Возвращение с Западного фронта (сборник) Ремарк Эрих Мария

– Когда кончился срок твоего паспорта? – спросил он.

– Семь недель назад.

Рут достала из буфета две рюмки и бутылку.

– Ты пробовала его продлить?

– Да. Приехав в Цюрих, пошла в консульство. Но мне отказали. Собственно, я другого и не ожидала.

– Правильно. Ожидать было нечего. Хотя я почему-то всегда надеялся на чудо. Ведь мы – враги государства. Опасные враги! И это, пожалуй, дает нам основание чувствовать себя важными персонами. Ты не находишь?

– Мне все равно, – сказала Рут и поставила рюмки и бутылку на стол. – Теперь у меня нет никаких преимуществ перед тобой, а в этом что-то есть.

Керн рассмеялся и обнял ее.

– Что это такое? Коньяк? – спросил он, показывая на бутылку.

– Да. Лучший коньяк семейства Нойман. Я хочу выпить с тобой – ведь мы снова вместе. Знал бы ты, как мне было страшно без тебя. Как страшно было знать, что ты в тюрьме. Эти мерзавцы избили тебя! И виновата во всем я!

Рут с улыбкой посмотрела на него, но Керн видел, что она взволнована. Голос ее звучал почти гневно, и, когда она наливала рюмки, ее рука дрожала.

– Это было страшно! – повторила она и подала ему рюмку. – Но теперь ты опять со мной.

Они чокнулись.

– Ничего страшного не было, – сказал он. – Правда ничего!

Рут выпила рюмку залпом и поставила на стол. Потом, притянув к себе голову Керна, поцеловала его.

– Теперь я тебя больше не отпущу, – пробормотала она. – Никогда!

Керн смущенно поглядел на нее. Такой он ее еще ни разу не видел. Рут совершенно преобразилась. Какой-то барьер отчужденности, порой неясно обозначавшийся между ними, исчез. Теперь Рут словно вся раскрылась, и впервые он почувствовал, что она принадлежит ему. Раньше он в этом не был уверен.

– Рут! – сказал он. – Вот если бы потолок раскололся надвое и прибыл самолет! Мы улетели бы с тобой на далекий остров, где пальмы и кораллы, где никто не знает, что такое паспорт или вид на жительство!

Она снова поцеловала его.

– Боюсь, и там все это уже известно. Среди пальм и кораллов наверняка имеются укрепления, и пушки, и военные корабли, и напряжение еще больше, чем в Цюрихе.

– Да, безусловно! Выпьем еще по рюмке. – Керн взял бутылку и налил себе и ей. – Но и в Цюрихе стало небезопасно. Долго тут прятаться нельзя.

– Тогда давай уедем!

Он оглядел гостиную, парчовые портьеры, кресла и желтые шелковые абажуры.

– Рут, – сказал он, – уехать с тобой – это, конечно, чудесно. Ни о чем большем я и не мечтаю. Но знай, что тогда всего этого не будет, – он обвел рукой салон. – Будут только дороги и сеновалы. Будут убогие комнатки в дешевых пансионах. Будет страх перед полицией. И это еще счастье, потому что ведь может быть и тюрьма.

– Все знаю. Мне это не важно, и ты за меня не тревожься. Так или иначе, я должна отсюда уехать. Больше оставаться нельзя. Мои хозяева смертельно боятся полиции – ведь я там не заявлена. Они будут только рады, если я уберусь. Есть у меня еще немного денег. Кроме того, буду помогать тебе торговать. Расходы на меня невелики, и вообще, кажется, я достаточно практична.

– Значит, у тебя остались кое-какие деньги и ты намерена помогать мне в торговле!.. Довольно! Еще слово, и я разревусь, как старая баба… Вещей у тебя много?

– Нет, немного. Все ненужное оставлю здесь.

– Ладно. А как быть с книгами? Особенно с толстыми учебниками по химии? Их ты тоже временно оставишь здесь?

– Книги я продала. Последовала совету, который ты дал мне еще в Праге: не брать с собой ничего из прежней жизни. Ничего! И не оглядываться – от этого только устаешь и теряешь силы. Книги принесли нам несчастье, и я их продала. К тому же они слишком тяжелы…

Керн улыбнулся:

– А ведь верно – ты практична, Рут! Я думаю, для начала мы направимся в Люцерн. Это мне посоветовал Георг Биндер, большой специалист по Швейцарии. В Люцерне множество иностранцев, поэтому там можно оставаться незаметным, да и полиция, говорят, не слишком лютует. Когда двинемся в путь?

– Послезавтра утром. А пока можно пожить здесь.

– Хорошо. Впрочем, у меня есть место для ночлега. Только до двенадцати я должен быть в кафе «Грайф».

– Ни в какое кафе «Грайф» ты не пойдешь, Людвиг! Останешься здесь! До послезавтра мы вообще не выйдем на улицу! Иначе я умру от страха!

– А разве это возможно? Разве тут нет горничной или еще кого-нибудь, кто мог бы нас выдать?

– Горничную отпустили до понедельника. Она приедет поездом в одиннадцать сорок. Остальные вернутся к трем часам дня. А до тех пор хозяева – мы!

– О великий Боже! – сказал Керн. – Значит, мы можем распоряжаться этой квартирой почти двое суток?

– Именно так.

– И можем жить в ней, как будто она целиком принадлежит нам, – с этой гостиной, со спальней, и столовой, и белоснежной скатертью, и фарфором, и, вероятно, еще и серебряными вилками и ножами, и еще какими-нибудь особенными ножиками для фруктов, и мы будем пить кофе-мокко из крохотных чашечек, и слушать радио…

– Все это будет! А я стану варить и жарить и специально для тебя надену одно из платьев Сильвии Нойман!

– Тогда я сегодня же обязательно наряжусь в смокинг господина Ноймана! Пусть он мне будет велик, не важно! В тюрьме я читал журнал «Элегантный мир» и теперь знаю, как следует одеваться!

– По-моему, смокинг придется тебе как раз впору!

– Блестяще! Давай устроим праздник! – Керн в восторге вскочил на ноги. – Вероятно, я могу принять горячую ванну и намылиться несколько раз? Давно этого со мной не бывало. В тюрьме мы обливались из душа каким-то раствором лизоля.

– Конечно, можешь! Горячая ванна, ароматизированная всемирно известными духами «Керн – Фарр»!

– Я их уже распродал.

– Но у меня остался флакон! Помнишь, ты подарил мне его в Праге, когда мы смотрели фильм. В наш первый вечер. Я сохранила его.

– Это – вершина счастья! – заявил Керн. – Благословляю тебя, о Цюрих! Рут, ты просто ошеломила меня! Наша встреча началась неплохо!

В Люцерне Керн в течение двух дней безуспешно осаждал виллу коммерческого советника Арнольда Оппенгейма. Белое строение стояло на пригорке и, словно крепость, возвышалось над Фирвальдштадтским озером[35]. В списке адресов, который «специалист по Швейцарии» Биндер подарил Керну, против фамилии Оппенгейм было сделано примечание: «немецкий еврей; деньги дает только под сильным нажимом; настроен националистически; не выносит разговоров о сионизме».

Наконец на третий день Керна приняли. Оппенгейм встретил его в большом саду, полном астр, подсолнухов и хризантем. Хозяин оказался жизнерадостным крепким мужчиной с толстыми, короткими пальцами и маленькими густыми усиками.

– Вы прямо из Германии? – спросил он.

– Нет. Я уехал оттуда два с лишним года назад.

– А откуда вы?

– Из Дрездена.

– Ах, Дрезден! – Оппенгейм провел ладонью по блестящему лысому черепу и мечтательно вздохнул. – Дрезден – великолепный город! Настоящая жемчужина! Одна Брюльская терраса[36] чего стоит! Нечто совершенно уникальное, верно?

– Да, – подтвердил Керн. Было очень жарко, и он с удовольствием выпил бы стакан виноградного сока, стоящего на каменном столике перед Оппенгеймом. Но тот и не думал предложить гостю освежиться. Замечтавшись о своем, он смотрел куда-то вдаль.

– А Цвингер!..[37] А дворец! А галереи!.. Вам, конечно, все это хорошо знакомо?

– Не так подробно. Запомнился общий вид…

– Но помилуйте, мой юный друг! – Оппенгейм посмотрел на него с укором. – Как можно! Не знать таких шедевров немецкого барокко! Неужели вы никогда не слыхали о Даниеле Пеппельмане?

– Что вы, разумеется, слыхал! – Керн понятия не имел об этом зодчем, но хотел угодить Оппенгейму.

– Ну вот видите! – Оппенгейм откинулся на спинку кресла. – О, наша Германия! С нами никому не сравняться, не так ли?

– Безусловно, никому. И это, в общем, довольно хорошо.

– Хорошо? Почему? Что вы имеете в виду?

– Ничего особенного. Просто это хорошо для евреев. Иначе мы бы погибли.

– Ах вы вот о чем! Так сказать, в политическом смысле! Но послушайте! Что, собственно, значит «мы бы погибли»? К чему громкие слова? Верьте мне – люди склонны к преувеличениям. Не так уж там плохо. Я это знаю из самых достоверных источников.

– Вот как?

– Совершенно определенно! – Оппенгейм подался вперед и, приглушив голос, доверительно добавил: – Между нами говоря, сами евреи несут немалую долю ответственности за то, что происходит ныне. Огромную долю ответственности, скажу я вам! А уж я-то знаю, что говорю! Они сделали много ненужного! В этом я кое-что смыслю!

«Сколько же он мне даст, – подумал Керн. – Хотя бы нам добраться до Берна на эти деньги».

– Возьмите, к примеру, историю с восточными евреями, с иммигрантами из Галиции и Польши, – заявил Оппенгейм и отхлебнул виноградного соку. – Неужели всех их надо было пускать в Германию? Ну скажите на милость, зачем им понадобилось селиться у нас? В этом вопросе я полностью солидарен с правительством. Вот всегда говорят, что евреи, мол, евреями и остаются, но, посудите сами, что может быть общего между грязным попрошайкой в засаленном кафтане и с пейсами и выходцем из старинной семьи еврейских буржуа, обосновавшихся в Германии несколько столетий назад?

– Одни иммигрировали раньше, другие – позже, – не подумав, ответил Керн и тут же испугался: он ни в коем случае не хотел раздражать Оппенгейма.

Но тот ничего не заметил; он был слишком поглощен изложением своей концепции.

– Одни ассимилировались, став полноценными, нужными и, так сказать, первоклассными в национальном отношении гражданами, другие же – просто чужеродные поселенцы! Вот в чем вопрос, дорогой мой! Что роднит нас с этими людьми? Ничто! Ровным счетом ничто! Следовало оставить их в Польше!

– Но ведь и там они нежелательны.

Оппенгейм широко развел руками и неодобрительно уставился на Керна:

– Но при чем же тут Германия! Ведь это совсем другое дело! Надо быть объективным! Терпеть не могу, когда люди огульно осуждают и проклинают все и вся! Можно говорить о Германии что угодно, но нынче немцы не сидят сложа руки! И кое-чего добиваются! Ведь с этим нельзя не считаться, верно?

– Конечно.

Двадцать франков, подумал Керн. Плата за четыре дня пансиона. А вдруг он даст больше…

– То, что при этом отдельным лицам или группам лиц приходится плохо… – Оппенгейм шмыгнул носом. – Что ж, тут ничего не поделаешь! Такова жестокая политическая необходимость! Крупная политика не знает сентиментальностей. С этим надо как-то примириться…

– Разумеется…

– Смотрите сами, – продолжал Оппенгейм, – безработных нет. Национальное достоинство поднято. Правда, иной раз хватают через край, но поначалу так бывает всегда. Все это утрясется. Подумайте только, каким стал наш вермахт! Ведь это совершенно уникально! Внезапно мы снова стали полноценными. Народ без крупной, боеспособной армии – ничто! Абсолютно ничто!

– Это я понимаю, – сказал Керн.

Оппенгейм допил свой виноградный сок и прошелся по саду. Внизу, точно огромный голубой щит, упавший с неба, сверкало озеро.

– А у вас что за беда? – спросил Оппенгейм уже совсем иным тоном. – Куда хотите поехать?

– В Париж.

– Почему именно в Париж?

– Не знаю. Надо же иметь какую-то цель. Говорят, там легче устроиться.

– Почему бы вам не остаться в Швейцарии?

– Господин коммерческий советник! – У Керна перехватило дыхание. – Если бы это было возможно! Если бы только вы помогли мне остаться здесь! Дали бы мне, скажем, рекомендацию или заявили, что возьмете меня на работу… Ведь ваше имя…

– Я ничего не могу сделать, – торопливо прервал его Оппенгейм. – Ничего! Решительно ничего! Вы меня неправильно поняли. Я просто спросил вас – не больше. Политически я должен оставаться абсолютно нейтральным. Во всех отношениях. Ни во что не стану вмешиваться.

– Но ведь это же не политический вопрос…

– Сегодня все – политический вопрос! Швейцария – страна, в которой я гость! Нет, нет! Прошу не обращаться ко мне с подобными просьбами! – Оппенгейм раздражался все сильнее. – Что вы еще хотели?

– Хотел спросить, не пригодятся ли вам некоторые из этих вещей. – Керн достал кое-что из кармана.

– Что у вас тут? Духи?.. Туалетная вода?.. Об этом и речи быть не может. – Оппенгейм отодвинул флаконы в сторону. – Мыло? Ну что ж… Мыло нужно, пожалуй, всегда. Покажите-ка! Хорошо. Оставьте мне кусок. Погодите… – Он сунул руку в карман, ощупью нашел двухфранковую монету и, немного поколебавшись, положил ее на стол. – Вот! Полагаю, что заплатил вам очень хорошо, не так ли?

– Даже слишком хорошо. Мыло стоит только один франк.

– Ладно, ладно, – великодушно произнес Оппенгейм. – Но не рассказывайте об этом. И так от посетителей отбоя нет.

– Господин коммерческий советник, – спокойно сказал Керн, – именно поэтому я хотел бы получить за мыло не больше того, что оно стоит.

Оппенгейм слегка удивился:

– Ну, как хотите. Между прочим, это правильный принцип: не принимать никаких подарков. Мой постоянный девиз!

После обеда Керн продал еще два куска мыла, гребень и три пачки английских булавок, заработав в общей сложности три франка. Наконец, уже утратив коммерческий пыл, он машинально вошел в небольшой бельевой магазин, принадлежавший некоей фрау Саре Грюнберг.

Фрау Грюнберг – женщина с растрепанными волосами и пенсне на носу – терпеливо выслушала его.

– Ведь это не ваша профессия, правда? – спросила она.

– Не моя, – ответил Керн. – И по-моему, я не очень-то гожусь для нее.

– Хотите поработать у меня? Я как раз провожу инвентаризацию. Мне нужен помощник на два-три дня. Семь франков за день и хорошее питание. Приходите завтра к восьми утра.

– Охотно, – сказал Керн, – но я…

– Все ясно! Не беспокойтесь – от меня никто ничего не узнает.

А теперь продайте мне кусок мыла. Вот вам три франка. Достаточно?

– Слишком много.

– Вовсе не слишком много. Напротив, слишком мало. А главное – не теряйте мужества.

– На одном мужестве далеко не уедешь, – заметил Керн и взял деньги. – Но всякий раз – нет-нет да и повезет. Это получше всякого мужества.

– Если хотите – останьтесь прямо сейчас на несколько часов. Поможете мне убраться. Плата – один франк за час. Вы и это считаете везением?

– Конечно, считаю. И вообще, чем больше пустяков считаешь везением, тем чаще тебе везет.

– Когда вы постигли эту мудрость? Во время ваших скитаний?

– Нет, в промежутках между ними. Тогда я размышляю обо всем и стараюсь осмыслить произошедшее. Ведь, в сущности, каждый день учишься чему-то новому. Иной раз даже от коммерческих советников.

– Скажите, а вы разбираетесь в белье?

– Только в грубом. Недавно я провел два месяца в одном институте, где меня обучали шитью. Правда, мне поручали только самую простую работу.

– И это полезно, – сказала фрау Грюнберг. – Я, например, умею выдергивать зубы. Научилась у одного дантиста. Еще двадцать лет назад. Кто знает, может быть, со временем это и принесет мне счастье!

Керн проработал до десяти часов. Хозяйка угостила его вкусным ужином и дала пять франков. Теперь он был обеспечен деньгами на два дня и чувствовал себя куда счастливее, чем если бы получил целых сто франков от коммерческого советника Оппенгейма.

Рут ждала его на террасе небольшого пансиона, указанного все в том же списке Биндера. Тут можно было прожить несколько дней без прописки. Рут была не одна. Рядом с ней за столиком сидел худощавый пожилой мужчина.

– Ну, слава Богу! Наконец-то ты пришел! – сказала Рут, поднимаясь ему навстречу. – Я уже волновалась! Все время боюсь чего-то!..

– А ты не волнуйся и не бойся. Когда человек боится, то обычно ничего не случается. Неприятности приходят именно тогда, когда их совсем не ждешь.

– Это софистика, а не философия, – заметил мужчина, сидевший за столиком.

Керн обернулся к нему. Мужчина улыбнулся.

– Давайте выпьем с вами по стаканчику вина. Фрейлейн Холланд подтвердит вам, что я совершенно безопасен. Моя фамилия Фогт. Когда-то я жил в Германии и числился приват-доцентом. Прошу распить со мной последнюю бутылку.

– Почему последнюю?

– Потому что завтра я временно ухожу на пенсию. Сильно переутомился. Надо немного отдохнуть.

– На пенсию?! – переспросил Керн, ничего не понимая.

– Я это так называю. Можно выразиться и по-другому – в тюрьму. Завтра пойду в полицию и заявлю, что вот уже два месяца нелегально проживаю в Швейцарии. За это мне полагается несколько недель тюрьмы, ибо меня уже высылали дважды. Вот и поживу на государственной пенсии. Очень важно подчеркнуть, что ты здесь уже давно. Иначе они могут квалифицировать мой незаконный въезд как вынужденный акт и тут же перебросить меня через границу.

Керн растерянно посмотрел на Рут и обратился к Фогту:

– Если вам нужно немного денег, пожалуйста, возьмите – сегодня я неплохо заработал.

– Благодарю вас, не нужно. У меня еще осталось десять франков: этого достаточно, чтобы расплатиться за вино и ночлег. Просто я очень устал и хочется отдохнуть. Для нас отдых возможен только в тюрьме. Мне пятьдесят два, здоровье уже не то. Я действительно смертельно устал от этой нескончаемой беготни и игры в прятки. Посидите со мной. Когда ты столько времени один, поневоле радуешься обществу.

Он разлил вино по бокалам.

– Настоящее «Нефшатель»; терпкое и чистое, как вода тающего глетчера.

– Но ведь тюрьма… – начал было Керн.

– В Люцерне хорошая тюрьма. Она мне знакома. Выбор тюрьмы по вкусу – вот единственная роскошь, которую я могу себе позволить. Боюсь лишь одного: а вдруг меня не посадят. Вдруг попадутся не в меру человеколюбивые судьи и попросту распорядятся выдворить меня через границу. Тогда придется начинать все сначала. И любопытно, что нам, так называемым арийцам, все это гораздо труднее, чем евреям. У нас нет религиозных общин, где мы могли бы получить помощь… Кроме того, мы нигде не встречаем единоверцев. Но не будем говорить об этих вещах…

Он поднял свой бокал.

– Выпьем за все прекрасное, что есть в мире… Прекрасное нерушимо…

Они чокнулись. Раздался чистый мелодичный звон. Керн выпил холодное вино. Виноградный сок, вспомнил он. Оппенгейм. Он подсел к Фогту и Рут.

– Мне думалось, что сегодня я буду одинок, – сказал Фогт. – И вот вы со мной. Какой чудесный вечер! Какой прозрачный осенний свет!

Долго и молча сидели они на полуосвещенной террасе. Ночные бабочки упорно и грузно налетали на раскаленное стекло электрической лампочки. Фогт откинулся на спинку стула. У него был умиротворенный и слегка отсутствующий вид. Рут и Керн смотрели на его узкое лицо со светлыми глазами, и обоим вдруг показалось, будто перед ними человек из какого-то затонувшего столетия, который со спокойной решительностью расстается со своей жизнью и с миром…

– Веселье, – задумчиво проговорил Фогт, будто разговаривая с самим собой. – Веселье – это милое и снисходительное дитя терпимости… В наши дни веселья больше нет. Оно утрачено. Для веселья нужно слишком много – знание, превосходство, скромность и умение спокойно покоряться судьбе. Все это отступило перед диким и нетерпимым казарменным идеализмом, стремящимся исправить нынешний мир. Но все, кто пытались исправлять мир, всегда только ухудшали его, а диктаторы – те и вовсе не бывают веселыми.

– Невеселы и те, кому они диктуют свою волю, – сказал Керн.

Фогт кивнул и не спеша отпил глоток светлого вина. Затем указал на озеро, отливавшее серебром под светом луны. Горы, обрамлявшие озеро, казались стенками драгоценного сосуда.

– Этому озеру, этим горам ничего не прикажешь, – проговорил он. – И бабочкам тоже нет, и листве… И вот этим… – Он протянул руку к двум истрепанным книгам. – Гельдерлин и Ницше. Первый писал дивные, чистые гимны во славу жизни… Второй мечтал о божественных танцах, о дионисийской веселости… Оба кончили безумием… словно сама природа положила им где-то предел.

– Диктаторы не сходят с ума, – сказал Керн.

– Конечно, нет. – Фогт поднялся и улыбнулся. – Но они и не становятся разумными.

– Вы действительно пойдете завтра в полицию? – спросил Керн.

– Да, пойду. Прощайте, и спасибо за вашу готовность помочь мне. Погуляю еще с часок у озера.

Он медленно побрел вниз по пустынной улице; некоторое время, когда он уже скрылся из виду, еще были слышны его шаги.

Керн посмотрел на Рут. Она улыбнулась ему.

– Ну как, боишься? – спросил он.

Она отрицательно покачала головой.

– У нас с тобой другое дело, – сказал он. – Мы молоды. Выберемся из беды!

Через два дня из Цюриха прибыл Биндер – спокойный, элегантный, самоуверенный.

– Как живете? – спросил он Керна. – Все в порядке?

Керн рассказал о своем посещении коммерческого советника Оппенгейма. Биндер внимательно слушал. Он расхохотался, узнав о попытке Керна просить у Оппенгейма протекции.

– Тут вы допустили явную ошибку, – сказал Биндер. – Не знаю более трусливой жабы, чем Оппенгейм. Но ничего, сегодня я предприму против него карательную экспедицию.

Он ушел и вернулся к вечеру, размахивая кредиткой в двадцать франков.

– Вот это да! – сказал Керн.

Биндер брезгливо поморщился:

– Все это было не так уж красиво, можете мне поверить. Националист господин Оппенгейм! У него миллионы, и только поэтому он, видите ли, все понимает. Деньги делают людей совершенно бесхарактерными, вам не кажется?

– Отсутствие денег дает тот же результат.

– Да, но гораздо реже. Я его здорово напугал, наговорив кучу диких новостей про Германию. Он раскошеливается только в состоянии испуга. Думает откупиться от судьбы. Разве я не указал этого в списке?

– Нет, там написано: «Деньги дает только под сильным нажимом».

– Это одно и то же! Но погодите, не ровен час! Не исключено, что мы еще встретим нашего коммерческого советника как вполне равноправного коллегу где-нибудь на шоссе. Это дало бы мне большое удовлетворение.

Керн рассмеялся:

– Он и тогда найдет выход из положения. Но скажите, Биндер, зачем вы приехали в Люцерн?

– В Цюрихе запахло жареным. За мной началась слежка. И кроме того… – он нахмурился, – время от времени я приезжаю сюда для получения писем из Германии.

– От родителей?

– От матери.

Керн замолчал. Он вспомнил собственную мать. Изредка он ей писал, но ответа ни разу не получил – его адрес непрерывно менялся.

– Вы любите торт? – спросил Биндер после паузы.

– Конечно, люблю. А у вас разве есть?

– Есть. Подождите минутку.

Он вернулся с картонной коробкой и извлек из нее небольшой песочный торт, аккуратно завернутый в шелковую бумагу.

– Прямо с таможни, – сказал Биндер. – Знакомые привезли.

– Тогда съешьте его сами, – сказал Керн. – Сразу видно, мама испекла!

– Да, именно она. Поэтому я и не прикоснусь к нему. Не могу!

– Этого не понимаю. Господи, если бы я получил торт от матери! Я ел бы его целый месяц! Каждый вечер по крохотному кусочку.

– Да поймите же! – глухо и резко произнес Биндер. – Торт прислан не мне, а моему брату.

– Но вы же говорили, что ваш брат умер, – удивился Керн.

– Да, говорил. Но она этого еще не знает.

– Как не знает?

– А вот так! Не могу ей написать. Просто не могу. Она умрет, если узнает. Брат был ее любимцем, а меня она никогда особенно не жаловала. Впрочем, он и в самом деле был лучше меня. Потому-то и не выдержал. А я не пропаду! Ни за что не пропаду! Сами видите, какой я ловкач! – Он злобно швырнул на пол деньги, полученные от Оппенгейма.

Керн поднял кредитку и положил ее на стол. Биндер присел и закурил. Затем достал бумажник и вынул из него письмо.

– Вот ее последнее письмо. Оно пришло вместе с тортом. Прочтите и вы поймете, как все это бередит душу.

Письмо было написано на бледно-голубой бумаге, мягким, наклонным, словно девичьим почерком. «Мой искреннейше любимый Леопольд! Вчера я получила твое письмо и так обрадовалась, что сначала должна была присесть и немного успокоиться. Потом вскрыла его и начала читать. После всех этих треволнений сердце начало пошаливать, ты это, конечно, и сам понимаешь. Как я рада, что наконец ты нашел себе работу! Твой заработок пока еще невелик, но ничего, не расстраивайся; будь трудолюбив, и ты выдвинешься, а со временем даже сможешь возобновить свои занятия. Дорогой Леопольд, следи за Георгом, прошу тебя. Он всегда действует так порывисто и необдуманно. Но пока у меня есть ты, я спокойна. Утром испекла твой любимый песочный торт. Посылаю его тебе, надеюсь, он не слишком засохнет. Хотя когда песочный торт немного суховат, то это тоже не страшно; поэтому я испекла тебе именно песочный торт, а то послала бы тебе франкфуртский крендель – ведь его ты любишь больше всего. Но он бы испортился в пути. Дорогой Леопольд, как только сможешь, напиши мне снова. Я все время так волнуюсь. Не пришлешь ли мне какую-нибудь новую фотографию? Надеюсь, скоро мы опять будем все вместе. Не забывай меня. Твоя любящая мать. Привет Георгу».

Керн положил письмо на стол.

– Фотографию! – сказал Биндер. – Где же мне раздобыть его фотографию?

– Она недавно получила последнее письмо от вашего брата?

Биндер отрицательно покачал головой:

– Он застрелился год назад. С тех пор от его имени пишу я. Научился подделывать почерк. Она ничего не должна знать. Ни за что!.. Вы тоже так считаете? – Биндер выжидательно посмотрел на Керна. – Да скажите же, согласны вы со мной?

– Согласен. Так, пожалуй, лучше.

– Ей уже шестьдесят. Шестьдесят лет плюс плохое сердце. Долго ей не протянуть. А я постараюсь, чтобы до самой смерти она ничего не узнала… Не узнала, что он сам… Понимаете?.. Этого она не вынесет.

– Понимаю.

Биндер встал.

– Теперь я опять должен написать ей письмо. От Леопольда. Хоть бы поскорее это осталось позади. Но фотография… Откуда же ей быть?

Он взял письмо со стола.

– Заберите торт, прошу вас! Не хотите есть сами – отдайте его Рут. А рассказывать ей всю эту историю, конечно, незачем.

Керн колебался.

– Торт хорош, – сказал Биндер. – Отрежу себе маленький кусочек… совсем крохотный… – Он достал из кармана складной нож, срезал тонкий ломтик торта и вложил его в письмо матери. – И знаете… – растерянно добавил он. – Мой брат не бог весть как любил мать. Любил ее я… я… Странно, правда?

Он направился к себе в комнату.