Империя серебра Иггульден Конн
Хасар вскочил на лошадь. В сопровождении кешиктенов братья помчались прочь от утлого озерца света и от верной погибели. Когда отъехали на достаточное расстояние, Хачиун подскакал на своей кобылице ближе и хлопнул брата по плечу:
— Это наверняка Сломанное Копье. Угэдэй в городе, и кому-то ужасно не хочется, чтобы мы нынче ночью подоспели к нему на помощь.
Хасар кивнул. Сердце его все еще ухало молотом. Такого открытого, такого вызывающего неповиновения со стороны воинов и соплеменников он не встречал уже давно. Его сотрясал гнев, лицо рдело.
— Ничего, мои десять тысяч спросят с них за все сполна, — зловеще проговорил он. — Где Субэдэй?
— С той поры как он сегодня отправился к Угэдэю, я его не видел, — ответил Хачиун.
— Пошли скороходов в его тумен и еще к Джэбэ. С ними ли, без них — я собираюсь в этот город, Хачиун.
Расставшись на этом, братья и их кешиктены поскакали разными тропами, которые должны будут привести к воротам Каракорума сорок тысяч человек.
На какое-то время шум по ту сторону двери почти сошел на нет. Тихо обменявшись жестами, Субэдэй с Тулуем подняли тяжелую кушетку, крякнув от недюжинного веса. Чтобы поставить ее поперек входа, понадобилось совместное усилие.
— Сюда есть еще какие-либо пути проникновения? — задал вопрос багатур.
Угэдэй покачал головой, а затем задумался.
— Вообще-то в моей опочивальне есть окна, но они выходят на сплошную стену.
Субэдэй вполголоса ругнулся. Первое правило: верно выбери поле сражения. Второе: знай его в подробностях. И того, и другого он сейчас лишен. Багатур оглядел своих смутно различимых спутников, оценил их настрой. Менгу с Хубилаем — всего лишь мальчики с яркими от возбуждения глазами, взбудораженные неожиданным приключением. Ни тот, ни другой даже не осознают опасности, которая им угрожает. Сорхахтани смотрит твердо. Под пристальным взором женщины багатур вынул из-за голенища длинный нож и подал ей.
— Этой ночью стена их не остановит, — приникая ухом к двери, сказал он Угэдэю.
Все затихли, давая ему вслушаться. И тут от мощного, с треском, удара в дверь Субэдэй невольно отскочил. С потолка струйкой посыпалась штукатурка, при виде которой Угэдэй недовольно покачал головой.
— Коридор снаружи узкий, — пробормотал он как будто самому себе. — Таранить с разбега у них не получится — нет места.
— Хорошо, что хоть так. А оружие здесь есть? — осведомился Субэдэй.
Угэдэй кивнул: все-таки он сын своего отца.
— Я покажу, — поманил он рукой.
Обернувшись к Гурану, Субэдэй увидел, что тот с саблей наготове стоит у двери. Еще один мощный удар, а за ним всплеск сердитых голосов снаружи.
— Зажгите светильник, — распорядился багатур. — Темнота нам уже не в помощь.
Этим занялась Сорхахтани, а Субэдэй вслед за Угэдэем прошел во внутренний покой, где степенно поклонился Дорегене, жене чингизида. Вид у нее был уже не заспанный, она даже успела пригладить волосы водой из чаши, что обычно проделывала утром. Отрадно было заметить, что ни она, ни Сорхахтани не поддаются панике.
— Сюда, — указал идущий впереди Угэдэй.
Субэдэй вошел в опочивальню и одобрительно кивнул. Тут по-прежнему горела небольшая масляная лампа, в свете которой со стены над ложем мягко поблескивал меч Чингисхана с рукоятью в виде волчьей головы. На противоположной стене красовался роговыми накладками мощный составной лук из полированных сортов древесины.
— А стрелы к нему есть? — спросил Субэдэй, чувствуя, что непроизвольно улыбается. Он бережно снял оружие с крючков и, пробуя, тенькнул тетивой.
При виде явного довольства военачальника Угэдэй тоже не смог сдержать улыбки.
— А ты думал, багатур, он здесь просто для красоты? — сказал он в ответ. — Конечно, стрелы есть.
Из сундука был извлечен саадак — колчан на тридцать стрел, червленых, изготовленных главным оружейником. Они все еще поблескивали маслом. Колчан чингизид перебросил Субэдэю.
Снаружи в дверь с треском продолжали ломиться. Осаждающие притащили с собой для работы молоты, и теперь даже пол дрожал от тяжких ударов. Субэдэй прошел к окнам, расположенным высоко в наружной стене. Как и окна внешнего покоя, они были забраны железными решетками. Субэдэй машинально прикинул, как бы действовал он сам, если бы сейчас ломился внутрь. Решетки на вид хотя и крепкие, но на серьезный штурм все равно не рассчитаны. Изначально представлялось немыслимым, чтобы враги сумели приблизиться сюда вплотную, а даже если бы исхитрились, у них не осталось бы времени высадить решетки прежде, чем стража Угэдэя порубала бы их самих в куски.
— Пригасите на минуту светильник, — сказал Субэдэй. — Не хочу, чтобы меня снаружи разглядел лучник.
К окну он подтащил деревянный сундук. Взобравшись на него, на мгновение высунул в зарешеченное пространство голову и тут же ее убрал.
— Снаружи никого, повелитель, но сама стена во внутренний двор едва составит два человеческих роста. Так что они сюда нагрянут, стоит им это уяснить.
— Но сначала они попытаются осилить дверь, — мрачно заметил Угэдэй.
Субэдэй кивнул.
— Наверное, имеет смысл, чтобы ваша жена покараулила у этого окна: вдруг здесь начнется какое-то движение.
Субэдэй говорил как можно обходительней, понимая, кто здесь главный, но нетерпение в нем сквозило с каждым новым ударом снаружи.
— Хорошо, багатур.
Угэдэй разрывался между страхом и гневом — двумя чувствами, взбухающими в нем одинаково сильно. Не для того он строил этот город, чтобы сейчас, когда все уже, считай, готово, вдруг с резким воплем оказаться вырванным из этой жизни. Он так долго ютился бок о бок со смертью, что неожиданно с изумлением понял, как ему на самом деле хочется, жаждется жить и мстить. Спрашивать Субэдэя, удастся ли им удержать покои, чингизид не осмеливался, боясь увидеть ответ у багатура в глазах.
— Тебе не кажется странным присутствовать при гибели еще одного из сыновей Чингисхана? — с некоторой язвительностью спросил он.
Субэдэй, напрягшись, обернулся. В его темном взоре не было ни следа слабости.
— Повелитель, я несу на себе множество грехов, — вымолвил он. — Но сейчас не время говорить о старых. Если мы уцелеем, вы сможете спрашивать все, что вам будет угодно.
Угэдэй, чувствуя в себе растущую волну горечи, хотел что-то сказать, но в это мгновение грянул новый звук, от которого оба — и чингизид, и багатур — отскочили назад и побежали. Не выдержал железный шарнир; дерево внешней двери расщепилось, и створка частично провалилась внутрь. В темный коридор упал клин неяркого света из комнаты, осветив оскаленные потные лица в открывшейся бреши. В проеме Гуран не мешкая рубанул саблей, свалив как минимум одного, с воплем упавшего назад.
Звезды частично сместились на ночном небе, когда Хасар поднял свой тумен. Он скакал впереди в полном боевом снаряжении, держа внизу у правого бедра обнаженную саблю. Сзади в построении двигалось десять групп по тысяче воинов, каждая со своим тысячником во главе. Тысячи, в свою очередь, делились на сотни; каждый сотник имел при себе серебряную пайцзу.[15] Сотни тоже делились — на десять десятков, с оснасткой, позволяющей им собрать юрту, а также с запасом провизии и инструментов, позволяющих выживать среди степей и успешно сражаться. Эту стройную систему создали Чингисхан с Субэдэем, а Хасар лишь воспользовался плодами их трудов, всего-навсего отдав приказ своему распорядителю. Тумен из десяти тысяч произвел построение на равнине. Вначале люди, разбежавшись за своими лошадьми, хаотично закопошились, подобно мурашам, но уже вскоре на просторе равнины образовались стройные ряды и построение обрело вид единого целого. Тумен был готов к выходу. Впереди лежал Каракорум.
Верховые Хасара оповестили о выдвижении все тумены, стоящие вокруг походными лагерями. Сна теперь лишился, по сути, весь народ. Все от мала до велика знали, что настала та самая роковая ночь, сама мысль о которой пронизывала страхом.
В составе тумена на верблюдах ехали невооруженные мальчишки-барабанщики, в задачу которых входило единственно отбивать на котловидных барабанах, именуемых «нагара», стойкий ритм с целью нагонять на врага страх. Где-то спереди и слева барабанный бой подхватывали другие тумены — одни как полученное предупреждение, другие как вызов. Высматривая впереди людей Хачиуна, Хасар сглотнул пересохшим горлом. Ощущение было такое, что бразды правления непостижимо выскальзывают из рук, но поделать уже ничего нельзя. Стезя его определилась, когда те собаки у ворот осмелились воспротивиться ему, одному из верховных военачальников. Он знал, что это люди Чагатая, но заносчивый ханский родич послал их в ночи на нечистое дело без своих опознавательных знаков, подобно сброду наемных убийц. Такого Хасар спустить не мог, иначе это могло стать первым шагом к падению авторитета перед всеми сверху донизу, вплоть до самого мелкого чина в иерархии тумена — мальчишки-барабанщика на спине горбатого зверя. Мысль о том, что его племянник Угэдэй заперт сейчас в собственном городе, жгла несносно. Оставалось лишь срочно принять меры и рваться на помощь в надежде, что там еще будет кого спасать.
К Хасару примкнул Хачиун с туменом Джэбэ и десятью тысячами Субэдэя. Завидев плывущие впереди, среди нескончаемого потока лошадей, дружественные бунчуки и стяги, Хасар вздохнул с облегчением. Воины Субэдэя знали, что их предводитель находится в городе, и право Хачиуна распоряжаться от его имени не подвергли сомнению.
Словно медленно опадающая лавина, стекались четыре тумена к западным вратам Каракорума. Хасар с Хачиуном поскакали вперед, пряча свое нетерпение. Необходимости в кровопролитии нет даже сейчас.
Заслон у ворот, держа оружие наготове, стоял по-прежнему недвижимо. Каковы бы ни были выданные указания, эти люди понимали, что обнажить клинок — значит, навлечь на себя неминуемую смерть. Начинать первым не хотел никто.
Немая сцена все длилась, нарушаемая разве что коротким ржанием лошадей да трепетом знамен. И тут из темноты вынырнула новая группа конных, освещенная мятущимися факелами, которые держали на отлете знаменосцы. До всех мгновенно дошло, что это прибыл Чагатай.
Хачиун мог приказать Хасару загородить чингизиду дорогу, а свои тумены завести в город — если надо, то и пробив чагатаев заслон. Принятие решения нависло бременем. Под неистовое биение сердца капля за каплей истекало время. Вообще человек он решительный, но когда дело пахнет внутренней войной… Это же не пустыня Хорезма или стены цзиньского города. В итоге момент пришел и ушел, а Хачиун все за него хватался. И получилось так, что он потом, когда уже стало поздно, чуть не поплатился за это жизнью.
В квадрате своих кешиктенов Чагатай скакал, как хан. Несущиеся во весь опор лошади расшвыряли людей из заслона, но он на них даже не обернулся. Его взор неподвижно вперился в двух пожилых военачальников, братьев его отца — единственных, чье слово и действие в стане этой ночью что-то решало. Со своей лошадью Чагатай смотрелся единым целым — и конь, и наездник были в доспехах. Сходства им придавали и клубы пара, исходящие в прохладном воздухе и от человека, и от животного. На Чагатае был железный шлем с плюмажем из конского волоса, который колыхался на скаку. Это уже не тот мальчик, которого они когда-то знали: взгляд чингизида буквально пригвождал к месту. Оба брата напряглись.
Хасар втянул зубами воздух, давая понять, что разгневан. Они знали: Чагатай здесь для того, чтобы не дать им въехать в Каракорум. Как далеко он зайдет в этом своем намерении, пока неясно.
— Что-то поздновато ты вывел своих людей на учения, Чагатай! — звучно, с издевкой воскликнул Хасар.
Их разделяло меньше полусотни шагов — ближе, чем расстояние, на которое он позволял приближаться к себе тем, кому не верил, особенно в последний месяц. Руки сами тянулись взяться за лук — но доспехи наверняка защитят смутьяна, а затем из-за этого начнется резня, да такая, какой тут не помнили со времен расправы над тангутами. Чагатай, надменно подбоченясь, с холодной уверенностью усмехнулся:
— А у меня здесь, дядя, не учения. Я скачу посмотреть, кто это тут в темноте угрожает покою всего лагеря. И, к удивлению, вижу моих собственных дядьев, двигающих под покровом ночи целые тумены. Что же мне со всем этим делать, а?
Он рассмеялся, и воины вокруг него улыбчиво ощерились, хотя руки их не выпускали луки, мечи и копья, которыми заслон успел ощетиниться.
— Будь осторожен, Чагатай, — предупредил Хасар.
Выражение лица чингизида стало жестким.
— Нет, дядя. Осторожным я не буду, особенно когда по моей земле скачут армии. Возвращайтесь оба в свои юрты, к своим женам и детям. И людям своим скажите разойтись. Пускай укладываются спать: здесь вам нынче делать нечего.
Хасар набрал в грудь воздуха, чтобы выкрикнуть приказ, и Хачиун едва успел пресечь команду, которая привела бы в движение тумены:
— Нет у тебя, Чагатай, над нами власти! Твои люди в меньшинстве, но кровь нам лить ни к чему. В город мы войдем, и сделаем это прямо сейчас. Посторонись, и схватки между нами удастся избежать.
Ретивый конь Чагатая, чувствуя нрав хозяина, взвился на дыбы и описал круг. Натянутыми поводьями чингизид надорвал скакуну пасть. На своих дядьев Чагатай посмотрел со скрытым торжеством. Те невольно ощутили испуг при мысли о том, что сейчас происходит в городе с Угэдэем.
— Вы меня, видимо, не так поняли! — крикнул Чагатай с расчетом, что его услышат как можно больше ушей. — Это вы пытаетесь ворваться в Каракорум! Насколько мне известно, вы задумали в городе злодейское убийство, а с ним и переворот, награда за который — голова моего брата. И потому я пришел, чтобы не пропустить вас в город и сберечь таким образом мир.
На их изумление он скривился глумливой усмешкой, одновременно напрягшись в ожидании возможных стрел.
Заслышав справа движение, Хачиун дернулся в седле и тогда увидел, что на него надвигаются, уже выстраиваясь в боевой порядок, густые цепи воинов, во главе которых с факелами идут десятники и сотники. Точное количество в свете звезд определить было сложно, но сердце Хачиуна упало, когда над рядами стало видно колыхание бунчуков союзников Чагатая. Обе враждующие стороны, примерно равные числом, поедом ели друг друга глазами, но Чагатай свое дело сделал — это было ясно и ему, и братьям. Начать внутреннюю войну под сенью стен Каракорума Хачиун с Хасаром не могли. Хачиун глянул на восток, скоро ли рассвет, но небо там было по-прежнему темным, а Угэдэй все так же оставался один, незащищенный.
Глава 5
— Гуран, ложись! — выкрикнул Субэдэй.
На бегу он накладывал на лук стрелу. Гуран распластался под брешью в двери, и багатур послал стрелу во внешнюю темень, где кто-то отрадно поперхнулся криком. Субэдэй уже снова натягивал тетиву. Расстояние было с десяток шагов, не больше; любой воин степей попал бы в такую мишень без промаха, даже при подобной сумятице. Едва сделав второй выстрел, Субэдэй рухнул на колено и катнулся в сторону. Он еще не успел притормозить, как в помещение, незримая от скорости, жужжа, влетела из коридора встречная стрела и упруго задрожала, ткнувшись в деревянный пол позади Субэдэя.
Гуран припал к двери спиной, при этом повернув голову в сторону бреши. Это принесло свои плоды: в дыру юркнула рука, растопыренными пальцами нащупывая внизу засов, и кешиктен взмахом сабли перерубил ее, чуть не всадив клинок в дверь. Рука вместе с частью предплечья обмяклой культей шлепнулась наземь, а из-за двери раздался несусветный вопль, который, впрочем, вскоре оборвался. Те, что снаружи, или увели раненого получать помощь, или же попросту сами его добили.
Субэдэй, встретившись глазами с Гураном, кивнул. Несмотря на разницу в званиях, в этой комнате они сейчас были самыми умелыми воинами, способными сохранять спокойствие и думать даже там, где мысли вразлет, а запах крови донельзя густ.
— Нам нужен второй рубеж, повелитель, — обернулся багатур к Угэдэю.
Человек, которому суждено стать ханом, стоял с волкоглавым мечом своего великого отца. Дыхание Угэдэя было мелким и частым, а лицо — еще бледнее, чем час назад. Не услышав от чингизида ответа, Субэдэй тревожно нахмурился. Он заговорил громче, зычность голоса пуская на то, чтобы выдернуть человека из ступора:
— Если дверь не выдержит, повелитель, они набросятся на нас. Вы понимаете? Нам нужен второй рубеж, линия отступления. Мы с Гураном останемся у первой двери, вы же с вашим братом должны отвести детей и женщин во внутренние покои и загородить там дверь всем, чем только возможно.
Угэдэй медленным поворотом головы отвел глаза от темной бреши, откуда внутрь, как рвота, стекала ненависть.
— Ты ждешь, чтобы я забился куда-нибудь в щель ради того, чтобы еще на несколько вздохов продлить себе жизнь? Чтобы затем моих детей, как зверят, отлавливали по всему дворцу? Нет, лучше я встречу смерть здесь, с мечом в руке и лицом к врагу.
Он говорил со всей искренностью и решимостью. Но поглядев в следующую секунду на Сорхахтани с ее двумя сыновьями и встретившись глазами с младшим братом Тулуем, потупил взор.
— Ладно, Субэдэй. Будь по-твоему. Но я сюда вернусь. Тулуй, веди за собой свою жену и сыновей, и помоги мне загородить внутреннюю дверь.
— Возьмите лук, — окликнул в спину Субэдэй, стягивая с плеча колчан и перебрасывая вместе с луком Угэдэю.
Пятерка осмотрительно, с оглядкой тронулась назад, не забывая о том, что представляет собой цель для пристроившегося в коридоре лучника. Он караулил где-то снаружи, в темноте. Кто не знает терпения монгола, этого всегдашнего охотника на шуструю степную кабаргу и скрытного тарбагана! Поле зрения лучника образовывало конус, охватывающий внешнюю комнату по центру.
Угэдэй без предупреждения метнулся через это пространство, а Сорхахтани катнулась следом, вспорхнув в противоположном углу на ноги с грациозностью танцовщицы. Теперь, на этом пятачке безопасности, их не могла задеть ни одна стрела.
Тулуй стоял на противоположной стороне. Вместе со своими сыновьями он отыскал убежище за стенным выступом. Лицо младшего чингизида было исполнено тревоги за своих детей.
— Я пойду последним, вы меня поняли? — обратился он к ним.
Менгу тотчас кивнул, но Хубилай упрямо тряхнул головой.
— Ты у нас самый большой и неповоротливый, — сказал он дрожащим от волнения голосом. — Лучше я пойду последним.
Тулуй прикинул. Если лучник выжидает с натянутой тетивой, то стрелу он может пустить в мгновение ока, почти не целясь. Все те, кто за дверью, только на него и смотрят. Между тем стук снаружи прекратился, как будто люди там чего-то ждали. Может, так оно и было. Краем глаза Тулуй заметил, что Дорегене, жена Угэдэя, жестом подзывает его к себе.
До нее через комнату всего несколько шагов, но сейчас это расстояние приравнивалось к бездонной расселине. Тулуй медленно, глубоко вдохнул, успокаивая себя и думая об отце. Чингисхан, помнится, рассказывал ему о дыхании, о том, как люди задерживают его, когда напуганы, или делают резкий вдох перед тем, как совершить бросок. То есть это знак остерегаться врага. Ну а если вдох делаешь ты сам, то это способ укротить свой страх. Он еще раз взахлеб, прерывисто вдохнул, и бешеный стук сердца в груди слегка унялся. Взвинченности Хубилая Тулуй улыбнулся.
— Делай что говорю. Я проворней, чем ты думаешь. — Он положил руки на плечи обоих сыновей и шепнул: — Бегите вместе. Готовы? Ну же!
Мальчики метнулись через мирное на вид пространство. Стрела мелькнула, едва не чиркнув Хубилая по спине. Он упал плашмя, и Сорхахтани тут же подтащила его к себе, обняв с неимоверным облегчением. Вместе с сыновьями она обернулась к Тулую, который ободрительно им кивнул, отирая выступивший на лбу пот. Вот это женщина! Он женился на ней из-за ее красоты, захватывающей дух, а сейчас она вызывала улыбку своим жестоко-решительным выражением лица: ни дать ни взять волчица с волчатами. Лучник, безусловно, был готов, и мальчикам просто повезло. Себя Тулуй проклинал за то, что не кинулся за ними сразу же, пока лучник не успел изготовиться к новому выстрелу. Момент упущен, а с ним, возможно, и жизнь. Тулуй огляделся в поисках хоть какого-нибудь щита — стола или даже толстой ткани, способной сбить стрелка с толку. Коридор по-прежнему молчал: молотобойцы давали лучнику сделать свою работу. Тулуй еще раз медленно вдохнул, делая тело стальным для прыжка и против воли примеряясь к мысли, как в него, терзая, вонзится стрела, сбивая с ног на глазах у семьи.
— Субэдэй! — окликнула Сорхахтани.
Багатур обернулся, ловя ее вопрошающий взгляд, и все понял. Прикрыть на необходимое им время брешь было нечем. Взгляд его упал на единственный светильник. Снова погружать комнату во тьму нежелательно, но ничего иного не оставалось. Одним махом воин швырнул фыркнувший горящий светильник в дверную дыру. Фонтаном посыпались искры, и в тот же миг Тулуй благополучно перепрыгнул к своим, а Субэдэй услышал, как в брешь уже со стороны комнаты прилетела стрела, причем не мимо цели. Менгу с Хубилаем радостно запрыгали.
Какое-то время, недолго, комната прерывисто освещалась пламенеющим маслом со стороны коридора, но вот огонь там затоптали, и все снова погрузилось в потемки, еще более плотные, чем прежде. Рассвет все так и не наступал. Грохот молотов возобновился. С треском летели щепки, дверь в наличниках натужно стонала.
Тулуй, не мешкая, взялся действовать на входе во внутренний покой. Дверь здесь была не в пример слабее наружной. Чтобы справиться с ней, нападающим окажется достаточно и минуты. Поэтому Тулуй сам сбил ее с петель и поставил в проходе заграждением. Работая, он успел ухватить и нежно потрепать за плечи своих сыновей, после чего послал их в опочивальню Угэдэя стаскивать сюда все, что они смогут поднять. Там их ласково направляла Дорегене, которой они с азартом подчинялись. Оба мальчика привыкли слушаться мать, а жена Угэдэя, рослая, видная женщина, умела управляться с детьми ничуть не хуже.
В опочивальне была еще одна небольшая лампа. Дорегене отдала ее Сорхахтани, которая поместила лампу так, чтобы свет хотя бы немного доходил до Субэдэя. При этом комната наводнилась беззвучными скользкими тенями, гигантскими в сравнении с живыми людьми и на редкость подвижными.
Работа проходила в угрюмой сосредоточенности. Субэдэй с Гураном понимали, что когда внешняя дверь вылетит, на отступление у них останутся считаные секунды. Придвинутая кушетка составит для штурмующих лишь мелкое неудобство. За спиной молча, в лихорадочной поспешности сооружали заграждение Сорхахтани и Тулуй; на их движениях сказывались страх и недосып. Мальчики подносили куски деревянной облицовки, разную утварь, подтянули даже тяжеленный пьедестал, процарапавший пол длинным шрамом. Но что это для озлобленной своры штурмующих — так, пустяк. Это понимал даже юный Хубилай — во всяком случае, видел по понурым лицам родителей. Когда все это жалкое нагромождение обломков оказалось скинуто в кучу, Тулуй и его семья вместе с Угэдэем и Дорегене встали за него и, отдуваясь, принялись ждать.
Сорхахтани одной рукой придерживала за плечо Хубилая, а в другой сжимала длинный нож багатура. Хоть бы еще немного света. Ведь это ужасно: погибнуть во мраке, опрокинуться среди сражающихся окровавленных тел. А потерять Хубилая и Менгу? Об этом и помыслить невозможно. Все равно что стоять на краю утеса, перед тем как сделать шаг вперед и обрушиться вниз. Женщина слышала размеренное глубокое дыхание мужа и попробовала так же вдыхать через нос. А что, действительно немножко легче.
Наружная дверь в темноте внезапно треснула по всей длине, и штурмующие снаружи, крякнув, заскулили в предвкушении.
Все это время Субэдэй с Гураном не забывали о лучнике по ту сторону двери. Они каждый раз наугад определяли, когда молотобойцы загораживают укрытого стрелка, и тогда впотьмах наносили удары по вражьим туловищам, конечностям и лицам. Снаружи напирали, зная, что конец уже близок. Уже не один противник, вякнув, отвалился, пораженный клинком, жалящим, словно клык, и уходящим внутрь прежде, чем лучник успевал сквозь своих углядеть цель. Вот и сейчас невдалеке кто-то выл, расставаясь с жизнью. Гуран тяжко отдувался. Перед сражающимся рядом военачальником он испытывал истинное благоговение. На лице Субэдэя не дрогнул ни один мускул, словно багатур находился на учениях по выносливости, подавая пример новобранцам.
Однако дверь им не удержать. Оба напряглись, когда разлетелась в щепу нижняя панель. Оставалась лишь половина двери, шаткая и треснутая. А снизу уже подбирались под засов и поперечину враги, за что и получили уколы клинков в обнаженные шеи. Обоих защитников обдало кровью. Тем временем лучник переместился и пустил стрелу, зацепившую Гурана сбоку.
Он понял, что сломаны ребра. Каждый вдох доставлял мучение, легкие словно шоркали об осколки стекла. Но у кешиктена даже не было возможности осмотреть рану и проверить, спасли ли его доспехи. В дверь между тем лупили ногами все больше людей, от чего расшатывались штыри в стенах. Когда они наконец не выдержат, поток штурмующих поглотит обоих.
Гуран, задыхаясь и хватая ртом неутоляющий воздух, продолжал наносить удары, изыскивая за дверью оголенные шеи и руки. Вот чужие клинки ткнули уже его, удары посыпались по плечам и ногам. Во рту чувствовалась железистая горечь, руки при замахах становились все слабее, а от каждого вдоха горело в груди, горле и ноздрях.
Затем кешиктен упал, поскользнувшись, кажется, на чьей-то крови. У него на глазах отлетела железная поперечина. В комнате сделалось как будто светлее, рассеялась лохматая волчья темнота. Неужто рассвет? Гляди-ка, дотянули. Гуран тихо охнул, когда ему, переламывая кости, наступили на вытянутую руку. Впрочем, боль была мимолетной. Он умер до того, как Субэдэй обернулся к воющим и вопящим врагам, врывавшимся сейчас в комнату, полыхая дикой жаждой довершить начатое.
Тупиковый расклад на воротах стал для Чагатая победным. Он упивался испуганно-растерянным выражением лиц своих дядьев, в то время как Джелме успел привести на его сторону свой тумен. Ему противостоял тумен Тулуя, воины которого буквально рвались с привязи, осознавая, что их повелитель с семьей заперт в городе и его, быть может, уже нет в живых.
Один за другим под стены города приводили своих людей все военачальники империи, так что к исходу ночи воинство растянулось насколько хватало глаз. Более сотни тысяч воинов стояли в готовности к сражению, хотя боевого пыла в их сердцах особо не было, а играл он разве что в жилах командиров, что сидели сейчас в сборе, холодно глядя друг на друга.
Сын Джучи Бату выступил на стороне Хачиуна и Хасара. Ему едва исполнилось семнадцать, но его тысяча преданно шла за ним следом, а сам он ехал с высоко поднятой головой. Несмотря на молодость и незавидную участь своего отца, он был тайджи — родичем чингизида. О нем проявил заботу Угэдэй, продвинув племянника по службе так, как этого никогда не стал бы делать Чингисхан. Но и при этом для того, чтобы встать против самого неспокойного из сынов своего великого деда, от Бату потребовалась недюжинная решимость. Хачиун даже послал гонца, чтобы поблагодарить юного родственника за дружественный жест.
В отсутствие Субэдэя ум Хачиуна скакал резвее, чем можно было предположить по его мирной наружности. Хачиун считал, что Джелме по-прежнему хранит верность Угэдэю, хотя его и назвал союзником Чагатай. Шестая часть армии, готовая отвернуться в самый решительный момент, — это, конечно, не мелочи. И тем не менее силы рассредоточены, можно сказать, ровно пополам. А потому Хачиун даже мысленно не решался представить армии, сходящиеся меж собой в сражении, из которого в итоге останутся лишь сотни, а из них — десятки, а там и вообще один или два вконец изможденных воина. А как же, получается, великая мечта, что дал им всем Чингисхан? Он-то ведь не предусматривал столь зряшной, губительной траты жизней и сил — во всяком случае, среди своего народа.
На востоке замутнел сероватый рассвет, открыв взору дымные равнины, над которыми готовилось взойти солнце. Предутренний свет разлился над невиданным воинским скоплением у стен Каракорума, освещая лица военачальников и их воинов, различимые уже без факелов. Но даже при этом тумены не пришли в движение и не двинулся с места Чагатай, непринужденно, с развязным хохотком болтающий со своими приближенными, в наслаждении от нарождающегося дня и всего, что тот готовит.
Едва первые лучи солнца позолотили восток, как заместитель Чагатая хлопнул своего командира по плечу, а его приближенные шумно возрадовались. Шум быстро подхватили остальные верные ему тумены. Те, что с Хасаром и Хачиуном, сидели в угрюмом задумчивом молчании. Не надо слыть Субэдэем, чтобы истолковать приподнятое настроение Чагатая. Хачиун с прищуром наблюдал, как люди Чагатая начинают спешиваться, собираясь преклонить колени перед новым ханом. Он в нарастающем гневе поджал губы. Эту волну необходимо остановить, пока она не пошла по всем туменам, и Чагатай не оказался ханом на волне скоропалительных клятв, в то время как судьба Угэдэя до сих пор еще даже не ясна.
Хачиун тронул свою лошадь, поднятием руки велев остановиться тем, кто собирался за ним последовать. Вперед выехал и Хасар, и вдвоем через ряды воинов они поехали к Чагатаю.
Их племянник проявил готовность, едва они сделали первый шаг в его направлении, — готовность, явно принятую уже с ночи. Несомненно, в знак угрозы вынув саблю, он между тем расплылся в улыбке и жестом велел своим кешиктенам пропустить гостей. Взошедшее солнце озарило лучами скопище воинов. Их доспехи переливчато блеснули червонным жаром, словно чешуя опасных железных рыб.
— Вот уж и новый день, Чагатай, — сказал племяннику Хачиун. — Время наведаться мне к твоему брату Угэдэю. Я пойду, а ты откроешь город.
Чагатай, еще раз поглядев на рассветное небо, кивнул будто сам себе.
— Я свой долг исполнил, дядя. Защитил город от тех, кто мог поднять здесь мятеж накануне принятия клятвы. Так поехали же вместе к дворцу моего брата. Я должен быть уверен, что с Угэдэем все в порядке.
На последних словах он осклабился, а Хачиун предпочел отвернуться. Ворота начали плавно открываться, являя взору пустые улицы Каракорума.
Субэдэй был уже немолод, но зато в полном боевом облачении, а в войске прослужил дольше, чем большинство из атакующих прожили на свете. Когда в покой ворвался вихрь из конечностей и клинков, он отскочил от двери на шесть шагов, а затем без предупреждения метнулся и рассек глотку тому, кто оказался ближе всех. Двое, что бежали рядом, дико замахиваясь, обрушили клинки на его пластинчатые доспехи, оставляя на тусклых бляхах яркие зарубки. Ум Субэдэя был абсолютно ясен и оказался проворнее их движений. Воин рассчитывал не мешкая отступить, однако поспешные неряшливые удары врагов выказывали их усталость и отчаяние. Субэдэй ударил снова, срубив одного, а обратным движением клинка вскрыв лоб другого, от чего брызнувшая кровь временно его ослепила. Это было ошибкой. Двое ухватили Субэдэя за правую руку, еще один сделал ему подножку, и багатур упал плашмя.
На полу он взорвался неистовством, извиваясь и нанося удары во всех направлениях, используя доспехи в качестве оружия. При этом беспрестанно двигался, не давая в себя попасть. Металлические пластины на ноге вспороли кому-то бедро. И тут в помещение с воем ворвались еще люди, стало не развернуться. Субэдэй отчаянно боролся, но уже понимал, что проиграл, — и что проиграл Угэдэй. Ханом станет Чагатай. Багатур сглатывал собственную кровь, горечью и соленостью не уступающую его гневу.
За заграждением плечом к плечу стояли Угэдэй с Тулуем. Сорхахтани держала лук, но пока был жив и сражался Субэдэй, стрелять не осмеливалась. Когда тот упал, она одну за другой послала две стрелы, пролетевшие между мужем и его братом. Для полного натяжения тетивы женщине не хватило сил, но тем не менее одна из стрел угодила в цель, а вторая отрикошетила в потолок. Пока она дрожащими пальцами накладывала третью стрелу, Угэдэй вышел вперед и вознес отцов меч. Впереди заграждения царила ужасающая неразбериха мелькающих рук, клинков, окровавленных лиц. Поначалу было даже непонятно, что происходит. Сорхахтани, несмотря на взвинченность, вздрогнула, когда во внешний покой с криком ворвались еще какие-то люди. Штурмующие, что уже вступили в схватку с Угэдэем и Тулуем, обернулись на рев, и их как будто отдернуло назад. Сорхахтани увидела, как из горла обращенной к ней оскаленной физиономии с узкими кошачьими зрачками высунулось острие меча, словно выросший вдруг длинный кровавый язык. Человек дернулся и упал, а в помещении неожиданно сделалось просторно.
Угэдэй с Тулуем переводили дух, будто загнанные псы. Во внешнем покое со штурмующим сбродом быстрыми точными ударами расправлялись воины в доспехах. Дело здесь шло к концу.
Посреди покоя стоял Джэбэ. В запале схватки он поначалу даже не обращал внимания на уцелевших, в том числе и на Угэдэя. Первым делом, завидев на полу Субэдэя, он участливо присел, помогая славному багатуру, израненному, но живому, подняться хотя бы на колени. Тот повел головой из стороны в сторону — мол, сам справлюсь.
Тогда Джэбэ, встав, взмахом сабли приветствовал Угэдэя.
— Рад видеть вас целым и невредимым, повелитель! — с улыбкой сказал он.
— Как ты здесь очутился? — спросил сквозь одышку Угэдэй, кровь которого все еще кипела гремучей смесью ярости и страха.
— Ваши дядья, повелитель, отправили меня сюда с сорока кешиктенами. Дело на поверку вышло хлопотное: много голов пришлось смахнуть, прежде чем сюда к вам удалось пробраться.
Тулуй восторженно хлопнул по спине своего брата, после чего повернулся и в порыве нежности обнял Сорхахтани. Хубилай с Менгу на радостях завозились медвежатами, пока голова Хубилая не оказалась зажата под мышкой у более верткого Менгу.
— Субэдэй! — окликнул военачальника Угэдэй. — Багатур!
Осоловелые глаза Субэдэя постепенно прояснялись. Один из воинов протянул руку, чтобы помочь ему подняться, но тот сердито ее отбил, все еще потрясенный тем, как близок он был к смерти под ногами врагов. Когда Субэдэй, кряхтя, поднялся на ноги, Джэбэ изложил обстановку:
— Сломанное Копье закрыл ворота города. Все тумены собраны снаружи на равнине. Дело все еще может дойти до войны.
— Тогда как вы попали внутрь города? — требовательно спросил Угэдэй. Он поискал глазами Гурана и тут с горечью вспомнил, что верный кешиктен отдал жизнь возле первой двери.
— Мы влезли на стены, — ответил Джэбэ. — Отважный Хачиун послал нас туда перед тем, как сделал попытку прорваться в город. — Заметив на лице Угэдэя озадаченность, он пояснил: — Они не так уж высоки, повелитель.
В покоях сделалось светлее. В Каракорум пришел рассвет, и день обещал быть погожим. Вздрогнув, Угэдэй вдруг вспомнил, что это день принесения клятвы. Он моргнул, пытаясь придать своим мыслям хоть какую-то упорядоченность, наметить ориентир после перенесенной бурной ночи. В то, что у нее окажется послесловие, сложно было поверить. В какие-то секунды казалось, что пришел конец. Угэдэй чувствовал себя оглушенным, потерянным в событиях, над которыми был не властен.
В коридоре снаружи послышалась чья-то хлопотливая поступь. Ворвавшийся в покои гонец растерянно замер, потрясенный грудами мертвой плоти и выставленными в его сторону клинками. В замкнутом пространстве смердело выпущенными наружу нечистотами.
— Говори, — с ходу велел Джэбэ, узнав гонца.
Молодой скороход, опомнившись, торопливо заговорил:
— Ворота снова открыты, господин. Я всю дорогу бежал бегом, но следом идут вооруженные люди.
— Ну а как же, — умудренно произнес Субэдэй. Глубокий голос прозвучал столь неожиданно, что все присутствующие вздрогнули и обернулись, а Угэдэй испытал прилив облегчения от присутствия багатура. — Все находящиеся прошлой ночью за стенами явятся сюда, чтобы воочию увидеть, кто здесь выжил. Повелитель, — обратился он к Угэдэю, — времени в обрез. Когда вас увидят, вы должны быть чисты и переодеты. А эти покои надобно наглухо закрыть — во всяком случае, на сегодня.
Угэдэй благодарно кивнул, и Субэдэй принялся четко и быстро отдавать распоряжения. Первым заспешил прочь Джэбэ, оставив десяток кешиктенов охранять того, кто станет ханом. За ним последовали Угэдэй с Дорегене, затем Тулуй со своей семьей. Спеша по длинному коридору, Угэдэй заметил, как его брат попеременно притрагивается то к своей жене, то к сыновьям, словно все еще не до конца веря, что они здесь, с ним, в безопасности.
— Дети, Угэдэй, — произнесла Дорегене.
Он посмотрел на нее и увидел, что лицо ее бледно, а в глазах застыла тревога. Тогда он обнял жену за плечи, и обоим стало спокойнее. Глядя поверх ее головы, Угэдэй подумал о том, что, пожалуй, никто из этих людей не знает дворец как следует. Кстати, где Барас-агур, его старший слуга?
— Военачальник! — окликнул Угэдэй Джэбэ, который шел впереди. — Я должен выяснить, как пережил эту ночь мой сын Гуюк. И мои дочери. Пускай один из твоих людей отыщет их место пребывания — где именно, расспроси моего слугу. Новости сообщить мне со всей возможной быстротой. Найди также моего советника Яо Шу. Пускай поторапливаются. Убедись, что все они живы и с ними ничего не случилось.
— Слушаю и повинуюсь, повелитель, — с поспешным поклоном сказал Джэбэ. Поведение чингизида отличалось редкой неровностью: неизвестно, чего ждать от него в следующую минуту. Быть может, сказывалось волнение после боя, когда жизнь в жилах начинает течь с удвоенной силой.
Угэдэй, набираясь стремительности, размашисто двинулся дальше, так что жена и стража с трудом теперь за ним поспевали. Из отдаления откуда-то спереди донеслись звуки шагов множества людей. Угэдэй предусмотрительно нырнул в другой коридор. Ему необходимы свежая одежда и омовение. Надо счистить с себя чужую кровь и грязь. А еще требовалось время поразмыслить.
Скача по улицам в сторону дворца, Хачиун холодел от дурного предчувствия. Тела, казалось, лежали вповалку всюду, лужи темной крови пятнали гладкие каменные желоба водостоков. Цвета угэдэевского тумена были не на всех. Встречались здесь также простые дэли и доспехи, жирно лоснящиеся от крови, черной на утреннем свету. Ночь определенно выдалась кровавой, и Хачиун внутренне обмирал при мысли о том, какое зрелище может ждать его во дворце.
Чагатай скакал легко, чуть покачивая головой, глядя на следы побоища. При этом он глумливо ухмылялся, от чего у Хачиуна зрело непроизвольное желание рубануть ему по глотке, навсегда стерев самодовольство с его лица. Впрочем, взяться за меч не давало присутствие троих приближенных Чагатая. На мертвецов они не смотрели, целиком сосредоточившись на двоих всадниках, скачущих с их хозяином, который к концу дня намеревался стать ханом.
На улицах было тихо. Если кто из мастеровых и рискнул покинуть свое жилище после звона клинков и воплей минувшей ночи, то вид такого количества тел, несомненно, заставил их спрятаться обратно и запереть двери на все засовы. Шестеро всадников держали путь к ступеням, ведущим к воротам дворца. Здесь на бледном мраморе тоже раскинулись мертвецы, и их кровь лужами стыла на прожилках благородного камня.
Спешиваться Чагатай не стал, а лишь дернул поводья своего коня, и тот стал всходить по ступеням, сторожко ступая между трупами. Главная дверь в первый внутренний двор была открыта, и никто не препятствовал входу в него. Вокруг мало-помалу собиралось воронье, а в вышине кружили стервятники, привлеченные запахом смерти, витающим в утреннем ветерке. Хачиун с Хасаром, проходя под темным клином тени во двор, переглянулись в мрачном предчувствии. Здесь их, сказочно озаренное рассветными лучами, встречало румяным блеском серебряное дерево, прекрасное и безжизненное.
Письмена мертвых военачальники читали достаточно хорошо. Боя в четком понимании этого слова, с рядами сражающихся, тут не было. Тела валялись вразброс, сраженные со спины или с расстояния стрелами, которых даже не увидели. Почти физически ощущалось удивление защитников, испытанное ими в тот момент, когда из тени набрасывались на них и срубали прежде, чем можно было организовать какую-либо оборону. Чагатай наконец молча спешился. Его скакун нервничал от запаха крови, и чингизид покрепче привязал его к коновязи.
— Я начинаю опасаться за своего брата, — промолвил Чагатай.
Хасар напрягся, но один из Чагатаевых приближенных поднял руку, намекая на свое присутствие. Его тонкие губы поползли в улыбке. Безусловно, ему нравилось представление, разыгранное хозяином.
— Опасаться нечего, — раздался голос, от которого все подскочили.
Чагатай крутнулся, мгновенно выхватывая из ножен саблю. Его телохранители оказались почти столь же проворны.
Под резной аркой из песчаника стоял Субэдэй. Доспехов на нем не было, а утренний ветерок поигрывал складками шелкового халата. Левое предплечье полководца было перевязано, на повязке проступали очертания кровавого пятна. Выглядел он утомленно, но глаза, взирающие на человека, виновного в гибели и разрушении, горели жутковатым тигриным светом.
Чагатай приоткрыл рот — должно быть, намереваясь потребовать разъяснений, — но Субэдэй не дал ему ничего сказать:
— Мой повелитель Угэдэй ждет всех в зале для аудиенций. Он милостиво приглашает вас в свой дом и заверяет, что здесь вы в безопасности. — Последние слова будто застряли у него в горле.
Под напором гнева, которым так и кололи, так и резали глаза военачальника, чингизид отвел взор. На секунду плечи его поникли: он понял, что проиграл. Всю свою ставку он делал лишь на одну решающую ночь. И, вероятно, просчитался. Он не сразу поднял голову на шорох шагов, послышавшийся сверху. Весь балкон заняли лучники. Чагатай закусил губу и задумчиво кивнул. Все-таки он был сыном своего отца. Расправив плечи, Чагатай торжественно вложил саблю в ножны. Когда он улыбнулся Субэдэю, на его лице не было ни следа потрясенности или разочарования.
— Благодарение духам, он остался цел! — воскликнул Чагатай. — Веди меня к нему, багатур.
Глава 6
Приближенные Чагатая остались во внутреннем дворе. По приказу хозяина они готовы были обнажить клинки, но он только хлопнул одного из них по плечу — дескать, спокойно, — после чего зашагал к галерее, в проеме которой дожидался Субэдэй. Чингизид не оглянулся, когда его людей обступили воины Угэдэя и принялись хладнокровно засекать. Когда один из них вскрикнул под саблями, Чагатай чопорно поджал губы, раздосадованный такой слабостью: надо же, не может даже достойно принять смерть во имя своего хозяина.
Хасар с Хачиуном шли в молчании, следя за тем, как Чагатай сбоку подстраивается к Субэдэю; ни тот ни другой не удостоили друг друга и взглядом. У входа в зал аудиенций плотным строем стояли кешиктены, которым Чагатай, пожав плечами, отдал саблю.
Двустворчатая дверь с обшивкой из надраенной меди, красно-золотой в свете утренней зари, безмолвствовала. Чагатай ожидал, что его пригласят войти, но вместо этого старший кешиктен постучал по его доспеху и выжидающе отступил на шаг. Чагатай недовольно поморщился, но все же взялся стягивать с себя кольчужные рукавицы и наплечники, затем — пластинчатый панцирь с набедренниками. Вскоре он уже стоял в одном кожане, штанах и сапогах. Кто-нибудь другой после такой процедуры раздевания уменьшился бы в размерах, но не чингизид. До этого решающего часа Чагатай многие месяцы упражнял свое тело борьбой и бегом, а также ежедневно выпускал свыше сотни стрел. Так что был он в прекрасной форме и ладностью своей превосходил многих из тех, кто стоял сейчас с ним рядом.
За исключением, понятно, Субэдэя. Никто из кешиктенов не отваживался даже приблизиться к этому человеку, молча ждущему, не посмеет ли Чагатай возроптать. Стоял багатур молча, но то было молчание готового к прыжку тигра или готового выстрелить лука.
Наконец Чагатай, приподняв бровь, смерил кешиктена вопросительным взглядом. Он стерпел, когда его сверху донизу чутко обхлопали ладонями. Оружия при нем не оказалось, и тогда по кивку начальника стражи громоздкие двери медленно отворились. Вошел Чагатай один. Когда двери закрывались, за спиной у себя он расслышал негодующий голос Хасара: тот рвался следом, но наткнулся на неожиданный заслон. Вот и хорошо, что все будет происходить не на глазах у дядьев и Субэдэя. И пусть его, Чагатая, игра проиграна, но в этом нет ни стыда, ни позора. Просто Угэдэй, как и он сам, собрал вокруг себя преданных людей, которые оказались расторопней и сообразительней. И теперь, по следам минувшей ночи, одному из двух братьев предстоит стать ханом. Одному… ну а второму? Завидев на том конце зала Угэдэя, восседающего на белокаменном с золочеными пластинами троне, Чагатай невольно заулыбался. Вид у брата, безусловно, впечатляющий (на что, собственно, и делался расчет).
По мере приближения он разглядел, что волосы Угэдэя влажны и льнут к плечам, как будто тот окунался в ведро с водой. Единственным зримым свидетельством минувшей ночи стала лиловая отметина на щеке. Контрастом к великолепию трона смотрелся серый дэли, наброшенный поверх штанов и нагольной рубахи, — вычурности не больше, чем у простого пастуха с равнин.
— Рад видеть тебя в добром здравии, брат, — с едва проскальзывающей наглостью в голосе произнес Чагатай.
Щеки Угэдэя вспыхнули сухим лихорадочным жаром.
— Давай прекратим эти игры, — бросил он брату, который сейчас под суровыми взглядами стражников приближался к трону. — Я выжил после твоих нападений. И сегодня на исходе дня стану ханом.
Чагатай, по-прежнему улыбаясь, кивнул:
— Как скажешь. Но знаешь, как ни странно, я сказал правду. Часть меня содрогалась от мысли, что я не застану тебя в живых. Нелепо, верно? — Он насмешливо хмыкнул, позабавленный путаницей собственных чувств. Удивительная все-таки штука — родственные отношения. — И тем не менее я делал то, что считал уместным. И нет у меня ни сожалений, ни извинений. Думаю, отец получил бы удовольствие от тех смелых шагов, которые я предпринял. А ты, — он склонил голову, — ты должен мне простить, если я не поздравлю тебя с твоей победой.
Волнение Угэдэя слегка улеглось. Долгие годы он считал Чагатая не более чем спесивым вертопрахом. Он даже сам не смог бы сказать, когда и как этот легкомысленный повеса вырос в мужчину, исполненного чувства силы и приверженности цели. В эту минуту, когда брат стоял перед его троном, старшие кешиктены вышли вперед и приказали ему опуститься на колени. Тот проигнорировал приказ и продолжал стоять, с веселым интересом оглядывая зал. Для воина, привыкшего к юртам среди равнин, размеры поистине огромны. Утреннее солнце заливало зал, розоватым ликующим светом освещая город за окнами.
Один из кешиктенов вопросительно обернулся к Угэдэю за разрешением. Чагатай в это время с нарочитой беспечностью улыбался. Любого другого наглеца страж поверг бы на колени ударом — если надо, то и рубанув ему подколенные сухожилия. Колебание Угэдэя лишний раз уверяло Чагатая в собственной силе, тем более сейчас, когда его хотели усмирить.
Что до Угэдэя, то он почти восторгался безрассудной отвагой брата. И даже не «почти», а доподлинно, невзирая на события этой ночи. Тень Чингисхана нависала над обоими и, может статься, будет довлеть над ними всегда. Ни они, ни Тулуй никогда не сравнятся со своим отцом. Что бы ни взять в качестве мерила, размахом и величием души они уступали ему уже с того момента, как появились на свет. И тем не менее им надо жить; жить и набираться зрелости, опыта в державных делах. И расти, возвышаться под этой сенью, великой и грозной, иначе она поглотит их без остатка.
Так, как понимал сущность Угэдэя Чагатай, не понимал ее даже их общий брат Тулуй. У Угэдэя все еще не было четкой уверенности, правильно ли он сейчас поступает, но и в этом следовало проявлять спокойствие и силу. Досконально ясно одно: можно всю свою жизнь растратить попусту на тревоги и метания. Иногда приходится просто делать выбор, ну а потом лишь пожимать плечами в зависимости от того, как оно все сложилось, в осознании, что большего ты бы сделать все равно не смог, потому как не хватило духу.
Глядя на брата, Угэдэй еще раз, будто напоследок, мучительно пожалел о том, что не знает, сколько ему отпущено. От этого зависит все. Что до его сына, то у него нет суровой твердой воли, позволяющей претендовать на звание наследника. Умри Угэдэй нынче же, Гуюк не пройдет по линии их с Чагатаем отца, линии Чингисхана. Власть отойдет к тому, кто идет перед ним. Угэдэй всем своим видом демонстрировал величавое спокойствие, но сердце не слушалось, билось, как птица в клетке, наполняясь тупой болью, которая с каждой минутой становилась все острей; вот она уже словно клинок, сунутый между ребер. Всю ночь Угэдэй провел в треволнениях, на ногах и без сна, не хватало еще сейчас на виду у всех рухнуть без чувств. Перед встречей он, правда, успел взбодриться чашей красного вина и щепотью порошка наперстянки. От снадобья на языке все еще чувствовалась горечь, а голову медленно сдавливало обручем.
Сколько же ему все-таки осталось? Может, он и ханом-то пробудет всего несколько дней, а там сердце не выдержит, лопнет. Если при эдакой своей участи еще и умертвить Чагатая, держава вспыхнет внутренней войной и разлетится вдребезги. Тулую ее не удержать: силенки не те. Ни ему, ни Гуюку не удастся сплотить вокруг себя верных нойонов и военачальников, которые уберегут их в этом бушующем пламени. Здесь сила восторжествует исключительно через кровь.
Вот этот человек, что сейчас в напряженной позе стоит перед троном, и есть, вероятно, надежда на будущее империи. Более того, именно Чагатая отец назначил бы на ханство, если бы их старший брат Джучи не родился на свет. Мокрая голова нестерпимо чесалась, и Угэдэй машинально поскреб ее ногтями. На него все еще вопросительно поглядывали кешиктены, но сбить Чагатая на колени хозяин им не позволил. Решил воздержаться — во всяком случае, сегодня, хотя часть его томилась этим соблазном.
— Ты здесь в безопасности, брат, — проникновенно произнес Угэдэй. — Я дал слово.
— А слово тверже железа, — подхватил сказанное Чагатай.
Обоим вспомнились изречения отца, которые они искренне чтили. Что ни говори, а тень великого хана окутывала их словно плащом. Общие воспоминания заставили Чагатая поднять голову и нахмуриться; его вдруг пронзили невыразимая тоска и растерянность. Столько сил потрачено, и все ради чего? Откровенно говоря, он ожидал, что его убьют, но вид у Угэдэя был сейчас скорее встревоженный, чем победный или хотя бы мстительный. Чагатай с интересом наблюдал, как Угэдэй обратился к начальнику стражи:
— Всем уйти. Речи мои предназначены единственно для моего брата. — Тот хотел было исполнить приказание, но Угэдэй взмахом руки остановил его: — Стой. Вначале приведи мне сюда Субэдэй-багатура.
— Слушаю и повинуюсь, повелитель, — возгласил страж, кланяясь поясным махом.
Кешиктены у стен, дружно повернувшись, один за другим зашагали к медным дверям. На смену им явился вызванный начальником стражи Субэдэй. Слышно было, как снаружи все еще препирается с гвардейцами Хасар, но тут створки дверей сомкнулись и в гулком пространстве зала остались лишь двое сыновей и любимый военачальник Чингисхана.
Встав с трона, Угэдэй спустился со ступенек, оказавшись, таким образом, вровень с Чагатаем. На угловом столике стоял кувшинчик, из которого он налил себе чарку архи. Проглотил и поморщился — напиток ожег язву пищевода.
Под лютым взглядом багатура Чагатай моргнул и отвел глаза.
Угэдэй с протяжным вздохом заговорил. Голос его сотрясался от накала того, что он уже так долго в себе удерживал:
— Чагатай. Я наследник нашего отца — не ты, не Тулуй с Хачиуном или сын Джучи и ни один из военачальников. Сегодня на заходе солнца я присягну народу моей державы.
Он сделал паузу, на протяжении которой Чагатай с Субэдэем молчали. Из высокого окна открывался вид на город, дышащий тихой прелестью, несмотря на полную ужаса истекшую ночь.
— Там, за окном, — тихо продолжил Угэдэй, — простирается мир, нами пока не изведанный. С народами и их верами, ремеслами и армиями, которые о нас покуда и не слышали. Ну и, понятно, с городами побольше и пославней, чем Енкин и наш Каракорум. Нам же, чтобы выжить и расти, нужна стойкая сила. Мы должны покорять новые земли, чтобы войско наше было всегда сыто и безостановочно двигалось. Остановиться равносильно гибели, Чагатай.
— Понимаю, — кивнул тот. — Не болван.
— Я знаю, что ты не болван, — устало улыбнулся Угэдэй. — Иначе я велел бы убить тебя прямо там, на внутреннем дворе, вместе с твоими прихлебателями.
— Так почему я все еще жив? — спросил Чагатай. Спросил вроде бы невозмутимо, но на самом деле этот вопрос жег его с того самого момента, как он во внутреннем дворе завидел Субэдэя.
— А вот почему, — дал наконец ответ Угэдэй. — Потому что я, может статься, до расцвета нашей державы не доживу. Да-да, Чагатай. Ибо сердце мое слабо, и я могу умереть в любую минуту.
Оба, и Чагатай, и багатур, изумленно в него вперились. Но ждать их расспросов у Угэдэя недоставало терпения, слова из него так и летели:
— Я жив лишь силой горьких цзиньских снадобий, но пребываю в полном неведении, сколько мне еще осталось на этом свете. Мне хотелось лишь увидеть достроенным мой город и стать ханом. И вот я, все еще живой, лицезрю плоды своих трудов, хотя и живу в мучениях.
— Но почему я слышу об этом впервые? — медленно произнес Чагатай, пораженный тем, что из всего этого следует. — Почему не раньше?
Впрочем, ответ он уже знал и на дальнейшие слова брата лишь с пониманием кивал.
— А ты дал бы мне еще два года на то, чтобы достроить город, довершить мою гробницу? Нет, ты бы напустился на меня, едва об этом прознав. А так я достроил Каракорум и теперь еще побуду ханом. Думаю, брат, отец оценил бы и мои смелые шаги.
Чагатай молча покачивал головой. Все, о чем ему пока приходилось лишь гадать, начинало обретать складность и искомую ясность.
— Тогда почему… — начал он.
— Ты же сказал, что не болван, Чагатай. Подумай как следует, как это уже тысячу раз проделал я. Я наследник моего отца, но сердце мое слабо и в любое мгновение может не выдержать. Кто тогда поведет народ?
— Я, — одними губами вымолвил Чагатай.
И это была правда, причем правда жестокая, так как сыну Угэдэя в таком случае ханской власти уже не видать. Тем не менее братья не отвели друг от друга глаз. А Чагатай уже по-иному, с сопереживанием оценил то, что за годы, минувшие со смерти отца, совершил Угэдэй.
— И как давно ты страдаешь от своего недуга? — спросил он.
— Давно, — махнул рукой Угэдэй. — Так давно, что уже свыкся. Только вот боли за последние годы усилились. Такие стали, что иной раз и терпеть невмоготу. Если бы не цзиньские порошки, то и не знаю, был бы жив или нет.
Читать бесплатно другие книги:
