Сажайте, и вырастет Рубанов Андрей
Преступники же, расколовшись и сдав своих сообщников, остаются гнить в затхлых казематах, скрипят зубами, завидуют и мечтают победить тюрьму хоть каким-нибудь способом.
Весь март весна проникала в мою камеру и в меня, постепенно, исподволь – желтыми солнечными лучами, голосами птиц, влажным дыханием теплого ветра. Выходя в прогулочный дворик, я не мог заставить себя начать свой обязательный бег – подолгу стоял, запрокинув голову, и смотрел на небо: тяжелое, ярко-синее, заполненное бесформенными, рыхлыми облаками, то палевыми, то матово-бирюзовыми, то жемчужно-фиолетовыми. Они казались мне оперением огромной, всесильной птицы счастья, прилетевшей в мой город. Но не ко мне лично. Не ко мне.
Уязвленный поражением от капитана, я решил уравновесить ситуацию немедленной победой над следователем.
На последних допросах в марте я достиг небывалого успеха. Когда Хватов в очередной раз раскрывал пухлое ДЕЛО, я уже прочитывал целые абзацы – вмиг улавливая смысл.
Теперь мне было известно, что по ДЕЛУ проходят, кроме меня, еще четверо, один находится в розыске. Я узнал, что из четверых трое – сидят, как и я, в изоляторе, а один – пребывает под подпиской о невыезде. Трое сидящих (включая министра) – показаний не дают; зато тот, кто ходит на допросы из теплого, сытого дома, чистосердечно сознался. Именно на его показаниях построено все обвинение.
Много полезного удалось мне вытащить из толстого серого тома. Я знал, что следствие вот-вот будет окончено, что доказательная база в целом сформирована, что я – не главный обвиняемый, а прохожу лишь по одному из эпизодов. Сумма украденного из государственной казны приближалась к пятидесяти миллиардам рублей. Из них с моим участием украдено шесть миллиардов – примерно полтора миллиона американских долларов.
Я знал и подробности. Я прочел десятки листов. Я научился. Победа пришла, как только я усовершенствовал свой метод. Изготовив из хлеба клей, я бритвенным лезвием вырезал из первой попавшейся книги два десятка полосок с целыми строками текста и наклеил их на бумагу. Документ, который у меня получился, в точности имитировал лист ДЕЛА. Он имел тот же размер, ту же длину строк, ту же величину букв и примерно такое же межстрочное расстояние. На изготовление тренажера ушла неделя.
Гриша – как и предыдущие два моих соседа – вовсю злоупотреблял сном и раньше десяти утра не выходил из царства Морфея. Я же, помня, что Бог христиан заповедовал бодрствовать, просыпался в шесть часов. Потом садился спиной к двери, доставал свои приспособления и мастерил потихоньку.
В первый же день контролер, наблюдая в глазок, заметил, что клиент занят чем-то важным, открыл «амбразуру» и прямо спросил:
– Чем вы занимаетесь?
– Конспектирую Уголовно-процессуальный кодекс, гражданин начальник! – отрапортовал я.
Вертухай недоверчиво кашлянул и закрыл «кормушку». Хлебный клей я делал прямо в своем рту. Лезвие – выломал из бритвенного станка.
– ...Как здоровье, Степан Михалыч? – спросил я Хватова. – Враги все бибикают?
– Еще как,– в тон ответил следователь, садясь за стол и подключая свою технику. – На той неделе пришлось к врачу идти...
– И что врач?
Бледный, здорово похудевший рязанский дядя грустно хмыкнул:
– Посоветовал, это самое, больше гулять. На свежем воздухе...
Несколько минут мы обменивались ничего не значащими репликами. Я ждал.
Но Хватов обескуражил меня. Он вообще не стал доставать ДЕЛО из сумки. Когда ему все же понадобилось туда заглянуть, он, пряча глаза, вытащил объемистую папку лишь на несколько секунд; потом, спохватившись, не стал убирать обратно, а оставил на столе – но закрытую. При этом он выдал себя всей позой тела, суммой мелких движений – тем, что старательно смотрел мимо меня, и тем, что захлопнул том небрежно, даже лихо, и тем, что поторопился сразу уткнуться в свою клавиатуру.
Узнать о моих тренировках, о том, что я пытаюсь прочесть ДЕЛО, он мог только из одного источника. С ужасом я предположил, что мой сосед, адвокат-наркокурьер, маленький Гриша Бергер, является осведомителем.
Когда Хватов вновь торопливо захлопнул ДЕЛО и даже значительно пристукнул сверху ладонью, глядя при этом мимо меня, я вспомнил про «ад для дураков», сопоставил одно с другим и осознал, что Гриша – стукач. И решил, что немедленно по приходу в камеру ударю его. Кулаком. В лицо. Несколько раз.
В принципе такой радикальный поступок грозил мне тремя вариантами: во-первых, карцером, во-вторых, гарантированным переездом от тихого, интеллигентного Гриши к каким-нибудь идиотам, а в третьих, новой статьей обвинения, лишним годом к сроку. Правда, этот год я уже почти отсидел. Перспектива карцера меня не пугала. Но вот съехать от такого комфортного соседа, как европеец Гриша... Сменить обстановку на худшую я не желал. И легко отказался от идеи физического насилия над ссученным гражданином Швейцарии.
Значит, понял я, если Гриша – осведомитель, то и вся его алмазная история – фуфло. Не было никаких разрезов на ноге. Не было отважного героя Радченко и его забега по тундре. Может быть, и Швейцарии не было, да и самого Гриши Бергера тоже.
Вернувшись в каземат, я застал стукача за чтением прессы. Гриша был так мал, что из-за краев развернутого газетного листа торчали только его сжимающие бумагу крошечные розовые пальчики, а также ступни ног – в подаренных мною шерстяных носках. Зрелище этих крупной деревенской вязки носков, их переслала жена, вдруг привело меня в ярость.
Я мог бы раздавить гада одной рукой. Придушить. Сломать хребет. А как еще поступают с гадами? Но мне удалось сдержать себя. С помощью Андрюхи. «Не горячись,– посоветовал он, возникая сбоку. – Вспомни, как учил великий обманщик Макиавелли: “Никогда не поступайте сообразно самому первому движению души, ибо оно – самое благородное”».
– Что пишут, Григорий? – елейным голосом осведомился я.
– Читаю программу телепередач,– благожелательно откликнулся швейцарский наркокурьер.
– Сплошные криминальные новости, угадал?
– Ты прав. Есть даже шоу под названием «Чистосердечное признание».
– Да,– буркнул я. – Эта тематика тебе близка... Ссученный месье отложил газету.
– Ты, наверное, меня презираешь, да?
– За что?
– За мое чистосердечное признание.
– До твоего признания мне нет никакого дела,– ответил я довольно грубо.
«А было ли оно, это признание? – пролетела мысль, злая, горячая. – А не пнуть ли его ногой прямо сейчас?»
– У меня почти пятнадцать лет адвокатского опыта,– очень тихо, извиняющимся тоном, произнес Гриша. – Знаешь, наверное, старую уголовную поговорку: чистосердечное признание облегчает наказание, но удлиняет срок?
«В прошлый раз он сказал, что у него десять лет опыта, а теперь уже пятнадцать. Обман, все обман. Меня обманули. И там, и здесь. Меня обманул мой босс Михаил, обманул генерал Зуев, обманул сыщик Свинец. А теперь обманул и сосед по камере. Вдобавок я сам себя обманул. Будь проклят обман и обманщики, будь проклята ложь во всех ее видах!»
– Знаю,– прохрипел я. – Знаю эту поговорку.
– Так вот, она лжива.
– Возможно...
– Признавшись,– Гриша разглагольствовал шепотом, как бы преподнося откровение,– человек выбирает для себя самую простую дорогу. Психологически раскрепощается. Сбрасывает с души груз...
«Сейчас он начнет цитировать FM Достоевского».
– Очистившись еще на стадии предварительного следствия, преступник легко проходит через болезненную процедуру суда и воспринимает наказание не как возмездие, а как начало новой жизни...
– На свободу – с чистой совестью,– процитировал я.
– Да! – горячо воскликнул стукачок. – Именно так! Разве свобода и чистая совесть – это не то, чего ищет каждый человек? Разве ты не ищешь себе свободы?
– Моя свобода всегда при мне,– ответил я. – Здесь, за решеткой, я так же свободен, как и там, с другой стороны. А совесть – это не кастрюля. Она не бывает чистой.
«Зачем, какого дьявола я обсуждаю вопросы совести с тюремной наседкой?»
– Хватит, Гриша, меня агитировать.
– Я не агитирую,– лучезарно улыбнулся стукач. – Я просто хочу тебе помочь.
«Ты уже помог. Еще как! Порушил все мои планы. Как мне теперь жить с тобой? Мне же придется смотреть тебе в глаза! Здороваться по утрам! Угощать сигаретами! Шутить! Как я буду сосуществовать под одной крышей с осведомителем? Как я буду есть с ним за одним столом? Как смогу терпеть присутствие гада?»
Но прошла минута, вторая – и я получил внятный ответ на свой вопрос. Дверная «амбразура» вдруг раскрылась.
– Рубанов! – позвали оттуда. – Рубанов здесь?
– Здесь.
– С ВЕЩАМИ! К третьему в своей жизни лаконичному и жестокому распоряжению я отнесся уже спокойно. Философски. Не как просветленный муж, и не как борец с тюремной идеей, а как обыкновенный опытный арестант.
Да, я отчетливо ненавидел это «С вещами!» – оно бесцеремонно ломало мою повседневную жизнь, срывало с места и влекло куда-то дальше, вглубь тюрьмы, в неизвестное будущее; но вместе с этим я уже давно устал бояться неизвестности и встретил новый удар с долей здорового равнодушия. Современный арестант легко поддается дрессировке. Ему говорят: «Лицом к стене!» – и он мгновенно поворачивается в нужную позицию. Ему велят: «С вещами!» – и он послушно собирает бельишко. Ловко, споро, не совершая лишних движений.
Я приготовился в пять минут. Трусы, носки, книги, тетрадки уместились в один пакет. Продукты остались в распоряжении стукача. Памятуя о благородном жесте старых друзей, Фрола и Толстяка, я не взял ни чая, ни масла, ни курева – пусть все это напомнит гаду Грише обо мне, когда в камеру заедет новая жертва его коварства. Пусть. Я не жадный.
Матрас был свернут в трубу, увязан, баул застегнут. Осталось время для последнего разговора.
– Прощай, Гриша, – сказал я, садясь напротив швейцарца. – Я знаю, что ты стукач и сука. И я хочу, чтобы ты знал о том, что я это знаю. И всегда буду знать и помнить...
Гриша не удивился моим словам. Его взгляд сделался строгим и добрым, словно у школьного учителя. Подбородочек дернулся вбок и вперед.
– Прощай, Андрей, – спокойно ответил стукачок. – Встретимся на воле – кинешь в меня камень...
– Будь уверен,– предостерег я,– этот камень прилетит обязательно! Это будет такой камень – всем камням камень, ясно? Он прилетит, и еще как!
Гриша ничего не сказал.
– Как ты мог? – спросил я тихо. – Ты жрал мой хлеб, а потом ходил к ментам – и докладывал! Ты возвращался все время веселый и возбужденный! Потому что там тебе давали дозу! Угощали кайфом, да? Ты курил, или нюхал, или двигал по вене, или как там, у вас наркоманов, это называется! И – докладывал! Как ты мог?
– А что прикажешь делать, мон ами? – с чувством возразил Гриша. – Мне светит двенадцать лет. В этой стране у меня – ни родных, ни друзей. Как я выживу в аду для дураков? Мне скоро пятьдесят! Как я продержусь до конца срока? Кем я выйду? Беззубым стариком? Туберкулезником, инвалидом, импотентом? Тебе что, сильно навредила моя деятельность? Ты молодой. Выйдешь через три года. А мне что – гнить здесь до смерти?
– Как ты мог? – простонал я, игнорируя оправдательную тираду подлеца. – Как ты мог обмануть меня? Ведь я тебе – верил! А ты меня обманул! Я – тебе – верил! Делился с тобой последним! Переживал за тебя! Тер тебе в бане спину! Рассказывал о своих планах! А ты – докладывал! Как ты мог?
– Смог,– признался Гриша. – Взял – и смог. Это несложно...
Меня вывели. Без напоминания я повернулся лицом к стене. И разгадал ее. Понял. Я разоблачил эту стену – она есть та самая стена, в честь которой поименована кривая и узкая нью-йоркская улочка. Легендарная Уолл-стрит. Ею до сих пор бредят русские бизнесмены. Каждый второй мечтает о головокружительной коммерческой карьере, в финале ее – офис на улице имени стены, миллионы, сладкая жизнь, жена из отряда голливудских кинозвезд.
В действительности однажды мы имеем взамен миллионов и звезд с неба только деловитое, жестяное распоряжение: «Лицом к стене».
Лицом к стене – вот русский Уолл-стрит.
Вещи догнали меня на самом выходе, в комнате для шмона. Восемь месяцев назад здесь мне предложили раздвинуть ягодицы. Тогда я был новосел – теперь уезжал в неизвестность.
– Вам передача. Внесли мешок. Выложили на стол пакеты с едой и одеждой. Сквозь пластик просвечивали яркие яблоки.
– Проверяйте и расписывайтесь.
Через час я покинул Специальный следственный изолятор номер один дробь один. Я был полностью снаряжен. Нагруженный чаем, сахаром, сигаретами, фруктами и бельем, я едва уместился в железной будке тюремного фургона. Камуфлированному конвоиру даже пришлось нажать на дверь, чтобы задвинуть засов – и оставить меня один на один с вещами, собранными моей женщиной для того, чтобы я выжил, спасся.
Осталось выполнить задуманное. Выжить, спастись. И даже, может быть, отвоевать свободу.
ГЛАВА 27
Москва – если посмотреть на схему ее дорожных магистралей – напоминает кривое колесо. Огромные массивы тысяч зданий прорезаны кольцами и радиусами улиц и проспектов. Такая организация движения всегда готова напомнить всякому – и старожилу, и пришельцу – о центробежно-центростремительном порядке здешней жизни; впрочем, по тому же правилу существует и вся страна. От ее окраин к центру движутся люди, деньги, информация; в обратном направлении, на периферию, мчатся правительственные приказы, глянцевые журналы, телепередачи, а иногда и танковые колонны. Ближе к центру – человеческая масса гуще, плотнее, напряжение выше. По краям же – тишина, мирная полудрема.
Так я думал в раннем седьмом часу утра, рассматривая схему автодорог города, пытаясь решить, каким именно путем мне следует добираться до места встречи. Кредитор, назначивший мне вчера вечером рандеву, имел офис в противоположном конце мегаполиса. Мне предстояло проехать почти семьдесят километров по улицам, забитым тысячными пешеходными толпами, большими и маленькими автомобилями, грузовиками, трамваями и автобусами.
Как именно ехать? Через центр, загруженный транспортом, или вокруг, по окраине? Всякий умный азиат, вне всякого сомнения, избрал бы длинную дорогу – как более простую и спокойную. Хотя она длиннее едва не втрое. Наивный европеец, напротив, измерил бы линейкой расстояние от очки А до точки Б, вычислил выгоду, прыгнул за руль и дальше уже не сомневался бы ни в чем.
В это серое, совершенно бессолнечное весеннее утро я – ранее судимый, безработный, безденежный – захотел ощутить себя европейцем и покатил в начале восьмого прямо в центр. Одновременно со мной зашевелились и задвигались еще десять миллионов больших и маленьких существ, официально проживающих в столице, а также несколько миллионов приезжих, гастарбайтеров, незаконных иммигрантов, лиц без регистрации и туристов.
Десятки тысяч грузовиков въехали из прилегающих областей. Тысячи автобусов и сотни электропоездов привезли оттуда же дешевую рабочую силу. Город проснулся; колесо закрутилось.
Я поехал прямо в центр, в самую мясорубку. В конце концов, это мой город, почему я должен идти вокруг, если есть короткий путь по прямой?
– Хочу быть европейцем! – пробормотал я. – Хочу быть европейцем!
К разговору с кредитором я подготовился. Надел свой лучший костюм. В нем двадцать дней назад я ездил на последнюю встречу со своим бывшим боссом Михаилом. Сейчас пиджачная пара цвета смеси песочного и салатового опять пригодилась.
Как всегда, воспоминания о бывшем друге отозвались болью, глухой досадой. Бедный Михаил, несчастный Миша Мороз! Что он теперь будет делать? Он сам все испортил. Конечно, я не поверил его рассказам о потерянном миллионе. Миллион наверняка цел. Припрятан. Рассован по тайникам. Только какой в этом прок? Есть голливудские боевики – не самые высокобюджетные,– где финальная сцена изображает упоительное исчезновение главного героя с чемоданом наличных долларов. Герой – отрицательный, но чертовски обаятельный – подхватывает правой рукой чемодан, левой непременную блондинку и исчезает... Куда? В какую жизнь? Чем займется? На что потратит крупную сумму, обозначаемую смачным, жирным словом?
Ходи и оглядывайся, дорогой Михаил. Сиди тихо и не высовывайся. Трать понемногу краденое. Никогда тебе не сколотить второго миллиона. Не подняться выше. Прошлое будет висеть на твоих ногах пудовыми гирями. Ты предал и продал сначала одного, потом еще нескольких; теперь – живи, дыши, расходуй капиталец. Жалкий беглец, отягощенный неврозами. Ты думаешь, миллион заменит тебе любовь и покой? Сомневаюсь. Прятать, перепрятывать, бояться, вздрагивать, считать и пересчитывать, трястись – вот твое будущее, дорогой бывший друг.
Сочиняя в уме такой монолог, я вышел из дома. Нырнул с разбега в бесцветное, трудное начало мутной московской пятницы. Устроился поудобнее в пропахшем табаком салоне своей ржавой, но резвой тележки. Запустил после некоторых усилий силовой агрегат – и отправился в путь.
Моя машина, произведенная на берегах азиатской реки Волги, совершенно не терпела нарядной одежды. Как только я, ее хозяин, отправлялся в поездку, облаченный в светлые брюки, она немедленно ломалась; пустячно, по мелочи, капризничала – исключительно затем, чтобы я посреди грязной, ревущей улицы остановил ее, открыл капот и дернул какой-нибудь провод или шланг, пачкая колени и локти. Погладил по холке. Наоборот: если я осквернял себя заношенными мятыми джинсами и затрапезными футболками, дура моя функционировала идеально. Фары сверкали, мотор давал тягу, и даже мелкие дефекты, вроде заклинившей дверной ручки, неожиданно исправлялись сами собой.
Сегодня, отправляясь в путь, я не имел права задержаться, и мне пришлось обмануть железку. Рубаху и костюм, поместив их в чехол, я уложил на заднее сиденье, решив, что переоденусь по приезде на место. А за рычаги управления сел, будучи одет в чрезвычайно демократичные спортивные портки с оттянутой на коленях тканью. Не заметив хитрости, самобеглая коляска бодро приняла с места и пронесла меня почти без задержек до самого Садового кольца, в первые приделы центра. Здесь я, как все, вынужден был подчиниться законам жесткого трафика: терпеливо ждал, полз по два-три метра вперед, иногда вежливо пропуская соседа, а в других случаях – грубо подрезая носы.
Новый, только что начавшийся столичный день был тусклый, душный; грязная вата низких облаков наматывалась на шпили сталинских высоток. Горячий воздух дрожал и переливался над асфальтом, над стальными, алюминиевыми, пластмассовыми телами тысяч машин – красных и синих, дорогих и дешевых, ультрасовременных и давно устаревших. Их обладатели – все – мечтали попасть в центр.
Для меня утро началось еще и с гнусного, сосущего душу и желудок похмелья. Физические его последствия я устранил сразу после пробуждения. Контрастный душ и две чашки кофе с аспирином быстро сняли головную боль и тошноту. Но психику обмануть не так просто. Вечерняя бутылочка джина подарила мне два часа эйфории. Теперь же качели пошли в обратную сторону; как только яд прекратил свое действие, наступила депрессия.
Пока я, покрытый гусиной кожей, стоял под ледяными струями воды, жевал таблетки, чистил обувь, гладил рубаху и заводил машину – я не замечал изжоги нервов, или же она только оформлялась внутри меня. Но после получаса утомительной, рывками, езды, уже недалеко от Кремля, на полностью забитой набережной перед Каменным мостом я почувствовал, что дрожу от злости.
Вдруг напряжение стало невыносимым, и я громко выругался. Выкрикнул во весь голос. Люди из соседних авто посмотрели на меня с недоумением. Особенно – катящаяся со мной «борт в борт» юная, необычайно свежая девочка в японском седане верхней ценовой группы. То есть и девочка – верхней ценовой группы, и машина. Откинув платиновую прядь, обнажившую загорелое ушко, обладательница ультрамодного авто (то ли самочка-содержаночка, то ли любимая доча пошедшего в гору папы; возможно, и то и другое в одном флаконе) удивленно округлила глазки, подняла вверх идеально выщипанные бровки и дернула миниатюрным плечиком, не понимая, что так взбесило соседа по полосе движения, вот этого, с опухшей мордой и ранними морщинами на низком лбу.
Мне стало стыдно. Я поднял затемненное стекло и поспешно закурил. «Ты – неудачник,– скорбно заявил я самому себе. – Ты снова на самом дне. У тебя нет ни здоровья, ни работы. Сейчас ты едешь туда, где от тебя потребуют вернуть должок. А денег нет. Ты – никто. Ранее судимый говнюк. Жалкий неврастеник. Взгляни вокруг – рядом с тобой плавно катятся уверенные в себе, чисто одетые люди. На их лицах азиатское спокойствие. Их жизнь налажена. Кондиционированная прохлада ласкает их тела. Это обитатели центра. А ты, неустроенный глупец,– что ищешь среди них? Ты здесь чужой и навсегда таким останешься. Ты слишком напряженный и тощий. Здесь ты не смотришься. Тебя все равно не возьмут сюда, в царство уравновешенных. В крайнем случае – используют и выбросят вон. Так уже произошло один раз; и опять ты лезешь, суешься, учишь себя пихать локтями ближнего!»
Так понемногу мне опять стало хуже. В груди зашевелился горячий шершавый ком. Мрак подступил из-за края реальности. Выбросив сигарету, я вдавил в пол правую педаль и объехал, прямо по тротуару, нескольких зазевавшихся конкурентов, потом еще раз грубо нарушил порядок движения – зато опять продвинулся; под красный светофор выскочил на перекресток, прибавил ход и остановился перед самым выездом на мост.
Здесь вокруг пристроились еще два десятка таких же, как и я, ловкачей. Весь поток машин разделился надвое: одни предпочитали подождать, но пересечь опасное место по всем правилам, другие норовили проскочить любым способом, пусть и под угрозой милицейского свистка и штрафа.
Пытаясь вырулить на удобную позицию, я кому-то помешал и услышал возмущенный звук сигнала.
– Извини! – пробормотал я в адрес обиженного. – Тут волчьи законы, друг. Хочешь ездить по правилам – становись в очередь, к уравновешенным!
Но «друг» проявил поразительную настойчивость и все же ухитрился обойти меня. Облезлая корма нелепого дредноута, произведенного на берегах азиатской реки Москвы, закачалась перед моими глазами. Шершавый ком в груди взорвался тысячей огненных искр. Я заставил мотор зареветь. Раздался пронзительный визг резины; она буйно задымилась. Стартовав на полном газу, я круто объехал наглеца, перекрыл ему дорогу, еще раз – уже победно – взвизгнул покрышками и умчался. К сожалению, нахальный маневр не принес пользы. Через пятьдесят метров, уже на горбу моста, поток опять встал, а мой упрямый соперник оказался в соседнем ряду, в пяти метрах от меня; я увидел, как он, опустив дверное стекло, что-то выкрикивает в мой адрес, гневно вращая глазами. Заинтересовавшись, я тоже открыл окно и высунул голову.
– Да ты... Да я... Да тебе... – шумел обиженный, пересыпая зловещие угрозы грязными намеками.
Этот взрослый, примерно сорока лет, человек в забавной тряпочной кепочке особенно упирал на возможную сексуальную связь между нами, с моим пассивным участием. Изумрудные звезды замерцали перед моими глазами. Голова, в остатках алкогольных паров, в перегарной мути, работала плохо. Невыносимое для отсидевшего в тюрьме человека оскорбление было воспринято не мозгом, не рассудком, а всей моей напряженной, разрывающейся на части природой.
– Что?! – заорал я басом. – Что?! Что ты сказал???!!! Рванув ручку, я ударил плечом в дверь и выпрыгнул в пространство. Оппонент, явно задетый за живое, устремился навстречу. Его большие мясистые уши агрессивно шевелились. Одежда состояла из таких же, как и у меня, трикотажных штанов с глупейшими лампасами и такой же несвежей майки-поддергайки. За тем лишь исключением, что моя собственная одежонка не несла никаких надписей (меня это раздражает), а грудь врага украшал крупный англоязычный призыв:
ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ШВЕЙЦАРИЮ! Разглядев буквы, я почувствовал, что холодею от ненависти.
– Иди сюда! – крикнул я. – Давай! Ну! Кулачный бой никак не входил в мои планы. Такие схватки, даже самые легкие и скоротечные, обязательно заканчиваются ссадинами, кровью и прямыми материальными убытками в виде порванной одежды. Я, спеша на важную встречу с важным человеком, никак не мог себе этого позволить. Желая боя, я бы обязательно постарался выскочить из машины раньше своего неприятеля. Чтобы ударить его, распрямляющегося из положения сидя, дверью его же собственного автомобиля. Атаковал бы сразу, первым, всей силой, не расходуя важные мгновения на угрожающие возгласы.
На этот раз момент оказался упущен. Более того: сблизившись с супостатом, я обнаружил, что он на голову выше меня и явно крепче, и его руки много длиннее моих.
– Да я тебя!!!.. – заорал неприятель, протягивая ко мне жилистые верхние конечности. – Да я тебя!!!..
В ответ я выдал череду ругательств, самых витиеватых, самых кошмарных, на которые только способен обитатель русской тюрьмы. Но победить разъяренного горожанина акустическим способом не удалось. Он сильно толкнул меня, и еще раз, и еще.
Когда-то мой боевой вес равнялся семидесяти двум килограммам. К сожалению, самые важные из них – мясо, мускулы на плечах и руках, а также жир в поясе, потребный для устойчивости,– я оставил в каземате. То есть участники схватки пребывали в разных весовых категориях. С другой стороны, мои кулаки хорошо помнили ощущения многих тысяч ударов в цементные полы лефортовских прогулочных двориков, еще заметны остались розово-багровые шрамы. Решив, что в крайнем случае сломаю дураку нижние ребра, по два справа и слева, я ждал момента для начала контратаки. Вот сейчас можно ослепить распаленного дядьку ударом головой в переносицу, прикидывал я, затем пробить в пах коленом, а после повалить и добить серией пинков...
Но в решающий миг, когда все тело уже напряглось для первого, самого важного, броска, рациональный арестант в моей голове – обчифиренный философ, завсегдатай каземата – ожил и тихо напомнил, что за причинение телесных повреждений средней тяжести мне грозят как минимум три года общего режима. С учетом того, что я ранее судимый, – и все четыре! Эта догадка мгновенно остудила весь пыл. Я демонстративно опустил руки.
Вдобавок мимо двух вспотевших, плохо одетых болванов, неловко исполняющих драку в самом центре столицы, проехала кавалькада правительственных лимузинов, темно-синих, сверкающих, благородно шелестящих дорогостоящими шинами, и из-за зеленоватых затемненных стекол на меня, выкрикивающего матерные слова, с раздражением посмотрели седоватые люди с увесистыми властными подбородками,– спешащие на службу высокопоставленные чиновники.
Я одумался. Соперник тяжело дышал мне в лицо. Азартно сигналя, машины объезжали место боя. Мы создали пробку. Надо прекратить гадкую сценку, подумал я. Эта надпись на его майке, эта Швейцария, этот секундный рейс в глубины памяти, флэш-бэк с участием стукача Гриши – вот что на самом деле меня разозлило.
– Правил не знаешь?! – брызгая слюной, стращал длиннорукий. – Ах ты щенок!
– Ездишь по правилам? – орал я в ответ. – Вот и езди! Швейцарец!
– В милиции разберемся! – гаркнул провокатор.
При упоминании о милиции я совсем остыл. Упершись широко расставленными ногами, я далеко оттолкнул от себя горячее злое тело и поспешно отряхнул грязные штаны. В пылу несостоявшегося боя мне все же пришлось два или три раза коснуться коленом грязного асфальта. Соперник, что и говорить, имел сильные руки.
– Пугаешь милицией?
– Да, пугаю!
– Ладно,– процедил я. – В милиции – значит в милиции. Поехали!
– Поехали! – неприятель сдернул кепчонку, дабы проветрить широкую яркую лысину, влез в свой аппарат, резко втерся в поток и покатил по мосту вниз.
Я двинулся следом, все еще накрытый адреналиновой волной.
В милиции, я знал, меня ждет особый прием. На снисхождение рассчитывать не стоит. Ранее судимый бездельник, подозрительный малый без определенных занятий учинил безобразную драку под кремлевской стеной, на глазах мирных граждан и сотрудников английского посольства. Пятнадцать суток такому хулигану обеспечены сразу, а дальше – видно будет... Скрыться нельзя: обиженный дурень наверняка запомнил номер...
Они опять посадят тебя! Из-за глупой несдержанности, в похмельном помрачении ты совершил ошибку, и тебя посадят. Упрячут за решетку. Ты будешь спать при свете, испражняться на глазах у соседей и ненавидеть себя. Твои бронхи всосут туберкулезную вонь. Твоя жена будет таскать тебе чай и сахар, выкраивая копейки. Твой сын будет думать, что папа – «в командировке». Твои мать и отец поседеют. Твоя душа станет черной, как деготь. Трижды дурак, ты опять нанесешь удар по своим близким. Отравишь их жизнь...
Но мне повезло. Я спасся.
В самом конце моста, вдруг вспомнил я, обязательно дежурит постовой. Круглые сутки. На площади – ворота в Кремль, здесь въезжает за красные зубчатые стены сам Президент. Тут все под контролем! Злобный соперник может не увидеть милиционера и проехать мимо. Я же – остановлюсь и первым доложу о происшествии.
Вышло по-моему: поцарапанный экипаж врага покатил вверх, к дому Пашкова, к устью Нового Арбата.
«Что ж ты, швейцарец, не спешишь в милицию? – беззвучно засмеялся я, останавливаясь и включая аварийную сигнализацию. – Вот же она! Здесь, рядом! Что же ты такой непоследовательный? Раз в милицию – стало быть, к первому же представителю власти! К ближайшему сотруднику органов! К этому капитану в сизой форме, с докладом, с жалобой!»
Я вышел и стал махать руками оппоненту, но тот оказался безнадежно затерт в плотной массе автомашин. То ли тоже остыл, то ли, в самом деле, не знал о милицейском пикете у въезда в краснокирпичную башню. Возможно, что он просто отложил написание жалобы на потом. А я – не отложил. Сообщил об противоправном инциденте немедленно. Если желаешь доложить – делай это быстро, не отвлекаясь на сомнения и переживания.
– Товарищ капитан! У меня конфликт!
– Ага! – обрадовался капитан, косясь на мои грязные колени. – А мне по рации сообщают, что на мосту – драка! Требуют пресечь... Это, значит, был ты?
– Так точно! – заявил я и развел руками. – Полное безобразие! Верите ли, какой-то негодяй оскорбил меня, пытался побить, руками размахивал, а вдобавок – скрылся! Вон его машина, белый «Москвич», видите! Бежит с места происшествия! Кошмар! В центре столицы моей Родины меня унижают и провоцируют на драку! Неслыханно! Хулиганье совсем распоясалось! Сталина на них нет! Я этого так не оставлю!
– Успокойтесь,– предложил инспектор. – Разберемся!
– Таких в тюрьму сажать надо! – выкрикнул я, протягивая милиционеру сигареты (тот вежливо отказался). – Это форменный беспредел!
– Бывает,– урезонил меня страж закона. – Следуйте по своим делам.
– Какие тут дела, когда с самого утра хамы нервы портят?
– Мы примем меры,– заверил инспектор, явно теряя ко мне интерес. – Здесь везде установлены камеры слежения. Госномер преступника зафиксирован на видеопленку. Не переживайте. Всего доброго.
Как бы восстановленный в гражданском самоощущении, я вернулся в автомобиль и поспешил прочь, понимая, что все сделал вовремя и так, как надо. Я переиграл своего неприятеля и как европеец – своевременно сообщив властям о факте преступления, и как азиат – сделав все дальновидно и гибко. Теперь, если враг попытается подать жалобу в органы внутренних дел, очень быстро выяснится, что я – доложилраньше! Отрапортовал первым! Это победа. Я оказался умнее и опытнее наивного мужика с глупой надписью на груди.
Довольный быстрым решением большой проблемы, я включил было вторую передачу, но через секунду нажал на тормоз. Справа дорожные рабочие ковыряли ломами асфальт. Тяжело катящийся впереди автобус резко перестроился, объезжая. Из-под черной, горячей резины его заднего колеса вылетел бешено вращающийся камень. Словно пущенный из пращи, маленький кусочек щебня оглушительно щелкнул по лобовому стеклу; снизу вверх мгновенно протянулась трещина. Я вздрогнул. Еще раз притормозил. Второй камень, третий, четвертый – полетели следом, загремели по железу, запрыгали.
В самом центре большого города, безрадостным утром безрадостного дня, побиваемый камнями, я ощутил невыносимый, суеверный ужас – как будто проявились из шевелящейся вечной тьмы образы казней нечеловеческих.
Все бросить. Забыть прошлое, сладкую жизнь, миллионы. Успокоиться. Начать с нуля. Оттуда, откуда начинал. С пустого места. Долги – отработать. Отринуть водку, наркотики. Тридцать два года – пусть, нормально. Есть семья, есть дом, есть голова...
Пришлось остановиться. Перевести дух. Но сзади нетерпеливо посигналили. Давай, парень, продолжай движение! Некогда, некогда рефлексировать! Ты еще успеешь поразмышлять о брошенных камнях. А пока – вперед.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА 28
Они опять куда-то повезли меня.
На очередном резком городском повороте комфортабельный «шпионский» автозек тряхануло. Апельсины вывалились из пакета и покатились по стальному полу, распространяя окрест запах новогоднего праздника. Бережно подобрав мягкие оранжевые ядра, я распихал их по карманам. Фрукты – пригодятся.
Я маялся неизвестностью и досадовал на пенитенциарную систему. Почему мне не сообщили цель поездки? Это унизительно. Между прочим, я даже не осужденный, а всего лишь – подследственный. То есть официально – невиновный человек. Мою вину установит суд. А со мной – невиновным! – обращаются, как с животным. Зачем не объявят хотя бы в одной краткой фразе о конечном пункте путешествия?
«Угомонись! – вдруг резко одернул меня Андрюха, на этот раз совершенно трезвый и печальный. – Ты не мог не знать, на что идешь. Ты не маленький мальчик. Ты мог бы сам догадаться, что на твоем лбу есть надпись. Молодых людей с такой надписью судьба часто заносит в тюрьмы, а по временам даже и на кладбища. Эту надпись читает всякий взрослый неглупый человек, а уж профессиональный слуга закона, будь то сыщик или вертухай, различает ее ясно и четко. Знаешь, что написано на твоем лбу?»
Знаю. Я и без тебя уже все понял. Отдельные буквы, само собой, не видны. И самые слова сливаются. Однако смысл такой:
Я – БЕЗНАКАЗАННЫЙ
Возможно, там читается: «самый ловкий», или «чемпион всего на свете», или «самый крутой», или даже «самый хитрый».
«Согласись, что молодому человеку с такой надписью на лбу просто полезно сесть за решетку! – сказал Андрюха, выковыривая из зубов фуагра. – Там такого самоуверенного парня, не спрашивая, будут тасовать с допроса на допрос, из камеры в камеру, из тюрьмы в тюрьму, пока он не поймет свою ошибку. Потом – упрячут в лагерь и посоветуют сосредоточиться на изготовлении чугунных крышек для колодцев теплосети. Готовься, брат!»
Дверь машины с тупым скрипом отошла в сторону. Я спрыгнул на бурый асфальт, усеянный темными пятнами плевков. Справа и слева, совсем близко от меня, уходили высоко вверх облупившиеся серые стены. Я втянул ноздрями воздух и уловил в нем влагу. Где-то неподалеку находилась большая река или другой водоем.
Внезапно прямо над моей головой кто-то страшно заорал, свирепо надсаживаясь, молодым звонким голосом:
– Один!!! Один!!! Девять!!!
Я повернулся вправо и влево, но никого не обнаружил. Только стены, только проемы в этих стенах, закрытые системой частых параллельных металлических полос.
– Один!! Один!! Девять!!!
– Говори!!!.. – донеслось издалека.
– Браток!!! Поинтересуйся!!! У Митюхи!!! Седого!!! – тут невидимый крикун хрипло закашлялся от усердия и натуги. – У Ми-тю-хи!!! Се-до-го!!! Груз!!! Дома?!!
Через несколько секунд прибыл глухой ответ:
– Дома-дома, браток!!!.. Дома-дома!!!.. Как понял?!!..
– Понял-понял!!! Пойдем пока!!! Меня грубо толкнули в спину.
– Заслушался? Некто в грязном хаки, кривоногий, черноволосый и рябой, ростом не более метра шестидесяти, показал мне резиновую палку и осклабился, обнажая мелкие коричневые зубы.
– Проходи,– велел он, кивнув на дверь в серой стене. Внезапно из-под моего языка ушла вся слюна. Разлепив губы, я прохрипел:
– Слышь, старший! Где я? Что это за место?
– Нормальное место! – Кадавр осклабился вторично. – Лучшее на свете! Вперед шагай!
– Где я? Куда я попал? – настаивал я, подхватывая свои мешки.
– «Матросская Тишина»! Между прочим, это прозвучало гордо, со щегольским апломбом, как будто речь шла о гольф-клубе.
Я вошел. В нос ударили крепкие запахи мочи и казармы. В тусклом электрическом свете я обозрел ободранные стены и желтый кафель пола. Кадавр интенсивно топал сзади.
После обязательной процедуры с выяснением моей фамилии, имени, отчества и года рождения, а также статей обвинения, я очутился в отделении для шмона, где мною занялся второй кадавр – одетый более чисто. Облокотившись на обитый жестью стол, он вяло поковырялся в моем бауле.
– Из «Лефортово»?
Я кивнул.
– Давно сидишь?
– Восемь месяцев.
– Не срок,– констатировал кадавр № 2. – Хрен с тобой. Пошли. Живей, живей!
Что характерно: мой задний проход не был изучен. Это не страшный Лефортовский замок, сразу уяснил я. Тут нравы явно попроще. Тут не смотрят в задний проход.
Оказавшись в анфиладе помещений, закрашенных жидким свечением пыльных ламп, с ноздреватыми, в цементной «шубе», стенами, я понял, что дом, где я очутился, сам по себе есть задний проход, анус цивилизации. И запахи соответствуют, и шумы. Вся природа темно-зеленых коридоров и комнат, грязных, сырых, полутемных, заблеванных, засыпанных хлоркой, гудящих матерными окриками и топотом сапожищ, кричала о том, что именно здесь гражданское общество испражняет себя, исторгает прочь человеческие отходы. Ныне, стало быть, оно испражнялось мною. Деловито и не без юмора. Проталкивая меня все дальше и дальше по своим кишкам.
Дойдя до конца первой из них, я вслед за конвоиром повернул налево и поднялся вверх по лестнице – широкой, словно в Университете имени Ломоносова, – на второй этаж. Здесь оказалась вторая кишка, длинный коридор; вдоль потолка тянулись металлические короба вытяжной вентиляции; в стенах – массивные стальные двери, некогда крашенные черным, но от времени и паров дыхания многих тысяч людей краска давно облезла и сам металл местами тронулся ржавчиной. «Амбразуры» в дверях – все открыты настежь, и в каждой маячило бледное, любопытствующее молодое лицо, провожающее меня внимательными глазами.
Остановившись, конвоир извлек связку массивных ключей, выбрал среди нескольких нужный, вставил в замок и дважды с усилием крутанул. Потянул дверь на себя.
– Заходи,– пригласил он и зачем-то подмигнул мне шальным черным глазом.
Сжав свои мешки, я сделал два шага, оказался внутри и немедленно уперся в плотно прижатые друг к другу человеческие тела. Так бывает, когда пытаешься проникнуть в пассажирский автобус в час пик ранним утром. Только в автобусе люди имеют на себе одежду, не курят, и среди них находятся женщины. Здесь же одежда и женщины напрочь отсутствовали.
– Куда??? – возмущенно зашумели вокруг меня несколько хриплых голосов, тут же подхваченные эхом других, более отдаленных и более многочисленных голосов. – Куда, старшой??? И так впритык!!! Куда еще???
В ответ надзиратель испустил громкую матерную тираду.
– Сколько вас? – выкрикнул он.
– Сто тридцать пять уже!
– И чего? – хохотнув, возразил вертухай. – Вон, в сто девятнадцатой – сто пятьдесят, и ничего, никто не хрюкает! Отставить базар!
Дверь за моей спиной захлопнулась.
После двенадцатиметровой лефортовской камеры пространство впереди меня увиделось как необычайно обширное. Я вдохнул, но это оказалось не так просто – вместо воздуха в легкие проникла некая гадкая субстанция. По вискам мгновенно потекли струйки пота.
Из белесого марева проступили очертания многих десятков полуголых и совсем голых людей. Непрерывно шевелились мосластые конечности. Морщилась нездоровая кожа бритых, исцарапанных черепов. Дикие, воспаленные взгляды вопросительно обратились на меня – и тут же потухли. Шум голосов усилился, прекратившееся на несколько мгновений шевеление рук и глаз возобновилось.
– Слышь... – кто-то тощий, остроносый, весь покрытый коричневыми пятнами йода, тронул меня за рукав, – слышь, ты, это... вещи здесь оставь, а сам иди туда, дальше... Там – смотрящий, с ним поговори...
Повернувшись боком, я протиснулся меж тел, сделал шаг, потом второй и третий. Теснота ужаснула меня. На стальных двухъярусных лежаках, тесно прижатые друг к другу, боком лежали голые спящие существа. С потолка бесформенными сталагмитами свисали массивные связки вещей: сумки, баулы, узлы, мешки и пластиковые пакеты. На натянутых веревках сушилось серое белье. В центре пространства обнаружился длинный стол, сплошь заставленный железными кружками с облупившейся эмалью. В некоторые из сосудов были воткнуты кипятильники. Струи сизого пара рвались вверх.
Отовсюду торчали татуированные костлявые плечи, колени и локти. Кто-то проводил меня недобрым взглядом, кто-то плотоядно ухмыльнулся, кто-то поздоровался, словно со старым знакомым, – но я молча делал шаг за шагом, иногда нагибаясь, чтобы не задеть головой ноги спящих на втором ярусе. Теперь пот струился не только по вискам, но уже и по животу.
Я снова попытался ухватить ртом воздух и опять понял, что процесс дыхания здесь сопряжен с трудностями, требует определенного навыка. На третьем шаге вглубь камеры я захотел развернуться и броситься прочь. Мне стало совершенно ясно, что мое появление здесь – явная ошибка, недоразумение, недосмотр администрации; я не должен, не могу тут быть; мне надо срочно покинуть этот кошмарный зверинец и потребовать для себя особых условий.
Замедлив ход, я решил, что вернусь. Мысль появилась на пятом шаге, когда впереди, из табачного кислого тумана, возникла очередная коричневая ступня спящего на втором ярусе арестанта. Человеческая конечность, пораженная язвами, наполовину желтая, наполовину зеленая, обработанная то ли фурациллином, то ли мазью Вишневского, то ли другим подобным снадобьем, с непристойно отставленным мизинцем, с полумесяцами черной грязи во впадинках между пальцами, с безобразно отросшими ногтями, вдобавок пораженными грибком, появилась прямо перед моими глазами, на расстоянии десятка сантиметров, и я остановился. Решил пойти назад. Ломануться.
– Ломануться – это очень стремно,– сказал мне когда-то Фрол. – Если ты пойдешь к двери, и постучишь кулаком, и попросишь мента вывести тебя из камеры – ты пропащий человек. Никогда у тебя не будет авторитета и уважения, ты обречен жить в стаде, ты пассажир. Ты – ломовой. Никогда не стучи в дверь кулаком. Решай все вопросы – на месте. Сам. Присмотрись, приглядись, пообщайся. Не торопись искать местечка для сна. У тебя все будет в порядке, ты парень с головой, решительный. Но никогда не стучи в дверь кулаком!
Извини, Фрол, сказал тут Андрюха и скривил рот – вежливо, но и крайне цинично, некрасиво, – извини, я здесь не могу, это свинарник. Я пойду к тюремным властям и куплю себе местечко получше. Уплачу по таксе. Пусть другие кретины задыхаются в этом аду и взаимно обоняют производимый ими смрад, газы ста тридцати кишечников. Пусть другие вдыхают дым копеечных сигарет.
Я попрошу вертухая вывести меня в относительно прохладный коридор и там предложу ему любые деньги, лишь бы он отвел меня к начальству, и начальству я тоже посулю любые деньги – для того, чтобы уйти отсюда! В конце концов, я не последний человек! Я крупный преступник! Я схвачен за кражу полутора миллионов американских долларов! Я московский бизнесмен! Банкир! Я крутой, богатый, что я буду делать в этом месиве тел, в этом муравейнике, в этой выгребной яме?
Но я все же шагнул вперед.
Тут кто-то очень злой и серьезный, с худыми руками, неимоверно заспанный – его сильно опухшие веки то и дело тяжело падали вниз, но тут же он снова таращил внимательные глаза,– возник передо мной и ударил кулаком по качающейся перед моим носом грязной ноге. Ткнул несильно, но так чувствительно, что обладатель гниющего копыта подтянул ногу, жалобно застонав внутри своего яркого сна. Против своей воли я увидел, как из проймы его грязных, почти истлевших семейных трусов, прожженных в двух местах, с торчащей из пояса перевязанной узлами резинкой, вывалились очень крупные, коричневые, покрытые ярко-красной сыпью яйца, а кроме того, стало очевидно, что и самый член сильно эрегирован, стоит торчком, крепко натягивая истончившуюся ткань.
Мне опять показалось, что пора разворачиваться. Но изможденный весело улыбнулся мне, и я передумал. Изможденный поднял глаза выше и отыскал взглядом удрученного человека с внешностью уроженца Центральной Азии, – искусно балансируя, он сидел, подобрав под себя короткие ноги, на краю верхнего ряда спальных мест.
– Слышь,– негромко, но внятно позвал изможденный.
Азиат очнулся от полудремы.
Изможденный указал на интимный непорядок спящего.
Читать бесплатно другие книги:
