Возвращение с Западного фронта (сборник) Ремарк Эрих Мария

– В таком случае не сыграть ли тебе с Антонио в шахматы?

– Нет, – сказал я. – Хочу остаться здесь, у тебя.

– Бедный ты мой Робби! – Она попыталась пошевельнуть рукой. – Тогда по крайней мере выпей что-нибудь.

– Это я могу.

Я пошел в свою комнату и принес оттуда бутылку коньяка и рюмку.

– А ты хочешь немного? – спросил я. – Ведь тебе можно, сама знаешь.

Она сделала глоток и немного погодя – другой. Потом вернула мне рюмку. Я долил ее дополна и выпил.

– Ты не должен пить из одной рюмки со мной, – сказала Пат.

– Еще чего выдумала! Почему это не должен? – Я вновь налил рюмку и разом опрокинул ее.

Она укоризненно покачала головой:

– Не делай этого, Робби. И целоваться нам тоже больше нельзя. И вообще не надо сидеть у меня так долго. Не желаю, чтобы ты заболел.

– А я вот буду тебя целовать, и черт с ним со всем! – возразил я.

– Нет, так нельзя! И точно так же тебе нельзя спать в моей постели.

– Пожалуйста, тогда спи со мной в моей.

Словно обороняясь от меня, Пат сжала губы.

– Оставь все это, Робби. Тебе еще жить и жить. Я хочу, чтобы ты остался здоровым, имел жену и детей.

Мы помолчали.

– Я бы, конечно, тоже хотела иметь от тебя ребенка, Робби, – сказала она после паузы и потерлась щекой о мое плечо. – Раньше никогда и мысли такой не было. Даже представить себе не могла. А теперь часто об этом думаю. Хорошо, когда от человека что-то остается. Иногда ребенок глядел бы на тебя, и ты бы меня вспоминал. В такие минуты я как бы снова была бы у тебя.

– Еще будет у нас ребенок, – сказал я. – Когда выздоровеешь. Мне тоже хочется от тебя ребенка. Но это должна быть девочка, и назовем мы ее так же, как назвали тебя, – Пат.

Она взяла у меня рюмку и отпила еще глоток.

– Милый ты мой, может, оно и лучше, что у нас нет детей. Пусть от меня ничего не останется. Ты должен меня забыть. А если все-таки будешь обо мне думать, так думай лишь о том, что нам было хорошо, и, пожалуйста, ни о чем больше. Ведь нам все равно никогда не постигнуть, почему все это у нас кончилось. А горевать не стоит.

– Мне горько, что ты можешь так говорить.

Она пристально посмотрела на меня:

– Когда долго лежишь в постели вот так, как я, то поневоле думаешь о том о сем. И многое, на что я раньше не обращала внимания, теперь кажется мне странным. И знаешь, чего мне уже никак не понять? Того, что можно любить друг друга, как мы с тобой, и все-таки один умирает.

– Замолчи, – сказал я. – Один всегда должен умереть первым, так устроена жизнь. Но нам обоим еще очень далеко до этого.

– Право умереть дает только одиночество. Или взаимная ненависть. Но когда люди любят друг друга…

Я заставил себя улыбнуться.

– Да, Пат, – сказал я и взял ее горячие руки в свои, – если бы мы вдвоем сотворили мир, он выглядел бы лучше. Так или нет?

Она кивнула:

– Да, милый. Мы бы такого не допустили. Но только бы знать – а что же дальше? Ты веришь, что потом все будет продолжаться?

– Верю, – ответил я. – Наша жизнь сделана настолько плохо, что на этом она кончиться не может.

Пат улыбнулась:

– Что ж, в этом есть резон. Но вот посмотри сюда – разве это тоже плохо сделано?

Она показала на корзину чайных роз, стоявшую у ее кровати.

– В том-то все и дело, – ответил я. – Подробности великолепны, но целое лишено всякого смысла. Словно оно было создано каким-то существом, которое при виде чудесного многообразия жизни не додумалось ни до чего лучшего, как попросту уничтожать эту жизнь.

– Но и обновлять тоже, – сказала Пат.

– В этом обновлении я тоже не вижу смысла, – возразил я. – От него жизнь лучше не стала. По сей день.

– Нет, дорогой, – сказала Пат. – У нас с тобой все вполне удалось. Лучше и не придумаешь. Жаль только, что длилось это так недолго. Слишком недолго.

Несколько дней спустя я почувствовал колотье в груди и начал кашлять. Как-то, проходя по коридору, главный врач услышал мой кашель и заглянул ко мне.

– Пойдемте-ка со мной в кабинет.

– Да у меня все в порядке, – сказал я.

– Не о вас речь, – ответил он. – С таким кашлем вам нельзя сидеть у фрейлейн Хольман. Немедленно идемте.

Войдя в его кабинет, я с каким-то странным чувством удовлетворения снял с себя рубашку. Здесь, в Альпах, настоящее здоровье казалось мне какой-то почти неправомерной привилегией: я чувствовал себя чем-то вроде афериста или дезертира.

Главный врач недоуменно посмотрел на меня и наморщил лоб.

– Похоже, что вы еще и рады этому, – сказал он.

Затем он тщательно выслушал меня. Я разглядывал различные блестящие инструменты на стенах и в зависимости от его требований дышал то медленно и глубоко, то быстро и коротко. При этом я снова ощущал покалывание и был очень доволен, что мои преимущества перед Пат несколько сократились.

– Вы простужены, – сказал главный врач. – Полежите день-другой в постели или по крайней мере не покидайте своей комнаты. К фрейлейн Хольман не заходите – и не ради вас, а ради нее.

– А переговариваться с ней через дверь можно? – спросил я. – Или через балкон?

– С балкона можно, но только считанные минуты. Да и через дверь тоже, если будете как следует полоскать горло. Помимо простуды, у вас от курения еще и катар дыхательных путей.

– А легкие? – Почему-то я ожидал, что хоть в них окажется что-нибудь не в порядке. Тогда я чувствовал бы себя лучше перед Пат.

– Из ваших двух легких можно выкроить целых шесть, – заявил главный врач. – Давно уже мне не встречался такой здоровый человек, как вы. Только вот печень у вас уплотнена. Видимо, много пьете.

Он мне что-то прописал, и я ушел к себе.

– Робби, что он тебе сказал? – спросила меня Пат из своей комнаты.

– Временно запретил посещать тебя, – ответил я, стоя у двери. – Даже строго запретил. Существует опасность заражения.

– Вот видишь! – испуганно сказала она. – Я уже давно толкую тебе от этом.

– Да нет же, Пат! Это тебе грозит заражение, а не мне.

– Перестань болтать чушь, – сказала она. – Расскажи мне точно, что с тобой случилось.

– Я и так сказал тебе точно. Сестра… – Я сделал знак постовой сестре, которая как раз принесла мне лекарства. – Скажите фрейлейн Хольман, кто из нас более опасен для окружающих?

– Вы, господин Локамп, – объяснила сестра. – Он не должен к вам входить, а то еще заразитесь от него.

Пат с недоверием посмотрела на сестру, потом перевела взгляд на меня. Я показал ей через дверь лекарства. Поняв, что все правильно, она рассмеялась; она смеялась все громче, смех перешел в хохот, на ее глазах появились слезы, и тут начался приступ мучительного кашля. Сестра бросилась к ней на помощь.

– Господи, – прошептала Пат, – дорогой мой, это, ей-богу, ужасно смешно. И какой у тебя гордый вид!

Весь вечер она была весела. Конечно, я не оставил ее одну. Надев плотное пальто и обмотав шею шарфом, я просидел до полуночи на балконе. В ногах у меня стояла бутылка коньяка, в одной руке я держал сигару, в другой – рюмку и рассказывал Пат всевозможные события из моей жизни. Время от времени меня прерывал, а заодно и вдохновлял ее тихий, словно птичий, смех, и я усердно врал, врал сколько мог – лишь бы ее лицо озарялось улыбкой. Я был счастлив от своего лающего кашля, я выдул всю бутылку и наутро был здоров.

И снова задул фен. Ветер бился в окна, низко нависли тучи, по ночам слышался грохот низвергающегося с гор талого снега, а перевозбужденные больные, не смыкая глаз, все время настороженно прислушивались. На защищенных склонах начали расцветать крокусы, а на дороге среди саней появились первые повозки на высоких колесах.

Пат все больше слабела и уже не могла вставать с постели. Ночью у нее часто были приступы удушья. Тогда от смертельного страха ее лицо становилось серым, и я держал ее за влажные бессильные руки.

– Лишь бы пережить этот час! – хрипела она. – Только один этот час! Самое время умирания…

Особенно она страшилась последнего часа между ночью и утром. Почему-то ей казалось, что под конец ночи тайный ток жизненных сил замедляется, почти совсем угасает. В этот час, которого она боялась больше всего, ей не хотелось быть одной. В остальное время она держалась так мужественно, что, опасаясь выдать свое волнение, я часто стискивал зубы.

Я попросил перенести свою кровать в комнату Пат и присаживался около нее, когда она пробуждалась или когда в ее глазах появлялось выражение какой-то отчаянной мольбы. Я часто вспоминал о лежавших в моем чемодане ампулах с морфием и не задумываясь сам делал бы ей уколы, чтобы она спала. Но я знал, как она благодарна за каждый новый день жизни, и морфий оставался неиспользованным.

Часами я сидел у ее постели и рассказывал решительно все, что мне вспоминалось. Ей самой нельзя было много говорить, и она охотно слушала мое пространное повествование о разных историях, приключившихся со мной. Иногда, сразу вслед за очередным приступом, когда, бледная и разбитая, Пат полулежала, откинувшись на подушки, она просила изобразить ей кого-нибудь из моих учителей. Тогда, оживленно жестикулируя и сопя, поглаживая воображаемую окладистую рыжую бороду, я степенно расхаживал по комнате и надтреснутым голосом изрекал всяческие перлы школярской премудрости. Ежедневно я придумывал что-нибудь новое, и постепенно Пат подробно узнала про всех забияк и оболтусов нашего класса, которые неутомимо старались причинять учителям все новые и новые огорчения. Однажды, привлеченная раскатистым басом нашего директора, в комнату вошла ночная сестра, и потребовалось немало времени, покуда я, к полному удовольствию Пат, все-таки разъяснил ей, что, хотя я действительно напялил на себя дамскую пелерину и мягкую шляпу, хотя скачу по комнате и на чем свет стоит браню некоего Карла Оссеге за то, что тот злокозненно подпилил учительскую кафедру, – я тем не менее все же не сумасшедший, а вполне нормальный человек.

Вскоре за окном забрезжил рассвет. Горные хребты превратились в какие-то бритвенно острые, черные силуэты. Раскинувшееся за ними холодное и бледное небо начало отступать.

Ночник на тумбочке потускнел до бледной желтизны, и Пат прижалась влажным лицом к моим ладоням.

– Ночь прошла, Робби. На мою долю выпал еще один день.

Антонио принес мне свой радиоприемник. Я подключил его к сети, заземлил на центральное отопление и вечером опробовал в комнате Пат. Сначала из аппарата вырывались треск и нестройный свист, но мне удалось чисто отстроиться, и комната наполнилась нежными, прозрачными звуками.

– Что это, дорогой? – спросила Пат.

Антонио дал мне еще и журнал с программами. Я нашел нужную страницу.

– По-моему, Рим.

И сразу послышался низкий, металлический голос дикторши:

– Radio Roma – Napoli – Firenze…[13]

Я еще немного повернул ручку. Соло на фортепиано.

– Тут мне справка не нужна, – сказал я. – Это Валленштейнская соната Бетховена[14]. Когда-то и я ее играл. Когда еще верил, что со временем стану учителем гимназии, профессором или композитором. А теперь сыграть бы не смог. Лучше покрутим еще. Эти воспоминания не из приятных.

Зазвучал теплый, тихий, вкрадчивый альт: «Parlez moi d’amour»[15].

– Париж, Пат.

Потом было сообщение о борьбе с виноградной филлоксерой. Я продолжал крутить ручку. Рекламные объявления. Квартет.

– А это что? – спросила Пат.

– Прага. Струнный квартет Бетховена, сочинение пятьдесят девятое, – прочитал я.

Дослушав до конца первой части, я довернул ручку, и вдруг появилась скрипка, да еще какая чудесная.

– Это, вероятно, Будапешт, Пат. Цыганская музыка.

Полнозвучно и мягко мелодия словно вознеслась над плещущимся под ней ансамблем цимбал, скрипок и пастушьих рожков.

– Великолепно, Пат, правда?

Она молчала. Я обернулся. Из ее широко раскрытых глаз текли слезы. Я мгновенно выключил приемник.

– Что с тобой, Пат? – Я обнял ее исхудавшие плечи.

– Да ничего, Робби. Просто я глупая. Но когда вдруг слышишь – Париж, Рим, Будапешт… Господи… а я была бы рада хоть разок еще спуститься в деревню.

– Но, Пат…

Я сказал ей все, что мог сказать, чтобы отвлечь ее от этой мысли. Но она недоверчиво покачала головой:

– Я не горюю, дорогой. Ты так не думай. Я не горюю, когда плачу. Просто что-то находит на меня. Но ненадолго. Ведь недаром же я без конца размышляю.

– О чем же ты размышляешь? – спросил я и поцеловал ее волосы.

– О единственном, о чем я еще могу размышлять, – о жизни и смерти. А когда начинаю горевать и ничего больше не понимаю, то говорю себе, что лучше умереть, когда еще хочешь жить, чем умереть, когда и впрямь хочешь смерти. А по-твоему как?

– Не знаю.

– Посуди сам. – Она прислонилась головой к моему плечу. – Когда еще хочется жить, то это значит, что есть у тебя что-то любимое. Так, конечно, тяжелее, но вместе с тем и легче. Ты пойми – умереть мне пришлось бы так или иначе, а теперь я благодарна судьбе за то, что у меня был ты. Ведь могло случиться и так, что я была бы совсем одинока и несчастна. Тогда я бы охотно умерла. Теперь же это мне тяжело, но зато я полна любовью, как пчела медом, когда вечером она прилетает в свой улей. И будь у меня возможность выбора, я бы выбрала только то, что есть сейчас.

Она посмотрела на меня.

– Пат, – сказал я. – Есть еще третий вариант. Когда уляжется фен, все пойдет на лад, и мы уедем отсюда.

Она продолжала пристально смотреть на меня.

– А за тебя, Робби, я просто боюсь. Тебе все намного труднее, чем мне.

– Больше мы об этом говорить не будем, – сказал я.

– Я сказала это только для того, чтобы ты не думал, будто мне грустно, – ответила она.

– А я и не думаю, что тебе грустно, – сказал я.

Она положила руку мне на плечо.

– Не послушать ли нам еще раз цыган?

– Тебе хочется?

– Да, дорогой.

Я снова включил приемник, и заиграла – сначала тихо, а потом все полнозвучнее – скрипка, а затем и флейта. Им аккомпанировали цимбалы.

– Прекрасно! – сказала Пат. – Как ветер. Как ветер, который куда-то уносит тебя.

Это был вечерний концерт, передаваемый из ресторана в каком-то из парков Будапешта. Сквозь рокот музыки порой слышались голоса посетителей. Внезапно раздавался чей-то радостный и громкий возглас. И можно было себе представить, что на острове Маргариты, прямо посреди Дуная, каштаны оделись в свежую листву, а от ветра, поднятого скрипками, на далекой луне что-то замерцало и задвигалось. И быть может, там, в Будапеште, дул теплый ветерок, и люди сидели под открытым небом, и перед ними стояли бокалы с желтоватым венгерским вином, и кельнеры в белых кителях сновали туда и сюда, и цыгане играли, а потом, вконец устав, все пошли сквозь зеленый весенний рассвет домой… А передо мной лежала улыбающаяся Пат, которой, я знал, уже никогда не выйти из этой комнаты, никогда не встать с этой постели.

Потом все вдруг пошло очень быстро. Плоть любимого лица стала таять на глазах – выступили скулы, виски слились со лбом. Тонкие руки сделались совсем детскими, из-под кожи выперли ребра, жар снова и снова сотрясал иссохшее тело. Сестра приносила кислородные подушки, а врач приходил каждый час.

Как-то вечером температура по внезапной причине резко снизилась. Пат очнулась и долго смотрела на меня.

– Дай мне зеркало, – прошептала она.

– Зачем тебе зеркало? – сказал я. – Лучше отдохни, Пат. По-моему, ты начала выздоравливать. Температуры уже почти нет.

– И все-таки, – прошептала она растрескавшимся, словно спаленным голосом, – все-таки дай мне зеркало.

Я обошел вокруг ее кровати, взял зеркало и уронил его. Оно разбилось.

– Прости мне эту неловкость, – сказал я. – Выпало из руки – и сразу на тысячу осколков. Ведь надо же…

– В моей сумочке есть другое. Достань его, Робби.

То было совсем маленькое зеркальце из хромированного никеля. Я провел по нему рукой, чтобы оно хоть немного замутнилось, и дал его Пат. Старательно протерев зеркальце до блеска, она долго и напряженно вглядывалась в него.

– Ты должен уехать, дорогой, – наконец прошептала она.

– Это зачем же? Разлюбила ты меня, что ли?

– Ты не должен больше смотреть на меня. Это уже не я.

Я взял у нее зеркальце.

– Эта металлическая ерунда ни черта не стоит. Ты только посмотри, как я в нем выгляжу. Бледный, худой. А я, между прочим, еще загорелый и крепкий. Не зеркало – стиральная дощечка.

– Пусть у тебя останется другое воспоминание обо мне, – прошептала она. – Уезжай, дорогой. Я как-нибудь справлюсь сама.

Я ее успокоил. Она еще раз потребовала зеркальце и сумочку. Затем стала пудриться – жалкое, истощенное лицо, потрескавшиеся губы, запавшие коричневые подглазья.

– Я только чуть-чуть, дорогой, – сказала она, пытаясь улыбнуться. – Только бы ты не видел меня такой уродливой.

– Можешь делать все, что тебе угодно, – сказал я, – но никогда ты не будешь уродливой. Для меня ты самая прекрасная из всех женщин.

Я отнял у нее зеркальце и пудреницу и осторожно положил ей ладони под голову. Через минуту она беспокойно зашевелилась.

– Что такое, Пат? – спросил я.

– Они тикают… слишком громко… – прошептала она.

– Что? Часы?

Она кивнула:

– Прямо гремят.

Я снял часы с запястья.

Пат со страхом посмотрела на секундную стрелку:

– Убери их…

С маху я швырнул часы об стенку.

– Вот так, теперь они уже не тикают. Теперь время остановилось. Мы разорвали его на самой середине. Остались только мы с тобой, только мы вдвоем, ты и я – и никого больше.

Она посмотрела на меня удивительно большими глазами.

– Дорогой… – прошептала она.

Я не мог выдержать ее взгляда. Он шел откуда-то издалека, он пронизывал меня и неизвестно куда был направлен.

– Дружище, – бормотал я. – Мой родной, мужественный, давний мой дружище…

Она умерла в последний час ночи, до рассвета. Она умирала тяжко и мучительно, и никто не мог ей помочь. Крепко держа меня за руку, она уже не знала, что я с ней.

Потом кто-то сказал:

– Она мертва…

– Нет, – возразил я. – Она еще не мертва. Она еще крепко держит меня за руку…

Свет. Непереносимо яркий свет. И люди. И врач. Я медленно разжал пальцы. Ее рука упала. И кровь. И ее лицо, искаженное удушьем. Полные муки, остекленевшие глаза. Шелковистые каштановые волосы.

– Пат, – сказал я. – Пат.

И впервые она мне не ответила.

– Я хотел бы остаться один, – сказал я.

– А разве сначала не надо… – сказал кто-то.

– Нет, – сказал я. – Все вон! Не прикасайтесь к ней.

Потом я смыл с нее кровь. Я словно одеревенел. Я расчесал ей волосы. Она остывала. Я уложил ее на свою кровать, укрыл одеялами. Я сидел подле нее и ни о чем не мог думать. Просто сидел на стуле и глазел. Вошел Билли и сел около меня. Я видел, как изменялось ее лицо. Опустошенный, не в силах сделать что-либо, я все сидел и не сводил с нее глаз. Потом настало утро, а ее уже не было.