Твердь небесная Рябинин Юрий

– Кто там зевает?! – притворно грозно крикнул Тужилкин. – Готовсь! Огонь!

В этот раз рота выстрелила безупречно. В единый дух.

Японцы, попав под перекрестный огонь и получая то в спину то во фланг убийственные залпы, бросились врассыпную. Батальон их поредел, пожалуй, вдвое. Судя по раскатам выстрелов и взрывов, доносившихся из-за уступа, и у Путиловской сопки неприятелю пришлось сполна отведать русских гостинцев.

Когда японцы скрылись на своих позициях и стрельба на линии прекратилась, Тужилкин обошел расположение своей роты и распорядился солдатам пока отдыхать, но к вечеру быть, как никогда, начеку.

– В лоб сопки не взять, – говорил ротный. – Поэтому неприятель будет пытаться прорваться где-нибудь в обход. Скорее всего, пойдет через нас. Тогда уж держись, ребята!

И, видимо, понимая недоумение солдат – почему они теперь не атаковали и не уничтожили отбитого и ошеломленного врага? – Тужилкин добавил, будто оправдываясь:

– Самим нам приказано атак не производить. У нас слишком растянуты силы. И резервов позади никаких. Наша задача крепко держать оборону на позициях.

День прошел спокойно. И даже тихо. Где-то, впрочем, стреляли. Но очень далеко по фронту. Сорокоумовский распорядился разделить солдат по полуротам и дать им по очереди поспать. К вечеру же всем быть в полном составе наготове в окопах.

Ночью Реомюр упал ниже нуля. Но ненамного. И это даже было неплохо: и не замерзнешь в овчинных полушубках и шапках, и спать на легком морозце не заснешь.

Солдаты 4-го корпуса, уже было привыкшие к тому, что неприятель забыл об их существовании, теперь, видя, как вдруг обеспокоились офицеры, тоже насторожились: всё вглядывались вдаль за речку и между собой почти не разговаривали, даже сухари не грызли, как обычно.

Когда совсем стемнело, на Новгородской сопке вспыхнул гигантский прожектор. Яркий луч прорезал долину и осветил неприятельские позиции. Через несколько минут японцы открыли по прожектору артиллерийский огонь, и свет погас, – то ли прожектор был разбит, то ли прислуга отключила его от греха подальше. Но этого времени хватило, чтобы разглядеть двинувшиеся в атаку японские цепи. Дозорные принялись стрелять, оповещая своих о наступлении неприятеля, хотя в этот раз их сигнал уже не имел значения.

– Рота! к бою! – прокричал Тужилкин.

Солдаты мертвою хваткой впились пальцами в ружья и напружинились, готовые по команде либо стрелять, либо выскочить из окопов и броситься навстречу врагу.

Японцы добежали до речки. Они уже не таились – завизжали свой обычный боевой клич. Ледок на Ша-хэ, конечно, их не выдержал – поломался, – но эту речку и перепрыгнуть можно было в некоторых местах, а уж колен и в самом глубоком месте не замочишь, поэтому она не стала для наступавших препятствием. Заминка у японцев вышла перед проволочными заграждениями: похоже было, кто-то из них угодил в волчьи ямы, другие замешкались, борясь с проволокой. В это время по проволоке хлестанул пулемет, а стрелки из окопов дали ружейный залп. Но это не много повредило неприятелю: русские стреляли, едва различая в темноте атакующих, а японцы, естественно, спасаясь от обстрела, тут же попадали на землю.

Тужилкин отчетливо представлял себе все действия японцев, как если бы он сам ими командовал: сейчас они залегли и перекусывают проволоку; как только наделают проходов, бросятся на русских, до которых им от ограждений промчаться не больше восьмидесяти – ста шагов. И тут уж его задача не прозевать момент – поднять своих молодцов до того, как японцы успеют спрыгнуть к ним в окопы. А иначе и отступать будет некому: неприятель атакует превосходными силами, и в резне в тесном пространстве мелкий шустрый японец непременно выйдет победителем. Отбить его можно только на просторе, – там уж, как говорится, чей штык острее!

К счастью, японцы, снова завопив свой «банзай!», сами предупредили русских, что заграждения они преодолели и бросились на окопы. Тут уж стрелки дали залп наверняка, в упор, – густую пачку японцы получили в самую грудь. И вслед за этим рота Тужилкина, вместе с другими ротами, выскочила навстречу неприятелю.

Замешкавшись у проволоки и понеся потери еще до вступления в рукопашную, японцы в значительной степени утратили первоначальный боевой пыл. Но против трех правофланговых рот Можайского полка их было, пожалуй что, вдвое больше. И они могли бы и без пыла прорвать здесь русскую оборону. Но Сорокоумовский, верно чувствовавший, где на его позициях складывается наиболее угрожающее положение, вовремя бросил на правый фланг еще две роты, – они лихо атаковали неприятельский батальон с фланга, и японцы бежали, оставив перед русскими позициями до двух сотен переколотых и пострелянных.

Но едва можайцы управились на своем правом фланге, неприятель навалился еще большими силами на левый фланг Сорокоумовского. Теперь уже 12-я рота получила приказ мчаться налево – помогать товарищам отбивать противника. Не остались не у дел в эту ночь и соседние полки, – назавтра выяснилось, что 4-й Сибирский корпус пыталась пробить японская гвардия. Но все безуспешно, – выстояли войска генерала Зарубаева! – неприятель был отбит повсюду с огромными для него потерями.

Под утро японцы, взбешенные неудачами на всей своей восточной половине фронта, еще раз попытались пробить оборону можайцев: они подступились силами даже большими, чем в первый раз, причем действовали особенно яростно, ожесточенно, злобно.

Японцы подобрались к заграждениям, поврежденным ими давеча во многих местах и уже не являющимися препятствием, но не бросились сразу в атаку, а выждали, пока их охотники подползут поближе к русским окопам и побросают туда гранаты.

Но Тужилкин-то отнюдь не собирался дожидаться полного истребления своей роты, и без того уже потерявшей за эту ночь до четверти состава. Счастливый случай помог ему совершенно избежать потерь от японских гранат. Первый японец, пытавшийся зашвырнуть в расположение его роты смертоносный снаряд, взорвался сам: когда он размахнулся, граната зацепилась ремешком за его же ружье на спине. Тужилкин мгновенно смекнул, что теперь уготовил неприятель русским, и прокричал отходить. Солдаты кинулись в тыловые ходы сообщения. И очень вовремя, – через несколько секунд их окоп был разворочен взрывами. Командиры соседних рот оказались не столь расторопными, и они отвели своих людей, лишь когда отведали японских гранат и понесли потери.

Вслед за этим бомбардированием японцы пошли в атаку. Не встречая сопротивления, они ворвались в русские окопы, найдя там только нескольких убитых.

Убежденные, что они заставили русских бросить эти позиции и отойти на следующую линию, японские офицеры скорее погнали солдат преследовать выбитого противника, чтобы на плечах отступающих так же ворваться и в следующую линию. Но тут произошло нечто невообразимое: в окопах, оставленных только что 12-й ротой, а теперь битком забитых японцами, все начало взрываться и крушиться, изо всех из них стали вырываться огненные вспышки с землей и дымом. Это уже русские солдаты, затаившиеся в нескольких аршинах позади своих позиций, забросали неприятеля гранатами. В следующее мгновение молодцы Тужилкина по команде своего ротного вскочили, бросились в штыки и добили в родной траншее всех, кто там еще не побросал оружия и не поднял руки.

Управившись со своими японцами, Тужилкин поспешил на выручку к соседям, – слева от него кипел крепкий штыковой бой.

Когда рассвело, взору стрелков Можайского полка предстала потрясающая картина: на самых их позициях и на всем пространстве между окопами и проволочными заграждениями лежали сотни убитых японцев. Особенно густо их было в расположении 12-й роты. Можайцы за год войны не видели еще такого числа разом набитого неприятеля. Немало, впрочем, лежало и русских. Но все-таки не столько.

Солдаты молча выглядывали из окопа. Они будто не верили своим глазам: неужто такое возможно? неужто это они навалили столько душ? да тут же только против их трех крайних рот батальон японцев полег!

– После побоища… – проговорил Самородов.

– Апофеоз войны… – добавил Мещерин.

Тут вдруг Ваську Григорьева прорвало.

– Ну что, взяли? – закричал он срывающимся голосом, да так пронзительно, будто старался, чтобы его за Ша-хэ услыхали. – И не возьмете сроду! Рылом не вышли! Косым своим! Подите к нам еще! подите! Хоть втрое! И втрое больше набьем!..

Он бессильно опустился на задницу на дно окопа и, упершись головой в ружье, затрясся весь в рыданиях. Стремоусов хотел что-то ему сказать, но Тужилкин приложил палец к губам, показывая фельдфебелю, чтобы тот не трогал теперь солдата.

Над Васькой склонился Матвеич и принялся гладить его по спине.

– Ну ты, парнейчик… Ты, того… будет… – уговаривал Матвеич молодого своего приятеля. – На вот, жалкий, возьми сухарик. – Он вынул из кармана черный засохший хлебец и стал совать его Ваське в руку. – Возьми…

– Братцы! – поднял Васька мокрое от слез лицо, – и чего ж мы все отступаем-то?! А?! Да мы же сильнее! братцы! Наша рота одна, как… «Варяг»! Что же это делается, братцы?! Ваше благородие?! – оглянулся он на Тужилкина.

Ротный сообразил, что после ночной резни, какой за всю войну у них еще не было, у солдат сдали нервы, и если они всею ротой не голосят, как Григорьев, то лишь потому, что из последних сил борются с чувствами, закусив, наверное, губы до крови. Требовалось сказать им что-то похвальное, сердечное, как-то признать их подвиг, – простое слово, сказанное от души, часто бывает дороже, милее любой награды.

– Ребята! – Тужилкин снял папаху. – Мы воюем год. Если наша армия терпит неудачи, то меньше всего в этом виноват солдат. Войны проигрывают полководцы. Солдаты – никогда! Вы это нынче доказали. Вон, вашим доказательством все поле усеяно. – Он показал папахой на груды тел перед окопом. – Вы победили сильнейшего врага! Вы – победители! Спасибо вам! От всей России – спасибо!

Понеся в нескольких схватках с войсками генерала Зарубаева огромные потери, на 4-й корпус японцы атак больше не предпринимали. Но попытаться пробиться где-нибудь на других участках расположения русской 1-й армии они не отказались.

На следующий день генерал Куроки лучшими своими силами – императорскою гвардией – навалился на соседей Зарубаева – на 2-й Сибирский корпус генерала Засулича. Вечером 18 февраля японцы заняли находящуюся перед позициями 2-го корпуса деревню Баньяпуза, выбив оттуда немногочисленных охотников Читинского полка. И, дождавшись опять темноты, они густыми цепями устремились на русские укрепления – перерезывали заграждения, подползали к окопам и, закидав их сперва гранатами, бросались затем с истошными криками в штыки. Но всякий раз будто натыкались на каменную стену. И с разбитым в кровь лицом откатывались восвояси.

По-военному лаконичное, четкое донесение генерала Засулича командующему, сделанное под утро 19-го числа, красноречиво свидетельствует о бесподобной жестокости схваток сторон: «В 1 час ночи отбита самая энергичная, бешеная, девятая атака, доходившая до ручных гранат со стороны японцев; отбита молодецким 17-м полком. Груды тел навалены у наших редутов». А всего за ночь на корпус Засулича было произведено тринадцать атак! И все они окончились для японцев тяжелейшими потерями и бегством с русских позиций.

В одну из последних вражеских атак русские не только отбили атакующих, но и сами контратаковали: несколько рот сибиряков так лихо рванулись за отступающим неприятелем, что неожиданно оказались в тылу большой группы японцев, верно, более упорных, нежели их соседи. Но в данном случае упорство сослужило им дурную службу: промедлив попятиться вместе с соседями, они оказались окруженными. Японцы, числом где-то с батальон, конечно, пытались вырваться из этих устроенных им стрелками Засулича Канн, да все безуспешно. На предложение сложить оружие гвардейцы ответили гордым самурайским отказом. И были все перестреляны.

Ободренный успехом своих подначальных, командующий 1-й армией генерал Линевич сам решился атаковать неприятеля, в том числе и силами 4-го корпуса. Этому его еще обязывала отданная 20-го числа директива главнокомандующего: «..Предписываю завтра войскам 1-й и 3-й армий удерживаться на своих позициях. При каждой малейшей возможности переходить в частичное наступление, дабы не дать противнику подтянуть свои резервы к намеченным им пунктам атаки на фронте этих армий или же оттянуть их на крайний свой фланг. 2-й армии выполнить с возможно большею энергией возложенную на нее задачу, помятуя, что чем скорее ста будет выполнена, тем меньшее сопротивление противник в состоянии ей будет оказать. В течение ночи прошу энергично тревожить противника охотниками и отдельными ротами, помня, что он утомлен и потрясен потерями более нас».

В 4-м корпусе был составлен небольшой отряд из пяти рот и двух охотничьих команд под началом подполковника Кусачева, на который возлагалась задача попробовать прорвать японскую оборону хотя бы на самом узком отрезке и, таким образом, открыть путь для наступления более крупных сил. Была включена в отряд и 12-я рота Можайского полка.

Кусачев разделил отряд на две колонны: левую возглавил сам, а правой поручил командовать Тужилкину.

Отряд выступил ночью. Обе колонны благополучно миновали свои заградительные линии, незамеченными перебрались через Ша-хэ и бесшумно устремились к неприятельским позициям. Японская заградительная линия не была столь основательной, как русская. Это естественно: японцы предполагали лишь наступать, невзирая ни на что рваться вперед, почему и не устраивали могучего оборонительного вала.

Убедившись, что по проволоке не пропущено электричество, русские легко перервали ее в нескольких местах. Но в это время по ним забил пулемет – отряд был обнаружен. Большого вреда, однако, атакующим пулемет не доставил: впотьмах он бьет почти наугад. Рассыпавшись по полю и согнувшись в три погибели, русские бросились к японским окопам. Разрозненные ружейные выстрелы также не могли их остановить. Обе колонны почти без потерь добрались до неприятеля.

Группа подполковника Кусачева действовала молодецки: яростно набросившись на японцев, дюжие тобольцы многих из них перекололи, а остальных обратили в бегство. Но затем случилось непредвиденное: кто-то из бегущих прочь японцев швырнул в преследующих их русских гранату, и та угодила аккурат под ноги Кусачеву. Грохнул взрыв. И лихой подполковник рухнул замертво. Оставшиеся без командира роты смешалась и остановилась. Японцы же, оправившись от потрясения, атаковали эту обезглавленную группу и отогнали ее за заграждения.

Наступление правой колонны, бывшей чуть ли не вдвое меньше левой, вышло не намного успешнее. Выбив неприятеля из окопов, Тужилкин не стал его преследовать, а приказал укреплять занятую позицию, обращая теперь ее фронтом в обратную сторону. Но тут и тужилкинскую группу постигло бедствие: японцы, оказывается, успели заложить мощную мину в один из окопов, – может быть, потому они так легко и уступили русским свои передовые позиции, чтобы предоставить им отведать этого сюрприза. Через короткое время, после их отхода, в окопе, занятом одной из охотничьих команд, прогремел страшный взрыв. Русский невеликий отряд в один миг потерял свыше пятидесяти человек. И из них почти половину убитыми.

Тотчас вслед за этим японцы бросились в штыки – отбивать утерянные позиции. Но русские, взбешенные таким коварством врага, ожесточились и лихим встречным ударом не только отбросили японцев, но преследовали их до второй линии укреплений, ворвались туда на плечах неприятеля и захватили пулемет. Но задерживаться там Тужилкин не рискнул – это было уже слишком далеко от своих.

Отряд возвратился на передовую японскую линию. Прежде всего, Тужилкин распорядился двум взводам перенести в тыл всех выбывших из строя – не только раненых, но и убитых. А затем все-таки продолжил укреплять занятые позиции. По его приказанию солдаты устроили бруствер, выложив вдоль неглубоких японских окопов камни, мешки с землей и даже трупы самих японцев. Особенно штабс-капитан позаботился укрепить фланги, устроив там из названных материалов подобие флешей.

Таким образом, на русском фронте, на участке, занимаемом Можайским полком, образовался выступ, способный служить удобным плацдармом для дальнейшего наступления.

Остаток ночи прошел спокойно, – отряд Тужилкина даже не обстреливался, – может быть, японцы собирались с силами, чтобы затем наверняка выбить противника из бывших своих позиций или вовсе уничтожить его там. Но и русские даром времени не теряли: отряд еще до рассвета получил подкрепления – Сорокоумовский послал в распоряжение Тужилкина три роты и пулемет. И велел держаться, покуда не подойдут значительные силы, предназначенные для наступления.

Но никакие силы за весь следующий день так и не подошли. Командование 1-й русской армии, похоже, находилось в нерешительности: то ли наращивать достигнутый на линии 4-го Сибирского корпуса частный успех, то ли отвести вклинившиеся в японское расположение роты, пока неприятель их не уничтожил.

Но что самое потрясающее! – японцы также не предпринимали никаких действий. Тужилкин и весь его отряд до боли в глазах вглядывались в расположение врага, всякую минуту ожидая атаки, но японцы даже шимозами не тревожили противника.

Так прошел день. Тужилкин нисколько не сомневался, что ночью на его отряд навалится по крайней мере бригада, – не могут японцы оставить такой опасный клин в своем расположении! Штабс-капитан предупредил всех бывших у него в подчинении офицеров: в случае атаки на них боя не принимать, а, дав по неприятелю залп, немедленно отходить. Так действовать распорядился Сорокоумовский – многоопытный командир полка, по истечении суток после наступления отряда Кусачева и Тужилкина, суток, прошедших в странном, необъяснимом бездействии русского командования, понял, что занятый его ротами выступ за Ша-хэ, очевидно, не рассматривается начальством в качестве плацдарма для дальнейшего наступления, почему и удерживать его, рискуя бездарно потерять там полбатальона, нет никакого смысла. Поэтому полковник переменил свой первоначальный приказ и теперь предоставил Тужилкину право самому решать, когда оставить позиции за Ша-хэ.

Но ночь проходила час за часом, а ожидаемого «банзая» так что-то все и не слышалось.

Уж рассвет забрезжил. А днем японцы не очень-то теперь лезли на рожон – поняли, что в светлое время один русский «максим» стоит целого полка.

– Братцы! – Мещерин, потрясенный пришедшей ему в голову догадкой, нарушил долгое всеобщее молчание. – А ведь он не будет больше наступать!

– Верно дело! – скурвился японец! – подтвердил Матвеич.

– А кому там наступать-то? Некому! – отозвались из соседнего взвода. – Уж мы ложим его, ложим! Он же не двужильный, право дело! Поди, силы-то начисто вышли!

– Так, что же, братцы! наша взяла что ли?! – воскликнул Васька Григорьев. – Конец баталии?!

Наверное, их услыхали дальше по линии, – кто-то, кажется, уже из другой роты, не сдержался и завопил: «Ура!». В этом крике слились все накопленные солдатами за время многодневной битвы душевные переживания – и отчаяние, и усталость, и плач, и восторг, и великая радость от счастливо завершенного дела. И тотчас следом всех будто прорвало: весь тужилкинский отряд, весь отбитый у японцев выступ, взорвался победным криком, воем, ревом. Солдаты бросились обниматься. Многие утирали слезы.

Офицеры всё оглядывались на Тужилкина: что он скажет? – не распорядится ли запретить беспорядок? Но, к их неописуемому изумлению, командир отряда кричал и обнимался вместе со своими солдатами. Никто в отряде третьи сутки не смыкал глаз. Но теперь все вообще позабыли про сон и усталость – ликовали, будто Япония запросила мира!

Весь день на позициях отряда штабс-капитана Тужилкина царило радостное оживление: роты гудели, как растревоженный пчелиный рой. Все шумно обсуждали предстоящее наступление, приказ о котором последует, разумеется, вот-вот. В окопах то и дело слышалось: «Скурвился!», «Надорвался!», «Не выдюжил!», «Не на тех напал!» Такого возбуждения, такого душевного подъема в войсках еще не было за всю войну. Солдаты уверенно говорили, что кампании теперь конец и что к Егорию, верно, все дома будут. Офицеры тоже держались кучками и тоже обсуждали очевидную победу и непременное скорое наступление.

На японской же стороне царило мертвенное молчание. Там словно не было ни души. И только доносившиеся откуда-то издалека раскаты пушечных выстрелов и взрывов снарядов свидетельствовали о том, что сражение продолжается. Причем казалось, будто раскаты доносятся с тыла. Но, наверное, это эхо отражалось от сопок.

Под вечер в отряд прибыл вестовой из самого штаба корпуса и вручил Тужилкину пакет. Штабс-капитан немедленно распечатал его и потемнел, прочитав написанное, сделался лицом страшнее, чем был давеча в лютой штыковой резне.

Совладав, однако, с собой, Тужилкин созвал своих подчиненных командиров и каким-то сразу осипшим, почему казавшимся особенно грозным, голосом объявил ИМ:

– Господа, нам приказано отходить. Снимаемся с позиций с наступлением темноты.

Он помедлил, борясь, видимо, с какими-то болезненными чувствами, и добавил:

– Прошу пока нижним чинам этого не сообщать…

Позволить людям как можно дольше чувствовать себя победителями – это все, чем мог теперь Тужилкин вознаградить своих храбрецов. Он знал, что большей награды у них, скорее всего, уже не будет.

Ночью отряд оставил отбитые у японцев третьего дня позиции за Ша-хэ. Тужилкин категорически наказал офицерам и фельдфебелям не допускать во время марша между солдатами никаких разговоров.

Глава 10

К вечеру 23 февраля весь южный русский фронт, не сдвинутый нигде японцами ни на версту, сам переместился на двадцать пять – тридцать верст к северу и занял позиции за Хунь-хэ. Выставленные арьергарды могли бы, кажется, и не отходить вслед за основными частями войск, – их одних вполне хватило бы, чтобы удерживать старую линию обороны. Японцы так уже обессилели, что не могли хотя бы для видимости побеспокоить отходящего противника. Потери у них были невиданные: в ротах в строю оставалось по сорока – по пятидесяти человек. Им не то что наступать! – отступать некому было! Когда стрелки Линевича и Бильдерлинга добрались до новых позиций, они увидели вдоль всей линии прежнего своего расположения поднимающиеся к небу черные дымы, – это японцы сжигали своих погибших. Одновременно столько погребальных костров на неприятельской стороне русские никогда еще не видели, – это была стена дыма! завеса, уходящая на восток за горизонт!

К моменту отхода русских на запасные позиции у японцев, на некоторых участках, плотность личного состава была такова, что эти участки, по существу, представляли собою бреши, через которые маньчжурцы, получи они приказ наступать, могли бы пройти насквозь, почти не расходуя патронов и не тупя штыков. Но после того как японцы вслед за отступающим противником подошли к Хунь-хэ и расположились на линии впятеро короче прежней, плотность их рассредоточения теперь превышала даже ту, что была в начале сражения. А это позволяло японскому командованию, сконцентрировав где-нибудь превосходные против русских силы, опять атаковать. Не отлагая дела вдаль, японцы собрали такие силы у деревни Киузань.

Отход непобежденного русского южного фронта был мерой – как это ни странно покажется на первый взгляд! – вынужденною, оправданною и очень своевременною: на фронте к западу от Мукдена, где оборону держал барон Каульбарс, события развивались крайне неблагоприятно. И промедли главнокомандующий своим приказом, тогда уже не одна 2-я армия, а все русское войско оказалось бы на грани катастрофы.

Когда в главной квартире наконец вполне уяснили, какое положение сложилось на фронте после обхода правого фланга крупными силами японцев, все внимание русского командования сосредоточилось на 2-й армии. Верно рассудив, что судьба сражения будет теперь решаться на линии, занимаемой войсками генерала Каульбарса, главнокомандующий усилил барона всеми имеющимися у него резервами, а также частями, взятыми из 1-й и 3-й армий, и рекомендовал тому попытаться перехватить инициативу у неприятеля и самому предпринять наступательные действия.

Барон попытался действовать инициативно. Но вышло это у него хуже не бывает! – инициативы Каульбарса стоили его армии почти полного окружения и последующего бегства с поля боя.

Напротив центра 2-й армии находилась занятая японцами деревня Салинпу. Главная квартира посчитала, что овладение этою деревней будет прологом ко всеобщему наступлению 2-й армии и последующему поражению противника на правом фланге. Исполняя директиву главнокомандующего, генерал Каульбарс собрал у Салинпу значительные силы, в том числе и отличившийся давеча отряд Топорнина, и поручил последнему занять деревню.

Топорнин, в свою очередь, решил действовать против неприятеля его же излюбленным оружием – охватом. Обстреляв Салинпу картечью, он распорядился двум бригадам одновременно атаковать деревню с севера и юга. Впрочем, атака правой колонны сразу же сорвалась: не дойдя до цели полверсты, бригада вначале остановилась, повстречав подходящие к засевшим в Салинпу японцам подкрепления, а затем и отступила, подгоняемая перекрестным огнем.

Атака левой колонны началась довольно успешно: бригада выдвинулась к деревне беспрепятственно и, имея значительную артиллерию, вероятно, могла бы самостоятельно овладеть Салинпу. Но результат вышел тот же, что и у соратников: левая колонна отошла, даже не потревожив неприятеля. Таковым было распоряжение генерала Каульбарса. Командующий прибыл к Топорнину, чтобы лично руководить боем. Но, получив донесение о движении на правом фланге его армии большой японской колонны, барон отдал приказ атаку на деревню прекратить и всем войскам отходить к Мукдену.

Когда же приказ был исполнен, выяснилось, что по недоразумению за японскую колонну какие-то подслеповатые наблюдатели приняли русскую дивизию. К тому же эта дивизия, под командованием генерала Биргера, двигалась к Мукдену по приказу самого Каульбарса, – страшась за свой правый фланг, командующий не придумал ничего лучшего, как последовательно загибать его все дальше к Мукдену, а потом и за Мукден. И вот теперь вышло, что генерал Биргер своим движением испугал начальника, отдавшего приказ об этом самом движении! Это равносильно, как испугаться собственного отражения или эха своего же крика! Но таков уж рок выходил русским на этой войне.

Ровно на половине пути между Салинпу и Мукденом находилось большое село Юхуантунь. Здесь закрепился генерал Топорнин со своим отрядом.

Этот отход, по замыслу главной квартиры, был «последним» передвижением 2-й армии на удобные, выгодные позиции перед решительным наступлением барона Каульбарса.

Главнокомандующий рассчитывал собрать на западном фронте свыше ста двадцати батальонов и три с половиной сотни орудий и всею этою силой навалиться на противника. Но, наверное, всякому кадету младшего класса известно, что в сражении больше пользы бывает от удара, пусть и невеликим числом, но неожиданного, решительного, отчаянного, чем от замедленного, осторожного наступления даже и войсками, значительно неприятеля превосходными.

Куропаткин же и Каульбарс собирались с силами целых три дня! В сражении, где три часа потерять – непростительная, подчас роковая оплошность, – генералы потеряли три дня! Да так всех сил и не собрали.

Наконец барон Каульбарс начал наступление. Главный свой удар он нацелил на левый японский фланг, имея в виду предотвратить захождение армии Ноги в русский тыл. Этот удар, будь он произведен решительно, сулил русским значительный успех. Но наступление, едва начавшись, было приостановлено.

В то время как Каульбарс начал наступать своим правым флангом, японцы крупными силами – тремя дивизиями – атаковали его левый фланг и центр – деревню Юхуантунь. Обеспокоенный событиями слева, Каульбарс перебросил туда в подкрепление бригаду, которую за неимением резервов ему пришлось взять из наступающей правофланговой колонны. Понятное дело, потеряв целую бригаду, и так-то невеликая колонна утратила способность к активным наступательным действиям.

Этим немедленно воспользовался генерал Ноги. Увидев, что у русских с их наступлением выходит заминка, японский генерал отдал приказ одной из своих дивизий продолжить обходной маневр. И пока Каульбарс отбивался на левом фланге, значительные силы японцев, двигаясь в обход его армии справа, зашли за Мукден с севера. Таким образом, город оказался окруженным с трех сторон.

На следующий день генерал Каульбарс возобновил наступление, не имея определенного представления, как далеко зашел Ноги и вообще какие силы ему противостоят. Он решил обойти левый фланг противника, нимало не догадываясь, что противник своим левым флангом уже обошел его самого.

Но даже несмотря на это, у барона еще оставалась надежда на успех: произведи он удар решительно, значительными силами, прорвись Каульбарс сквозь неплотную японскую линию, далеко зашедшее левое крыло армии Ноги было бы отрезано от своих основных сил и само могло бы оказаться в окружении. Но из всех подчиненных ему немалых сил барон использовал в наступлении лишь четвертую часть! Это все равно как тыкать в противника пальцем вместо того, чтобы крепко задвинуть кулаком.

Ранним утром 21 февраля правофланговый отряд генерала Гернгросса в составе тридцати трех батальонов начал наступление на единственную японскую дивизию. Тремя колоннами он атаковал неприятеля, но нигде успеха не имел: японцы дрались отчаянно и удерживались на своих позициях, пока к ним на выручку не подошла еще одна дивизия. И теперь об успехе на правом фланге Каульбарсу нечего было и думать.

На противоположном фланге 2-й армии тем же утром завязалась сильнейшая артиллерийская перестрелка. Японцы, обычно уступающие в подобных дуэлях русским, на этот раз превзошли противника силой огня. На этом участке оборону держал отряд генерала Церпицкого, насчитывающий двадцать тысяч штыков. Ураганный обстрел, обрушившийся на отряд, однако, большого вреда глубоко закопавшейся русской пехоте не причинил. И когда после обстрела японцы пошли в атаку, русские не удостоили их даже штыкового боя – отбили одним только ружейным огнем. Несколько раз японцы ходили в атаку на расположение Церпицкого, но всякий раз, неся большие потери, откатывались.

Солдаты Церпицкого, чувствуя себя такими же победителями, как и их товарищи из 1-й армии, готовы были смести неприятеля, разорвать его хоть голыми руками, прикажи им только начальство наступать. Но, увы, командир победителей – генерал Церпицкий – странным образом не разделял настроения своего войска. Он не только опасался сам предпринять какое-либо движение, но еще и лишил таковой возможности соседей. Генерал просто-таки забросал донесениями о своем бедственном положении и командующего, и главнокомандующего. В то время как против него стояло не более двадцати батальонов противника, Церпицкий докладывал об атаке на него трех японских дивизий. Имея потери весьма незначительные, генерал рапортовал о совершенном истощении своих сил. И неизменно просил подкреплений, помощи, поддержки его. Вот как он отписывал барону Каульбарсу: «Войска дерутся отлично, настроение великолепное, дух молодецкий. Но ввиду того, что они несколько ночей не спали, прошу прислать подкрепление, дабы можно было дать хотя бы некоторой части отдых. Потери значительны, особенно в офицерском составе». В конце концов, Церпицкому удалось убедить и штаб армии, и главную квартиру в том, что положение его бедственное. Командующий, сам человек столь же осторожный, привыкший во всяком случае дуть на воду, не только усилил Церпицкого за счет соседей, но и принял решение в связи со сложившимся положением на левом фланге перейти к обороне по всему фронту армии. Так и окончилась наступательная операция барона Каульбарса.

Японцы же, убедившись, что русское наступление выдохлось, едва начавшись, сами пошли вперед, движимые одним лишь отчаянием, – сил у них не оставалось вовсе. Но японцам во что бы то ни стало нужно было атаковать, чтобы отвлечь внимание противника от обходного движения генерала Ноги за Мукден. Армия генерала Оку к исходу сражения уменьшилась почти наполовину, его артиллеристы считали оставшиеся снаряды, стрелкам было приказано беречь патроны. Но даже если бы Оку пришлось положить у русских траншей и остатки своего войска, он, не раздумывая, сделал бы это. Потому что ожидаемый японскою армией результат от обходного маневра Ноги окупал все потери, все жертвы.

В тот же самый день, когда 1-я и 3-я русские армии оставили свои неприступные позиции на Ша-хэ и отошли на короткую линию за Хунь-хэ, японцы атаковали армию генерала Каульбарса по всему ее расположению. Это было следствием безынициативности, нерешительности барона, упущенных им и его корпусными возможностей: не атакуешь сам, будешь атакован неприятелем – вечная, многажды проверенная истина войны!

Утром, после сильнейшего артиллерийского обстрела отряда генерала Гернгросса, японцы перешли в наступление. Им удалось в некоторых местах потеснить русские полки и занять три деревни. Был атакован и корпус Церпицкого. Но главный удар японцы нанесли по отряду Топорнина, занимавшему позиции в центре русской 2-й армии у деревни Юхуантунь. Здесь у Топорнина стояла дивизия, за исключением одного полка. А атаковала Юхуантунь гвардейская бригада генерала Намбу, значительно усиленная артиллерией. Поэтому, можно считать, силы противников были равные.

Наступление Намбу начал ночью. Невзирая на огонь русской артиллерии, его солдаты ворвались в деревню и сошлись там со стрелками Топорнина в жестокой рукопашной схватке. Ценой больших потерь японцам удалось занять южную часть Юхуантуня. Но всею деревней они овладеть не сумели – сил не хватило.

В главной квартире удержанию Юхуантуня придавалось первостепенное значение. Куропаткин назвал деревню ключом позиций и приказал во что бы то ни стало отбить ее. Как и в недавнем бое за Салинпу, к Юхуантуню прибыл генерал Каульбарс, чтобы непосредственно руководить боем. Соседи Топорнина, понимая, что в центре расположения армии завязывается нешуточное дело, помогли сводному корпусу, – кто чем мог, – даже Церпицкий отрядил к Юхуантуню сколько-то людей.

На рассвете русские бросились на приступ занятой противником части Юхуантуня. Но были отбиты. Каульбарс с Топорниным несколько раз посылали войска в атаку, но все безрезультатно, причем потери русские несли значительные, – японцы обстреливали из окон и забрасывали с крыш фанз гранатами атакующих.

Тогда решено было истребить неприятеля артиллерийским огнем. Несколько батарей принялись в упор расстреливать фанзы с засевшим там японцами. Ветхие строения рассыпались от шрапнелей в глиняную крошку. Но крепким фанзам, а таких в деревне имелось немало, шрапнель большого вреда не наносила – отскакивала от стен, будто горох. Перед фугасными снарядами они, конечно, не устояли бы. Но как на грех, таких боеприпасов не оказалось во всем отряде Топорнина. Командующий распорядился срочно подвезти фугасы из Мукдена.

Наконец снаряды были доставлены. Деревню артиллеристы еще раз хорошенько обстреляли, причем большую часть строений превратили в руины. Тогда снова пошла в атаку пехота. И все-таки японцы как-то держались, цепляясь за каждую нерухнувшую стену, отбивались яростно, бесстрашно, будто эта безвестная маньчжурская деревня была им любезною родиной. Только с наступлением темноты они мелкими группами или поодиночке стали уходить из Юхуантуня.

Но рано еще русским было радоваться успеху. Довольно большая группа японцев засела в самой крепкой в деревне фанзе – не глиняной, а сложенной из камня, – которую не смогли разбить даже фугасы, – они прошибали стены насквозь, не разрушая их. Стрелки Топорнина два раза бросались на эту фанзу на ура, но оба раза неудачно, – японцы отчаянно отстреливались и отбивались ручными бомбами, нанося атакующим значительный урон. Артиллеристы докладывали, что разрушить этот донжон можно только пироксилиновыми снарядами. Но таковых опять не оказалось на передовой! Снова послали в Мукден.

Впрочем, пироксилин не пригодился: под утро японцы взорвали себя сами. Когда вслед за взрывом на развалины фанзы ворвались русские, они обнаружили там более ста трупов и еще почти пятьдесят человек живых, из которых лишь единицы не были ранены и искалечены.

Юхуантунь остался за русскими. Это стоило Топорнину пяти с половиной тысяч человек. Японцы потеряли немногим меньше: бригада Намбу была почти целиком уничтожена, – из десяти человек в строю у генерала оставался лишь один боец.

Удивительное, неожиданное упорство русских обескуражило японцев: давно прекратив атаки на южном фронте, они вынуждены были перейти к обороне и на западном участке. Теперь бы барону Каульбарсу самое время было взять инициативу в свои руки, надавить на обессилевшего, скурвившегося, по солдатскому определению, неприятеля, приказать наступать Церпицкому с его хорошо сохранившимся и вдобавок усиленным корпусом, превосходящим любую из японских армий. Но командующий не предпринял ни самой малой попытки атаковать где-нибудь обескровленного противника. А ведь у Каульбарса появился самый дорогой, самый надежный союзник, какой только может быть у полководца, – основательные сомнения врага в победе.

Как ни стойко держались в Юхуантуне японцы, но все-таки поле боя осталось не за ними. Как ни велика была цена, заплаченная русскими за этот ключ позиций, но, тем не менее, они его отстояли. Да, бой у Юхуантуня не принес русским значительного военного перевеса, равно как и не оказался опасным поражением для японцев. Но для последних этот неуспех стал настоящею моральною катастрофой: страшась второго такого Юхуантуня, японцы отказались от наступательных действий. Они все – от генералов до рядовых стрелков – ждали теперь только вестей с севера: что там получится у Ноги? Если русские его отобьют так же, как отбили все прочие японские армии, значит, не только сражение – вся кампания проиграна! Отойти, скажем, назад к Ляояну и дать второе такое побоище у японцев сил решительно больше не было.

Но Каульбарс промедлил с атакой, сулящей всей русской армии несомненный успех, не использовал верную возможность вырвать победу.

А тем временем головные дивизии генерала Ноги вышли к железной дороге севернее Мукдена. За все время, сколько шла война, у русского командования не было заботы важнее, чем обеспечение безопасной связи с тылом по единственному пути. Куропаткин об этом заботился так же ревностно, как, наверное, только кривой заботится о единственном глазе.

Главнокомандующий срочно собрал новый отряд во главе с генералом Лауницем и бросил его отгонять «артурцев» от железной дороги. Предполагалось довести отряд Лауница до девяноста батальонов, – по мнению главной квартиры, это возможно было сделать за счет войск Линевича и Бильдерлинга, отошедших на короткие позиции за Хунь-хэ. Но всех батальонов Куропаткин собрать на севере не успел, – на южном фронте события вдруг так повернулись, что пришлось, как скаламбурил кто-то в главной квартире, Ноги уже не сдерживать, а уносить.

А Лауниц – как ни удивительно! – очень неплохо действовал и малым отрядом. Это было тем более неожиданно, если иметь в виду, что его войска изнемогли в многодневном сражении, в то время как японцы, которым Лауниц противостоял, не знали сколько-нибудь серьезных боев с самого Порт-Артура. Вряд ли марш в сто двадцать верст, которые солдаты Ноги преодолели, по правде сказать, не особенно-то торопясь, соизмерим по затратам сил с двумя неделями окоп под ураганным огнем из всех видов оружия, затихающим лишь на время штыковых схваток сторон. Возможно, Лауниц, получив еще подкрепления, переломил бы ход сражения, но случилось невероятное: южный русский фронт, выдержавший все атаки неприятеля на прежних растянутых позициях, отодвинувшись на новые позиции, короткие и более крепкие, был прорван!

Линевич и Бильдерлинг отводили свои войска за Хунь-хэ, даже не заботясь о маскировке, настолько не опасались преследования: солдаты, оставляя окопы, сжигали все лишнее, способное послужить на пользу врагу, – сотни костров по русской линии оповестили японцев об отходе противника.

Командующие армиями в общем-то верно оценивали обстановку: у японцев действительно не оставалось уже сил докучать арьергардам противника. Но и вовсе не преследовать отступающих японские догматики-генералы, видимо, считали не по правилам войны. Поэтому они, собрав с миру по нитке, усилили остатки противостоящей 4-му Сибирскому корпусу гвардии и бросили это войско вдогонку отходящим полкам генерала Зарубаева.

Почему же японцы выбрали именно этот участок для последнего фанатичного натиска? Элементарный здравый смысл должен был подсказывать Ояме и его командующим армиями преследовать любой русский корпус, только не тот, что менее прочих пострадал в ходе долгого сражения. Вряд ли японцы, последовав за сильнейшим противником, рассчитывали на какой-либо успех. Скорее всего, они имели целью лишь показать, что еще не разбиты, не уничтожены, но способны идти вперед. И тут уже не имеет значения, какому именно отходящему корпусу противника наступать на пятки – понесшему невеликие потери в предшествующих боях или почти обескровленному.

Но если бы японцы избрали для удовлетворения своих амбиций любой другой корпус! Если бы их единственная способная наступать колонна пристроилась в хвост сильно потрепанным войскам генерала Засулича или каким-то еще, Мукден мог бы стать одной из славных страниц российской истории! Но все та же злая судьба, что неизменно выпадала русским с самого начала войны, не пощадила их и в этот раз.

От старых позиций, занимаемых 4-м корпусом на Ша-хэ, до назначенного им нового расположения по Хунь-хэ войскам Зарубаева предстояло пройти около тридцати верст. Солдатам, измученным до крайности, который день не смыкавшим глаз, чтобы преодолеть это расстояние, потребовались почти сутки. Причем батальоны тронулись под ночь и долгое время двигались практически вслепую. В результате один из полков – Омский – сбился с пути и не вышел на отведенные ему позиции. Целую ночь в русском фронте у деревни Киузань была довольно широкая брешь. И знай об этом японцы, они могли бы пройти к Мукдену вообще без единого выстрела. Только утром 24 февраля командир Можайского полка полковник Сорокоумовский с изумлением обнаружил, что за его левым флангом тянутся пустые траншеи. И это в виду наступающего неприятеля! Не дожидаясь, пока штаб армии направит к Киузаню резервы, Сорокоумовский распорядился десяти своим ротам занять позиции отсутствующего полка и держаться во что бы то ни стало до подхода подкреплений. Среди этих рот оказалась и 12-я штабс-капитана Тужилкина.

В последний день Мукденского сражения – 24 февраля – над Маньчжурией завьюжил буран. Сильнейший ветер поднял тучи песка и погнал их к северу хлеща русских стрелков по глазам и засыпая пылью. Казалось, сама природа встала на сторону японцев.

Получив участок позиций, по меньшей мере втрое превосходящий по протяженности обычное расположение роты по фронту, Тужилкин понимал, что, если неприятель пойдет здесь в наступление, вряд ли его молодцы и соседние роты смогут оказать значительное сопротивление. Но капитану казалось, что японцы атаковать больше не будут. После кровопролитных многодневных боев у противника не должно оставаться никаких сил.

Однако около полудня японцы открыли сильный шрапнельный и шимозный огонь по расположению 4-го корпуса. А затем, почти невидимые в пыльной бури, пошли в атаку, наметив главный свой удар на деревню Киузань. Почему именно здесь? Почему не в любом другом месте? Даже если бы и в самом штабе Линевича был японский шпион, он бы не только не успел сообщить Ояме о почти не защищенном участке на фронте русской 1-й армии, он бы сам об этом еще не знал! К тому же японцы начали собирать против 4-го корпуса силы за день до того, как русские добрались до новых позиций, и, разумеется, ведать не ведали, что какой-то полк противника заблудится и откроет им простор для наступления. Значит, опять – в который уже раз! – русским выпадет злой рок. А японцев ведет счастливая звезда.

У рот, занявших оборону у Киузаня, в сущности, не было никаких шансов удержать многократно превосходного неприятеля. Единственное, что им оставалось в случае атаки на них, так это достойно, с честью, погибнуть на своих позициях. Стрелки даже не могли вести прицельный огонь – тучи пыли неслись им прямо в глаза. К тому же, забившись песком, стали плохо действовать винтовочные затворы, и винтовка у большинства солдат превратилась теперь в рукоятку для штыка. Артиллеристы также были лишены возможности помочь окопникам: врага они не видели, а бить наугад опасались – могли угодить по своим.

Не особенно пострадав от шимоз, – японские артиллеристы тоже цели почти не видели, – русские изготовились встречать неприятеля.

Тужилкин распорядился солдатам действовать так: если японцы сразу бросятся напролом всею массой, то подпустить их до самых окопов и встретить ручными гранатами; если же они сами вышлют вперед гренадеров, то, как и давеча на Ша-хэ, оставить окопы, а затем охотникам дождаться, пока туда попрыгают японцы, и тогда опять же забросать их гранатами.

Но японцы никаких хитростей использовать не стали, – у них, наверное, уже все терпение вышло, чтобы еще как-то хитрить, – они пошли именно напролом, как только ходят в последний бой.

Поняв, что неприятель не демонстрирует, а по настоящему, крупными силами атакует его, Тужилкин отправил к Сорокоу-мовскому с донесением Филиппа Королева, в котором срочно просил подкреплений.

Японцы тем временем перебрались через мелкую Хунь-хэ, несколько задержались у ограждений, но преодолели скоро и их и устремились к русским окопам. Стрелки 12-й роты действовали, как научил командир: когда японцам оставалось пробежать тридцать – сорок шагов до русской линии, из окопов им под ноги полетели гранаты.

Японцы никак не отвечали, – естественно, на бегу и не выстрелишь, и гранаты не бросишь, – они были одержимы лишь одной целью – скорее донести до противника штык, который, несомненно, принесет им победу в этом последнем бою.

Понеся значительные потери от русских гранат, японцы не только не умерили боевого пыла, напротив, еще более осатанели. На потери они нисколько не обращали внимания. К тому же и поредев, они все равно числом многократно превосходили русских.

Атака была, как никогда, страшною, бешеною. Русские по крикам японцев, по выражениям их лиц поняли, что те в этот раз явились перед ними, чтобы или умереть всем до единого, или победить. Без компромиссов.

Тужилкин выскочил из окопа.

– Двенадцатая рота! вперед! – прокричал штабс-капитан обычный свой боевой клич.

Солдаты поднялись в рост. Кое-где раздалось «ура», едва слышное, впрочем, за японскими воплями, и тут же оборвалось: на редкую русскую цепь как лавина обрушилась серожелтая масса.

Рыская в общей свалке и стреляя из нагана направо и налево, Тужилкин старался как-то организовать сопротивление, при этом прекрасно понимая, что рота его обречена. Верный Игошин держался рядом. Он получил уже несколько ранений, но, и истекая кровью, продолжал отбивать штыки, нацеленные в ротного. В очередной раз спасая жизнь командиру, ординарец не успел отразить удар, направленный на него самого: вражеский штык пришелся ему в самую грудь. Игошин еще оглянулся удивленно, недоуменно на убившего его японца и в следующее мгновение упал замертво. Недолго продержался и Тужилкин, оставшись без попечителя. Штабс-капитан отчаянно прокричал: «Стоять, ребята! Стоя-а-ать!» – и, получив следом удар штыком, свалился рядом с убитым ординарцем.

Дормидонт Архипов один бился как целый взвод. Выскочив из окопа, он отстегнул штык и отбросил его прочь, – штык ему был только помехой. Унтер схватил винтовку за дуло и, действуя ею, будто палицей, принялся неистово крушить японцев. Он разбивал маленьким солдатикам головы, как пустые орехи. Японцы шарахались в стороны от его увесистого приклада. Ни один из них штыком не мог достать русского гиганта. Наконец кто-то сообразил выстрелить в него. Получив пулю в грудь, Дормидонт на секунду замешкался, словно хотел понять – что это его ужалило? И тут же сразу два штыка вонзились ему в спину. Унтер рухнул, так что земля вздрогнула. Те двое зарезавших его японцев подошли поближе и, забыв о побоище, стали для чего-то заглядывать в лицо поверженному колоссу. И вдруг Дормидонт схватил одного из них пятерней за ногу, дернул, повалил на землю, тут же подтянул к себе и вцепился в горло. Японец жалобно запищал. Второй солдат вначале отпрянул от неожиданности, но, быстро овладев собой, размахнулся и всадил в русского унтера штык по самое дуло, так что и выдернуть его сразу не смог. Дормидонт же, не обращая на это внимания, душил врага, пока не убедился, что в руках у него бездыханный покойник, а тогда и сам испустил дух.

У Васьки Григорьева сломался штык, и он, по примеру Архипова, крушил кругом себя прикладом, как молотобоец. При этом он все старался не терять из виду Матвеича. Васька сам вьюном вертелся, осыпая японцев ударами, да еще всякую секунду успевал приходить на помощь товарищу. Однажды он так от души огрел подвернувшуюся под руку шапку со звездочкой, что винтовка разлетелась на куски – куда приклад, куда затвор. Бесполезное теперь дуло Васька сам отшвырнул в строну. Он огляделся, ища чье-нибудь ружье: не валяется ли где под ногами? Но тут увидел, как один японец замахнулся ударить Матвеича штыком. Васька вскрикнул: «Матвеич!» – и, метнувшись к нему, встал на пути у японца. И в следующий миг штык, нацеленный в Матвеича, поразил наповал его самого.

Матвеич обернулся на крик и увидел, что Васька, схватившись обеими руками за грудь, вначале упал на колени, а потом и завалился на бок, скрючившись. Уронив винтовку, старый солдат кинулся помочь Ваське, поддержать его, но тот уже смотрел стеклянными глазами.

– Ай! парнейчик! – запричитал Матвеич. – Ты это чаво? Ты не это! Не таво! – Он тормошил, тискал Ваську, да все бесполезно.

Поняв наконец вполне, что произошло, Матвеич поднялся, выпрямился и, сжав кулаки, двинулся на врага, собираясь, верно, люто мстить за любезного друга. Да и трех шагов не прошел – какой-то пробегавший мимо японец ткнул на ходу безоружного русского штыком и побежал дальше.

Когда завязалась рукопашная, несколько русских солдат – дюжины две всех, – в том числе и Мещерин с Самородовым, догадались сбиться в кучу: сообща легче было держаться. Во главе этой группы оказался фельдфебель Стремоусов. Он сам бился отчаянно, да еще криком подбадривал солдат.

– Не дадимся, братцы! – гремел басом фельдфебель. – Все здесь ляжем! Законно! Я сказал!

– Кингстоны отворим! – лихо откликнулся Самородов.

Островок русских быстро уменьшался, будто и вправду погружался в пучину. Один за другим падали солдаты: кто замертво, кто раненным. Уже и сам фельдфебель, Тимонин, Безрученко – большинство из стремоусовской команды лежало на земле. Мещерин хватился, что из своих почти никого не осталось, когда упал, зажав рану на правом боку, его друг Самородов. На какое-то лишнее мгновение задержав взгляд на Алексее, Мещерин не успел отвернуться от удара: получив прикладом в самое лицо, он кувырком без памяти полетел на тела товарищей.

Очнулся Мещерин от чьих-то голосов над самым ухом. Ему показалось, что он спит в землянке: темно, хоть глаз коли, верно, ночь. Кто-то толкнул его в плечо. Мещерин хотел приподнять голову и чуть снова не лишился чувств от невыносимой боли в шее, в затылке. Лицо все было почему-то мокрое. Тут он сообразил, что находится не в землянке и не спит, а лежит на поле боя и, по всей видимости, ранен: мокрое лицо от крови. А чей-то невразумительный разговор у самого уха – это голоса японцев. Он все-таки нашел силы приподняться. Один глаз у него не видел вовсе. Вторым, тоже как сквозь плотную дымку, он разглядел копошащегося рядом, а значит, живого, Самородова и узкоглазых желтолицых солдат стоящих вокруг них.

– Плен, русский! Плен иди! – прокричал ему кто-то из японцев.

Русский фронт был прорван. В обход Мукдена с востока на соединение с армией генерала Ноги, обошедшего маньчжурскую столицу с запада, устремилась дивизия из армии Куроки. А за ней и другие японские части. Когда в штабе Куропаткина стало известно о прорыве японцев у деревни Киузань, кто-то из офицеров в сердцах воскликнул: «Ваше превосходительство! Это катастрофа!» На что Куропаткин спокойно ответил: «Катастрофа была при Бородине – тогда погибла половина армии и была сдана Москва. Наши же потери невелики, и сдаем мы всего какой-то Мукден».

Не считая больше возможным продолжать сопротивляться, русский главнокомандующий отдал приказ об общем отступлении.

В этот раз русские армии отступали далеко не в таком порядке, как после Ляояна. Они хотя и не бежали, и ни одна рота не оставила позиций без распоряжения начальства, но это было не прежним достойным отходом непобежденных, а именно поспешным отступлением изнемогшего, упавшего духом, войска, бросающего на позициях и дорогах обозы, снаряжение, амуницию, а подчас и оружие. За всю войну не оставившие неприятелю ни одного раненого, – тут уж нельзя не отдать должное генералу Куропаткину, который считал скорейшую эвакуацию раненых делом первостепенной важности и личной чести, – в этот раз русские даже иные лазареты не успели вовремя отвести в тыл.

Это поспешное отступление не стало для русских погибелью только потому, что японцы, как обычно, не особенно-то мешали им отходить. Кое-где они, правда, обстреляли из орудий колонны двигающегося на север противника, причем нанесли последнему значительные потери, но предпринимать какие-либо активные действия у японского командования после многодневного кровопролитного сражения, очевидно, не было уже ни возможностей, ни желания.

К тому же, именно отступая, русские показали, как они умеют биться, оказавшись в самом безнадежном вроде бы положении, как отчаяние удесятеряет их силы.

Несколько русских полков все-таки попали в окружение. На пути у них находилась целая семидесятитысячная армия генерала Ноги – самодовольных победителей-«артурцев». А теперь еще и главных героев Мукдена. Силы были столь же неравные, как в том последнем бою у Киузаня, где против японской дивизии стояло десять русских рот. И все-таки окруженные полки ринулись на прорыв. Командир одного из них – Мокшанского – поставил впереди полка не ударную команду из самых ловких, молодых и сильных охотников, а… полковой оркестр. И приказал музыкантам играть марш.

Когда среди маньчжурских сопок разнеслись выворачивающие наизнанку душу звуки старого русского боевого марша, все чины до единого, до самого великовозрастного запасника, сделались вдруг ловкими, молодыми и сильными. На солдат это подействовало так, будто вострубил седьмой ангел и им на помощь пришли все силы небесные. Усталость мгновенно исчезла. Кто прежде был недостаточно смел, тот стал храбрецом. У кого не оставалось, казалось, мочи и ногами шевелить, тот почувствовал в членах такую силушку, что хоть подковы давай ломать. Полки бросились в штыки и отшвырнули вставших у них на пути японцев прочь. И сколько раз японцы пытались им преградить путь, столько раз русские вынуждали их уступить дорогу. Так все полки и вышли из окружения.

Куропаткин вначале было развернул армию на речке Чай-хэ неподалеку от Мукдена. Но, не считая эти позиции достаточно крепкими, повел затем войска дальше к северу – к станции Сыпингай, находящейся приблизительно на полпути между Порт-Артуром и Харбином.

Это был самый значительный отход русских за всю войну. Но главнокомандующий отнюдь не придавал ему значения неудачи. Чтобы взбодрить подчиненных ему людей, поднять их дух, Куропаткин напомнил всем, как он еще в России, когда только получил назначение возглавить Маньчжурскую армию, говорил, что, возможно, придется отходить до Харбина, а может быть, и до самой русской границы, причем изматывать неприятеля боями и контратаками и накапливать силы для решительного наступления. Поэтому отход на сыпингайские позиции после нескольких сражений, в которых русская армия не была разгромлена, но лишь приобрела ценнейший опыт, выглядел вполне в соответствии с избранною главнокомандующим тактикой.

Но Куропаткинууже не было суждено исполнить своих тактических приемов. Армия еще не вышла на эти сыпингайские позиции, когда в главную квартиру пришел именной приказ из Петербурга о смещении главнокомандующего вооруженными силами на Дальнем Востоке с должности и о назначении нового главнокомандующего.

На сыпингайских позициях русская армия стояла еще полгода. Все это время из России в Маньчжурию потоком шли эшелоны с войсками, вооружением и боеприпасами. И к концу лета армия насчитывала свыше семисот тысяч человек. И ни разу за все это время, до самого мира, японцы не попытались атаковать русских. Это было прямым следствием Мукдена: японцы понимали, что второго такого или еще более масштабного и жестокого сражения им не вынести.

Новый главнокомандующий оказался, однако, еще менее решительным, нежели прежний: имея значительное превосходство над неприятелем, он совершенно отказался от активных боевых действий, ограничившись разве единственным конным рейдом во вражеский тыл. Исключительно мудро все-таки заметил древний китайский философ Конфуций: легче набрать тысячу солдат, чем найти одного полководца. Прямо будто адресовано России начала XX века.

Но русская армия теперь могла одержать победу, даже не атакуя противника. Одна угроза быть раздавленными этой невиданною доселе мощью действовала на японцев угнетающе: с каждым днем боевой дух неприятельской армии все более падал. И, видимо, русские могли так же перестоять японцев, как когда-то Иоанн Третий перестоял орду на Угре, и орда навеки отступилась. Отступились бы, вне всякого сомнения, рано или поздно и японцы. Но события внутри России вынудили Петербург начать искать мира с Японией. Бесчисленные жертвы Ляояна, Порт-Артура, Мукдена оказались напрасными. Бездарно потерянными.

Спите, герои русской земли, отчизны родной сыны…

Четвертая часть

По обе стороны баррикад

Глава 1

Не прошло и года с тех пор, как Таня распрощалась с девичьего вольницей, а она так уже свыклась со своим положением замужней дамы, что порой сама удивлялась: неужели у нее была прежде какая-то другая жизнь? Вначале довольно болезненно переживая папин и мамин наказ не стремиться даже просто погостить часок в родительском доме, разве в исключительных случаях и непременно с мужем, теперь она не могла и времени выбрать, чтобы хоть раз в месяц заглянуть на родной Арбат: все дела, заботы – то одно, то другое.

Капитолина Антоновна, не на шутку взявшаяся воевать с Японией, поставила и весь дом под ружье, за исключением, может быть, одного Антона Николаевича. Нисколько не сокращая, а, напротив, постоянно наращивая производство солдатского белья, неуемная Танина свекровь придумала еще и собирать посылки для маньчжурцев, для чего часть домочадцев по ее соизволению была обособлена в отдельный цех. Под руководством самой Капитолины Антоновны эти работники стали изготавливать тряпичные кульки и зашивать в них всякое полезное на войне имущество.

Квартира сделалась натуральною фабрикой. Стрекот «Зингеров» не умолкал день-деньской. Кучер Сергей только и успевал доставлять на дом полотно целыми кусками и мешки со всякою мелочовкой для посылок и отвозить на военные склады готовые изделия.

Но всего этого Капитолине Антоновне показалось недостаточным. Она вознамерилась еще более увеличить их вклад в благородное дело помощи сражающемуся отечеству.

Как-то раз утром она позвала к себе Таню и Наташу и объявила им, что рукодельничать они сегодня не будут. А поедут вместе с ней в Лефортово навестить раненых солдат. И, может быть, помочь чем-нибудь персоналу, если потребуется.

Девушки вначале обрадовались и, чуть не визжа от счастья, бросились обниматься: понятное дело, перемена работы – это лучший отдых. А уж поездку к солдатам они вообще принимали как развлечение, что-то вроде выезда на бал.

Но увиденное в Лефортове быстро переменило их настроение. Уже на улице возле госпиталя им предстала жуткая картина: у ворот стояло несколько подвод, из которых санитары выгружали на носилки изможденных людей с восковыми лицами. Все они были перевязаны – у кого голова, у кого руки, у кого ноги, а у кого-то и все вместе. Причем у большинства сквозь бинты проступала кровь. Некоторые из них стонали. Но в основном несчастные были безмолвны, как неживые.

В те дни в столицу один за другим прибывали военносанитарные поезда с участниками сражения на Ша-хэ. Они останавливались на товарной станции «Москва» Московско-Казанской железной дороги. И уже оттуда раненых развозили по всему городу – по больницам и госпиталям. Кроме того, иные патриоты москвичи – кому позволяло состояние, естественно, – устраивали небольшие госпитали, коек на пять – десять, прямо у себя в домах. И сами же ухаживали за ранеными. И все равно мест для всех нуждающихся в лечении маньчжурцев не хватало даже в огромной Москве.

Так, еще не переступив порога госпиталя, девушки поняли, что о развлечениях им здесь придется забыть. В самом же госпитале, когда они шли по коридорам мимо коек, на которых метались в горячке, стонали от боли или, напротив, отрешенно смотрели потухшими глазами солдаты, Таня и Наташа боязливо жались к Капитолине Антоновне.

Таня с ужасом думала: а что именно им здесь придется исполнять? а ну как поручат перевязывать солдатам раны с культями или помогать при операции? Но к новичкам отнеслись с пониманием: для начала им было доверено всего лишь сидеть при раненых.

Но даже такое щадящее задание для новоявленных медичек на первых порах оказалось довольно-таки непростым: раненые иногда просили помочь им перевернуться со спины на бок или просто подушку поправить, а Таня с Наташей не знали, как и подступиться к ним, страшились дотронуться до несчастных страдальцев, – а ну как солдату будет больно и он вскрикнет? или, того хуже, лишится чувств? Но скоро наловчились и стали управляться не хуже бывалых сестер.

Капитолина Антоновна, увидев, как быстро невестка и внучка освоились на новом поприще, решила, что большую пользу они принесут отечеству именно здесь – в госпитале. У самой-то старой барыни вообще не возникло никаких затруднений – она управлялась со служивыми сноровисто, будто всю жизнь пользовала болящих. Так они и решили: предоставив заниматься шитьем и сбором посылок домашним, сами отныне, пока идет война, будут при раненых.

В Лефортово Капитолина Антоновна, Таня и Наташа ездили всю зиму. Девушки быстро освоили сестринское мастерство и уже через две-три недели могли исполнять любую службу – перевязывать, промывать раны, делать уколы. Таня – отчаянная натура, – так та стала иногда и в операционной помогать.

Юные чаровницы сделались любимицами всего госпиталя. Кроме основных своих сестринских обязанностей, которые Таня с Наташей исполняли безупречно, они еще старались чем-то развлечь солдат: учили играть в шахматы, постоянно им что-то рассказывали – о Москве, о загранице, из гимназической программы. А когда в госпитале стало известно, что новые сестры прекрасно музицируют и поют, начальник распорядился прикатить в самую большую палату рояль, и Таня с Наташей дали настоящий концерт. В основном из русских песен. Особенный восторг у солдат вызвала «Помню, я еще молодушкой была». Таня по требованию публики исполнила эту песню за вечер не меньше чем с дюжину раз.

А сколько писем написали девушки! Солдаты, узнав, что новые сиделки – девицы благородные и образованные, стали наперебой просить помочь отписать письмецо на родину. Причем желающих было столько, что им пришлось вскоре устанавливать очередь. А «помочь» – это означало целиком написать послание. Потому что сами солдаты, кроме приветствия родителям: «Здравствуйте, маманя и папаша, кланяется вам сын ваш…», – больше не могли придумать ни слова, о чем бы сообщить. И Тане с Наташей не без труда приходилось выведывать у них чего-нибудь интересного, достойного внимания. Зато если уж им удавалось иногда служивых разговорить, то в результате выходили целые повести. Девушки за короткое время службы в госпитале узнали о войне в Маньчжурии больше, чем за целый прошедший год вычитали во всех московских газетах.

Однажды, где-то еще перед Рождеством, старшая сестра велела Тане захватить бумагу, перо с чернилами и пойти помочь написать письмо одному раненому офицеру. Таня вначале удивилась: обычно офицеры писали письма без чьей-либо помощи, – они все были людьми просвещенными. Но недоумение ее разрешилось, едва она вошла в палату: у приветливо ей улыбающегося молодого человека оказалась перебинтована правая рука. Он был родом из Киева. Но написать хотел не домой, а, как ни странно, назад, в Маньчжурию, – какому-то своему товарищу по полку, с которым ему не получилось встретиться сразу после ранения.

Офицер устроился поудобнее на подушках и начал свое повествование. Вот что Таня записала под его диктовку:

«Друг мой Валерий! Пишу тебе из Москвы, из госпиталя. Как жаль, что мы разминулись в Мукдене. Столько всякого занятного хотелось тебе рассказать. Ты не поверишь, какое приключенье вышло со мною на Ша-хэ! В романах такого не бывает! Помнишь, сразу после наступления наш полк был рассеян встречным ударом неприятеля. Мне тогда прострелили руку. Ну да это пустяк. Я собрал где-то с полсотни солдат и решил с этою малою командой пробираться к мукденской линии не напрямик, а в обход с севера – там было тихо и к тому же полно гаоляна. И вот, когда мы перебегали из одной гаоляновой плантации в другую, к нам вдруг подскакали двое всадников. На одном из них был старинный французский мундир, хотя и без погон. Как потом выяснилось, этот господин оказался подполковником французской армии в отставке. Оказалось, что к северо-западу, на Ша-хэ, в большом селе, на нашем, восточном, берегу реки, японцы держали в плену несколько русских солдат и казаков – сопровождающих этого француза. И еще троих статских, в том числе очаровательную мадемуазель из Москвы. Узнав об этом, я принял решение вызволить всех пленных, взяв село с бою. Ничего другого не оставалось. Но легко сказать: взять с бою! Как это сделать? В селе японцев – целый батальон. А у меня – неполные две роты из разбитого полка. И тогда я решил атаковать японцев ночью, в кромешной тьме, – неожиданно для них. Причем разделил свои силы на две группы – меньшую и большую. Меньшей, которой отводилась, прямо сказать, участь незавидная – атаковать первой, может быть, погибнуть целиком, но отвлечь на себя все внимание японцев, – я взялся командовать сам. А большей частью людей я доверил командовать этому отставному подполковнику – французу. Моя стратагема удалась исключительно. Я атаковал село молодецки, с обычною своею лихостью. Я приказал нижним чинам тайком подобраться к самому селу и зашвырнуть за стену гранаты. Когда вслед за этим я повел солдат на приступ, моему взору предстала страшная картина: десятки изуродованных, изувеченных трупов японцев беспорядочно валялись за стеной. Сломив сопротивление оставшихся, я захватил все село. А тогда подоспела и основная группа во главе с французом. Победа была совершенная. Вот так я разбил целый неприятельский батальон и освободил большое село, едва ли не город. Ты, Василий, верно, уже знаешь, что за этот блестящий победный бой я был произведен в штабс-капитаны и награжден Георгием. Об этом написано во всех московских и петербургских газетах.

Но мои приключения на этом не окончились. Вот что было дальше. В этом селе, кроме наших пленных, находился еще один русский – уполномоченный Красного Креста, а на самом деле японский шпион. Этот субъект, как я узнал, делая вид, якобы хлопочет об обязанностях по службе, на самом деле каким-то образом передавал японцам секретные сведения о нашей армии. И вообрази себе, я чуть было не захватил и его! Он почему-то не успел убежать с немногими оставшимися в живых после моего яростного штурма японцами. А когда я взял село, оттуда и муха уже не вылетела бы. И что он тогда придумал! Я упомянул, что среди пленных была одна барышня. Ему как-то удалось, пользуясь темнотой, схватить ее. И под угрозой убийства он потребовал, чтобы ему никто не препятствовал скрыться. Все спутники этой девушки, в том числе и ее жених, и сам подполковник француз, растерялись и позволили было исполнить ему свой план. Что было бы с этой несчастной, не могу даже представить! Но я ее спас. Еще перед тем как штурмовать село, я распорядился против ворот со стороны реки поставить пулемет, чтобы отступающие, – а я не сомневался, что японцы побегут, не выдержав нашей атаки, – чтобы все, кто устремится к реке, попали бы под убийственный пулеметный огонь. И получилось именно так, как я рассчитал. Едва злодей проскакал несколько десятков саженей, ударил пулемет, конь под ним пал, и барышня была спасена. Я, рискуя получить пулю от своих же, погнался за ним. По мне был открыт яростный огонь. Пули так и свистели кругом. Но я летел во весь опор, не обращая ни на что внимания. И вот вижу картину: лежит убитый конь, тут же этот негодяй, как мне тогда показалось, безжизненный, а рядом плачет девушка – подняться не может. Я спрыгнул с коня, подхватил ее на руки и отнес жениху. Покойно прижавшись к моей груди, она благодарила меня одними только глазами, полными слез. Я был убежден, что злодей убит, но, когда мы подошли к этому месту на рассвете, его там не оказалось. Наверное, был жив, а потом потихоньку перебрался за реку к японцам. Каково, Валерий? Да ты о нем, может быть, слышал. Я еще когда в Мукдене лежал в лазарете, там все говорили о шпионе из Красного Креста. Не помнишь? – его фамилия Казаринов…»

Таня едва не выронила перо. Она лихорадочно мысленно пробежалась по всему услышанному в надежде отыскать хоть какую-то обмолвку, свидетельствующую, что этот упомянутый Казаринов и ее отец не одно и то же лицо.

– А как звали ту девушку, что вы спасли, не помните? – робко спросила она, не найдя лучшей зацепки.

Офицер удивленно посмотрел на нее: почему это сестрица перестала записывать его слова и задает какие-то вопросы?

– Кажется… Лена, – безынтересно ответил он и продолжил диктовать: – Если бы я, Валерий, захватил еще и этого мерзкого изменника, честью клянусь, повышение мое одним чином не ограничилось бы…

Таня отшвырнула от себя бумагу с пером и опрометью выбежала из палаты. Она влетела в сестринскую комнату, чуть не сбив с ног старшую сестру. Не отвечая на ее недоуменные вопросы, Таня переоделась, раскидав по сторонам халат, платок, туфельки. И, схватив шубку, застучала на весь госпиталь каблучками по коридору. Хорошо, что ей на пути нигде не повстречались ни Капитолина Антоновна, ни Наташа, а то Таня сгоряча еще чего-нибудь надерзила бы им.

Она выбежала на Яузу. Морозец скоро помог ей справиться с чувствами, остудил ее пыл. Таня наконец заставила себя трезво вдуматься в только что услышанное. В сущности, это выглядело такой же нелепостью, как возможные слухи о том, что Витте тайком поспешествует лондонскому кабинету, а обер-прокурор Синода – магометанин. Может быть, офицер все это насочинял, чтобы похвастаться перед другом. Ведь он же говорит, что вынес девушку на руках из-под обстрела, а сам между тем прежде был ранен – именно в руку. Таня еще вспомнила, что офицер упомянул какого-то жениха спасенной им девушки. Она, как за соломинку, ухватилась за это обнадеживающее известие: у ее подруги Лены никакого жениха нет, следовательно, раненый говорил о какой-то другой девушке, а значит, весьма вероятно, что и упомянутый им Казаринов совершенно чужой, случайный человек. Таня вполне отдавала себе отчет, что такое умозаключение довольно зыбкое: они не виделись с Леной уже почти полгода, а за столь немалый срок у подруги мог появиться не только жених, но и муж. И все-таки эти сомнительные обстоятельства давали какую-то надежду, что все сегодня услышанное она на свой счет приняла по недоразумению, на самом же деле это к ней отношения не имеет. Так Таня утешала себя. И надо сказать, небезрезультатно. Но чтобы окончательно убедиться в своей неблагоразумной мнительности, ей захотелось немедленно услышать от кого-то, кому она всецело доверяет, мнение, подтверждающее невозможность подобным слухам о ее папе быть достоверными.

В нерешительности Таня замедлила шаг: к кому пойти? – выбор у нее был небогат – или к Антону Николаевичу, или к маме. После секундного раздумья она все-таки решила идти к маме. Явиться к мужу и спрашивать у него опровержений каких-то основанных на сомнительных слухах ее нелепых фантазий по отношению к отцу, Тане и совестно было, и казалось неумно.

Сколько Таня не появлялась на Арбате, она уже и сама не помнила: что-то месяца три или больше. Все недосуг было в бесчисленных заботах. Да и по правде сказать, – она поймала себя на мысли, – не так уж все это время ее и тянуло навестить родной дом. Кроме бесконечных – бесспорно, полезных, нужных – маминых назиданий, возможные визиты туда ничего больше ей не сулили.

Таня поднималась на свой этаж, с умилением разглядывая ступеньки, по которым она, бывало, проносилась сломя голову, причем вверх не менее резво, чем вниз. Теперь она шла степенно, деловито, как и подобает солидной, замужней даме. Вот сейчас, не доходя немного до третьего этажа, вспомнила Таня, на ступеньке будет витиеватая трещинка, напоминающая воробья, а перед их четвертым этажом должна быть выщербина, похожая на профиль самого Александра Иосифовича. Сколько лет они с папой и мамой смеялись над этим самопроизвольным силуэтом на камне, когда проходили мимо! Но теперь разве до смеха, до веселья?!

Открыла дверь ей, как обычно, Поля. Девушка так обрадовалась Тане, что, казалось, готова была броситься к ней на шею. Но этикет позволял прислужнице приветствовать молодую госпожу лишь сдержанным книксеном. Поняв ее чувства, Таня, не снимая перчатки, сама великодушно дотронулась кончиками пальцев до ладошки доброй девушки.

На Танин вопрос – дома ли мама? – Поля, сразу посерьезнев, ответила:

– У Екатерины Францевны гости… Они, барышня… – видно было, что девушке с трудом дается сформулировать ответ, – ну вы знаете… с мертвыми разговаривают…

Мамино увлечение спиритизмом было для Тани такой же болью, таким же унижением в глазах окружающих, как для Лены страсть ее простоватой матушки Наталии Кирилловны к показной роскоши, особенно к модным туалетам. Таня относилась к этому как к чему-то постыдному, порочному, вроде визитов к гадалке. Велев девушке позвать ее, когда гости разойдутся, она прошла в свою комнату.

Бывший ее уютный, обжитой уголок поразил теперь Таню безжизненностью, неодушевленностью, даже большею, чем это в целом всегда было в квартире Казариновых. Паркет в комнате так блестел, что боязно было ступить на него – казалось, ноги разъедутся. Запах и тот изменился – здесь не пахло живым человеком. На бюро, за которым Таня прочитала сотни книг и исписала десятки тетрадей, не лежало ни единого предмета, – чернильного прибора с ее любимою карандашницей, вырезанной из ствола пальмы, и их не было. С особенно неприятным сожалением Таня отметила, что с бюро исчез ее портрет в овальной рамке, которую ей когда-то подарил папа ко дню ангела. Чувствовалось, что в родительском доме она уже членом семьи не считается.

Тане даже не захотелось присесть в этой теперь совершенно чужой для нее комнате. Она прошла к окну и тотчас грустно усмехнулась: пейзаж по ту сторону стекол практически не изменился, – на окнах в доме напротив висели те же занавески, стояла та же магнолия в кадке, на карнизе по-прежнему топталась стайка голубей, высматривая, не покрошит ли кто внизу хлебушка.

Через час к ней постучалась девушка и пригласила к Екатерине Францевне, – сеанс окончился, спириты разошлись.

Екатерина Францева была удивлена неожиданному визиту дочки. Она начала расспрашивать ее: что случилось? почему без предварительного телефонного звонка? знает ли Антон Николаевич о самостоятельном выходе жены в гости? Это были для Тани вопросы очень неудобные и несвоевременные. Поэтому, быстро, коротко и невразумительно что-то на них ответив, она перешла к делу.

– Мама, послушай, что мне сегодня рассказали, – начала она, старательно придавая голосу веселый тон. – Мы же помогаем в госпитале с Капитолиной Антоновной и Наташей, я тебе говорила. Один раненый офицер – он в правую руку ранен – попросил меня помочь ему написать письмо. И, вообрази, что он поведал! CoincidencecTamusant! [30]Я так смеялась потом! Во время боя с японцами в какой-то деревне он чуть было не захватил в плен шпиона. Это русский человек, но он помогал японцам. Выдавал им там всякие наши военные секреты. И, представь себе, фамилия его – Казаринов!

Таня умолкла, улыбкой приглашая маму присоединяться к ее восторгу от этого анекдота. Но, увидев, что Екатерина Францевна остается в недоумении – для чего ей это было сообщено? и каков ответ от нее требуется? – Таня сама подсказала маме, как надо понимать ее рассказ.

– Ну это же не папа, – произнесла она уже не с восторгом, а скорее с надеждой. – Это какой-то другой господин по фамилии Казаринов…

Недоумение во взгляде Екатерины Францевны сменилось укоризненно-мученическим выражением: казалось, все услышанное от дочки было для нее тягостною, ненужною мелочью, лишними, обременительными сведениями. Она наконец ответила:

– Что бы папа ни делал, он все делает правильно. Не думай об этом, Таня!

Страницы: «« ... 1415161718192021 »»

Читать бесплатно другие книги:

«Это был Хуан-Мария-Хозе-Мигуэль-Диац, инсургент и флибустьер. В прошлое восстание испанцы взяли его...
«Кому не известно, что Сибирь – страна совершенно особенная. В ней зауряд, ежедневно и ежечасно сове...
«В избушке, где я ночевал, на столе горела еще простая керосиновая лампочка, примешивая к сумеркам к...
«Пятый век, несомненно, одна из важнейших эпох христианской цивилизации. Это та критическая эпоха, к...
«…Другая женщина – вдова с ребенком. Уродливая, с толстым, изрытым оспой лицом. Ее только вчера прив...