Каждый убивал Новикова Ольга

21. Анжела

Такой молчаливый… Тише тени прошел. Профессиональное, наверно…

Минималист в общении. Заразительно. Попробую и я не болтать. Поможет наблюдениям.

22. Светлана Бизяева

Катерина ушла, и мандраж вернулся. Надо было упросить ее дождаться Ады.

Не зная, куда себя деть, Светлана подходит к окну, распахивает его и смотрит вниз. Внутри екает от страха. Двадцать третий этаж, двадцать три года… Зачем это совпадение? Что, после следующего дня рождения перебираться выше, или двадцать три — ее предел?

Тут и свет, и простор, а все равно как в темнице. Рюрикович заточил. И надо же, было куда — как раз квартира новая подоспела.

Воспоминания, картинки из прошлого перемежаются на какой-то бешеной скорости, но так четко, как бывает только…

Отец будто знал, что понадобится берлога. Специально торопил нанятого дизайнера, а когда что-то стопорилось, шло не по его графику, безжалостному к человеческим слабостям, то, удивляя всех, только не Светлану, сам вмешивался: вызывал прораба и даже распекал маляров и паркетоукладчиков…

Обычная его манера — до немыслимого минимума сжимать сроки от возникновения идеи до ее реализации. Будто ставку в казино делает… Только не на судьбу полагается, а на себя, на свою власть над людьми. А если кто не соответствует или вдруг по незнанию рогом упирается, то… Нет человека — нет и проблемы. Иногда кажется, что он, как культурист, наращивает свою властную и денежную мускулатуру именно для того, чтобы упиваться этой бесчеловечной скоростью.

“Поосторожней! Папаша у тебя дотошный… Во все вникает…” — ворчал прораб, передавая Светлане облатку с таблетками и такой изящный, почти как игрушечный, браунинг. Случайно выяснилось, что мастер еще и надежный доставала. Позвонишь ему — и максимум через час получаешь то, что нужно. Заначку-то делать опасно — обыск возможен в любую минуту. И если отец обнаружит препарат, то точно совсем изолирует. По-настоящему. Безжалостно…

Слеза набухает в глазу, но Светлана промокает ее бумажным носовым платком и велит себе не каркать. Пока-то не настоящее заточение… Отец вон сам прислал Катерину. Неужели специально выписал из ее Испании? Заботится… Знает, как она может успокоить человека. Жаль, я неприбранная была. Вот если б после Ады… Просила же эту молчунью раньше приехать!

Но и так было здорово! Как это у Катерины выходит? Вроде просто чаю попили, поболтали ни о чем… А чернота одиночества разбавлена.

И чтобы она опять не сгустилась, сейчас самое время подбодриться.

Светлана подпарывает толстый наматрасник, достает из угла пару колес и натыкается на маленький плоский браунинг… О, пригодится… Явится кто — скажу, что у меня бесшумный…

Она всухую проглатывает голубые овальные таблетки и идет к окну в спальне, за которым в это графическое время суток можно разглядеть каждую сталинскую высотку, каждый новосляпанный небоскреб. Черно-белая панорама Москвы… Но сейчас чисто вымытое стекло как будто покрыто амальгамой. Зеркало, в котором видит она только себя, только свою жизнь. То же самое — если уткнуться в книжку или в телик.

До ее шестого класса отец был плотно занят своей карьерой и не вникал в детские проблемы. Уходил на работу — она еще спала, а когда приходил — откуда ей знать, но точно после десяти вчера: именно в это время ей полагалось если не спать, — то не разрешалось выходить из своей комнаты в дальнем конце огромной квартиры в Брюсовом переулке. Они переехали в нее из третьего по населению города России, когда отец за один год прыгнул вверх на несколько карьерных ступеней. Кто-то там умер или погиб, или убили его… Светлана подслушала телефонный разговор мамы с бабулей, но поскольку ей внятна была лишь материнская линия защиты, то она не четко поняла, за что бабушка с другого конца провода нападала на отца. “Ему завидуют, поэтому и наговаривают. Виктор никого не может лишить жизни! Никого, ни за что!” — убеждала мама не только бабушку, но и себя.

Для того, чтобы самой верить мужу, верить в мужа, мама вообще перестала с кем-нибудь общаться и почти никуда не выходила, совсем как знатная китаянка. Тех слуги выносили в паланкине, а она… Когда она должна была сопровождать отца на какой-нибудь правительственный прием, то пару шагов делала от порога до “мерседеса” — шофер придерживал сперва подъездную дверь, потом распахивал заднюю дверцу машины, а мама ныряла в ее нутро. Вот и вся “прогулка”. Обычно же мать отдавала распоряжения прислуге и вызывала на дом весь штат, обсуживающий ее красоту: густые волосы до лопаток — натуральная блондинка без искры седины, эталонные пропорции виолончельного тела, упругая гладкая кожа, которую удавалось погладить в разных местах, прежде чем мать отмахивалась от Светланы, как от прилипчивой мухи, и снова уходила в себя… И вся эта роскошь досталась только ей, дочери не обломилось даже малюсенькой частицы. Ничем не поделилась мамаша.

Светлана ежилась, когда мать, не повышая голоса, меланхолично, но бесповоротно выгоняла очередную парикмахершу или портниху. Внутри холодело от этого равнодушного спокойствия. И в знак протеста она наказывала своих кукол за то, что те сердились друг на друга. В общем, до шестого класса она была обычной доброй девочкой… Замкнутой, но не настолько, чтобы стать парией в классе. До тех пор, пока отец не заметил, что дочь — вылитый он в женском варианте: широкоскулое лицом с низкими, почти сросшимися бровями (Ада упаривается, выпалывая эти заросли), плоский ширококостный круп, коротковатые ноги… “Бедная”, — пробормотал он тогда вслух и принялся выковывать из дочери бойца. Чтобы ему угодить, Светлана как бы раздвоилась: наедине с собой, то есть засыпая ночью и просыпаясь утром, — была прежней задумчивой девочкой, а в остальное время суток, окруженная учителями, тренерами, одноклассниками, научилась требовать, приказывать, угрожать. Раз надо…

Когда не хватала куража, потихоньку от домашних принимала таблетки, которые можно было без проблем купить в ее элитной школе. Прочувствовала, как всего одна белая, голубая или розоватая шайбочка меняет цвет жизни. Из черно-белой тесноты попадаешь в яркий многообещающий простор. Тратила свои деньги и осторожно подворовывала из ридикюля, в котором всегда была крупная сумма на хозяйство и на материнскую красоту.

Мысли не было ослушаться отца и не ломать свой характер, тем более что его-то самого именно такие манеры вознесли на самые верхи. И еще, конечно, круглосуточная включенность в работу.

Как-то в воскресенье к нему домой зашел Олег, чтобы подписать суперсрочные бумаги.

Почему Светлана предложила одному из министерских клерков подождать отца, кофе сама сварила первый раз в жизни… Риторический вопрос… “Пала жертвой мужского обаяния…” — что-то в этом роде.

Тогда, пять лет назад, взбунтовалась в первый раз. Попросила отца сесть на диван и прямо перед ним выпотрошила себе в ладонь две упаковки снотворного, добытого криминальным способом — стащила у маминой врачихи чистые рецептурные бланки и скопировала подпись. Придумала этот финт, чтобы не засветить источники регулярной добычи амфетаминов, которыми в период слепой влюбленности почти и не пользовалась. Понимала, что когда отец спросит, откуда взяла, она расколется.

“Не разрешишь замуж за Олега выйти — проглочу прямо сейчас!” — сказала тихо, глядя ему прямо в глаза.

Поверил.

Убедила себя, что станет “последней и решительной” в Олеговом донжуанском списке. Не столько на его обещания клюнула, сколько понадеялась на свою страсть — на двоих хватит с лихвой. А если совсем уж честно, — и на то, что он от отца зависит. Знает, с кем имеет дело…

С первой же постели замечтала о ребенке, о сыне. Как о надежном способе привязать к себе Олега и отца задобрить — тот явно мечтал о наследнике. Никак не получалось. Принимала меры. Ровесники учились, а она лечилась. Выдержала. Нюхать перестала, таблетки — только те, что врач прописал. На воды во Францию ездила. Папаша и там не оставил своими заботами — прислал своего тамошнего партнера для инспекции. Симпатичный такой большеносый джентльменчик без мизинца на левой руке. Из Парижа примчался на целые сутки. Так старался, так ухаживал целый день, что она решилась… Отдалась как донору. Хоть обследование показало, что у Олега по этой части все в порядке, но не получалось… Может, у них с мужем несовместимость. Попытка не пытка. Да и в тот день как раз пришел имейл от подруги, где среди прочего сообщалось: “А у твоего законного, говорят, романчик на стороне…” От сплетни тогда отмахнулась — не в первый и не в последний раз клевещут, но все равно мерзопакостно. Забылось на ночь с девятипалым.

Благодаря терпению и семью не порушила, и в конце концов отменила смертный приговор своим будущим детям. Родила Никиту. Но тут сразу началось…

Оказалось, что не так умен ее неверный, как хотелось бы. Хотя ловок… Пришлось попотеть, чтобы точно знать. Ада помогла. Невольно, конечно.

Обычно Светлана вызывала обслугу, когда мужа нет дома — жаль было каждого часа, когда они вдвоем… Тем более что их, этих кусочков интима, перепадало все меньше… Много трудится, старается! Но и отца вон тоже дома все детство не было, так что это не казалось уликой. Не видела в этом никакого криминала, пока парикмахерша не напоролась на Олега, выходящего из дома. Как-то удивленно Ада с ним поздоровалась… “Вы что, знакомы?” — вырвалось тогда у Светланы. Ну, от этой молчуньи ничего добиться не удалось, Олег тоже отпирался. Мол, он же воспитанный человек — автоматически с каждым здоровается, кого встречает в своем доме.

Не хотелось подключать отца, тем самым подтверждая его правоту, но без его помощи как обойтись?..

Молоко даже пропало в тот день, когда узнала, что у ее сыночка, у ее Никиты есть сводная сестра-ровесница… Олег подтвердил свою отцеспособность в другом месте. Если б не таблетки, Светлана кого-нибудь убила бы — себя, Олега или Веронику эту… Говорят, что мужчинам всегда нравятся женщины одного типа, но разлучница же совсем на меня не похожа… Полная противоположность! Значит… Сил нет додумывать, что это значит…

Господи, зачем я папу не послушалась, почему не услышала “он по расчету на тебе женится”? Отец все знал, все предвидел… Даже то, что мне понадобится укрытие? Что ни дача на Новой Риге, ни городские апартаменты на Сивцевом Вражке не сгодятся? Сыщиков, конечно, туда не пустили, но охрана доложила, что следят…

А ведь отец говорил, что покупает эту квартиру просто так, на всякий случай. Точно ведь не для сдачи внаём. Но и жить тут вроде было некому — у всех родственников есть, где зад приземлить.

Секретный бункер…

Все уже оборудовано, мебель новая, холодильник набит…

А прораб, кто все это ему делал, не настучит в органы?

Вряд ли осмелится, у отца не побалуешь. Стоило одному строптивому исчезнуть, как остальные поняли, что лучше не испытывать судьбу.

“Никому не звони, ни с кем посторонним не общайся!”

Перестраховывается папочка. Ликвидаторы меня не видели, не со мной договаривались… Олег меня тоже не выдаст, да он и не может — из кипрской ссылки ему не дотянуться.

Как тут все-таки одиноко…

Если б молоко не пропало, то Никиту с нянькой мне бы оставили… А так…

Да не могу я больше тут одна куковать! Катерина, Ада приедет… И все? А что дальше?

Пусть Ада подольше побудет… Часа четыре, пять… Это спасение, а не преступление. Папочка и не узнает, что я его ослушалась. А она сделает все, что умеет. Потом, может, удастся уснуть…

Звонят… Уже Ада? На полчаса раньше… Неужели изменила своей утомительной точности?

Или Катерина вернулась?

Светлана жмет на кнопку, отпирающую дверь подъезда, распахивает дверь в квартиру и прячется за ней. Пистолет в руке добавляет страху. Слышно, как бьется сердце, как гудит лифт… кабина останавливается на ее этаже, но никаких шагов не доносится…

Смотрит в щель между стеной и дверью и видит, как невысокий человек в капюшоне перешагивает ее порог… Она выскакивает из укрытия и направляет на него свой браунинг. От испуга не может раздвинуть губы, чтобы вытолкнуть застрявшее в голове: “Убью! Я его убью! У меня бесшумный!” — старается выкрикнуть она, но вместо звуков вылетает какой-то сип и — тоже бесшумно — пули, одна за другой… Потом ее валят на пол, потом…

Не смогла отсрочить свою смерть…

23. Анжела

Повезло со стилисткой, понимает Анжела, когда после ухода Ады офигевает от себя в зеркале. Кожа на вид — ну чистый шелк, так и тянет провести пальцами по своей щеке, погладить… Нельзя: румянец сотрешь, а он — не отличишь от естественного… Волосы уложены как надо. Если дождь-ветер не пустит насмарку Адины праведные труды, то весь вечер можно не заморачиваться заботой о внешнем виде. Это выгодно: в свободную голову залетают нетривиальные мысли, без которых светские обзоры пресноваты и тягомотны.

А девица что надо — язык не распускает, незаметна, рука легкая и точная… Поберегу ее… Никино наследство…

— Эх, Ника, Ника… — вырывается у Анжелы.

И боль, и стыд. За то, что не защитила, за то, что не каждую минуту пресловутый пепел Клааса стучит в сердце, за то, что непонятно — кому и как мстить… Подозревать каждого… Противно!

И тут боль словно отпускает… Легче становится. А почему — думать не хочется.

И за эпизод с Глебом нисколько не стыдно. Жертвовать собой оказалось даже приятно. Блядки со следователем, может статься, — единственный шанс как-то контролировать процесс, не дать Бизяеву похерить Никино дело.

Лучше в пучину, чем в кручину. Действовать надо!

Как?

Что делать?

Увы, никаких новых идей не возникает, и тогда совесть подсказывает: Лиля! Как там она? Позвонить бы… Но взгляд падает на часы, и Анжела понимает, что давно уже пора в путь-дорогу.

Нет ничего хуже, чем светское мероприятие в рублевской деревне! Если без задержек ехать, то минут за сорок можно домчаться, но всегда поджидают какие-нибудь обломы. Как-то в пробку угодила даже поздней ночью, когда оттуда домой возвращалась. Так сейчас-то я загодя еду! Куча времени до шести. Правда, сегодня мне нельзя опоздать: организаторы премьеры обещали проход по ковровой дорожке с объявлением моего имени. Приятный пустячок. Хоть и маленький, но все же шажок в карьере. Репортаж по всем каналам промелькнет…

В далеко не самом худшем настроении Анжела выруливает на Садовую-Кудринскую. И на внутреннем, и на внешнем кольце плотненько забито, но машины кое-как все же движутся. Всего-то надо до Маяковки и там развернуться! — подбадривает она себя, с трудом пробираясь в средний ряд. Есть соблазн перестроиться в крайний левый, в котором чуть попросторнее, но тогда не успеешь вывернуться — и увлекут в тоннель под Тверской, откуда с полчаса протелепаешь до следующего разворота. И это обычное Садовое кольцо, не перекрытое для начальства, а что ожидает на Кутузовском, на Рублевском?..

Не каркай! Вдруг пронесет! Не в пять же часов начальство заканчивает рабочий день! Главные мигалки едут гораздо позже, так что не боись, проскочим! — убеждает Анжела свою нервную дрожь.

Надо переключиться. Вот говорят про меня: стерва, стерва! Но разве настоящие суки так горюют, как я?! Да им все по фигу, кроме своей выгоды. А я вон даже со следователем… ради подруги! Не то чтобы специально — просто под рукой оказался в тот момент, когда на душе совсем дерьмово было. Не гигант, конечно, но разок-другой встретиться — очень даже ничего. Если он не постесняется… Что-то в нем непонятное… Неоткровенный. Может, робеет? Но мышцы у него накачанные — любо-дорого, когда напрягаются… Коснешься — и сразу кайф… такая сила от них прет. Не грубый, а если еще не дурак, если навязываться не будет, то можем и друзьями стать… Пригодится…

Приятность подхлестывается небыстрым, но постоянным движением по широкому Кутузовскому проспекту, ухоженному на государственном уровне. На асфальт можно не смотреть — никакой опасности для подвески: трещинки тут же латают, а ям и рытвин вообще никогда нет, не то что на Ярославке, Варшавке или Рязанке, куда начальство носа не показывает. Ехать — в удовольствие, и, проезжая Никин дом, Анжела даже забывает взглянуть на него. И уж тем более не вспоминает она о своем Тапире.

Он тут абсолютно не при чем. Он — в Париже, а сейчас вообще на другом континенте, она — здесь. И пока они не вместе, нечего и в мыслях объединяться. Именно раздельность очистительна. Никогда даже наедине с собой не сравнивать своих мужчин, и уж тем более не рассказывать о них никому и ни за что — вот обет, который она свято блюдет. А всякие там измены, предательства, ревность — это так старомодно, так неудобно, что и в голову брать не стоит… Уменье — половина спасенья.

Но очень скоро поступательное движение ласкающих мыслей стопорится. Кутузовка встала. Пробка начинается возле Триумфальной арки и явно не рассасывается до поворота на Рублевку. Анжела пытается сориентироваться во времени: успеваю — не успеваю? Подкручивает приемник, чтобы поймать дорожное радио, но нужной информацией оно не снабжает. Бородатые шуточки ведущего только бесят, и она предпочитает не разбавлять назойливой бодростью свое одиночество.

Сколько ни дрыгайся, предсказать, что там, впереди, невозможно. Чтобы не раскручивать маховик нервотрепки, Анжела использует свою обычную палочку-выручалочку: выловить из прошлого приятное событие и посмаковать его. Разумнее, конечно, было бы подумать о предстоящем, спланировать, что надо сделать в ближайшее время, но… Подсознание не проведешь: оно-то знает, что в будущем всегда выскакивает что-то неожиданное, частенько мерзость какая-нибудь тебя поджидает, поэтому кардинально не расслабишься.

Зато в прошлом — никаких сюрпризов. Стопроцентная надежность. Воспоминания — это сны наяву. Да еще память всегда отлично, без специальных усилий выбирает позитивный ракурс. Настоящие же сны у Анжелы никогда не бывают радужными.

Ближайшее прошлое — убийство Ники, но стоит копнуть на пару лет поглубже — и вот он, отличный момент.

Легкий бриз в открытом море возле Лазурного берега, ярко-красный шар солнца превращается сперва в четырехугольную кастрюльку под покатой крышкой, потом в плоскую беретку и, наконец, словно побагровев от натуги, совсем исчезает на горизонте. В наступившем полумраке море сливается с небом и впереди — идеальная бескрайность. Тапир без понуканий спускается в каюту за диоровской шалью и укутывает в мягкое и теплое, заметно для присутствующих запустив указательный палец в декольте и пощекотав нежную кожу груди. Моя, мол, девушка…

Компания собралась на верхней палубе яхты Изи Залманова, который давно еще, после сочинских кинофестивальных посиделок сказал: “Ты, Анжела, всегда приглашена. Где бы я ни причалил. Как формулируют в американском посольстве: “уиз е гэст””. Английский у Изи приправлен даже не еврейским, а русским акцентом, хотя он сам никогда не был гражданином России. Может, поэтому приязнью почем зря не разбрасывался, с первого прицельного взгляда раскусывал всякого и если находил то, чем могла утолиться его незаурядная жажда общения, — принимался заботиться о человеке. Анжела на своей собственной шкуре еще как ощутила его щедрость. Квартирой на Поварской одарил как бы ненароком, ее чихающие “жигули” поменял на приличную машину… Он же посоветовал убить в себе блондинку. Послушалась. Перекрасилась в шатенку и сразу из полупровинциальной журналистки на побегушках превратилась во всем желанную царевну-лебедь. Хоть и не белую. А Изя необидно отодвинулся, продолжая любоваться и издалека следить, не нужна ли его помощь. Сам тем временем переключился на спортсменок. Компенсировал свою узкоплечесть и сутулость, которые маскировал отлично сшитыми миланскими костюмами. Но иногда ведь и раздеться надо… Очередную дочку родила ему крепкая ватерполистка, с которой он уже не разлучался…

А в тот блаженный раз Тапир впервые согласился на роль того самого “гэста”. И не прогадал: Залманов помог ему, и не только советом, с одной сложной ситуацией. Показал, как разрулить ее, а не разрубить. Анжеле-то частенько хватало одного слова Изи. Его сугубо инсайдовская информация в последний момент выдернула ее из отношений с самозванцем, который ее по-хитрому юзал.

А тот лазурный закат, да и вся та сцена как будто в мраморе высечены: уже не может измениться любовно-дружеское отношение к Залманову. Год назад его застрелили. А казалось, что Изя такой ловкий, издалека чуял дыхание вражды, не доводил до войны никакие отношения, на подходах умел разрулить конфликты… Но… На секунду фортуна смежила очи…

Черт, где ни копнешь — везде смерть прилепляется.

На Рублевке затор еще безнадежнее, чем на Кутузовском… Полный паралич… Согнали весь транспорт на параллельное шоссе-дублер, а главная дорога словно вымерла… Тут пробка, там — никого… Пять минут, десять… Переключить голову на что-то разумное уже невозможно. Как будто гаишный жезл опустошил не только дорогу, но и все вокруг. Да что же они делают!

Наконец слева проносится милицейская мигалка, немного погодя еще одна. Проверяют безопасность… Значит, скоро появится кавалькада из черных джипов с тонированными стеклами. Ждешь ее, как избавления. Пять минут, десять… Каждая секунда как медленная капля в темечко… Средневековая пытка!

Черт, что это? По освобожденной пустующей дороге едут обычные “жигули”, за ними еще одна непородистая машина, другая… Зачем же перекрывали? На всякий случай? Или планы у начальства переменились?

За кого они нас держат?!

Чтобы успеть на красную дорожку, мне теперь нужен космический корабль или хотя бы вертолет. Да нет, уже бесполезно… Если бы я послушалась Машку и утром вместо пресс-конференции поехала к ней на дачу, то сейчас бы шествовала королевой под ручку с шефом…

Поперлась, дура, чтобы Бизяева ущучить.

За самоотверженность всегда приходится расплачиваться по полной, да еще вместо “спасибо” пенделя схлопочешь. Хотя… “Само-отверженность…” Слово-то какое… Если ты сам себя отвергаешь, то почему другим возбраняется тебя пнуть?

Отправив шефу нецензурную — ему понравится! — эсэмэску, которая в переводе на пристойный язык извещала, что из-за пробки вовремя ей никак не добраться, Анжела ищет щелку, чтобы развернуться… Может, и успела бы на вечеринку “афтепати”, но это как-то западло. Сколько раз высмеивала в своих колонках рублевских ундин, которым мозгов не хватает высидеть непопсовый концерт, артхаусный фильм, оперу, поэтому появляются они только на афтепати. Так что самой без особой нужды лучше не подставляться — всегда найдутся те, кто ткнет пальцем. В номер статья не запланирована, а если вдруг понадобится отчет, то со слов шефа напишу…

На обратную дорогу уходит еще два часа… Жаль, конечно, возвращаться домой, никому не продемонстрировав неслабый прикид и удачно обработанную Адой голову… Заехать, что ли, в “Пушкин” или в “Мост”, пожрать хоть как следует… Нет, лучше уж устрою разгрузочный вечер, тем более что брючки, которые не стретч, стали туговаты — жмут, когда сидишь за рулем. Неудобно. Да и стоит сейчас засветиться в каком-нибудь людном месте, как кумушки тут же засудачат: звезда Анжелы Ацуп закатывается, раз не позвали ее на хит сегодняшнего дня. И на это можно наплевать, но зачем?

А, наваляю в ЖЖ, как красная дорожка уплыла из-под носа из-за того, что в очередной раз попала под раздачу. Высокопоставленные уроды перекрыли дорогу! Беспредел!

24. Глеб

В это же самое время Глеб так быстро, как только может, шагает по безлюдной улице Красных Зорь в сторону прокуратуры. Симпотная дорога! Широкая, не сжатая домами. Еще бы — запад Москвы, район, во всех смыслах самый близкий к цивилизованной Европе. Железную дорогу, что справа от проезжей части, не слышно и не видно — она спрятана за гаражами и добротными заборами, изолирующими звук. Не то что в промзонах, беззастенчиво раскинувшихся в противоположной, восточной части города. Жил с матерью возле такой обширной помойки. Без зазрения совести там вывалены наружу вонючие заводские потроха, гудят и скрежещут паровозы… Здесь же — прибрано и просторно. Слева от тротуара — два ряда ясеней, опушенных пучковидными метелками и крохотными, только нарождающимися липкими листочками. За природной изгородью кайфуют кирпичные и блочные дома небольшой этажности. До них, видимо, не долетает шум от машин.

Так и тянет побежать, чтобы сбросить напряжение, но лучше не привлекать к себе внимание даже редких прохожих.

Глеб торопится: нужно успеть показаться на службе до конца рабочего дня и во что бы то ни стало засветиться перед начальником. Татарник пытался дернуть сегодня в самый неподходящий момент. Ну ни секунды не было, чтоб ответить. Так что неизвестно, ради чего полковник вызывал на связь. Рядовой разнос или действительно по делу? Скорее всего, обычная проверка. Муштрует подчиненных как заведенный, в этом видит свое производственное предназначение. Как будто именно порядок и дисциплина — цель его деятельности. Персонажный советский чиновник.

Мысль цепляется за шефа и вольготно на нем располагается, двигаясь в такт быстрому шагу. Тем более что свое все обдумано и мусолить дальше нет никакого смысла.

Сколько бы бумаг ни приносили этому самодержцу на подпись или для ознакомления, к концу рабочего дня на его многоуважаемом дубовом столе никакого сора — только три телефонных аппарата, старомодная лампа под зеленым абажуром и хрустальный стакан с остро отточенными разноцветными карандашами для размашистых подробных резолюций. Но мог бы слова не тратить, достаточно значка для неграмотных — простенького крестика или галочки, и так все знают, что красным шеф стопорит дело, желтым отсрочивает, а редко употребляемым зеленым разрешает продолжать в том же духе. Общедоступная символика светофора. Вроде даже остроумно, но, оказалось, и это не сам он придумал, а слямзил. Случайно обнаружилось, когда еще с Викой жили и вместе смотрели по телику совковую кинокомедию — там водевильный главбух использовал те же три цвета. Зеленый — “дать!”, желтый — “придержать!”, красный — “отказать!”

Ни черта не смыслит шеф в неформальной, интимной стороне работы, от непредсказуемых поворотов не в кайф приходит, а в бешенство. Но наверху его ценят. Отчеты составляет отлично, статистику не портит, ладит с вышестоящими…

В лице меняется старший советник юстиции, когда на той стороне провода возникает какой-нибудь государственный советник юстиции. Прямо по Гоголю: если третьего класса, на чин его выше — то использует приятельски заискивающий тон, второму классу льстит и беспрекословно подчиняется, а с первым говорит только наедине, без подчиненных — вскакивает со своего кресла и выгоняет всех из кабинета даже в разгар самой продуктивной летучки, когда вот-вот — и коллективный разум нащупает правильное решение.

Критиканство греет душу, но, увы, и расхолаживает. Нет-нет, лучше пошагово перепроверить, все ли сам сделал правильно… Пока ошибки можно исправить…

Во время ходьбы по освоенной местности мысль работает лучше. За рулем такой свободы нет — полностью зависишь от соучастников движения. К тому же труднее сохранить любимую инкогнитость. Авто проще выследить, чем человека, умеющего быть незаметным: теперь в Москве, как в кино, понатыкали камер, да и народ у нас внимательный — какая-нибудь кумушка непременно настучит, что во двор въезжала незнакомая машина. Насмотревшись сериалов, они теперь запоминают не только цвет, но и в марках разбираются, а некоторые, особо продвинутые, с биноклем разглядывают номера и записывают в специальную тетрадку. Есть в России самодеятельные Пуаро и мисс Марпл.

Чтобы лучше понимать добровольных стукачей, Глеб как-то пару дней по несколько часов посидел у своего окна, попивая пивко. Наблюдал за домом напротив. Башню недавно заселили. Года полтора строили тридцатисемиэтажную махину, которая заслонила от него и более активных, чем он, соседей вид на Москву, белого света лишила… Жильцы собирали подписи против стройки, пикеты выставляли, когда вырытый котлован стал похож на черную дыру, в которую, казалось, вот-вот ухнет их скромная семнадцатиэтажка. Тетка с пятого этажа под бульдозер полезла, но толку-то… Увезли ее по скорой и продолжили свое нечистое дело. Глеб не участвовал в возне рядовых граждан: по своим каналам узнал, что компания-застройщик аффилирована с мэрским родственником, а против лома…

Серые цементные блоки, похожие на те, из каких сложен и Глебов дом, быстренько поставили один на другой, облицевали для форсу бежевыми и светло-коричневыми кирпичами, цветники разбили, при въезде во двор поставили будку с охранниками и наверху, в пентхаусе поселили выскочку-телеведущую — вот и элитное жилье готово. Вблизи выглядит очень и очень цивильно, но издалека, если взглянуть от Храма Рождества Богородицы, дом кажется нелепым: будто кубиков не хватило для того, чтобы все части были одной высоты. Словно набирали на постройку из разных комплектов… В детстве Глеб тоже никак не мог соорудить широкую высотную башню — столбики складывал неровно, и последние кубики в каком-нибудь отсеке грозили обрушить все хрупкое сооружение. По слухам, в высотке напротив тоже были перекосы, но, видимо, устранимые, раз жилье расхватали. Всего на одном окне висит белая афиша с красным сигналом: “продается”.

По утрам туда теперь тянутся помощники и помощницы по уборке-готовке, по детям, по еще хрен знает чему, коммивояжеры снуют на машинах и на своих двоих, а настоящие жильцы редко светятся, но, если нужно, и их застукаешь… Неожиданно пригодилось сейчас. Усилия всегда дают результат.

Подгоняемый адреналином, который впрыскивается в кровь после любого успеха, Глеб шагает легко, не сбивая дыхание, и радуется, что не стал ждать общественного транспорта. Вон уже скоро поворот к конторе, а ни один автобус его пока что не обогнал. Да и тысяча девятьсот девяносто восемь метров быстрого хода от метро до прокуратуры ему сейчас необходимы. Отвлекся, отстранился, а теперь надо надежно спрятать от посторонних то, что внутри.

Западная, то есть столичная Москва кончается, когда улица Красных Зорь становится улицей Маршала Неделина. Окраинность начинается с первого же дома, украшенного вывеской “Криминальная полиция”. До сих пор названьице режет ухо… Начальники не чувствовали его двусмысленность, когда делили государственный орган правопорядка на криминальную милицию и милицию общественной безопасности. Нечестивая контора сама себя разоблачает…

У подхода к калитке в огороженный парк, примыкающий к прокуратуре, вне поля зрения глазка подсматривающей камеры, Глеб скидывает серую куртку с капюшоном и запихивает ее в сумку, снимает темные очки и усмиряет пятерней густые волосы, разглаживает челку. Теперь начальник не придерется, по крайней мере к внешнему виду.

— Дуй наверх! — вместо “здрасьте” велит дежурный.

Черт, все тут мной командуют…

— Татарник сейчас заодно с тобой и нас поимеет! — несочувственно смеется вахтер.

Обидно.

Издевается? Да нет, скорее — ничего личного, всего лишь развлечение на рядовом скучном дежурстве, успокаивает себя Глеб, но победное настроение сбито. Все тут, в этом каземате, построенном в послевоенном советском году, нацелено на одно: гнобить человека. Не случайно, похоже, и такое совпадение: дом — ровесник матери. Все они, зачатые на излете диктатуры, потом всю жизнь воспроизводят ее модель. Мамаша тоже заточена на то, чтобы подавлять. Воспитанием называет… “То не смей, это не трогай!” А если ослушаешься — “Я же говорила!” До сих пор, блин, достает до печенок.

— Да отстаньте вы все от меня! — вырывается у него вслух.

Услышав свой голос, Глеб оглядывается, не заметил ли кто, что он сам с собой говорит? Повезло — на лестнице пусто. Не то бы… Так и представил, как в каждом кабинете с ужимками повторяют его вскрик и крутят пальцем у виска. Всякое внимание ему во вред.

Перешагивая через ступеньку, Глеб убегает от своих мыслей. И защищает ту новую жизнь вне стен прокуратуры, которая у него теперь есть. Своя, такая офигенная, что им всем и не снилась. На все пойду, чтобы никто никогда о ней не узнал!

Настроение мгновенно переключается с минуса на плюс, но теперь уже радость пульсирует внутри, не проникая наружу. Ощущение приятное, греет, как камин в каком-нибудь английском замке. Пусть снаружи хоть буря, а ему наплевать!

В кабинет Татарника Глеб заходит, специально чуть сгорбившись. Чтобы выглядеть как всегда — чуть робеющим перед начальством. Чтобы не насторожить шефа, чуткого в наблюдении над подчиненными. Как лоцман должен улавливать малейшую перемену ветра, изменение цвета на море, так и Татарник, чтобы удержаться на плаву, вглядывается в каждого человека, с которым взаимодействует. Глеб тоже пытался… Но ему ведь дело надо делать. В процессе расследования увлекаешься и видишь только конечную цель. Идешь напролом. Тут уж не до цирлихов-манирлихов с коллегами, не до их обид. Сослуживцы становятся инструментом, который надо использовать максимально продуктивно.

Остановившись перед столом Татарника, Глеб смотрит в пол. В который раз рассматривает геометрический узор ковра, изученный за годы службы до последней ворсинки. Своего рода фронда — не пялиться в лицо начальнику, не ловить его взгляд. Помогает сгруппироваться, чтобы принять неизбежный удар.

— Ты где весь день шляешься?

Начальственный рык ожидаем и поэтому совсем не страшен.

Дальнейшее Глеб пропускает мимо ушей. Как всегда, если отшелушить мат, то останутся пребанальнейшие лозунги: дисциплина, лояльность, организованность… Вроде той лабуды, что печатали в советских газетах. Их желтеющие подшивки захламляли кладовку в однокомнатной квартире, где они жили вдвоем с матерью. Она ни за что не разрешала их тронуть. А он бы мог отличиться, когда в третьем классе собирали макулатуру… Потом, наконец, их мыши сожрали. Глеб специально подкладывал в стопки противные кружочки желтоватого сала из копченой колбасы. Наконец-то место освободилось, и в пятом классе он смог устроить там вожделенную фотолабораторию. Но, видно, слишком долго мечтал. Перехотел, поэтому быстро свернул дело. “Я же говорила, что тебе надоест!” — не преминула упрекнуть маманя.

Маятник настроения опять раскачивается, но тут на столе Татарника начинает негромко зудеть телефон. Тактичный звук издает аппарат, который связывает шефа с оперативной частью, то есть с самой существенной частью его службы. Но это же не начальство, поэтому и реакция соответствующая — шеф заканчивает гневную тираду и только тогда рявкает в трубку:

— Что у вас еще?

Негодует, что преступления не сообразуются с его рабочим графиком. Вот бы грабили-убивали только с 10 до 19, не захватывая выходные.

Пока он слушает, сердито расправляясь с парой бумажек, застрявших до конца рабочего дня, Глеб поднимает глаза и пытается прочитать по его лицу, в чем там дело… Но долго гадать не приходится.

— Это же дочь самого Бизяева! Немедленно отправляйте дежурного следователя! — кричит в трубку Татарник.

Целых две фразы без народной лексики…

То, что говорят в ответ, наливает его лицо кровью. Взгляд полковника мечется по кабинету и останавливается на Глебе. Не испепеляет его, а наоборот…

Изрыгая многоэтажную матерную тираду — самонаграда за предыдущее воздержание, — Татарник приказывает Глебу заняться свежим трупом.

— Не подведи! Я в тебя верю! — подбадривает шеф и тут же к прянику добавляет кнута: — Головы могут полететь, твоя — первая!

Повезло! Как будто специально подгадал! Жизнь идет мне навстречу!

Чтобы скрыть радость от полученного дела, Глеб хмуро сдвигает брови и чуть было не перебарщивает, заикнувшись про конец рабочего дня и про свою загруженность… Вовремя прикусывает язык и бегом на первый этаж за официальным предписанием.

25. Ада

“А что, если меня опять кто-то видел? — пугается Ада, выбегая из дома, который так недолго побыл Светланиным. — Где это я?.. Точно же не сюда заходила”.

Она осматривается. Благоустроенный двор. Впереди детская площадка, чуть левее — спортивная, за ней стоянка с черными джипами и другими дорогими авто. Дом для богатеньких…

Взгляд натыкается на будку охранников у въезда во двор. Седой коротышка в черном напряженно стоит возле однооконной времянки под бурой крышей. Замечает Аду. Внимательно смотрит — как будто сканирует ее своим взглядом… Его кустистые, сросшиеся на переносице брови нахмурены, лицо серое, тонкие губы сжаты… Вид зверский… Запомнит? Черт, еще вон милицейская машина подъезжает к шлагбауму… Охранник идет к ним навстречу.

Надо срочно линять отсюда. Как? Вернуться в подъезд? Ада дергает дверь, чтобы заскочить обратно, но она уже захлопнулась, замок сработал… Как бы спрятаться? Где? Налево нельзя — напорешься на ментов, впереди все просматривается. Значит, направо… Она заворачивает за угол дома и попадает в ловушку. Забетонированная площадка огорожена с трех сторон невысоким кирпичным забором. Можно перелезть через него? Ада подходит вплотную к ограде, перегибается и смотрит вниз… Да это как балкон, под ним подземный гараж и автомойка. Высоко… Спрыгнешь — ноги сломаешь…

Куда деться? А если ее здесь застукают?

Выглянув из-за угла, Ада делает шаг назад. Увидела достаточно. Трое мужчин стоят у двери, из которой она только что вышла. Одного, невысокого, с глубокими глазницами, она точно знает. Это он был у Анжелы… Это он звонил ей насчет Ники… Какой интересный тип… Но если меня сейчас засечет — неприятностей не оберешься. Регистрация, хренация… “Как вы здесь оказались? Что видели?”

Бесправие “понаехавших”…

Мысль о том, что вот сейчас ухнет в пропасть все, чего она добилась, пронзает Аду. На какое-то время она отключается. Но молния, не задев жизненно важные органы, заземляется, и Ада снова начинает соображать.

То, что было, уже не исправить. Да и вообще — все к лучшему. Анжела наверняка обрадуется тому, что Ника отомщена. Виду, конечно, не покажет, а внутри-то у нее загорится! Сама Светлана организовала убийство или нет — какая разница! В любом случае именно из-за Бизяевой погибла верная подруга Анжелы. Не зря же она занесла Светку в список своих врагов.

Теперь, когда место задушевной — задушенной — конфидентки освободилось… Я могу его занять! Я все сделаю, чтобы стать ей самой близкой! Ей, ее любовнику-следователю… Нужно только выпутаться из этой опасной ситуации…

Действуй!

Дрожа от страха, Ада стаскивает с головы приметную зеленую бейсболку с вышитым логотипом лондонского “Хэрродса” и ищет, как бы от нее избавиться. Явная улика, которую записали все камеры видеонаблюдения. Глаза уже нашли урну, и рука с бейсболкой зависла над ней, но вовремя останавливается: нельзя оставлять и такой след. Урны для сыщика — все равно что сундук с драгоценностями для пирата. Избавлюсь от улики в другом месте. Жаль, конечно, расставаться, с любимой кепчонкой. И зеленый так подходит к моим глазам, к виноградным радужкам, но ничего, переживу… Вообще хочется сдернуть с себя всю одежду, которая впитала в себя трупные миазмы.

Тут Ада вспоминает, что в сумке лежит рыжий парик, который она так и не показала неприветливой Анжеле. Напялив его на голову, она надевает еще и темные очки и, убедившись, что следственная группа уже скрылась в доме, медленно, стараясь быть или хотя бы казаться спокойной, идет по двору, надменно кивает старику-охраннику, мол, своя, — и высвобождается из ловушки.

Куда теперь? Налево, направо? Где тут метро? Всегдашняя топографическая тупость усиливается. Любой новый адрес она ищет на Яндекс-карте и распечатывает схему, чтобы не заплутать. Но чертова Светка неожиданно перенесла место встречи… И где было взять Интернет? Не у Анжелы же просить разрешения присесть за ее компьютер…

Как отсюда выбираться?

Ада представления не имеет, но мешкать, соображая, а тем более спрашивать хоть у кого — нельзя. Всякий может оказаться добровольным доносчиком…

Наугад повернув налево, Ада узнает парадный подъезд, в который она совсем недавно заходила и код которого назвала ей живая Светлана.

Подальше отсюда! Хоть куда! Ноги сами выводят ее из проулка к улице. Как тут машины носятся! Так и тянет взмахнуть рукой, поймать какого-нибудь частника — и вон из зачумленного места… Но лучше не светиться, общественный транспорт безопаснее.

Ну где же метро? Черт, кажется, в противоположной стороне. Вернуться?.. Снова пройти мимо дома с мертвым телом?..

Ни за что!

Рекогносцировка местности идет полным ходом. Вывеска турагентства — можно зайти и сделать вид, что интересуюсь путевками… Тем более что отдохнуть давно пора. Заслужила. Нет, это свидетели…

Трехэтажный особняк фитнес-клуба… Можно узнать их цены…

А вот и приятный сюрприз — рейсовый автобус.

Ада следит за ним, дожидаясь, когда он остановится. Да это рядом! Черт, на светофоре стоит. Минута кажется вечной… Но тут наконец зажигается зеленый, и автобус сразу подруливает к обочине. Мандраж уходит: путь отступления есть!..

26. Глеб

— Тело, еще теплое, нашел лабрадор. Случайно… Хозяин пса повел его выгуливать, на Крылатские холмы. Вызвал лифт, и тут ему показалось, что он забыл выключить плиту. Собаке приказал ждать, а сам вернулся в квартиру… — неторопливо докладывает дежурная обстоятельства нового дела, пока собирается группа для выезда на место преступления.

Бардак в конторе полный. Дело на контроле: чем быстрее отрапортуешь, что расследование ведется лучшими силами, тем больше очков наберешь перед начальством. И шеф не ждет, пока вызовут Гаврилыча и Олеговну, с которыми обычно работает Глеб. Кто есть в наличии — тот и едет.

Может, это мне на руку, думает Глеб и не поторапливает толковую лейтенантшу. Женское внимание к деталям часто помогает. Значит, труп быстро обнаружили…

— Охотничий пес учуял трупный запах… — меланхолично продолжает дежурная рутинное для нее описание, — ткнул сильной лапой в соседскую дверь и вбежал в квартиру потерпевшей Бизяевой… Завыл, как сирена. Нервная жиличка с нижнего этажа вызвала милицию и позвонила охранникам из будки во дворе, чтобы задержали владельца собаки до приезда наряда. Тот-то уже затащил пса в лифт и спустился вниз. Смыться хотел… Подальше от неприятностей. Это не хрущоба, в таких домах ни сочувствия, ни помощи.

Хорошо, что дежурная так подробна. Глеб сосредоточенно фиксирует детали, анализирует ситуацию, и ликование от неожиданного фарта притапливается где-то внутри. Есть надежда, что никто не успел зафиксировать всплеск его неуместной радости. Нарочито хмуро, не поднимая глаз, называет он себя и здоровается за руку с подошедшим судмедэкспертом, который, кажется, перевелся сюда из Восточного округа, и новичком-криминалистом. Господи, да это же Витек! Уже не участковый… Выучился, значит… Только бы не полез с расспросами…

— Не лажанись! — приструнивает он новоиспеченного коллегу. Никакого панибратства ему сейчас не нужно. Никакого…

— Буду стараться! — по-военному чеканит тот.

Обещает вроде бы серьезно, без ерничанья.

Недлинную дорогу до места преступления — Крылатские холмы, дом такой-то — Глеб сидит молча рядом с шофером, не оборачиваясь к сослуживцам. Обдумывает свои действия, настраивается. Как актер перед спектаклем.

А коллеги обсуждают на заднем сиденье какие-то свои домашние заморочки:

— И тут она, блин, мне говорит…

— И ты что?..

— А что я могу…

Выясняется, что Витек заново женился, вот-вот наследника родит. Рядовой разговор не слишком близких коллег, болтовня, которая не проясняет ситуацию, не подсказывает никакого решения, но и она годится для того, чтобы время от времени сбрасывать накопившееся напряжение. Есть хоть кто в их системе, кроме бессемейных и уже разведенных, кого из-за ненормированного рабочего дня дома не пилят?

Жизнь продолжается…

Для меня, для Анжелы, но только не для бизяевской дочки, — хмыкает про себя Глеб, хлопая дверцей машины. Ему и тут повезло: группа из недавно поступивших на работу. Он чуть выше их по положению — и административно, и как старожил. Быть на дистанции сейчас просто необходимо. Витька он сразу на место поставил, так что лишних вопросов задавать не станет. Не рискнет напрашиваться на рюмку-другую после осмотра места преступления.

Было однажды… Года три-четыре назад в соседней блочной семнадцатиэтажке застрелили одинокую бизнес-вумен. Бизнес ее так себе — химчистка в здешнем Доме быта и пара продовольственных магазинчиков в жилых корпусах по соседству. Дуреха взяла в банке ссуду для закупки чистящих реактивов и новых барабанов, всего-то тридцать тысяч долларов, и ничего лучше не придумала, как поехать домой с пачкой денег. Магнитный ключ никак не открывал дверь в подъезд. Пока она возилась у входа в дом, какой-то отморозок стал вырывать ее сумку. Она не отдает. Крепко вцепилась. Видимо, телевизор не смотрела: средства массовой информации объяснили ворам, что их жертвы для спасения жизни не должны оказывать сопротивление. Преступники поверили.

Парень от неожиданности, что ли, ткнул дамочку заточкой в печень и убежал. Она еще сумела подняться на свой тринадцатый этаж, — не зря у этого номера дурная репутация! — вызвала милицию и отдала богу душу. За тридцатник… Еще одна роковая цифра… Парень потом попался на другой краже, признался, что его навели на эту добычу, по телефону позвонили. А кто — ему, мол, до фени. За информацию потребовали четверть суммы, но после смерти тетки никто с ним не связался. Скорее всего, наводчик — кто-то из ее приближенных или конкурентов, но зачем лишние заморочки… Убийца-то пойман. Дело раскрыто. У родных-близких фигурантки не было никаких связей с влиятельными силами, так что дальше не копали.

Глеб тогда еще не освоился с одиночеством. Вика только что съехала, вот он и не сопротивился натиску коллег. Пусть зайдут. Всего-то спуститься на второй этаж. Может, перестанет, наконец, чувствовать себя чужаком?

Ввалились в ночи всей группой. Одни мужики, отправившие семьи кто на дачу, кто в Крым, кто в Турцию. Лето было. Скинулись, шофера Толика послали в круглосуточный “Перекресток” за обычной холостяцкой едой: заказали две поллитры, полкило соленых огурцов, буханку дарницкого и полбатона докторской на четверых. Пока тот ездил — пешком было бы быстрее, но водители в булочную своими ногами не ходят — Глеб выставил непочатую бутылку “Лафройг молт”. Благодарность соседки с девятого этажа, мамаши прыщавого студента, которого Глебова следственная группа вытащила из наркоманского притона.

Поднимаясь на лифте к месту преступления, Глеб сладострастно уходит глубже в прошлое, оттягивая момент, когда придется быстро соображать и действовать. Вроде как к прыжку готовится, отступая от стартовой черты.