Твердь небесная Рябинин Юрий

Наученная за месяцы подпольной работы тому, что всем замеченным подозрительным, странным надо немедленно делиться с товарищами, чтобы вовремя и сообща предупредить последствия, Лиза рассказала об этом случае Гецевичу, едва они отошли на некоторое расстояние от трактира.

– Это отец моей подруги по гимназии – господин Казаринов. Но он какой-то крупный чиновник, чуть ли не статский генерал. Я наверно знаю. Почему же он в таком виде… как извозчик?! в этом захолустном трактире?!. И главное, почему он вообще здесь – в Иркутске? Это все очень странно… – говорила Лиза.

– Ты не ошиблась? – заинтересовался новостью Гецевич. – Так и он тоже тебя узнал?

– Ничуть не ошиблась. Он сколько раз приходил к нам в гимназию. Да и Таня – дочка его – вылитая папа. Но едва ли он меня узнал. Потому что, кажется, не было случая, чтобы я могла ему запомниться. Руку разве целовал мне как-то. Так он многим девушкам целовал ручки, когда бывал в гимназии… Любезный такой был с ученицами. Очаровательный. Но мы в классах все были одинаковые, как инокини: черные фартуки, платья до паркета, и на голове ни единого вольного локонка.

– Уж случайно не за тем же самым он здесь, зачем и мы?.. – отозвался Гецевич скорее в шутку, нежели всерьез. Но он вспомнил содержателя их кружка – Старика. И подумал: если крупный капиталист – революционер, почему бы таковым не быть генералу? Кто их разберет этих чудных…

Через четверть часа они уже были в гостинице. Когда Гецевич с Лизой скрылись за дверьми, к подъезду неторопливо подъехали санки с седоком в меховой шапке и в безразмерной шинели с поднятым воротником. Выглянув одним глазом из-за воротника, седок прошептал:

– А бог-то есть! Есть! – И тут же приказал извозчику: – Давай назад в трактир. Пошел, пошел.

В назначенном ювелиром месте встречи – трактире Побережникова – Александр Иосифович появился намного раньше установленного срока. Человек по природе осмотрительный, теперь, пробираясь тайком из Маньчжурии в Россию, он вообще стал осторожный и чуткий, как лесной зверок. Прежде чем где-либо появиться, куда-то войти, он некоторое время наблюдал за этим местом, оценивал, примечал, как перед визитом к ювелиру: нет ли там или поблизости чего подозрительного? Вот и в трактир он пришел заблаговременно, чтобы осмотреться, а заодно отведать омулька да попить чаю с бубликами. Кстати, за время странствий ему пришлось и поголодать. И только теперь, когда у него завелись кое-какие средства, он мог позволить себе этакую мужицкую – из соображений конспирации! – пирушку.

Александр Иосифович сидел, сгорбившись над столом, старательно чавкал и поминутно облизывал пальцы. До встречи с ювелиром оставался еще целый час. В это время в трактир вошли двое – интеллигентного типа брюнет и с ним девушка в красивой каракулевой шапочке. Такого рода посетителей в трактире больше не было. Присмотревшись к девушке, Александр Иосифович едва не поперхнулся: лицо ее показалось ему знакомым. Ему не много потребовалось времени, чтобы вспомнить, кто это такая, – память на лица, как и вообще на всё, у господина Казаринова была отменная! Он вспомнил, что это одна из Таниных подруг, – он не однажды видел ее в гимназии, да и домой к ним она как-то заходила, – а именно та самая Тужилкина, из-за которой тогда весь сыр-бор и разгорелся.

Сделав это важное открытие, Александр Иосифович задумался: что еще за сюрприз преподносит судьба? какова может быть польза от такой встречи? нужна ли ему вообще эта бывшая дочкина товарка? И если не нужна, то для него нет никакой надобности быть узнанным. Но, может быть, после всех пережитых неприятностей ему наконец выпадает некий счастливый случай? награда за прежние страдания? Тогда, наоборот, следует как-то объявиться ей. На всякий случай до окончательного принятия решения он отвернулся и еще больше сгорбился над столом.

Ее зовут Лиза, вспомнил Александр Иосифович, Лиза Тужилкина. Это она тогда весной подвернулась ему под руку и сделалась в глазах Татьяны презренною доносительницей, когда пришлось на ходу придумывать, как бы предотвратить беду, могущую произойти по дочкиному легкомыслию. А заодно и самому оправдаться за свою подозрительную осведомленность в случившемся.

Еще Александр Иосифович припомнил, – вроде был такой разговор? – что с этой мадемуазель вышло какое-то приключение: не то ее арестовали? не то сама ушла из дома? Одним словом, пропала. И вот она самая встречается ему в далекой Сибири в компании типичного еврея. Что бы это могло значить? Во всяком случае, они здесь не в свадебном путешествии. Какие-то непраздные, очевидно, мотивы вынудили странную парочку приехать в прифронтовой, по сути, Иркутск, где в теперешнюю пору еврейская наружность столь же подозрительна, как наружность японская.

Александр Иосифович искоса подглядел, как Лиза с Гецевичем прошли через весь зал и сели за стол к подгулявшим рабочим, что уже само по себе вызывало недоумение. Но еще большее недоумение у наблюдательного очевидца должно было вызвать поведение Лизиного кавалера: тотчас оставив вниманием свою даму, он, будто со старым знакомым, увлекся беседой с одним из бывших за столом посетителей – пожилым усачом, – причем, даже не слыша их слов, но по одной только манере разговора, Александру Иосифовичу отчетливо бросилось в глаза, как начальственно Лизин спутник держит себя по отношению к старшему собеседнику – будто взыскивает с него.

Мгновенно прокрутив в голове возможные причины такого поведения московской знакомицы и ее сопровождателя, а также самого их чудесного явления здесь, Александр Иосифович пришел к определенному выводу, каковой не только не препятствовал ему быть узнанным Лизою, но даже, напротив, побуждал теперь открыться ей, суля какие-то небезынтересные последствия.

Улучив момент, Александр Иосифович обернулся в сторону Лизы, будто его привлекла чья-то не слишком сдержанная реплика. Хотя взглядом с ней он и не встретился, ему было ясно, – Александр Иосифович отчетливо это почувствовал, – девушка обратила на него внимание. И, когда вскоре Лиза с Гецевичем поднялись и направились к выходу, Александр Иосифович, будто невзначай, но вполне откровенно, показал выходившим свой профиль.

Но мало того, он придумал, пока у него до назначенного часа свидания остается сколько-то времени, проследить: где именно в Иркутске устроились московские гости? Многоопытный Александр Иосифович верно знал, что преимущество всегда у того, кто располагает большими сведениями о ком-то и, насколько возможно, оставляет в безвестности кого-то о себе самом.

Он посидел еще полминутки и вышел на улицу. Лиза и Гецевич не успели далеко уйти, – Александр Иосифович в тусклом свете рожка увидел их удаляющиеся спины шагах в тридцати от трактира. Забравшись в стоящие тут же санки, он, ссылаясь на нездоровье, велел извозчику не гнать.

– Не зябко ль будет, вашродь? – удивленно спросил возничий, кивая на шинельку господина Казаринова.

– Давай, давай, чалдон, не рассуждай, – сквозь зубы проговорил Александр Иосифович, меньше всего в этот момент думая о собеседнике. – Пошел.

Проводив таким манером Лизу и ее спутника до самой гостиницы, где они жили, Александр Иосифович поспешил назад в трактир.

Там он застал уже своего знакомого – ювелира. Тот без лишних слов кивнул головой Александру Иосифовичу, приглашая его следовать за ним, и… подвел к столу, за которым несколько минут назад сидели Лиза с Гецевичем.

– А бог-то есть, – не сдержался произнести вслух Александр Иосифович. Впрочем, его никто не услышал в трактирном гаме.

Все, что он предполагал относительно Лизы, вполне подтверждалось. А это теперь открывало перед Александром Иосифовичем самые невообразимые перспективы. После всех пережитых бедствий – катастрофы в безвестном китайском селе на Ша-хэ, едва не стоившей ему жизни, невозможности вывезти сокровища, кроме нескольких камушков, голодных странствий по Монголии и Сибири – после бесчисленных больших и малых неприятностей, выпавших на его долю в последние месяцы, судьба как будто снова благоволила Александру Иосифовичу. «Определенно, судьба улыбается, – подумал он. – Счастлив мой бог».

Ювелир что-то сказал на ухо предводительствующему в обществе за столом – тому самому седому усачу, с которым прежде разговаривал Лизин спутник. Тот оглядел Александра Иосифовича с головы до ног и довольно небрежно указал ему рукой садиться с ним рядом. Провожатый же, исполнив свои обязательства, немедленно откланялся.

– Деньги при тебе? – с ходу приступил к делу мастер Братчиков.

Александр Иосифович в последнее время уже свыкся с тем, что ему всякий тыкает: странно было бы теперь его – на вид натурального бродягу, беглого – величать как-то иначе. При замечательно редком умении управлять чувствами господину Казаринову и теперь ничего не стоило изобразить из себя забитого жизнью простака и покорно перетерпеть новые помыкания, даже и со стороны никчемного пролетария. Но на этот раз он не стал сдерживать своего праведного возмущения от столь неуважительного к нему отношения.

– Денег дашь мне ты. Сумму я назову в свое время, – веско ответил Александр Иосифович. – А сейчас не дергайся и спокойно слушай. Можешь жевать, старец мудрый.

Это было своевременное предупреждение. Потому что после первых слов Александра Иосифовича мастер Братчиков забеспокоился и стал нервно озираться на сотрапезников. Но не в поисках подмоги, а, скорее, из опасения показаться униженным в глазах своих подначальных.

– Только что ты разговаривал с товарищами из Москвы, – не давая собеседнику опомниться от потрясения, огорошил его Александр Иосифович новою неожиданностью. – Они со мной. Я подтверждаю их полномочия. Но, наверное, резонно спросить о доказательствах моих собственных полномочий. Не так ли?

– Да! – только и сумел вымолвить совсем очумевший Братчиков.

– Об этом также в свое время я сообщу. А теперь слушай внимательно: я прибыл сюда по решению самого центрального комитета, чтобы проконтролировать исполнение задания нашими товарищами. Принять, если потребуется, руководство операцией. Возглавить… Но я теперь не из Москвы. Я налаживал работу там… – Александр Иосифович кивнул головой куда-то в сторону, полагая, что собеседник догадается, о чем идет речь. Но, видя, что Братчиков смотрит на него по-прежнему испуганно и недоуменно, он придвинулся к нему ближе и прошептал: – В самой Маньчжурии.

Несколько мгновений Александр Иосифович молча и с едва заметною улыбкой на устах смотрел в глаза старику, любуясь, какое впечатление произвели его слова.

– Но все ж таки… – опомнился наконец Братчиков.

Александр Иосифович приподнял руку, показывая, что продолжать не нужно и сейчас он развеет всякие сомнения на свой счет.

– Там, – господин Казаринов опять кивнул в сторону головой, – я проделал, уверяю, немалую работу, причем едва не погиб. Теперь меня преследует полиция. Благодаря моей революционной деятельности ненавистный царизм потерпел позорное поражение. Откроюсь вам: я лично сорвал наступление на Ша-хэ. Вот, товарищ, какой документ я имею за это от царской власти. – С этими словами Александр Иосифович вынул из кармана сложенную несколько раз бумагу, развернул ее и поднес к самому лицу Братчикова так, чтобы, кроме него, никто больше не увидел, что там было изображено.

А на бумаге красовался портрет самого Александра Иосифовича анфас с надписью аршинными буквами под ним:

РАЗЫСКИВАЕТСЯ

ОПАСНЫЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПРЕСТУПНИК

Казаринов Александр Иосифович Сообщившему о нем какие-либо сведения в полицию будет вознаграждение

– Это мой паспорт революционера, – самодовольно произнес Александр Иосифович, убирая бумагу. – Но жить с ним в кровавой романовской деспотии довольно непросто, – невесело пошутил он. – Если и этого мало, – Александр Иосифович словно от обиды за недоверие к нему повысил голос, – сами мои московские товарищи могут удостоверить мою личность! Они меня знают. Хотя я им и не открывал еще своего присутствия здесь. – Ссылка на Гецевича и Лизу была, безусловно, рискованным доводом. Но Александр Иосифович не без основания надеялся, что дочкина одноклассница из добрых чувств к своей подруге детства вряд ли не будет поспешествовать хоть в чем-либо ее отцу. Почему бы нет? Не поступить таким образом у нее нет ни малейших оснований.

На Братчикова все увиденное и услышанное произвело весьма выгодное для господина Казаринова впечатление.

– Да мы вам… – мастер перешел на самый почтительный тон, – мы сделаем вам такой паспорт… такой, что никто… ни ухом ни рылом…

– Надеюсь. Документы мне нужны на два лица: на меня и на девушку двадцати лет. Причем фамилии в паспортах должны совпадать, а отчество у девушки соответствовать моему будущему имени, – какое вы там подберете, мне все равно. Кроме того, я говорил, мне необходимы деньги. Пятьсот рублей. Завтра же. Вместе с паспортами.

– Пятьсот рублей?.. – виновато повторил Братчиков. – Вряд ли столько найдем. Прежде знать бы…

– Хорошо, – смиловался Александр Иосифович. – Сколько у вас есть?

– Ну, рублей… сто пятьдесят будет…

Такой суммой организация отнюдь не располагала. В наличии имелось от силы рублей восемьдесят. Но Братчикову совестно было крупному столичному революционеру, объявленному во всероссийский розыск и преследуемому по пятам полицией, предложить такие невеликие деньги. Поэтому он назвал сумму более солидную – сто пятьдесят рублей, – имея в виду как-нибудь до завтра наскрести недостающее.

– Ладно. Обернусь. Может быть… – Александр Иосифович нахмурился, крепко сжал зубы, показывая, как же тяжело теперь ему придется, имея при себе только сто пятьдесят рублей. Но, героически, усилием воли, справившись с тягостными, безотрадными чувствами, он сердечно добавил: – Я доволен вашей работой. Прошу передать мою благодарность всем иркутским товарищам. Я буду рассказывать о вас в Москве. И непременно позабочусь, чтобы вам были переданы некоторые значительные средства для развития деятельности.

– Благодарствуйте, – ожил совсем было сникший Братчиков. – Все сделаем в лучшем виде.

– Хорошо. С этим, будем считать, разобрались, – подытожил господин Казаринов. – Теперь мне необходимо знать все подробности ваших совместных с московскими товарищами действий. Что вы решили?

– Поджечь склад шпал. Чтобы сорвать строительство железной дороги по льду Байкала, – не без гордости доложил Братчиков.

– Очень одобряю. Когда намерены осуществить?

– Завтра ночью.

Условившись встретиться с Братчиковым следующим вечером в Спасской церкви, Александр Иосифович распрощался с ним и вышел. Из трактира он отправился на городской почтамт. Там он купил конверт и пол-листа писчей бумаги.

Александр Иосифович выбрал в зале поукромнее уголок, оглянулся кругом: не наблюдает ли кто за ним? – и склонился над бумагой. Вот что он написал:

«Его Высокоблагородию господину полицеймейстеру Иркутска.

Ваше Высокоблагородие.

Долг русского патриота и верного подданного Государя Императора не позволяет мне оставаться безучастным посторонним при наличии у меня доподлинных свидетельств готовящегося тяжкого преступления против государственной власти.

Неисповедимою волею судьбы мне случилось оказаться посвященным в изуверские намерения преступной шайки местных социалистов. Эти негодяи придумали следующей ночью поджечь заготовленные на берегу Байкала шпалы, имея в виду навредить строительству железной дороги через замерзшее озеро. Таковым дерзким выступлением своим они полагают ослабить нашу доблестную армию в Маньчжурии, а именно: поставить последнюю в затруднительное положение, при котором она испытывала бы губительный для нее недостаток в снабжении и подкреплениях. И в итоге терпела бы неудачи на полях сражений!

Какое русское благородное сердце не страждет ныне от временных неудач, преследуемых наше веками несокрушимое героическое оружие! Какая православная душа не скорбит, видя, как на Святую Русскую землю пала зловещая тень черных крыл князя бесовского! Но пусть его расползшееся по России иудейское воинство трепещет от мысли, что русский старый богатырь не почивает на постели, что вот-вот поднимется, сверкая стальною щетиной, богоспасаемая Русь, когда переполнится чаша терпения народного и сметет всех врагов и внутри отечества, и за его пределами! Мы русские, и с нами Бог! Мы не позволим подлым инородцам и их немногим неразумным нашим соплеменным приспешникам злодействовать против любезного отечества и дражайшего Государя Императора! Всех врагов Великой России ждет бесславная погибель! Иль русский от побед отвык?!

Спешу также сообщить вам приметы злоумышленников. Главарь приехал из самой Москвы. Видом натуральный еврей. Росту едва ли шести вершков. Волосы черные, глаза карие навыкат, рот большой, имеет бороду не белее вершка. Ближайший его споспешник местный иркутский, пожилой, лет шестидесяти, очевидно, рабочий или мастеровой, волосы густые седые, носит усы того же цвета, что и волосы. С ними могут быть и прочие сотоварищи, но о них мне доподлинно не известно.

Преданный отечеству и престолу русский гражданин».

На конверте Александр Иосифович написал единственное: «Лично господину иркутскому полицмейстеру».

На улице, старательно пряча в воротник лицо, он сговорился с извозчиком за пятиалтынный отвезти его к полицмейстерскому дому. Но, не проехав и квартала, Александр Иосифович ткнул мужика в спину:

– Хочешь, братец, заработать целую полтину?

Разумеется, извозчик заинтересовался. Александр Иосифович объяснил ему, что для этого требуется исполнить сущий пустяк: отдать дежурившему возле дома полицмейстера постовому единственную записку. Но прежде, естественно, высадить его – седока. В том-то и весь трюк.

Извозчик вначале было заартачился: что за записка? да не противозаконное ли чего? да не будет ли ему за это какого взыскания? – но, услышав в ответ предложение седока вознаградить его за услугу вдвое сверх предложенного прежде, согласился.

Не доехав сколько-то до цели, Александр Иосифович велел человеку остановиться, выдал ему обещанный целковый и отпустил. Укрывшись за афишной тумбой, он стал наблюдать за действиями своего посланца.

Вышло все, можно сказать, гладко. Мужик доехал до прогуливающегося под фонарем полицейского, выбрался из санок и, почтительно кланяясь на ходу, поднес постовому бумагу. О чем они говорили, Александр Иосифович, естественно, не мог слышать. Но, взяв пакет, постовой указал извозчику идти в дом. Мужик, как можно было понять, принялся отнекиваться, показывать обеими руками в сторону, откуда он только что приехал и где высадил господина, передавшего ему эту бумагу, объясняя, верно, что он лишь исполнитель его случайного поручения. Однако тщетно. Полицейский так и не отпустил его. Но Александра Иосифовича все это уже не могло беспокоить. Главное, записка его попала, куда следует.

Следующим вечером, едва передав господину Казаринову документы и деньги, Братчиков поторопился явиться в условленное с Гецевичем и другими товарищами место их встречи на южной окраине Иркутска. Там для них были снаряжены двое розвальней, с двумя флягами керосина и с мешком овса в каждых.

Путь до Байкала им предстоял очень неблизкий – всех шестьдесят верст. По расчетам Братчикова, добраться туда по наезженному тракту они должны были где-то к полуночи. Разумеется, не в один дух, а перегона за два-три. Хотя у них была еще и третья лошадь на привязи на перемену в дороге, – почему Братчиков в шутку назвал их поезд из двух санок запряженный «ополутораконь», – но привал-другой, чтобы покормить лошадей и дать им передохнуть, по разумению старого мастера, делать все равно придется.

В дороге заговорщики больше молчали, – на крепком ночном сибирском морозе боязно было хоть на миг отнять мохнатый воротник от лица. Но, по общему мнению, лучшей погоды для исполнения их замысла не могло и быть. Как бы ни было им самим несподручно в стужу, но там – на складах – охранным постовым и того плоше: или вообще теперь попрятались служивые по теплушкам, или, укутавшись в долгополые тулупы, стоят где-нибудь в укромных местах, недвижные, как снеговики.

Гецевич, завернувшись в овчину, полулежал на сене позади Братчикова и, за неимением других предметов, достойных внимания, смотрел в самую морду бегущей на привязи за санками лошади. Ему подумалось: я вот лежу на сене и даже почти не мерзну в тулупе и валенках, едва ли не блаженствую, но считается, что нахожусь при деле, и не каком-нибудь, а смертельно опасном деле, а лошадь бежит следом, сопит, мордой заиндевела от пара, и это считается ее отдыхом. Впрочем, вряд ли она понимает, что такое отдых и что такое работа. Чудно устроена природа.

– Эдуард Яковлевич! – прервал вдруг его размышления Братчиков. – Тут вот какое недоумение. Третьего дня объявился у нас один человек. Говорит, он большой революционер – из самой якобы Москвы, из центрального комитета.

– Вы с ним встречались в трактире? Когда мы ушли? – отозвался Гецевич, мигом сообразив, о ком идет речь.

– Точно так! – Искренне обрадовался Братчиков, уже догадываясь, что сейчас услышит известие, окончательно развеивающее его сомнения насчет странного знакомца. – Он сказал, что выполнял важное поручение центрального комитета в Маньчжурии. И что теперь разыскивается полицией. При нем даже имеется объявление о его розыске. Написано: опасный государственный преступник! Сам видел. А теперь здесь он наблюдает за вами. Ну вроде как контролирует, что ли… И еще он говорит, что вы и ваша супруга знаете его.

Гецевичу удивительно было узнать, что, оказывается, кто-то их еще и контролирует. Хотя, почему бы и нет, подумал он, Саломеев не обязан посвящать его во все тонкости большой игры, – часто полезнее и безопаснее меньше знать. Он хотел было уточнить в ответ, что сам лично никогда этого субъекта – ни в Москве, ни здесь – даже не видел, но, вспомнив заслуживающую доверия лестную его рекомендацию Лизы, ответил коротко:

– Да, все верно.

– Уф-ф, – громко выдохнул Братчиков. – Семь пудов с плеч свалилось. А то я сомневался. Он попросил давеча сделать для него новые документы и денег дать. Мы все исполнили. – Мастер оглянулся на Гецевича, как бы спрашивая его мнения: правильно он поступил или нет? Однако признаться, что под напором этого гостя он малодушно открыл ему весь их план с поджогом, Братчиков не смог.

– Хорошо, – еще короче ответил Гецевич. Ему хотелось поскорее прекратить этот малополезный, с его точки зрения, обмен словами и спрятать лицо в воротник.

Тракт был совершенно пуст. Лишь однажды где-то на полпути розвальни обогнала заложенная парою белых жеребцов и поставленная на полозья коляска с поднятым верхом. Лихой кучер в полушубке и в солдатской черной шапке, поравнявшись с попутчиками, звонко хлопнул бичом над самыми ушами своих лошадок, и те припустили еще резвее, обдав тихоходную команду снежною пылью. В коляске кто-то сидел. Но, кроме прикрытых меховою накидкой коленок, седоки в розвальнях, как ни вглядывались, ничего больше там не рассмотрели.

До Байкала поджигатели добрались уже за полночь. Перед ними возвышалась запорошенная снегом гора обычных необтесанных кругляков. Выделывать из них собственно шпалы было некогда – дорога требовалась немедленно. Справа от горы в полуверсте светился единственный фонарь, свидетельствующий, что железнодорожный тупик все-таки не безлюдный.

В группе помимо Гецевича и Братчикова были еще двое молодых рабочих из депо – товарищи Игнат и Прокофий. Прошлой ночью они сюда приезжали, чтобы заранее выяснить, где именно заготовлены шпалы, как к ним проще и безопаснее подъехать, как охраняются и прочее.

По их заверению, склад шпал практически не охранялся. Но для несомненного успеха молодые люди предлагали сделать еще довольно большой круг и, обогнув склад слева – с противоположной от светившегося фонаря стороны, – подобраться к шпалам от Байкала. Теряя при этом часа два, они много выигрывали: таковой маневр гарантировал почти полную безопасность.

Но предводитель отверг это предложение, не утруждаясь хотя бы его обсуждением. Гецевич заметил только, что революционеры – не японские генералы и обходные маневры не их метод, – они должны всегда действовать напрямик, благородством своей манеры подавая пример массам, дабы вовлечь в борьбу как можно больше новых честных, готовых для всеобщего блага принести себя в жертву бойцов. Единственное, заговорщики решили больше не разговаривать между собой, чтобы таким образом не привлечь случайно внимания караульных, – на морозе же голоса далеко разносятся.

Они подъехали почти к самым шпалам. О своих действиях заговорщики условились заранее: товарищи Игнат и Прокофий хватают фляги с керосином и, насколько возможно проворно, поливают шпалы, Гецевич же с Братчиковым тотчас поджигают.

Но едва молодые подручные плеснули на кругляки керосину, где-то вблизи раздался выстрел, и с разных сторон, громко хрустя по снегу, к ним бросились какие-то люди – и пешие, и конные. Они, верно, затаились до поры где-нибудь в закоулках среди шпал.

– Засада! – закричал Прокофий. – Все назад! – Он отшвырнул флягу, выхватил наган и выстрелил в ближайшего облавщика. В ответ прогрохотало сразу несколько выстрелов, и Прокофий свалился замертво.

Гецевич, однако, бросился не назад, а вперед – к шпалам, чтобы успеть поджечь их до того, как подбегут солдаты. Но не успел. Он замешкался со спичками: чиркнуть все никак не получалось окоченевшие руки не слушались, спички рассыпались. Наконец, в пальцах у теоретика социализма вспыхнул огонек, но поднести его к политому керосином дереву не получилось, – на Гецевича налетел всадник, и поджигатель, сбитый с ног могучим конем, кубарем полетел в снег.

Не успел Гецевич опомниться, как в него вцепились сразу с полдюжины рук – обшарили карманы, подняли, поставили на ноги, встряхнули. Поблизости стояли поникшие головами его товарищи – Братчиков и Игнат. В них уже тоже накрепко вцепились караульщики.

– Ну, пошли! – прокричал конный, верно, унтер. – Живей! Будет вам ужо! – злобно пригрозил он незадачливым поджигателям.

Злоумышленников привели к пакгаузу и поставили под фонарем. Гецевич обратил внимание, что в стороне от пакгауза стоял экипаж, запряженный парой белых, который давеча обогнал их по тракту.

Откуда-то из мрака к фонарю вышел господин в полковничьих погонах на жандармской шинели.

– Вот, Эдуард Яковлевич, мы и встретились, – дружески обратился жандарм к Гецевичу. – Увы, не могу сказать вам «здравствуйте». Это звучало бы бесчестно и, что самое недопустимое, издевательски: здравствовать вам уже не придется. Нам уместнее теперь, не здороваясь, сразу и попрощаться. Так-то.

– A-а, это вы… – Гецевич узнал в незнакомце давешнего их с Лизой попутчика Паламеда Ферапонтовича. – В самом деле, Паламедом вы называетесь недаром…

– Паламед я только для вас, Эдуард Яковлевич, – старательно выговаривая имя-отчество Гецевича и показывая, таким образом, что иронизирует по этому поводу, произнес полковник. – Впрочем, и для очаровательной Матильды Дмитриевны тоже, – уточнил он. – Сейчас, после вас, как раз поедем к ней в гости.

Гецевич гневно сверкнул глазами.

– Девушка ни в чем не виновата! – отчеканил он. – Она ничего не знает!

– Превосходно, коли так! Значит, ей ничего и не грозит. Допросим и отпустим. Было бы жаль, если бы такая умница и красавица разделила вашу участь. Никогда не забуду, как она самоотверженно и изобретательно спасала вас в поезде. Прощайте же… как вас там, не знаю…

Полковник кивнул головой стоявшему поблизости офицеру и пошел к своей коляске. Но, пройдя несколько шагов, он оглянулся.

– Да, чуть не забыл, – громко произнес жандарм, обращаясь не только к разоблаченным поджигателям, но и так, чтобы его слышали солдаты. – Извольте выслушать приговор. По законам военного времени, лица, нанесшие или пытающиеся нанести ущерб государству, с целью ослабить его военную силу, подлежат немедленному расстрелянию. Приговор привести в исполнение! – И он продолжил свой путь к коляске.

Очевидно, ждавший этой команды офицер тотчас прокричал скрючившимся от холода солдатам: «Становись!» Нижние чины, казалось, только рады были пошевелиться, – они быстро выстроились в шеренгу, шагах в пятнадцати от приговоренных. «Готовьсь!» – скомандовал офицер. Солдаты передернули затворы и взяли ружья наизготовку.

Когда Гецевичу стало безусловно ясно, с какою целью их поставили у стены пакгауза, он, наконец, оглянулся на своих товарищей. Ему хотелось сказать им напоследок что-то ободряющее, отблагодарить как-то за совершенный ими подвиг, пусть и безуспешный, но не ставший от этого менее геройским.

Но тут под фонарем вышел чистый переполох. Молодой рабочий из депо Игнат, верно, не сумел сдержать чувств: с ним случилась натуральная истерика. Он вдруг заблажил по чем свет.

– Братцы, – закричал Игнат, обращаясь к солдатам, – не казните, братцы! Пощадите! У меня матушка одна! Вдовая! Это все они! – Он обеими руками указал на Гецевича и Братчикова. – Они все мутят нас! – жиды! нехристи! Не казните, братцы! Не думал я так! Они всё! – Игнат упал на колени и, закрыв ладонями лицо, затрясся в рыданиях.

Первой реакцией Гецевича на поведение недавнего его товарища был лютый гнев, затем брезгливая ненависть и, наконец, сострадание к малодушному. Быстро справившись с чувствами, он закричал удаляющемуся полковнику:

– Сударь! Этот человек ни в чем не виновен! Он случайно здесь! Велите освободить его!

Жандарм даже не оглянулся.

– Пли! – прокричал офицер.

Раздался залп, так что кони шарахнулись. Сильнейший удар в грудь отшвырнул Гецевича на бревна пакгауза. Он не сразу упал и еще успел подумать: что это такое с ним? отчего? Но, поняв в тот же миг, что это его уже расстреляли, безжизненно свалился под стеной.

К гостинице, в которой остановились Лиза с Гецевичем, Александр Иосифович подъехал почти ночью – задолго до рассвета. Узнать, в каком именно номере жили молодые люди из Москвы, труда ему не составило: за полтину серебром портье – заспанный старик в засаленной стеганой душегрейке – вызвался проводить ночного гостя хоть до самой их двери, но Александр Иосифович попросил не утруждаться, а только назвать ему самый номер.

В длинном узком коридоре во втором этаже горела единственная керосиновая лампа на стене. Александр Иосифович в полумраке с трудом разобрал искомую цифру на двери и потихоньку постучал. Потом постучал посильнее. Потом еще сильнее.

Наконец, из-за двери раздался тревожный девичий голосок:

– Эдуард Яковлевич, это вы? – Так справляться о случайных визитерах они условились с Гецевичем.

– Елизавета! Откройте! Скорее! – стараясь говорить сдержанно, чтобы не напугать девушку еще сильнее, прошептал Александр Иосифович.

Несколько секунд из-за двери не доносилось ни звука – понятно, Лиза пыталась лихорадочно сообразить: что это значит? кто ее здесь может называть по настоящему имени?

– Откройте, Елизавета! Вы меня знаете. Я – Александр Иосифович Казаринов, отец Тани – вашей подруги по гимназии!

Прошло еще сколько-то секунд настороженного безмолвия, прежде чем скрипнул запор и дверь отворилась.

Не дожидаясь приглашения войти, Александр Иосифович так порывисто прошмыгнул в номер, что едва не загасил ветром свечу в руке у совсем потерявшейся Лизы.

– Собирайтесь! – зашипел он. – Немедленно! Сейчас здесь будет полиция!

– Но где Эдуард Яковлевич? Мой муж?.. – не совсем кстати вымолвила Лиза, что вполне оправдывалось ее потрясением от происходящего.

Александр Иосифович хотел было сразу Лизе и объявить, что, по полученным им только что от надежных людей сведениям, муж – или кем там ей приходится этот Эдуард Яковлевич? – схвачен полицией при попытке совершить тяжкое преступление и, скорее всего, казнен. Но удержался, подумав, как бы девушке не стало худо, и тогда убедить ее поскорее собраться и проследовать с ним будет еще более непросто, нежели теперь.

– Там, там все узнаете!.. – нетерпеливо проговорил Александр Иосифович, кивая головой куда-то в сторону.

Однако, видя, что девушка так все и не может решиться довериться ему, Александр Иосифович вынул из кармана главный свой козырь – объявление о его розыске. Он выхватил у Лизы подсвечник и поднес огонь поближе к напечатанному.

– Вот, смотрите, кто я теперь. Государство зла и насилия объявляет меня преступником, своим недругом. За то, что я посмел выступить против существующих на родине драконовских порядков! Вы и после этого мне не доверяете, Елизавета? – тоном оскорбленного произнес господин Казаринов.

И, увидев, что его довод как будто произвел на девушку ожидаемое положительное впечатление, он снова призвал ее скорее последовать за ним:

– Поторопитесь же, Елизавета! Мы должны опередить их. Я жду вас за дверью.

Лиза наконец поняла, что, во-первых, Александру Иосифовичу можно доверять, а во-вторых, он действительно явился, чтобы предостеречь ее от какой-то близкой опасности, и, следовательно, ей нужно послушаться его и поторопиться.

– Прежде всего, проверьте документы и деньги, – участливо посоветовал Александр Иосифович. – Это самое важное! – И он вежливо удалился из помещения, предоставляя девушке собраться в одиночестве.

Спустя еще несколько минут Александр Иосифович с Лизой вышли из гостиницы, сели в санки и уехали.

Глава 9

Древняя столица маньчжурских императоров Мукден – крупнейший в Китае город к северу от стены, – недавно еще шумный и голосистый, затих, насторожился, будто почувствовал приближение грозы, великой, невиданной бури. Китайцы заметили, что мукденские собаки, прежде стаями носившиеся по улицам, не обращая внимания на многолюдье, и смело лаявшие по всякому случаю, теперь куда-то попрятались, затаились. Многие лавочники закрыли свои заведения вовсе, другие, у которых страсть к наживе превосходила страх перед грядущею опасностью, уже не вопили во все горло, зазывая русских купить у них чего-нибудь, а выглядывали из лавок молча, лишь улыбаясь угодливо. Но дела их шли неважно: против давешнего народу в городе куда как поубавилось. Да и у тех черных мохнатых шапок, что мелькали по улицам Мукдена, теперь, верно, имелись заботы поважнее, нежели торговать товары у китайцев.

Под Мукденом собралась военная сила, какой прежде не видывал свет – шестьсот тысяч человек сошлись, чтобы стрелять, колоть и рубить друг друга, бить друг по другу из двух с половиной тысяч пушек. Ровно через год после начала войны противоборствующие стороны изготовились каждая дать противнику генеральное сражение.

За время, прошедшее после Ляояна, русская армия дважды переходила в наступление – на реке Ша-хэ и у селения Сандепу. И в том и в другом случае над японцами нависала реальная угроза полного поражения. Увы, нерешительность русского верховного командования не позволила добиться победного результата. Оба этих дела, а также рейд конного отряда генерала Мищенко в дальний японский тыл, в сущности, пользы принесли немного. Но, во всяком случае, показали той и другой стороне, что русские могут не только отходить под натиском неприятеля, но и сами в состоянии его теснить.

Ко времени Мукденской битвы в русской армии произошли важные перемены. Прежде всего – с большим опозданием! но хоть так! – управление войсками было сосредоточено в одних руках: вместо отозванного в столицу наместника адмирала Алексеева главнокомандующим всеми вооруженными силами на Дальнем Востоке стал генерал Куропаткин.

Начал свою деятельность в новой должности главнокомандующий, как и полагается бывалому штабисту и бывшему военному министру, с реорганизации вверенных ему войск: получив значительные подкрепления из России, Куропаткин распорядился переформировать единую Маньчжурскую армию в три самостоятельные армии. Это была исключительно разумная и тоже, к сожалению, несколько запоздалая мера: в отличие от командующих корпусами, командующие армиями оставались менее зависимыми от главного штаба начальниками, а следовательно, и более вольные в принятии решений. Кстати, японская армия подразделялась таким образом с самого начала войны. И опыт прошедших месяцев показывал, что это было весьма рациональное построение вооруженных сил.

Значительные перемены после Ляояна произошли и в японской армии. Не сумев сломить оборону Порт-Артура в открытом бою, японцы взяли героических защитников крепости измором, обрушив на них ливень снарядов. После многодневной бомбардировки Порт-Артур пал. В результате осадная 3-я армия генерала Ноги была переброшена под Мукден. Кроме того, у японцев появилась еще вновь сформированная 5-я армия генерала Кавамуры.

Под Мукденом собрались пять японских армий: на правом, восточном, фланге – новая армия Кавамуры, левее от нее занимала позиции 1-я армия главного виновника ляоянского успеха японцев генерала Куроки, западнее стояла 4-я армия Нодзу, за ним – 2-я армия Оку. Армия генерала Ноги занимала довольно двусмысленное положение: вроде бы она стояла на крайнем левом фланге японцев, но ее позиции не являлись продолжением позиций армии Оку, а были смещены уступом на несколько верст южнее. Не зная об этом, русское командование оставалось в совершенной уверенности, что левый фланг армии Оку – это край всего расположения японских войск, а прибывшая из-под Порт-Артура армия Ноги находится где-то в тылу и, являясь резервом маршала Оямы, готова в любой момент быть переброшена на тот участок фронта, где сложатся благоприятные для японцев условия наступления, чтобы создать там значительный численный перевес и таким образом добиться верного успеха. Сам стараясь воевать по наполеоновским схемам, Куропаткин и от противника ожидал подобных же действий, всякий раз словно забывая о существовании других схем, но – главное! – совершенно упуская из виду, что, кроме знания многих схем, военачальник к каждому новому сражению должен подходить творчески, будто к созданию оригинального художественного произведения, должен неизменно импровизировать в бою, действовать по вдохновению.

К счастью, для русского главнокомандующего его соперник – маршал Ояма – был точно таким же догматиком, лишенным способности творчески импровизировать. Если бы не это спасительное равновесие сил, русская армия могла бы быть разбита наголову где-нибудь еще до Ляояна.

Ояма однажды и навсегда усвоил «седановскую» схему Мольтке – обходной маневр. И, казалось, русское командование должно было бы ожидать, что ничего, кроме этого накрепко усвоенного приема, японцы не предпримут. Но сколько шла война, сколько состоялось сражений, каждый раз русские наступали на одни и те же грабли: вечно упускали один и тот же маневр неприятеля – обход. И только поистине куропаткинская нерешительность Оямы всегда спасала русскую армию от совершенной катастрофы.

Убежденного, что армия Ноги теперь составляет резерв Оямы и в подходящий момент может быть брошена в наступление где-то по фронту, Куропаткина не насторожило ее положение на отшибе от главных неприятельских сил, благодаря чему армия, очевидно, легко могла двинуться на север в обход русского правого фланга. А ведь русского главнокомандующего, как сон неотступный и грозный, беспрестанно преследовало видение вероятного флангового охвата его сил. Стараясь сделать такой маневр неприятеля насколько возможно затруднительным, Куропаткин растянул позиции своих трех армий на восемьдесят пять верст! Мало того, на флангах еще были выставлены особые охранные отряды.

Куропаткин построил свои войска в следующем порядке: слева – 1-ю армию под командованием генерала Линевича, в центре – 3-ю армию барона Бильдерлинга, справа – 2-ю армию барона Каульбарса. Левый фланг русских позиций охранял отряд генерала Ренненкамфа, а правый – конница генерала Грекова.

По распоряжению главнокомандующего по всему фронту заранее была обустроена исключительно мощная линия обороны: находящиеся на линии деревни превращены в крепости, между ними сооружены редуты и люнеты, перед всеми этими укреплениями протянуты в несколько рядов проволочные заграждения, устроены волчьи ямы, засеки. Столь тщательное обустройство позиций свидетельствует, что в планы русского командования, прежде всего, входило именно отражение атак неприятеля, а не собственные активные действия. Но кроме этого, ближе к Мукдену проходила еще одна линия – тыловая, на случай отхода. Значит, и такой маневр тоже предусматривался. Вторая линия была много короче – всего тринадцать верст, – но представляла собой уже просто единую твердыню, состоящую из сплошных, чуть ли не сливающихся друг с другом, фортов и редутов. Проволочные заграждения здесь были натянуты так густо, что издали казались сплошною стальною стеной, – едва увидишь где просвет!

По своему обыкновению Куропаткин не стал брать инициативу начинать дело, – как человек истинно благородный, он опять предоставил это право противнику.

После Ляояна Можайский полк в бою еще ни разу не был. Во время наступления на Ша-хэ полк стоял в резервах, – слишком уж был измотан в предыдущем сражении. А в деле у Сандепу из трех русских армий участвовала лишь одна – Вторая. Можайский же полк входил в Первую.

Впрочем, на Ша-хэ двум можайцам – нижним чинам Мещерину и Самородову – в сражении случилось участвовать, причем они даже отличились: в составе невеликого отряда одержали верх над значительно большими неприятельскими силами. Узнав об этом, их командир штабс-капитан Тужилкин в очередной раз представил своих удальцов-земляков к награде. Но опять сомнительное прошлое помешало солдатам получить заслуженные кресты.

Зато уж боевые товарищи оценили их подвиг исключительно высоко. Слух о том, как они с каким-то французским офицером играючи, одною левой, отразили где-то японское наступление, разнесся по полку мгновенно. И за долгий срок стояния на Ша-хэ Мещерин с Самородовым по просьбе любознательных однополчан, в глазах которых они были настоящими героями, не посрамившими чести полка, десятки раз, то вместе, то порознь, живописали свои беспримерные подвиги, причем то и дело подпуская всяких небылиц. В конце концов, они просто стали откровенно врать. Эти их нескончаемые батальные байки сделались любимейшим развлечением в роте. И то правда! Куда забавнее сидеть этак вечерком в фанзе на горячем кане, покуривать и ждать, что еще придумают рассказать забавники, помимо того, как давеча они едва не вынудили маршала Ояму сдаться им на милость со всем своим японским войском. Больше всех любил слушать непревзойденных мастеров устного повествования добродушный Матвеич, – он усмехался и говорил: «Так расскажите уж заодно, как самого императора японского в плен брали!»

Конечно, солдаты проводили затишья между сражениями отнюдь не только на горячем кане. Невиданные в истории войн мукденские позиции были возведены их руками. Проклиная черствую, почти каменную, маньчжурскую землю, солдаты перелопатили ее тысячи пудов, вкопали тысячи столбов и набили на них неисчислимые версты проволоки. Мещерин придумал назвать эти позиции китайскою стеной. Меткое определение скоро распространилось по всей армии. Однако этот могучий оборонительный вал самих его создателей не только не воодушевлял, а, напротив, приводил в уныние: солдаты понимали, что у командования нет иных намерений, как только защищаться, а следовательно, в лучшем случае грядущее сражение для русских окончится так же безрезультатно, как под Ляояном или на Ша-хэ.

Где-то к зиме Мещерин с Самородовым стали с удивлением замечать, что среди солдат все более распространяется мнение о «вредности» войны. От иных можно было услышать речи совсем как от социалистических агитаторов: война-де буржуазная и носит грабительский характер. И тому подобное. Ну а когда на фронт просочились известия о 9 января и последующих за этим в России событиях, тут уж вся армия зароптала. Свято соблюдая данное Тужилкину слово ни в коем случае не заводить ни с кем агитационных разговоров, друзья избегали участвовать в подобных беседах. Хотя, если бы и участвовали, теперь это им, пожалуй, сошло бы с рук. Потому что – самое-то поразительное! – офицеры и те были, по-видимому, близки к такому же настроению. Прямо они ничего такого несогласного с официальною политикой не высказывали, во всяком случае публично, но по некоторым признакам, как то: возросшее среди них пьянство, можно было судить, что и у офицеров наступило душевное переутомление от бездарной кампании. Но главное, командиры будто бы не замечали солдатского ропота, – по крайней мере, случаев взыскания за социалистическую крамолу в армии было крайне мало, до такой степени тема «вредности» войны теперь была у всех, без различия чинов, либо на языке, либо на уме.

В еще большей мере, нежели недовольство людей затянувшейся войной с ее бездарно проигранными сражениями и вечными отходами, бросалась в глаза наступившая в армии апатия: в ротах не осталось и следа того задора, что был еще даже после Ляояна. Солдаты перестали смеяться! Взрывов хохота, прежде раздававшихся по всякому поводу из окопов и из фанз, больше не стало слышно. И веселиться у служивых охоты не было, и острословить охотников не находилось. Все пали духом. В роте у штабс-капитана Тужилкина уж на что был балагур и забавник Васька Григорьев, но и того будто подменили: он сделался каким-то сосредоточенным, малоразговорчивым и даже над своим приятелем Матвеичем почти перестал подтрунивать. А сам Матвеич теперь все только вздыхал тяжело. Мещерин как-то спросил у него: «Наверное, сражение будет крепкое. Как мыслишь, Матвеич?» Старый солдат, не поднимая глаз, отозвался невпопад, будто сам с собой разговаривал: «Отпустили бы домой… На что я им… старый».

С таким-то настроением русская армия вступила в генеральное сражение.

В ночь на 6 февраля 5-я японская армия генерала Кавамуры атаковала противостоящий ей русский левофланговый отряд. И хотя командующий 1-й армией генерал Линевич направил на подмогу Ренненкампфу значительные подкрепления, отряд, тем не менее, отошел к северу – к Далинскому перевалу, где у русских были приготовлены крепкие позиции.

В составе 5-й армии находилась дивизия из армии генерала Ноги. Об этом русским стало скоро известно от японских пленных – солдаты рассказывали, что их сюда перебросили из-под Порт-Артура. Когда эти сведения дошли до русского главного штаба, там сложилось безоговорочное представление о роли, возложенной на генерала Ноги: его бывшая в резерве армия целиком брошена в поддержку Кавамуры на обход левого фланга Линевича и на дальнейший прорыв к Мукдену с юго-востока.

Убежденный в том, что он блистательно разгадал планы противника, Куропаткин приказал усилить армию Линевича и отряд Ренненкампфа не только имеющимися в его распоряжении резервами, но снять и отправить на левый фланг значительные силы из правофланговой 2-й армии, которая, по представлению главнокомандующего, в этом сражении должна будет, видимо, остаться не удел и лишь с завистью наблюдать, как соседи слева восстанавливают пошатнувшуюся славу русского оружия.

Но в то самое время, как все внимание русского верховного командования было приковано к левому флангу, армия генерала Ноги, стоявшая на противоположном конце фронта, двинулась в дальний поход на Мукден, обходя по дуге правый фланг русской армии. Ноги начал свой маневр 13 февраля. Его армия четырьмя колоннами устремилась в двадцатипятиверстный промежуток между краем русских позиций и рекой Ляо-хэ. Прикрывающая этот промежуток конница генерала Грекова обнаружила японцев, когда те, пройдя за короткий срок тридцать верст, поравнялись уже с линией фронта. Греков поспешил донести в штаб 2-й армии: противник безостановочно двигается на север! Не встречая сколько-нибудь организованного сопротивления, Ноги захватил стратегически важную деревню Сыфантай, находящуюся на фланге 2-й русской армии, и, пройдя еще десять верст к северу, оказался в тылу расположения войск барона Каульбарса! Над русской армией нависла угроза полной погибели. А в главной квартире все еще не знали, что армия Ноги действует на западе! С ней так и сражались на отстоящем от Сыфантая за сто верст Далинском перевале.

Генерал Греков первым понял, что через несколько часов может произойти такое, по сравнению с чем Ляоян покажется самым восхитительным военным успехом России за всю ее историю. Но что он сам, своими силами, мог предпринять? Его отряд разбросан на колоссальном пространстве. К тому же бросать конницу на пехоту равносильно как пытаться преградить путь неприятелю, завалив его трупами. Но необходимо было во что бы то ни стало задержать японцев хотя бы на три-четыре часа, – несколько батальонов, собранных бароном Каульбарсом с миру по нитке, уже спешили к Сыфантаю.

Под рукой у Грекова был единственный полк из вновь прибывшей донской дивизии. Генерал даже посовестился приказывать командиру полка идти на смерть. Он только сказал, что если сейчас эта неприятельская колонна не будет задержана, то русскую армию под Мукденом ждет второй Порт-Артур. Лихой донец все понял, что от него требуется. Он тут же развернул свои сотни к атаке и лавиной обрушился на врага. До цели долетела лишь половина полка, – японцы успели дать по атакующим в упор несколько пачек, – но эта оставшаяся половина свой долг выполнила: порубив сотни пехотинцев, донцы разогнали неприятельскую колонну. Наступление армии Ноги у Сыфантая приостановилось. А скоро к деревне подошли восемь батальонов, посланных Каульбарсом. Они заняли позиции перпендикулярно расположению русских армий, загнув, таким образом, фронт к северу.

Но если ближняя к фронту колонна Ноги была задержана, то остальные колонны так и продолжали двигаться к Мукдену, описывая дугу по дальним радиусам. Время, чтобы их отразить без ущерба для общей диспозиции, еще было. Но главнокомандующий, даже получив известия о движении японцев в обход его правого фланга, не спешил перебросить туда сколько-нибудь существенные силы. Так и оставаясь в уверенности, что армия Ноги действует на востоке фронта, а вдоль Ляо-хэ японцы, наверное, демонстрируют несколькими батальонами, Куропаткин послал им навстречу одну бригаду.

Лишь к вечеру 16-го числа в русской главной квартире разгадали план маршала Оямы: японский главнокомандующий не преподнес ничего нового, – оставаясь верным излюбленной схеме, он опять зашел противнику в тыл. И не несколькими батальонами, а целой 3-й армией, – это тоже наконец поняли в ставке.

Лихорадочно спасая положение, Куропаткин бросил против армии Ноги усиленный двумя бригадами корпус генерала Топорнина. Обычно такие наспех сформированные соединения не бывают единым слаженным крепким организмом. Восковая часть не может быть надежна, пока, по выражению маршала Бюжо, люди долгое время не поедят из одного котла. Но тут уже некогда было братать народ общими трапезами, – счет шел на часы! На удивление сводный корпус Топорнина, с ходу вступив в бой, действовал так молодецки, что, по сути, свел на нет успех генерала Ноги.

Топорнин решил, что если он растянет свои невеликие силы в линию фронта по примеру трех русских армий, то неприятель, создав где-нибудь перевес в численности, легко прорвет его неплотную и неэшелонированную оборону. Поэтому генерал с большею частью корпуса появился вдруг перед одной из колонн Ноги и встречным ударом заставил ее остановиться. Расчет Топорнина полностью оправдался: генерал Ноги, увидев, что одна из его колонн отбита сильнейшим противником, приостановил движение всей армии. И теперь уже не русские, а сами японцы рассредоточились фронтом. Они растянули позиции на тридцать с лишним верст от Сыфантая на северо-запад к деревне Чжаншитай на Ляо-хэ. Впрочем, и русским пришлось выстроиться против неприятеля аналогичным образом. Но, во всяком случае, маршевое движение армии Ноги было приторможено.

На всем фронте как будто установилось равновесие. Теперь в русском главном штабе отчетливо представляли себе картину расположения неприятельских войск. Правый фланг был по-прежнему опасен: против отрядов Топорнина и Грекова действовали превосходные силы 3-й армии генерала Ноги. Зато на левом фланге, куда Куропаткин давеча перебросил по недоразумению значительные подкрепления, русские имели подавляющее преимущество над неприятелем: армия Линевича и отряд Ренненкампфа теперь вдвое превосходили противостоящие им армии Куроки и Кавамуры.

Что, казалось, в этом случае должен подсказывать здравый смысл? – пока на правом фланге наступило относительное затишье, немедленно обрушиться всеми силами на вдвое слабейшего противника слева, разбить или оттеснить его и, таким образом, возместить неуспех справа. И не беда, что у Ноги сил больше, чем у Топорнина с Грековым, – вряд ли он будет предпринимать активные действия, зная, что японская армия терпит крупное поражение на своем восточном фланге.

Но вместо приказа Линевичу о переходе всеми силами в решительное наступление Куропаткин велит командующему 1-й армией вернуть уже развернутые к бою подкрепления и отправляет их в стоверстный поход на запад сдерживать Ноги. Сколько людской энергии уходит на бессмысленные перемещения с фланга на фланг! Русскому главнокомандующему пришло в голову создать против 3-й японской армии могучий заслон, для чего он решил использовать не только все имеющиеся у него резервы, но и позаимствовать целый корпус у Каульбарса. Только что командующий 2-й армией едва наскреб восемь батальонов для отражения прорыва Ноги у Сыфантая. Теперь у него изымается целый корпус! А ведь против Каульбарса еще стоит сильная армия генерала Оку. Видимо, Куропаткин считал, что выстроенную им китайскую стену неприятель в лоб не прошибет ни в коем случае.

Но Оку и не собирался идти напролом через куропаткинский вал. Японский генерал понимал, что такие его действия были бы только на руку противнику. Он стал методично уничтожать артиллерией проволочные заграждения русских и одновременно демонстрировать атаку, вовсе даже не ставя задачи своим подчиненным потеснить противника или, тем более, прорвать его линию. Эти действия Оку результат дали отменно успешный: обеспокоенный его наступлением, русский главнокомандующий опять погнал отнятые было у Каульбарса батальоны назад в расположение 2-й армии. И тогда снова пошел вперед Ноги. Заступи беде дверь, а она в окно! Где тонко, там и рвется! Это напоминало избиение здоровяка-увальня ловким бойцом-спортсменом. Так два японских генерала, Ноги и Оку, и теснили русский правый фланг – то один поднажмет, то другой продвинется.

Изначально избрав тактику обороны, Куропаткин предоставил неприятелю волю первым атаковать его то здесь, то там. Сам же он лишь отбивался. Но всегда неудачно. Потому что, непомерно растянув свои позиции, русский главнокомандующий не успевал вовремя парировать удары японцев.

Смекнув наконец, что длинная линия фронта для русских второй противник, а для японцев – союзник, Куропаткин приказал левому флангу – 2-й армии и отряду Топорнина – отойти к Мукдену на более короткую позицию. Фронт на карте стал напоминать кочергу – с загнутым вверх почти под прямым углом западным флангом.

Тем временем ужесточились схватки и на восточном фланге. Хотя русские повсеместно там отбивали японцев, последние упорно продолжали бросаться в яростные атаки. Армия Линевича и отряд Ренненкампфа имели практически неприступные позиции по горным хребтам. Центром этих позиций был Гаотулинский перевал, удерживаемый войсками из корпуса генерала Иванова. Основательно укрепленный, перевал тем не менее оставался для японцев самым коротким путем пробиться сквозь русский фронт. Его штурмовали две дивизии и бригада. Они рвались на укрепленную кручу, не считаясь с потерями. Верно, японский солдат хорошо проникся приказом Оямы, отданным маршалом своим войскам перед сражением: «Секрет победы кроется в храбрости, энергии и выносливости, проявленных при достижении намеченной цели. Начальники всех степеней обязаны внушить людям, что замедление и нерасторопность ведут к увеличению потерь, в то время как наличность порыва при атаке, смелость и храброе движение вперед способствует их уменьшению. Вот почему мы обязаны, не боясь опасностей и трудностей, смело двигаться вперед, пока не достигнем цели». Крепко усвоившие военную мудрость своего главнокомандующего японцы захватили на Гаотулине два русских редута, вскарабкавшись на стены буквально по трупам товарищей. Ночью они пошли на приступ третьего редута, владение которым, по сути, открывало им выход в долину за седловиной и роковое для противника дальнейшее движение в его тыл.

Русский же солдат, вместо вдохновенных, возжигающих кровь решимостью победить призывов отца-предводителя, напичканный социалистическою агитацией о вредности войны, казалось, должен был плюнуть на этот третий редут: дави тебя, леший, как давил! – он вдруг осатанел, этот солдат, вскипел лютою ненавистью на весь свет: а вот вы как?! сукины дети! мы ж не воевали с вами еще! так, всё баловались! ну так отведайте ж, почем фунт русского лиха!

Такого «ура» Маньчжурия еще не знала. Это было «ура» батареи Раевского и Малахова кургана. Тут бы японцам резон отойти, переждать, пока у защитников Гаотулина приступ ярости поостынет, а уж тогда снова бросаться на приступ – вернее получится. Но они тоже завизжали свой «банзай» и устремились навстречу бурному потоку. Схватка длилась всего несколько минут. Перевал остался за русскими. Когда рассвело, победители нашли на месте потасовки две тысячи бездыханных японцев.

Больше неприятель в атаку на Гаотулин не ходил. Но русским пришлось скоро самим оставить эту и другие позиции, где японцы сломали зубы, и отойти на тот последний тыловой мукденский рубеж, что был приготовлен заранее по приказу главнокомандующего.

Почти в самом центре русских позиций, в каких-то верстах друг от друга, находились две сопки. Во время осеннего сражения на Ша-хэ за эти две сопки произошла жаркая схватка. Они несколько раз переходили из рук в руки. Но, в конце концов, остались за русскими. Одна из них стала называться по имени командира занявшей ее бригады – генерал-майора Путилова – Путиловскою. А другая – Новгородскою – по названию сбившего с нее японцев полка.

На фоне в целом довольно неудачного и безрезультатно окончившегося наступления захват этих сопок выглядел пусть невеликим, но все-таки успехом, несколько ободрившим армию: не всё японец у нас сопки отнимает, – можем и мы! К тому же обе эти высоты располагались на единственном не занятом японцами клочке южного, левого, берега Ша-хэ, почему представляли для неприятеля значительную угрозу. Естественно, все – от главнокомандующего до рядовых окопников – прекрасно понимали, что японцы опасные для них сопки в покое не оставят: так и жди всякую минуту – и днем, и ночью – обстрела и атаки!

Входивший в 4-й Сибирский корпус Можайский полк занимал позиции чуть восточнее Новгородской сопки, но уже на правом берегу Ша-хэ. В ночь на 17-е число Мещерин проснулся от потрясшего землянку взрыва. На солдат посыпался песок с потолка. Все вскочили и бросились к оружию. За первым взрывом ухнул другой, третий, еще, еще… Это не было похоже на обычный обстрел шимозами. Да и вообще обстреливались явно не позиции можайцев. Солдаты опасливо выглянули из землянки. Ближайшая к ним Новгородская сопка казалась извергающимся вулканом: на ее склонах то и дело появлялись вспышки пламени, отдавая зарницами по небу. Страшные раскаты грома, отражаясь еще где-то эхом, сливались в единый басовитый гул.

– Одиннадцатидюймовыми кроют! – прокричал Васька Григорьев.

– А ну в окопы все! Живо! – скомандовал Дормидонт Архипов.

Солдаты были научены, что обстрел – самих ли их или соседей, как в данном случае, – это сигнал изготавливаться к бою. Поэтому, когда из соседнего блиндажа выскочил Тужилкин с другими офицерами, вся его рота уже бежала на позиции.

Обстреливали сопки японцы недолго. Русская артиллерия, как обычно, скоро заставила их угомониться. Но ожидаемой ночной атаки неприятеля так и не последовало, – японцы, скорее всего, остерегались сулящих им бессмысленные потери волчьих ям и проволочных заграждений, в темноте особенно опасных.

– Будет он наступать или нет? – проговорил Матвеич, вглядываясь во мрак за рекой.

– Конечно нет, – ответил Васька.

– Ты почем знашь?

– Так они ж разведали, что здесь оборону держит сам Михаил Матвеич Дудкин, – заговорщицки зашептал Васька. – Куда ж им наступать-то? Кому ж на верную погибель идти охота?

– Тьфу! неугомонный! – В сердцах плюнул Матвеич. – Людям тын да помеха, ему – смех да потеха!

Хотя и морозило слегка, по землянкам солдаты в эту ночь не расходились. Так все и ждали: не появится ли где он? Но ночь прошла спокойно.

Наступивший день был сумрачный, хмурый, небо едва не касалось сопок. Где-то к полудню в долине показались густые колонны японцев – не меньше дивизии всех. Наступали они, очевидно, не на расположение 4-го корпуса. А шли к северо-западу в сторону сопок. Можайцы видели лишь две левые колонны в желто-серых шинелях – каждая не меньше чем в батальон числом, – остальные, двигавшиеся западнее, были скрыты за уступом. Развернутые цепями, они подошли к заграждениям совсем близко. Но почему-то с позиций, опоясывавших Новгородскую сопку, огонь по ним не открывали. И с Путиловской тоже не доносилось выстрелов.

Солдаты Можайского полка, увидев такое дело, забеспокоились.

– Чего ж артиллерия-то молчит? – несдержанно громко произнес Самородов. – Уж давно бы в поле всех их перемолотили!

– Братцы! – хватился вдруг Королев испуганно. – А что, если на сопках никого не осталось! Их же так разделали ночью!

– А ведь верно! – отозвался Матвеич. – Недаром он и идет, как на параде. Поди знат, что отпору не будет.

– Да не может быть, – желая подбодрить товарищей, но довольно неуверенно произнес Мещерин, – давно бы подошли подкрепления!

Японцы же тем временем подобрались к самым ограждениям. Колонна приостановилась, ожидая, верно, пока саперы перекусят проволоку.

И тут в самую их гущу в упор ударила пачка, выпущенная, как можно было судить по силе звука, не менее чем тремя ротами. За ней грохнула вторая пачка, третья… К левофланговым тотчас присоединились и другие роты: стрельба теперь слышалась по всей линии обороны Путиловской и Новгородской сопок.

Можайцам было видно, как сразу смешалась японская колонна. А потом в беспорядке покатилась назад, оставляя десятки убитых и раненых. Вслед ей продолжал нестись убийственный огонь.

Японцы отходили к юго-западу и были доступны теперь для поражения и с позиций Можайского полка. Но никто не отдавал почему-то можайцам приказа ни атаковать отступающего неприятеля, ни хотя бы обстрелять его. Солдаты 12-й роты то с недоумением оглядывались на Тужилкина, то впивались глазами в бегущих мимо них японцев, от которых их всего-то отделяла замерзшая речка по колено глубиной и сто саженей за речкой.

– Ваше благородие! – не в силах сдержаться, выкрикнул Мещерин. – Ну что же мы! Сейчас добьем их! Возьмем на штык!

– Дело верное! – закричали еще какие-то солдаты.

– Отставить! – злобно рявкнул Тужилкин. – Рота, слушай мою команду: готовсь!

Вся рота загремела ружейными затворами.

– Огонь!

Две сотни ружей грохнули одновременно. Один разве какой-то солдатик испортил картину: припозднился – послал свою пулю чуть позже прочих.

Страницы: «« ... 1314151617181920 »»

Читать бесплатно другие книги:

«Это был Хуан-Мария-Хозе-Мигуэль-Диац, инсургент и флибустьер. В прошлое восстание испанцы взяли его...
«Кому не известно, что Сибирь – страна совершенно особенная. В ней зауряд, ежедневно и ежечасно сове...
«В избушке, где я ночевал, на столе горела еще простая керосиновая лампочка, примешивая к сумеркам к...
«Пятый век, несомненно, одна из важнейших эпох христианской цивилизации. Это та критическая эпоха, к...
«…Другая женщина – вдова с ребенком. Уродливая, с толстым, изрытым оспой лицом. Ее только вчера прив...