Сажайте, и вырастет Рубанов Андрей

– Но ты – богатый.

– Зато я сидел пять лет, а ты – меньше трех...

– Но теперь ты – целый директор фирмы, а я – голодранец.

– Зато тебе – тридцать, а мне – пятьдесят.

– Мне тридцать три.

– Но не пятьдесят один...

– Зато ты спас деньги! А я – нет.

– Дурак! Ты – спас семью! – Толстяк снова наливает. – Твоя жена – дождалась, а моя – сбежала. Продав четыре моих дома. Поверь, сынок: жена, которая дождалась, стоит всех денег на белом свете. В общем, иди, увольняйся. Кстати, я бы и сам тебя уволил.

– За что?

– Плохо работаешь. Медленно. Я ухмыляюсь. Мне понятно, что Толстяк лукавит.

Мои решеточки весьма хороши. Сварены – крепко, тонкими шовчиками. Загрунтованы – на совесть. Покрашены – тщательно. Вделаны – накрепко. Я получаю чувственное удовольствие, когда работаю руками. Мне нравится сам акт производства материального предмета – когда из кучи деталей, кусков железа, лоскутов и полос сизого металла нарождается замысловатая, потребная обществу вещь.

– Все, Вадим. Мне пора. Жена ждет.

– Ждет? – пьяно переспрашивает Толстяк. – Тогда тебе реально повезло, брат...

Я оставил его наедине с тюрьмой его подкожного слоя и вышел.

Сегодня у меня хороший день. Праздник. Долги отданы. Я вылез из ямы.

Из тюрьмы выйти просто. Сидишь и считаешь дни. Месяцы. Годы. Однажды – тебя выпускают. Труднее вылезти из ямы. Но я смог.

Теперь – домой.

Управляя машиной, я люблю болтать по мобильному телефону. Главные абоненты – жена и сын.

В девяносто пятом году мальчик-банкир приобрел сотовый телефон за пять тысяч долларов. Он шагал по улице, прижимая к уху черный аппарат, и на него оглядывались. Сейчас, спустя восемь лет, всякий школьник имеет волшебную трубочку.

Но нет добра без худа. Мобильная телефонная беседа ужасна. Люди не видят друг друга, не осязают исходящие токи тела и разума, не обоняют запахи волнения, тревоги, возбуждения или неприязни. Мгновенная дистанционная связь разгромила всю тысячелетнюю культуру общения. Ныне телефонные собеседники общаются, выразительно играя голосом, интонациями, громкостью; но при этом их лица от умственного напряжения оползают вниз, глаза стекленеют и смотрят в пустоту, рты теряют форму – иными словами, утрачивается красота, сверхчувственность, особая магия разговора. Теперь возможны такие диалоги, когда один собеседник чувственно шепчет, а другой напрягает слух и кричит, прижимая к уху трубу, посреди цеха или котлована:

– А? Чего? Да, я тоже тебя люблю! На хуй вы ее сюда кладете, кладите туда, в штабель! Нет, я не тебе! Конечно, люблю! А? Саид! Керим! Ахмед! В штабель, еб ты, в штабель!..

Подчас на связь выходят самые удивительные люди. Только что, например, позвонил старый друг, Слава Кпсс. Он опять попал в «Матросскую Тишину». За разбойное нападение с применением оружия.

Мобильная телефонная революция коснулась и постояльцев тюрьмы. В новом тысячелетии у всякого достойного парняги есть в кармане маленький аппаратик.

– Привет, брат, – сказал Слава очень глухо. – Как сам?

– Как сала килограмм! – отвечаю я.

Мой голос звучит бодро, уверенно. Любой человек с воли, каждый свободный чувак обязан испускать жизнеутверждающие звуки. Ведь он наслаждается жизнью, свежим воздухом, запахом женских духов, вкусом жареного мяса. Он кайфует, прется и тащится. Он получает удовольствие.

Именно так, с точки зрения арестанта, протекает жизнь за стенами следственного изолятора: буйный праздник, разноцветное сладострастье, женщины, еда, сигареты с фильтром, чай с сахаром.

– Как у тебя там,– интересуется Слава,– на воле?

– Как обычно. А как в тюрьме?

– То же самое.

– Бог тебе в помощь, брат!

Вдруг радиоволна переносит через пространство горький вздох.

– Перестань. Бога нет, брат! Бога нет! Если бы он был, разве бы позволил сотворить такое с человеком, который в него верил, а?

– Не грусти,– успокоил я друга. – Тебя вытащат.

– Я сам себя вытащу. Удачи тебе.

– Я в удачу не верю...

– Почему так поздно? – спрашивает Ирма, когда я вхожу в квартиру.

У моей супруги это дежурное начало.

– Работал,– лаконично рапортую я. – Имею оправдательные документы.

– Покажи. Я извлекаю две купюры. Одну, расправив, передаю жене. Фиксируя взглядом мгновенную архетипическую картинку: узкая женская рука с длинными наманикюренными ногтями крепко сжимает радужную бумажку.

Жена улыбается, а потом показывает взглядом на вторую банкноту, оставшуюся в моих пальцах.

– А это кому?

– Это – на черный день. Буду накапливать подкожный слой.

– Обманываешь,– не верит женщина. – Пропьешь.

– Алкоголь, кофеин и никотин – не употребляю, – тихо провозглашаю я.

Моя супруга улыбается опять.

В последнее время она сильно прибавила. Ее заработки давно превысили мои собственные. За четыреста в месяц она трудится гримером на одной из районных столичных телестудий и еще в два раза больше имеет от персональной клиентуры. Дамы, желающие улучшить прическу, покрасить волосы и выслушать под чашечку кофе лекцию о здоровой коже головы, каждый день приезжают к ней домой и оставляют в ее кошельке сотни и тысячи. К самым богатым дамам супруга выдвигается сама, на собственном автомобиле.

По временам она содержала и себя, и меня, и нашего сына. Она одевалась, как кинозвезда, но оплачивала личный глянцевый фасад, щелкая ножницами по десять часов в день.

– Ладно,– после секундного раздумья говорю я. – Забери и эти тоже. – И отдаю ей вторую купюру.

Чрезвычайно довольная, Ирма точным движением приходует обе бумажки в свой кошелек.

Она родила мне сына, она дождалась меня из тюрьмы – почему же не отдать ей теперь все деньги, лежащие в моих карманах?

Лично мне деньги не нужны. Вернее, нужны – но не очень. Или так: очень нужны, но не до такой степени, чтобы дрожать над ними.

Для меня, теперешнего, лучший способ потратить деньги – купить книги. Художественная литература – единственный в мире товар, по настоящему достойный моих денег. И любых других денег.

Без сомнения, хрустящие бумажки с водяными знаками человечество изобрело лишь затем, чтобы оплачивать написание книг, создание новых и новых произведений искусства. Как только деньги перестанут поступать в карманы писателей и поэтов, актеров и художников, музыкантов и скульпторов, мир немедленно рухнет, цивилизация выродится.

Было время – я делал много денег, но пускал их по преимуществу на приобретение штанов, алкоголей и железных ящиков для езды по асфальтовым дорогам. За три года занятий банковским бизнесом я не прочел и страницы прозы.

Говорят, у бизнесменов нет времени. Они слишком заняты, чтобы читать. Это ерунда. Всякий человек обязан читать книги, как арестант из Общей Хаты обязан уделить на Дорогу коробок спичек, – иначе он перестанет быть достойным арестантом, а человек – достойным человеком.

В облике достойного арестанта – футболка заправлена в семейные трусы, на ногах носки и шлепанцы, за поясом торчит аккуратно сложенный носовой платок – я расхаживаю по квартире. Когда в зеркале мелькает мое отражение, я ощущаю легкий приступ дежа-вю.

Дома все в порядке. Жена наклеивает новые ногти. Сын играет. Моя помощь нигде не требуется. Я выхожу на балкон. Жадно втягиваю носом вечерний московский воздух, безвкусный, но вполне свежий. Здесь у меня есть тайник: початая фляжка виски и полпачки сигарет.

Когда мне бывает грустно; или вспоминается бывший босс Михаил, сбежавший с моими деньгами; или вспоминаются только деньги, без Михаила; или вспоминается что-то еще, никак не связанное ни с Михаилом, ни с деньгами – какая-нибудь яркая подробность богатой, но такой бездарной, растраченной на пустяки юности,– моя рука сама тянется к ядам. Они помогают забыть.

Но сегодня я обойдусь. Не то чтобы хочется алкоголя или никотина. Не то чтобы хочется забывать. Скорее, не хочется себя обманывать.

То ли банкир, то ли сварщик; то ли алкоголик, то ли трезвенник; то ли писатель, то ли фальсификатор коммерческих бумажек – я смотрю со своего балкона по сторонам и вниз.

И вижу перед собой – то ли Европу, то ли Азию; то ли тюрьму, то ли свободу; то ли мертвую Совдепию, то ли живую Россию.

Книга окончена, господа.

Все свободны.