её между пальцами, прошли немного назад по следам – да так ничего и не нашли. Кто-то, наверное, успел подобрать его счастье и приспособить для своих целей. Парень выглядел совершенно убитым, но мы ему ничем помочь не могли, и он удалился. И мы удалялись от него, идя в направлении, указанном и удерживаемом Гидом.

– И куда он теперь? – спросил Том, оборачиваясь вслед парню.

– Пойдёт новое счастье искать.

– Он его нашёл?

– Скорее всего, нашёл. А, может, добыл где-нибудь: заработал, создал своими руками, украл… – спокойно перечислял Гид, который во время поисков ни во что не вмешивался: стоял в сторонке и в поисках участия не принимал, а теперь знаком пригласил идти и продолжил беседу:

– Издавна существует множество различных видов счастья.

– Как это?

– Очень просто. Вспомните, как писали классики: таково было его воровское, или разбойничье, недолгое счастье. Или: таково было его крестьянское счастье, солдатское счастье, купечекское, торговое счастье… Такие выражение довольно часто встречались в романах – я даже не могу вспомнить, у кого именно. Значит, счастья бывают разные.

– Может, они понимали под этим словом что-то другое, – предположил Том, – одновременно несколько разных вещей?

– А что понимаете вы? – переспросил Гид.

– Стругацкие дали целый подход к теме: как люди понимают счастье, какой смысл вкладывают в это слово – в лице Магнуса Редькина, – вмешался я. – Разводить сейчас дискуссию – дело долгое и неблагодарное. Лучше скажите, Гид, кто и что сможет сделать со счастьем этого парня, если найдёт? Вам известно мнение, будто на чужом несчастье счастья не построишь? Так ли это? А на чужом счастье?

– Трудно сказать, – Гид пожал плечами, сделав паузу, в которую тут же влез Том, когда-то «для общего развития» начитавшийся – на свою и мою головы – Маркса (не Маркеса):

– На несчастье многих некоторым удаётся сварганить себе неплохое счастьице – например, если обмануть человека, как капиталист обманывает рабочих.

– Тогда получается счастье не на чужом несчастье, а на базе своего обмана! – возразил Гид.

– А другому – несчастье…

– Несколько не тот случай: в вашем примере именно обман приносит несчастье одному, а счастье – другому, – разъяснил Гид и продолжил, – а не непосредственно несчастье – счастье. То есть счастье достигается через промежуточную ступень, посредством обмана, который служит передаточным механизмом, а не прямо за счёт несчастья. Но пословица права: на чужом несчастье нельзя построить собственное благополучие, долго оно не просуществует. Несчастье – оно несчастье и есть: частица «не» отрицает любую возможность положительного результата. Никакое благополучие на нём попросту не удержится. А что касается этого парня… Трудно сказать, на что могут употребить его счастье… Всё зависит как от вида счастья, так и от архитектора, то бишь использователя счастья. Если он творчески подойдёт к делу… вы абсолютно не узнаете былое счастье. Другое дело, что подлинно творческий человек просто-напросто не будет заниматься такими вещами: ему гораздо интереснее создать самому, чем пользоваться чужим.

– Гений и злодейство суть вещи несовместные… – пробормотал я, цитируя А.С. Пушкина.

Гид услышал. И понял.

– Так оно и есть. Можно переработать чужое, переосмыслить его, но использовать без изменений… Получается компиляция, то есть плагиат в чистом виде. А он – грязная штука. Легко поскользнуться.

– А что может стать основой, базисом счастья? – Том решил базисно поменять тему.

– Разные вещи, – Гид задумал сегодня поставить рекорд в пожимании плечами, зря я не начал считать, – для некоторых основа счастья – материальный достаток, для других – здоровье, для третьих – возможность не видеть несчастные лица вокруг себя… Но тут двояко: одни хотят, чтобы все на свете стали счастливыми, чтобы всем стало хорошо; а другие прячутся от несчастных лиц: в башнях из слоновой кости, в своей квартире, на дачном участке, в эмиграции…

– В хобби, – поддакнул я.

– Да, в хобби можно скрыться надолго, – согласился Гид, и глаза его затуманились, – когда-то…

– А ещё? – резко прервал его воспоминания Том.

– А? Да. Так вот. Для некоторых счастье – в свободе.

– А свобода – это осознанная необходимость, – снова перебил Том. Что-то на него сегодня нашло. Куда делась его вежливость? Или откуда взялась невежливость? Может, мне показалось вчера, что вечер прошёл спокойно, а нам всё-таки что-то незаметно подбросили? (или это инкубационный период влияния наглости?) И с чего его дёрнуло «пройтись по классикам» – впрочем, без ссылок на первоисточники? Или он решил проверить правильность их высказываний с точки зрения определений Ярмарки? Откуда цитатомания?

– Чушь собачья! – взорвался Гид, но мигом поправился: – Извините, не сдержался. Но суть процитированного вами высказывания именно такова: ерунда. Свобода – это свобода, необходимость – это необходимость, какими ты её эпитетами ни украшай, чем и как ни осознавай. Помните притчу об Аврааме Линкольне, который на вопрос, сколько будет ног у собаки, если ногу посчитать хвостом, ответил: «Чем и как ни считай собачьи ноги, хоть хвостом – их всё равно останется четыре». Но свобода, – продолжал Гид, – она не каждому нужна. Иногда надо чётко различать и осознавать: и свободу, и необходимость, и свободу необходимости и необходимость свободы. Был у нас один… решал вечный вопрос соотношения свободы и необходимости. Всю жизнь искал настоящую свободу, как говорил. Полную, подлинную, абсолютную… Ходил, искал, добивался – словом… и делом… шёл на всё, лишь бы найти. А потом… Дали ему свободу. А он повертел её в руках, сказал: «Что я с ней делать буду?» – и выбросил. Во дурак! «Чего это ты?» – спросили его. А он и отвечает: «Свобода, – говорит, – хуже неволи». При первом взгляде оно так и кажется. К свойбоде своей долго привыкать надо. Потом, правда, опамятовался, пошёл снова искать. Да разве найдёшь, после того, как отказался… – Гид замолчал, покусывая травинку.

– А что за свободу ему дали? – поинтересовался проходящий, по внешнему виду – бизнесмен. Он так и проходил: по внешнему виду, оставив нас с внутренней стороны. – Я ищу свободу от зуботычин.

– И такая есть? – изумился Том.

– Конечно! Есть разные виды свобод…

– Знаю-знаю, – перебил Том (Если знает, чего спрашивает?) – свобода слова, печати, собраний, вероисповедания…

Незнакомец покачал гооловой из стороны в сторону:

– Слово всегда оставалось свободным. Люди – да, теряли свободу, страдали из-за слова – своего или чужого. А слово… что ему? Однако есть свобода слова, свобода для слова и свобода от слова. А также и слово для свободы и слово свободы. Слова от свободы нет – заметьте. А само слово… оно же не воробей, его запросто не поймаешь.

– Даже у вас? – ахнул Том. – А за что его можно поймать?

– Даже у нас… Подробности словесной охоты вы можете узнать у охотников за словами. Печать… печать ставят куда ни попадя. Свобода собраний определяется свободой человека: что он может сказать на собрании? Вероисповедание… исповедовать можно не одну веру, но и много других вещей, людей и понятий.

– А обыкновенная свобода продаётся?

– Свободы нет. То есть просто свободы нет принципиально. Свобода – это отсутствие ограничений. Есть ограничения – нет свободы, нет ограничений – есть свобода. Отсутствие барьера есть свобода передвижения.

– А какая ещё свобода есть?

– Свободла творчества, свободла предпринимательства, свободла торговли.

– А почему вы говорите то свобода, то свободла?

– Свободла – значит, свобода для чего-то. В том числе и свобода для слова, печати, собраний, вероисповедания – тут эти значения совпадают. Это как понятия гравитационной и инертной массы: один килограмм массы на Земле имеет вес один килограмм в средних широтах; 1,02 кг – на полюсах и 0,998 кг – на экваторе. На Юпитере он весил бы двести с лишним килограммов. Но сама-то масса не растёт! Так и со свободой. Она одинакова всюду, но в разных условиях будет проявляться по-разному, иметь разные значения.

– Но раньше ведь не различали гравитационную и инертную массы, – возразил Том. – И почему тогда не свободля, а свободла?

– Тонкое «я» слишком искажает смысл – сразу начинают копошиться всяческие нездоровые аналогии вроде «сводня», «…воб… ля» – если удалить «соду». «А» как-то надёжнее, – поморщился я, пытаясь объяснить по-своему.

– Именно! – подхватил ранее проходящий, а теперь остановившийся и разговаривающий с нами, да ещё и втянутый в дискуссию, короче – дискутант. – То же и со свободой и свободлой. Более того, раньше вообще не знали, что такое свобода, а не то, чтобы различать свободу и свободлу.

– Свобода для, свобода от, и просто свобода, – пробормотал Том, как бы запоминая.

– Не слушайте его, – фыркнула сварливая тётка в фартуке, выходя из открытых дверей какой-то забегаловки: она что-то сварила и теперь топталась с дымящейся кастрюлькой в руке, – свободла – это подлая свобода. Уж я-то знаю…

– Вы бы лучше помолчали бы, – повернулся к ней дискутант, – раз ничего не понимаете в сути вопроса…

– Кто не понимает? Я не понимаю? – тётка взмахнула кастрюлькой. – Да я сама представительница самой свободной профессии и готовлю управление государством, – и она ещё раз качнула кастрюлькой, – а вы…

– Пойдёмте отсюда, – потняул нас Гид, чуть ли не мяукнув, – здесь может стать очень жарко…

Уходя, я обернулся. И кое-что увидел и услышал: тётка размахивала кастрюлькой, а дядька крыл её последними словами техники.

Как бы то ни было, мы получили массу теоретических сведений из разных областей науки и техники, что способствовало значительному увеличению силы и остроты нашего ума, повышению его способности проникать туда, куда ещё никто не проникал и не пытался проникнуть.

Отойдя – от места, но не от дискуссии – словно в развитие тезиса об остроте ума, мы заметили человека, тоже занимающегося заострением, но не ума, а чего-то внешне другого. Приблизившись – но не очень близко – мы поняли, что он оттачивал на наждачном кругу остроты. После завершения процесса пробовал лезвие на ногте, а некоторые для пробы бросал в цель – подвешенную на стене мишень дартса. Часть острот попадала в мишень и застревала в ней. Остальные осыпались вниз лёгкой шелуховидной пыльцой, иные вообще не долетали до цели.

Увидев, что мы остановились в пределах досягаемости, он метнул остроту в нас. Но мы успели пригнуться, и острота пролетела мимо, лишь слегка оцарапав Тому левое ухо, и вонзилась в столб. Острота оказалась плоской, хотя и обоюдоострой.

Отойдя, я обернулся, и заметил, что бомжевидный мужчина остановился, вытащил остроту, и начал бриться, не намыливаясь.

– Да, Гид, вы упомянули чушь собачью, – вспомнил я, – а другие чуши бывают?

– Зачем они вам? – отмахнулся Гид. – Чушь – она чушь и есть. Собачья – значит, специально для собак. Как собачьи консервы.

Живой иллюстрацией блестящего лакированного бока консервной банки упомянутых консервов шёл человек, с ног до головы лоснящийся от самодовольства, которое недавно втирал себе в лысину, а оно не ограничилось лысиной и перемазало его полностью. Но лысина сверкала сильнее всего.

– Самолюбие и самодовольство, – задумчиво пробормотал Том, – что между ними общего? Мне кажется, это одно и то же.

– Нет, – возразил Гид, – самолюбие более глубокое, более внутреннее. А что касается самодовольства, то их встречается несколько типов. («Несколько типов у нескольких типов», – сострил в сторону Том.) Есть внутреннее, когда человек доволен собой, и ничто внешнее его не задевает. Другое, наоборот, направлено наружу, бьёт на внешний эффект и граничит с бахвальством, которое есть не что иное, как гипертрофированная гордость, обильно умащённая самомнением…

Том хотел восхититься, но не успел: снова, как и вчера, мы заметили лёгкое оживление на улице, по которой туда и сюда перемещались группки народа, собирались, разбирались, спешили в одном направлении, возвращались в другом.

– Что такое? – заинтересовались мы. – Что где дают? Продают? Выдают? Отдают? Передают? Может, и нам оно нужно? Важно? Натужно?

Гид пообещал выяснить и мгновенно исчез, затерявшись в толпе, но не прошло и минуты, как он из неё вынырнул, отдуваясь и выпуская изо рта словно бы струйки воды, но фактически – чего-то другого.

Как оказалось, открылся источник конфликта – внезапно и неожиданно. Сначала хотели вызвать пожарную команду и откачать, но тут вмешался предприимчивый делец. Развив бурную деятельность, он организовал хорошую рекламу и в короткий срок устроил широкую распродажу конфликта. Источник оказался неглубоким, небольшим и конечным, с малым дебитом. Вскорости весь конфликт был исчерпан. Счастливые покупатели с полными вёдрами разбегались в стороны. Те, кому не досталось, разбредались, глухо ворча, с недовольным видом. Некоторые через несколько минут бросали вид в ближайшую придорожную канаву, а более воспитанные – в урну.

– И кому он нужен? – вопрошал Том, не надеясь, впрочем, получить ответ. – Что они будут с ним делать? Разжигать в семье? Среди соседей? На работе?

– Им замечательно разжигаются примусы, молодой человек, – назидательно произнёс голос за его спиной.

Том обернулся. Говорил с виду доктор Айболит: кругленький старичок, весь в белом, седой и с круглой лысиной.

– А автомобили зап'авлять не п'обовали? – поинтересовался Том. С некоторой, как мне показалось, ии'онией.

– Взрываются, – коротко ответил старичок.

– У вас что, до сих пор на примусах готовят? – изумился Том, вернувшийся к ответу старичка, который необдуманно перебил ироничным замечанием об автомобилях.

– Есть вещи, которые можно приготовить исключительно на примусе, – многозначительно ответил старичок.

– Какие вещи? – заинтересовался Том. Но старичок, не ответив, слегка усмехнулся и удалился.

Том бросился вслед за ним, но с ходу наткнулся на прилавок вроде как бакалейных товаров, и был им остановлен. В баке булькнуло и пролилось. А прилавок притягивал взгляд: уставленный банками для сыпаучих продуктов – словно манная крупа на паутине, со стойкими стойками, увешанными кулями, кульками и кулёчками и уложенный пакетами, пакетиками и пакетульками – нечтим средлинным между пакетиком и кулёчком. Начиналась вторая Ярмарка, обещанная Гидом.

Глава 19. На второй Ярмарке

– А что у вас в пакетиках? – поинтересовался Том, пытаясь прочитать написанное на этикетке и выворачивая голову.

– Мука. Читайте внимательнее, всё написано: «Мука, высший сорт, вес нетто 2 кг, вес брутто…».

– А откуда вам её привозят? – не отставал Том.

– С мукомолен, конечно.

– А туда откуда?

– В карьерах добывают. Выламывают из стен. невероЯтно мучительное дело.

– Для чего она и кому нужна?

– Э-э, дорогой, на Ярмарке всегда что-нибудь кому-нибудь нужно. Не все покупают для себя, – подмигнул продавец. – Есть люди, что ничего не пожалеют, лишь бы досадить ближнему своему, доставить что-нибудь экзотически противное. В какие расходы влезают!.. Бывает, всю жизнь на это потратят.

– А в других чего?

– Типунчики, чесунчики, трясунчики – полный набор. Дрязги – кухонные, домашние, случайные, служебные, слежубные, автобусные. Даже армейские, – он указал рукой на иссиня-чёрные. – Склоки, ссоры, споры, раздоры, распоры, упоры и ступоры – стандартные.

– И всё для того, чтобы людям жилось хуже?

– Почему хуже – веселее!

– Кому – веселее, а кому – хуже. Кому смех, а кому – слёзы.

– Не будете покупать – не загораживайте товар, – окрысился продавец. Даже хвост из штанины высунулся.

– Будем покупать – загородим! – прошипел Том, но не укусил, а отошёл в сторону.

Мы сделали несколько шагов и стали. Килограммов пять. Стали свидетелями обрывка рекламного разговора-продажи высокого и худого продавца и низенького и толстого покупателя:

– У меня – твёрдые принципы, – отчётливо сказал продавец, вытянувшись по стойке «смирно». Другие стойки стояли рядом с ним, пустые, без никого. – Желаете помягче, поищите в другом месте.

– Их ведь не раскусишь! – возмущался покупатель, стоя ко мне спиной.

– И не надо кусать, – так же раздельно сказал продавец, – их нужно глотать целиком.

– Как устриц?

– Как мидий, – твёрдо ответил продавец.

– С лимонным соком?

– Или с уксусом.

– То вы говорите, чтобы не кусали, то – с укусом. Никак вас не поймёшь.

– У всех свой вкус.

– Хороший вкус – уксус.

– Молжете без укусуса.

– Но вы же рекомендуете!

– Дуйте и вы.

– Не обзывайтесь!

– Я вас не обзывал.

– Вы только что назвали меня деревом, ивой. Я сам слышал!

– А вы кем хотели бы быть, дубом?

Дальше пошли сплошные оскорбления – чёрно-красные, со множеством крючков и заусениц, похожие на лжуков и лжужелиц. Одни из них задевали, другие – нет.

– Как разгадать эту головогорлоговорломку, – вполголоса спросил я Тома, – если оба не понимают друг друга? Не понимают, о чём говорят. Более того: и не стараются понять. Им главнее высказать собственное мнение, а не обменяться мнениями. Нет чтобы найти общий язык…

– Вы думаете, будет лучше? – удивился Гид, указывая на двух людей, стоящих лицом друг к другу. – Они нашли общий язык.

Я посмотрел. И присмотрелся:

– Как, один на двоих?..

– Да.

– Ужасно… Том, не смотри.

Но Том увлёкся предыдущими спорщиками, и внимания на нашедших общий язык не обратил.

– Ха! Одно мнение стоит другого, – отхахнулся Том, – ты же видишь, они абсолютно одинаковые, что их менять? Меня интересует другое: разгадать – значит, размышлять, следуя извивам гада… Но это к слову. А вопрос такой: если есть принципы, значит, есть беспринципность?

– Совершенно верно, – Гид стоял начеку, – я вам потом покажу. По соседству, за углом.

– Нет, я так. Лучше не надо, – намекнул Том.

– Нет-нет, вам будет интересно.

– Нет, – вмешался я, – только не сейчас.

Мне показалось, я увидел то, что давно искал.

На полуоблупившейся вывеске, намалёванной половой краской и напоминавшей залитый пивом со вшами лоб под шитой луной, красовалась надпись – и не обычная, а надписище: она занимала значительную часть вывески: «Раритеты старинной Ярмарки».

Мы зашли: я – с трепетом, остальные – спокойно.

Внутри царила пустота. Лишь висел на вешалке старинный камзол с рюшами, ленточками и бантиками, золотым шитьём и… и ещё не знаю, чем. На глаз мы опредатировали его происхождение началом семнадцатого или восемнадцатого века нашего столетия. Так выглядело чванство.

Тщеславием тут не пахло, и на комиссию ничего не принимали.

– Мы торгуем патентованным государственным товаром, – веско произнёс молодой продавец, постукивая костяшками пальцев.

– А что носят вместо чванства сейчас? – Том решил заполнить ещё один пробел в образовании.

– Сейчас? Высокомерие.

– А пыль у вас тоже семнадцатого века? – спросил Том.

– Нет, пыль свежая, – проговорил продавец, – Нынешнегодная. Будете брать? Оптом дешевле. Вам завернуть?

– Каждую пылинку – отдельно, – мстительно потребовал Том.

Пока продавец раздумывал над его словами, подыскивая подходящий ответ – но ему не везло: все ответы отходили, – мы повернулись и вышли из магазина.

Я вышел, оставив трепет внутри – он там до сих пор трепещет, если не выбросили.

Глава 20. Враньё и сенсация

Над нами пролетел мимолётный взгляд, быстро взмахивая крыльями. Провожая его нынешним взглядом, я с удивлением отметил, что это – мой собственный взгляд, брошенный когда-то на гнусную ложь. Вот он куда залетел!

Глядя вслед взгляду, я остановился в задумчивости: в чём-то вроде лёгкого облачка тумана, сгустившегося у ног. Оно принялось меня засасывать, но развеялось, едва я услышал возглас:

– Мильон терзаний!

Я обернулся, ища глазами того, кто мог это произнести, но никого не идентифицировал с возгласом. «Интересно, покупает или продаёт? – подлумал я, хлопая глазами. – Однако же, объёмы…» Но ничего похожего на терзания поблизости я не заметил. Откуда же донёсся возглас? Глас с воза? Воз гласа… vox glass…

Поводя глазами, я уткнул их в человека, явственно занимающегося поисками: он сосредоточенно высматривал что-то у себя под ногами.

– Что вы ищете? – поинтересовался я.

– Да вот, аппетит пропал, – сказал человек.

– И нам сегодня не завезли в ресторан. Глобальные процессы происходят…

Я вопросительно посмотрел на Гида.

– Аппетит – разве понятие?

– Раньше я не стал бы утверждать столь категорчично, но в последнее время всё исказилось… Если оно сейчас не понятие, то скоро может им стать, – ответил Гид, и дружески посоветовал человеку:

– Обратись к гомеопату. Или съешь яблоко…

«Apple, – подумал я, – яблоко. Отсюда и аппетит. И у меня яблоки вызывают аппетит. Но почему древние латиняне ели их в конце трапезы? И поговорку придумали соответствующую: «ab ovo usque ad mala» – от яйца до яблока. Яблоки хорошо очищают зубы… Или они подразумевали другие яблоки, вроде конских, имея в виду конечный процесс? Конец – делу венец.

Гид почему-то сильно разволновался из-за вопиющего несоответствия Ярмарки и аппетита. Чтобы его успокоить, мы обратили его внимание на человека, который колол как будто бы орехи чем-то тяжёлым.

– Что он делает? – спросил Том.

– Разбивает трудности своим характером, – пояснил Гид.

– И куда потом? – спросил Том. – Я хотел бы узнать: куда девают как разбитые трудности, так и испорченный характер? Или он от них не портится, а закаляется? И ещё: что в орехах скорлупа, а что – ядро?

– Это, по-моему, несущественные вопросы, – перебил я, – так, разговор поддержать. Болтовня ради болтовни.

– Нет, вопрос принципиальный, – продолжал упорствовать Том, и подтверждением его упорства мы услышали эхом те же слова, исходящие от сидящего за столиком летнего кафе посетителя, получившего довольно экстравагантный заказ – консервную банку:

– Всё дело в принципе, – бормотал посетитель, орудуя консервным ножом и вскрывая банку. Но в банке ничего не оказалось.

– Ну и принципы, – вхдохнул он – не то вдохнул, не то вздохнул, не то выдохнул, – пустые.

– Разве это принципы? – удивился Том. А я подумал: посетит посетитель ель или не посетит? Или не ель, а пихту? Раз он так пихтит.

– Возможно, широковещательные, – пояснил Гид, – широкополосные, для общего употребления. Уже употребили. А чуть коснись – куда и деваются, сразу исчезают.

– Одноразовые, что ли?

– Да. Или одногазовые… Просто удивительно: широковещательные, но разовые. Как бумажные простыни.

Кафе, вероятно, входило в сеть ресторанов «Пища для ума». Через полуоткрытую дверь кухни желающие могли видеть, как на плите кипит работа, временами побулькивая. А в остальном кухня оставалась настоящей сказочной кухней, похожей на кухню из Королевства Кривых Зеркал: носились поварята, обмениваясь щелчками, пересыпая их из куля в рогожку, а потом снова в куль… Шеф-повар раздавал им затрещины, они спешили пристроить полученное в те блюда, куда положено – положено всё, кроме полученных затрещин.

Пища подавалась настолько здоровой – и по количеству, объёму порций, и по содержанию, сути, – что далеко не каждый мог с ней справиться. Время от времени за столиками вспыхивала настоящая борьба едоков с едой. Некоторых участников, потерпевших поражение, увозила «скорая помощь».

За ближайшим столиком, мимо которого мы проходили, ели, жевали, пытались проглотить, употребить в пищу нечто вроде спагетти – тонкие и длинные вермишелины, вертилящиеся на тарелке.

– (А это что?)

– Враньё, – пояснил Гид на наш немой вопрос. Мы-то промолчали, но уши наши поднялись знаком вопроса, и он уловил тонкое движение.

– Вот откуда взялось выражение «лапшу на уши вешать»! – восхитился я.

– Не совсем.

– Почему?

– Почему? – Гид покрутил головой и указал – но не ею, а рукой – на бегущего навстречу мальчишку. – А посмотрите вот.

Мальчишка бежал по улице, размахивая длинным пучком сухой лапши, зажатой в кулаке.

– Сенсация, сенсация! – кричал он.

– Значит, враньё – варёная сенсация? – спросил Том.

– Не совсем так. Видите: сенсация – плоская, а враньё – круглое, – осторожно пояснил Гид, думая, что мы вспомним о враньё, бывшем в трёх коробах у парня перед павильоном сильных чувств, и приготовился отвечать на вопрос об их непохожести. Но мы успели забыть о том вранье, оно нам встретилось вроде как внове, и Гид облегчённо вздохнул. – Варёная сенсация получается, если варить в чистой воде. Но в жизни такое редко встречается: то вода берётся грязной, то сама сенсация, а если и то и другое, то…

– Привет, Гид! – услышали мы сбоку и дружно повернулись.

Так мы случайно встретили старого знакомого Гида. Во всяком случае, их встреча выглядела встречей старых знакомых.

После обмена приветами – горячими и дымящимися: их то и дело, обжигаясь, роняли, – они перешли на обмен новостями:

– Недавно видел одну жуткую шутку… штуку. Точно не разглядел, но, по-моему, невероятная ересь…

– Ты что?! Это же уник! Архаика! – чуть не заорал Гид. Я его таким никогда не видел, и не предполагал, что он может так выглядеть – словно из собачьей будки. – Какой век? – уже спокойнее спросил он.

– Ты собираешь?.. – спросил я.

– Я… я сейчас… Вы побродите немного, а я сбегаю, – обратился он к нам, оборачиваясь, чтобы уйти.

Они удалились, а мы с Томом остались сами. Смотреть мы умели, равно и выбирать объекты для осмотра. Возможность обдумывать рассматриваемое у нас никому не отнять. Но думать не хотелось: хотелось отдохнуть от своих мыслей и послушать чужие, пускай изречённые, а потому с сомнительной истинностью. Особенно, когда их изрукают на скорую руку.