Сажайте, и вырастет Рубанов Андрей
– Куришь в открытую! – выкрикнул надзиратель. – Сегодня же оформляю тебе довесок! Для начала – пять суток! Давай сюда сигареты! И все остальное!
– Тебе надо – сам забирай.
Схватив мятую пачку – я специально оставил ее на виду,– трюмный повернулся ко мне спиной и двинулся прочь.
– Не забудь,– произнес я.
– Что?
– Оформить пять суток. Не забудь. Благоухающий опять вонзил желтые зубы в кожу рта.
– Хамишь, пацан! Смотри, как бы пять не превратились в десять!
Можно было бы развить конфликт еще дальше. Поднять ставки до пятнадцати. Но я решил, что для первого раза достаточно. Пусть мой сладко пахнущий приятель оформит «довесок». Пять суток или десять. А лучше – сразу месяц. Здесь, в карцере, хоть и холодно, и есть нечего,– зато спокойно. За несколько недель там, наверху, дома, в камере, улягутся все страсти. Многие очевидцы событий – те, кто помнит и реанимацию малолетнего наркомана, и пьянку с моим участием, – уйдут. Их место займут новички. Чем черт не шутит – может быть, и сам Слон осудится и съедет в осужденку, на этап, в лагерь, подальше от меня...
Ничего, что Новый год я встречу ниже уровня земли, обнимая драный матрас. Нет проблем. Зато я выдержу паузу. Так поступает тренер волейбольной команды. Когда по ходу матча сопернику удается поймать кураж и его нападающие начинают вколачивать один мяч за другим, доводя счет партии до разгромного,– наставник немедленно берет перерыв, тайм-аут. Чтобы сбить атакующий настрой...
Всю вторую половину моего карцерного срока я курил открыто. Грузы заходили один раз в двое суток. Теперь сигареты и спички, сахар и витамины свободно лежали в углу, на полу, на чистом куске газеты «Московский комсомолец». Каждое утро трюмный равнодушно забирал запрещенное богатство и выходил, не произнося ни слова,– только упирал в меня угрюмый взгляд и кусал губы.
В последнюю, пятнадцатую, ночь заснуть не удалось. Мешало волнение.
Когда заскрипел металл и железная пластина дверного люка подалась наружу, я подскочил к двери. Но невидимый мне благодетель успел протолкнуть в полуоткрытую «кормушку» новый сверток и поспешно закрыл дыру – очевидно, он не желал, чтобы постояльцы карцера видели его лицо. Я лишь уловил остатки сильного запаха дешевого мужского дезодоранта.
Потом из желтого полумрака сгустился Андрюха-нувориш.
«Сидишь?» – спросил он издевательским тоном, зажигая увесистую «Гавану».
«Сижу».
«И как сидится?».
«Как всем».
«Ха! А я думал, ты не такой, как все...»
«В том-то и дело. Я ошибался».
«Делай выводы из ошибок и двигайся дальше,– небрежно призвал Андрюха. – Ты же сам знаешь: опыт – сын ошибок трудных! Это сказал Пушкин, великий афророссиянин! Учти опыт и поднимайся! Выпьешь коньяку?»
«Нет».
«Сигару?»
«Спасибо, нет».
«Как знаешь. С коньячком оно классно курится... Короче, ты все понял? Ты один раз поднялся, заработал, разбогател – и второй раз поднимешься и заработаешь...»
«Поднялся!» – передразнил я. – «Заработал!» И где теперь тот, кто поднялся? В тюрьме! И не в обычной, а в самой грязной, темной и вонючей, и не в камере даже, а – в подвале! В трюме! В таком месте, ниже которого нет. Это ты называешь словом «поднялся»?»
Нувориш молчал.
«Ладно, бог с ней, с тюрьмой, – вздохнул я. – Она когда-нибудь закончится. Тюрьма и воля – это два имени одного и того же состояния. Но чем я займусь потом? Я – нищий! Нет компаньона, нет бизнеса, нет денег, нет перспектив!»
«Начинай сначала,– повторил Андрюха. – Поднимайся. Снизу – вверх. Ты сделаешь это, потому что у тебя нет выбора...»
Из-за холода, голода и постоянной тишины банкир-шестерка виделся мне особенно контрастно. Вдруг открылись многие детали его облика, ранее незамеченные. Пальцы юного финансиста слегка дрожали. Ногти были обкусаны. Андрюха жил в страхе. Вот что мне открылось. По большому счету, и деньги он делал только для того, чтобы перестать бояться. Андрюха, да, был богатый парень, но слабак. Эта мысль проявилась в моем мозгу с такой звенящей четкостью, что я весело рассмеялся.
«Тебе смешно?» – удивился мальчик-банкир.
«Да».
«Почему?»
«Не вибрируй»,– посоветовал я.
«Я не вибрирую».
«Вибрируешь. Трясешься. И еще как. Смотри: я в полосатом клифте, нищий, голодный, сидя в карцере, – не дрожу. А ты – весь в «Кензо», сытый, пьяный и нос в табаке,– дрожишь. Боишься».
«Да пошел ты! – выкрикнул Андрюха, задетый за живое, и поперхнулся жирным сигарным дымом. – Пошел ты!»
«Сам пошел»,– спокойно ответил я.
Андрюха тут же исчез.
Если бы я знал, что говорю с мальчиком-банкиром в последний раз, то, наверное, не обошелся бы с ним так жестоко, не стал бить в больное место мальчика, не намекнул бы, что окружающий мир его страшит. Отсюда и страсть к умножению капиталов: деньги требовались мальчику лишь затем, чтобы отгородиться от пугающей действительности.
А меня уже ничего не пугало. Или почти ничего.
Утром трюмный не стал заходить в мой насквозь прокуренный бокс. Распахнув дверь, он остановился на пороге, вонзил зубы в губы и сказал:
– Пошли.
– Куда?
– Домой. Выходи! Я задрожал.
– Как «домой»? Ты чего, старшой? Мы же договорились! Ты обещал!
– Ничего я тебе не обещал,– отвернувшись, обронил трюмный. – Выходи, сдавай шмотки и матрас. Твой срок окончен.
– Не пойду,– тихо сказал я. – Оформляй довесок.
– Выходи, пацан! Живее!
– Сам ты пацан! Оформляй!
Вертухай поднял свою дубину. Черное резиновое дил-до, сбоку – удобная рукоять. Хороший снаряд для доказательства правоты.
– Выходи! Или я тебя так оформлю, что ты не выйдешь, а выползешь!
– Слушай, начальник, – тихо, миролюбиво, но со страстью произнес я. – Мне в хату – нельзя! Оставь меня здесь.
– Не положено. Выходи, ну!
Я повиновался.
В коридоре уже маячили с матрасами в охапку знакомые фигуры Джонни и Малого. В глазах у обоих мерцала тревога. Джонни еще держался. Малой же выглядел откровенно напуганным.
– Что будем делать? – прямо спросил я своих друзей.
– В хату пойдем,– серьезно ответил Джонни и сыграл бицепсами.
От него пахло крутым потом.
Джонни, догадался я, готовился к возвращению в родную камеру по-своему. Укрепляя мускулы. Он ожидал худшего.
– Да! – срывающимся голосом произнес Малой. И шмыгнул носом. – В хату пойдем!
Молчаливых, напряженных, нас повели наверх.
В коридоре первого этажа, в главной кишке, я увидел группу вновь прибывших. Затравленно глядя по сторонам, они сгрудились возле раскрытой двери каптерки, где некоторым новоселам – одному из пяти – все же удавалось получить от администрации казенную миску или простыню.
И тут я замедлил шаг. Один из новичков – полноватый, рыжеволосый, в нарядном спортивном костюме, чрезмерно нарядном для этого грязнейшего из грязнейших мест на всем белом свете,– показался мне знакомым. Проходя мимо, я ударил его по плечу, и он вздрогнул, обернулся. В то же мгновение мне тоже пришлось сотрястись от изумления.
– Какого черта ты здесь делаешь? – воскликнул я.
– Матрас получаю,– ответил рыжий адвокат, жалко улыбнувшись.
Ошеломленный, я не сразу нашел, что сказать несчастному дураку.
– За что тебя?
– Мошенничество, наркотики... ты же сам все знаешь. Я уловил страх и отчаяние, интенсивно излучаемые в пространство моим бывшим защитником, и против своей воли почти развеселился. Возможно, впервые в своей жизни этот рафинированный московский абориген издавал запахи попавшего в беду взрослого мужчины – не антибактериальным мылом пахло от его тела, не одеколончиками и лосьонами, а табаком и мускусом. Я же стоял напротив него злой, тощий, с голыми, сплошь в синяках и ссадинах локтями – монстр, поднявшийся со дна ада для дураков. Угловатый вшивый организм, истративший все силы в попытках выжить, но готовый на новые и новые попытки.
– Заедешь в хату – сразу отпиши мне,– торопливо сказал я. – В сто семнадцатую, на Дорогу, Андрюхе Аферисту!
Рыжий вяло кивнул. Он выглядел подавленным, кривил губу, не знал, куда деть руки. От жалости у меня заныло в груди. Я схватил его за рукав.
– Повтори!
– В сто семнадцатую,– послушно выговорил бывший лоер. – На Дорогу... Андрюхе Аферисту...
Сзади меня больно ударили по плечу.
– Не болтать! Проходи!
Ободряюще улыбнувшись Рыжему, я заскользил дальше. Домой.
В камере ничего не изменилось. Тот же кислый аммиачный дух, та же дымовая завеса. Та же спрессованная масса возле самой двери: два или три казаха, калмык, ингуш, туркмен, узбек, с десяток украинцев, гражданин Уганды и гражданин Коста-Рики. Понятный, дружелюбный, свой в доску народ.
– Андрюха! Андрюха! – провозгласили несколько костлявых, симпатичных мне доходяг.
– Где? – услышал я голос, показавшийся мне очень знакомым.
– Андрюха вернулся! И Джонни! И Малой!
– Где?
Голос принадлежал Славе Кпсс. Проявившись из голой толпы, он улыбнулся.
Ничего не понимая, я замер, и шедший следом Джонни уперся в мою спину.
– Слава! – выкрикнул я. – А ты как?.. А ты зачем?.. Ты – здесь?!
– Здесь,– сказал Слава, явно наслаждаясь моим изумлением.
Внутри у меня все опустилось, потом поднялось, опустилось опять; ослабели ноги; глупая, счастливая улыбка сломала рот. Пробившись между тел, я обнял друга.
– Тебя не отпустили?
– Отпустили,– хмыкнул Слава. – Попробовали бы они меня не отпустить! Но я не ушел. Давайте, проходите. Чуть-чуть водки осталось... Выпьем...
Мы сели на козырной поляне, возле самой стены. Там, где пятнадцать суток назад ели мясо.
– Что случилось? Почему ты не ушел?
– А ты не понимаешь? – сурово спросил Слава.
– Нет.
– Как – уйти? Все бросить? Хату? Общее? Трассу? Мне же предъявят! Вас – нет, никого нет... Короче говоря, я сунул куму, сколько надо, и – тормознулся. До вашего возвращения...
– Зачем тебе эта хата? И Трасса? Слава вдруг разгневался.
– Ты с ума сошел! Это же м о я хата! Я в ней – четыре года! Так просто взять и уйти – это не по-божески!
– А Слон? – задал я мучивший меня вопрос. – Он как, не сунулся к тебе?
– Какой Слон? – удивился Слава. – Ах, Слон... А нету его больше. Забрали. С вещами.
Я ничего не сказал.
– А за это,– тихо добавил Слава Кпсс,– я куму сунул, сколько надо.
– По таксе?
– Нет,– сухо возразил мой друг. – Все отдал. До копейки. Все, что накопил, всю карманную наличность, какую для воли приберег.
– Как же ты на свободу – без денег?
– Моя свобода никуда не денется. Она всегда со мной.
– И моя,– сразу сказал я.
– И моя,– эхом повторил Джонни.
– И моя,– прошептал Малой. Голоса звучали глухо. Потом каждый из нас сделал одинаковое движение: потянулся рукой, как будто намереваясь из кармана драных штанов, или из-за пазухи, или из-за пояса, или из какого-то другого потайного места извлечь свою собственную, тщательно сберегаемую, сокровенную, никому не отданную свободу – и показать ее. Если не всему миру, то хотя бы близким людям.
Она цела. Она моя. Наша.
Она есть и будет.
Наутро Слава Кпсс ушел на волю. Сто тридцать пять лиц – кроме тех, чья очередь была спать,– просветлели, когда он шел к двери. Множество печальных глаз проводили сутулую фигуру человека, покидающего тюрьму для новой жизни по ту сторону решетки.
Иконки и образа Слава подарил мне. Одеяло отдал в Общее.
ГЛАВА 37
– Правую руку давай!
Я присел на пороге фургона и с сожалением выдернул ладонь из кармана. Жестокий январский мороз немедленно схватил меня за пальцы.
То же самое сделал конвоир. На запястье щелкнул обжигающий ледяной металл.
Машина подъехала совсем близко к крыльцу. Путь от автозека до двери суда – одна, максимум две секунды. Справа и слева, перекрывая пути возможного бегства, переминались с ноги на ногу четыре автоматчика в масках. На черной ткани возле ртов – белесые пятна изморози.
Фургон окружила толпа. Посмотреть на арестованного сановника и его подручных пришли несколько десятков людей. Жены, матери. Друзья. Родственники. Еще – репортеры и газетчики. Процесс над бандой казнокрадов вызвал большой резонанс в обществе. Все-таки министра, хотя бы и провинциального, судят за уголовное преступление не каждый день. Толпа выкрикивала в адрес только что доставленных подсудимых слова поддержки. Когда появился министр, шум достиг такого градуса, что с веток окрестных деревьев снялись несколько потревоженных ворон. Они закружили меж домами, над серой коробкой тюремного грузовика, над редкими в этот полуденный зимний час прохожими.
Я шел вторым – вслед за министром. Как и он, я успел на миг замереть на самом краю люка и с высоты фургона осмотреться по сторонам.
– ПАПА!!! Мгновенно угадав, откуда именно донесся звонкий детский выкрик, я повернул голову и увидел крошечную фигурку в ярком комбинезоне. Взгляд широко раскрытых детских глаз проник прямо в центр сознания.
Красные щеки. Толстый шарф под крошечным подбородком.
Жена держала сына за руку.
Мои стояли поодаль от шумных единомышленников министра, зато выше всех: забрались на сугроб.
Две недели назад моему сыну исполнилось три года.
Я схватил ртом ледяной воздух.
– Пошел, пошел!
Прыжок вниз. Сладковатый запах выхлопных газов защекотал ноздри. Полтора торопливых шага – и я внутри, в тех помещениях, куда вольный человек просто так не попадет. И не дай Бог ему попасть.
Итак, сегодня важный день. Начнется суд. Я познакомлюсь с членами своей банды. И с судьей.
Но это не главное. Я увидел свою семью, они в порядке, они пришли поддержать меня – вот событие! Сын – в новенькой зимней одежде. Щекастый, крепкий поке-мон. Жена – тоже не в обносках. Шуба, яркий платок. Лайковые перчатки. Мои – не голодают. У них все хорошо. Они держатся, они любят меня.
А ведь могло быть и по-другому! Так называемая невеста моего друга Джонни устала ждать уже через полгода. У других приятелей – жены работали на двух работах, за копейки, вынужденные содержать не только себя и детей, но и отдыхающих за решеткой супругов...
«Конвоирка» Кузьминского межмуниципального суда до мелочей напоминала переодевальню лефортовской бани. Столь же тесная – два на два с половиной метра. Такая же стальная белая дверь. Круглая дыра глазка снаружи закрыта особой заслонкой. У дальней стены – деревянный помост. Пенитенциарные интерьеры просты и дешевы.
Впрочем, тут есть все, что нужно. Можно даже прилечь. Почти тепло. Сухо. Тихо.
– Курить запрещено! Сигареты, спички – сдать! Получите на выходе. Шнурки – тоже.
– Как же я без шнурков?
– Как все! Только сейчас я понял, почему обувь многих соседей по автозеку держалась на ногах посредством коротких, скрученных в жгутики кусков тряпки. Такие шнурки – десятисантиметровые обрезки – не изымались, тогда как свои, настоящие, мне пришлось выдернуть из дыр и отдать дежурному охраннику.
– Старшой, выведи в туалет.
– Через час.
– А пораньше – никак?
– Не разговаривать!
– Старшой, сил нет терпеть! Выведи!
– Я сказал – без разговоров!
Ничего, решил я. Потерплю, сколько надо. Хуже – другое. Утром, на «сборке», в плотной толпе из ста пятидесяти человек я в своих фуфайках, свитерах и подштанниках, основательно вспотел. За последующие два часа, проведенные в утробе фургона, влажное белье остыло. Вместо того чтобы согревать, оно заставило меня всю дорогу сотрясаться в жесточайшем ознобе. Тюремный транспорт отапливается экономным методом чукотской яранги или московского метрополитена, то есть – теплом человеческих тел.
В боксе сильно пахло свежей краской. Железную входную дверь подновили, очевидно, не более трех-четырех дней назад. Но сейчас ее металлическую плоскость опять сплошным слоем покрывали многочисленные образчики арестантских наскальных росписей. Всякий тюремный сиделец в глубине души – великий преступник, жаждущий славы. Он готов зафиксировать свою историю, сжатую в несколько слов, на любой ровной поверхности.
«Гриша Сызрань. Три года общего. Скоро домой!». «Рашид Туркмен. Семь с половиной лет. Да поможет мне Аллах!». «Петруха Питерский. Полгода за косяк. Послезавтра – воля. Держитесь, бродяги!». «Надюха. Четыре строгого за кражу!». Еще чаще встречались фамилии судей, сопровождаемые разнообразнейшими бранными эпитетами.
Наконец – чуть в стороне от основной группы изречений – увиделось знакомое, давно выученное наизусть, сотни раз прочитанное на стенах и дверях камер, «сборок», «стаканов», «трамваев», «конвоирок» и прочих казематов, везде, где арестанта хоть на миг оставляют наедине с его мыслями:
БУДЬ ПРОКЛЯТ ТОТ ОТ ВЕКА И ДО ВЕКА, КТО ЗАХОТЕЛ ТЮРЬМОЙ ИСПРАВИТЬ ЧЕЛОВЕКА!
Не оставить ли автограф и мне? Обозначиться среди прочих жертв системы несколькими главными словами? Не из тщеславия, а для умственного озорства? Почему нет? Но тогда – что нацарапать, какую именно фразу, какое откровение преподнести? Какова будет моя телеграмма из сердца?
Может быть, это: ОТСИДЕЛ ЗА ДВОИХ. АНДРЮХА-НУВОРИШ.
Нет; мелко. Взять на себя чужую вину – это не подвиг. Это нормально. Как говорится, на моем месте так поступил бы каждый. Я поскреб грязными ногтями небритую шею. Может, и не каждый.
Лучше такое:
МОЯ СВОБОДА – ЧАСТЬ МЕНЯ.
И опять плохо, решил я. Не надо пафоса! Хватит этих интеллектуальных фрикций, этих высокопарных лозунгов; с меня достаточно многозначительных плакатиков, неизвестно зачем развешиваемых на стенах сознания, заслоняющих сверкающий горизонт. Тюрьма – тоже часть меня. Тюрьма, свобода, богатство, бедность – ложные бренды, обманки, вкусные червячки на острых крючках. Аверс и реверс одной монеты.
Вздохнув и на миг запечалившись над разрушенными иллюзиями молодости, я неожиданно понял, какова будет моя запись. Знаю, знаю! Я знаю, что напишу на двери своей клетки! В ожидании суда над собой! Перед началом наказания безнаказанного! Есть слова – самые главные, простые и точные, короткие, всем понятные, веские, легко запоминающиеся! Есть!
Вытащив авторучку, я отыскал на вертикальной железной плоскости свободное место. Вздохнул, пытаясь сформулировать точнее. Но тут грянул засов, и дверь распахнулась во всю ширину.
– Фамилия?
– Рубанов.
– Выходим!
Каменная конура для временного содержания подсудимых преступников так и не сохранила моей личной арестантской правды. А потом я и сам забыл ее.
Переступив через порог, я увидел несколько фигур в сизом, форменном. И еще двоих, одетых цивильно.
Здесь, в коридоре Кузьминского суда города Москвы, банда казнокрадов, полтора года пробывшая под следствием, наконец воссоединилась.
Министр оказался крупным, совсем не старым мужчиной, широкогрудым, очень обаятельным, даже харизматичным.
– Как ты? – спросил он меня.
– Лучше всех,– ответил я в тон. Министр рассмеялся медным басом.
– Не разговаривать! – выкрикнул конвойный.
– Успокойся, сержант, – негромко посоветовал министр.
– Не разговаривать!!! Рядом вздыхал печальный аптекарь. Ему пришлось не в пример хуже, чем мне и министру. Несчастного взяли много позже, чем нас. Спустя год после начала расследования. Мой бывший деловой партнер всерьез рассчитывал, что останется в статусе свидетеля. Или обвиняемого – но пребывающего на свободе, под подпиской о невыезде. Он дал исчерпывающие показания. Сообщил генералу Зуеву все подробности. Однако осторожный генерал все равно посадил аптекаря под замок. Правда, сделав большую поблажку. Бедолага до сих пор содержался в комфортабельной Лефортовской тюрьме. Оттуда сейчас его и привезли. Мы же – я и министр – давно пополнили ряды арестантов «Матросской Тишины».
Аптекарь – я видел его последний раз два с половиной года назад – сильно сдал. Отпустил бороду. Похудел. Твидовый пиджак жалко болтался на его плечах. Но, посмотрев в быстрые фиолетовые глаза своего знакомца, я понял, что стариковский имидж и согбенная поза – не более чем маска. В тюрьме многие люди в целях самозащиты склонны изображать глубоких стариков.
Конечно, где-то здесь, меж сосредоточенных конвоиров, должны были ожидать своей участи и другие члены банды расхитителей. Брат министра. А также приближенный к брату крупный бизнесмен. И еще – приближенный к крупному бизнесмен помельче. Наконец, мой бывший босс, Михаил. Но все эти люди как-то выкрутились. Одни вовремя уехали из страны. Других, как Михаила, выгородили. Отвечать за действия всей организованной преступной группы теперь будем мы, трое.
Каждого приковали к персональному милицейскому чину. Процессия выстроилась попарно. Старший конвоя – широколицый, красивый блондин со злыми глазами – внимательно оглядел напряженную уголовную троицу и провозгласил:
– Разъясняю порядок следования в зал судебного заседания! В пути – не переговариваться! Строго соблюдать порядок движения! Выполнять все команды начальника конвоя! При неподчинении конвой применяет газ, резиновые дубинки – без предупреждения! Всем все ясно? Пошли...
С грохотом отодвинулся засов. Очередная тяжелая железная дверь – сколько их уже было в моей арестантской эпопее? – пошла в сторону.
По глазам стеганул свет телевизионных софитов. Сощурившись, я увидел, что дальняя половина коридора запружена людьми. Над головами несколько операторов держали телекамеры. Торчали на длинных штангах черные груши микрофонов.
Как себя вести – я не очень понимал. Улыбаться в тридцать два зуба, подобно министру, почему-то не хотелось. Пришлось прошествовать мимо шумной толпы, опустив глаза и сурово сжав губы.
Лишенные шнурков, языки из моих ботинок вывалились. Вдруг мне показалось, что все операторы нацелились не на лицо министра – явного ньюсмейкера сегодняшних вечерних выпусков новостей,– но на мою обувь, готовую вот-вот соскочить с ног.
Зал оказался маленьким, в три окна. Направо от входа – крашеная белым стальная клетка. Внутри – знаменитая скамья. Старое дерево отполировано многими тысячами человеческих задов.
Первым втолкнули в вольер министра, следом – аптекаря. Я оказался на дальнем от судьи месте. Я не первый и не второй – наверное, это хорошо.
Процесс объявили закрытым. Никто, кроме самих участников заседания, в зал не допускался. Репортеры, родственники, друзья и прочие любопытствующие граждане остались в коридоре.
За длинным столом напротив клетки уже сидели адвокаты, числом шесть. Трое защищали министра, двое – аптекаря. Галстуки, благородные седины, на лицах – профессиональное спокойствие.
У меня – защитник всего один. Я его почти не знаю. Он нанят женой, несмотря на мои протесты. Сейчас он подмигнул мне, но сразу отвернулся и стал шептаться с коллегами. Заскрипев, открылась дверь в дальнем углу зала. Появилась некрасивая девушка со скучным лицом. Жидкие волосы забраны в пучок. Аккуратная блузка. Крупная канцелярская попа.
Мисс «Кузьминский суд» тоненько прокашлялась.
Адвокаты – все как один – сели поудобнее, придвинули к себе свои кожаные папки и оправили пиджаки.
– Прошу встать. Суд идет.
ГЛАВА 38
Комикс здесь обрывается.
Тонкие глянцевые книжечки с яркими картинками долго не живут. Перелистав, их, как правило, используют в качестве подставки под горячей сковородой с макаронами. Или – сворачивают в трубочку и бьют мух.
Последняя страница истерта, пришла в негодность. Приглядевшись, можно понять, что она посвящена процедуре суда над бандой мошенников-казнокрадов.
Главой банды считался министр. Его подручным проходил фармацевт-аптекарь. Я был объявлен исполнителем. Разбирательство по ДЕЛУ длилось долго. Весь девяносто восьмой год я выезжал из тюрьмы едва не каждый день.
Отечественный уголовный процесс однообразен – в отличие, например, от американского, известного по многочисленным голливудским судебным кинодрамам. Коренная разница между двумя Фемидами состоит в том, что в царстве дяди Сэма истина устанавливается прямо в зале суда, в ходе открытого слушания. Родное же правосудие узнает все, что ему нужно, заранее. В прокурорских кабинетах. Где фигуранты сидят боком. Удобная, византийская система.
В просторной комнате со светло-коричневыми стенами не гремели зажигательные адвокатские речи, не звучали леденящие душу свидетельские откровения. Всем было все известно. Показания – даны. Протоколы – подшиты и пронумерованы. Улики – собраны. Тихий, полусонный, чрезвычайно осторожный судья – молодой человек с круглыми, словно плюшевыми, ушными раковинами – старательно оглашал один лист ДЕЛА за другим.
Бесконечная череда свидетелей – особенно женщины – сначала развлекала угрюмую преступную троицу. Действительно, приезжать из смрадной тюремной камеры и любоваться сквозь прутья клетки отлично одетыми, сладко пахнущими обитательницами свободы – одно из немногих удовольствий подсудимого арестанта.
С другой стороны, покинуть дом глубокой ночью, далее – пять часов в толпе, на «сборке», ожидать погрузки в автозек и еще три часа кататься по городу в железной коробке только для того, чтобы десять минут смотреть на какую-нибудь благоухающую свидетельницу,– глупо.
Особенно ясно это стало в январе девяносто девятого, в тридцатиградусные морозы, когда железные стенки фургона обжигали мои ладони даже сквозь шерстяные перчатки. Затрамбованный меж двадцати таких же окоченевших и злых бедолаг, содрогающийся в жесточайшем ознобе, грезящий о глотке кипятка, натягивающий ворот свитера на нос, я понимал, что мечтаю услышать приговор; любой. Пять лет – значит, пять. Семь – пусть семь. Лишь бы прекратились наконец изматывающие поездки.
Но меня возили весь январь. И февраль. И весь март.
Мой бывший босс, естественно, в суд не пришел. Продавец паспортов – тоже. Вообще, не явился ни один из важнейших свидетелей со стороны обвинения. Я понял тогда, почему генерал Зуев все же превратил аптекаря в подозреваемого и посадил его за решетку. Если бы фармацевт остался в статусе свидетеля, он бы тоже уклонился от участия в процессе. Сбежал бы в Европу или куда-нибудь подальше. Может быть, и я поступил бы так же.
Отсутствие важных очевидцев не расстроило участников действа. В декабре, где-то на сорок пятом «сеансе», все они – включая судью, заседателей, подсудимых, адвокатов, секретаря, конвой, репортеров и родственников – чрезвычайно устали. Собравшихся обуревало только одно жгучее желание: поскорее закончить.
Наиболее колоритными бойцами многочисленного свидетельского отряда оказались мои зиц-председатели. Все – мальчишки восемнадцати-девятнадцати лет. Одного вообще привел за руку отец. Физиономии президентов и директоров излучали свежий юный испуг.
Президенты происходили из нижнего слоя общества. Именно тотальный недостаток денег и подтолкнул незадачливых пацанчиков в лапы финансовых аферистов. В зале суда среди взрослых серьезных людей, обсуждающих взрослые серьезные вопросы, малолетние прыщавые директора в грязных мятых курточках – робели. На троих негодяев в клетке вообще избегали смотреть.
Никого из них я не знал. За каждого недотепу выплачивал посреднику по триста долларов. Полный срок работы одного президента составлял девяносто дней, после чего фирма умирала; в новую компанию нанимался новый президент.
Неожиданно выяснилось, что до карманов самого президента из выплаченных мною денег доходило от силы двадцать или тридцать долларов. Остальное прикарманивал посредник. Тут я опять смеялся, и судья сделал мне замечание.
Кстати, чемпионом я все-таки стал.
По общей величине отсиженного на Централе срока (двадцать четыре месяца, не считая еще восьми месяцев в Лефортовском замке) я оставался в нашей камере крепким середнячком. Мало кто сидел под следствием и «за судом» целых два года, но были и Джонни (три с половиной) и Слава Кпсс (пять), и Гиви Сухумский (два с половиной), и еще несколько человек с многотомными сложными делами, с тяжкими статьями обвинения, с многими эпизодами.
Но вот собственно по количеству выездоввсуд – почти шестьдесят – я оторвался от всех далеко вперед. Красовался в майке лидера. К тому же меня произвели в телезвезды. Пять или шесть раз я имел удовольствие видеть свою бледную остроносую физиономию на экране телевизора. Как правило, в вечерних новостях Второго канала или НТВ. Место съемки всегда было одно и то же: коридор здания суда. Процесс объявили закрытым для публики. Операторы могли зафиксировать только поспешный проход преступной троицы в сопровождении затянутого в камуфляж и маски конвоя, от двери «конвоирки» до входа в зал. Я всегда двигался последним, после широко улыбающихся министра и фармацевта, и ни разу не поднял глаз. Шагать со скованными руками на суд, под прицелом объективов, жмурясь от фотовспышек,– довольно сомнительное удовольствие.
Тоже мне, нашли Чарли Мэнсона! – с досадой думал я. Чего доброго, люди решат, что я и в самом деле опасный преступник...