Музей моих тайн Аткинсон Кейт
Патриция сидит в кровати и читает при свете ночника с Бемби и зайчонком Тук-Туком. Она уже дошла до последней, седьмой главы «Подарочной книги на коронацию для мальчиков и девочек» издания «Дейли график». Глава называется «Новый елизаветинский век». В ней перечисляются обязанности мальчиков и девочек, которые «станут взрослыми гражданами, новыми елизаветинцами», в стране, которая «по-прежнему возглавляет западную цивилизацию». Призывы этой главы падают на благодатную почву. Патриция запишется в брауни и заработает все возможные награды, прежде чем перейти в герл-гайды; она будет ходить в воскресную школу; она будет прилежно учиться (но странное дело, несмотря на отличную учебу и всю внешкольную активность, у нее так и не будет друзей). И еще она будет держаться принципов. Будущее, которое рисует «Дейли график», не сможет, однако, помочь Патриции, у которой в ДНК сплелись две нити, отчуждение и отчаяние; но книга волнует и будоражит, ее призывы весьма благородны. «Ты повзрослеешь и, когда детство останется позади, возьмешь на себя определенные обязанности и ответственность. Это немножко пугает, но ты знаешь не хуже меня: нашей стране доводилось совершать ошибки, но уж мужества нам не занимать».
Как мы все горды в этот день! Обитатели дивного нового мира, с каким нетерпением мы ждем путешествия в будущее. Патриция засыпает с королевскими благословениями на губах. «Боже, храни королеву, — бормочет она. — И всех жителей Соединенного Королевства». И домашние призраки откликаются эхом, дрожащим в вечернем воздухе. Они тоже празднуют — по-своему, по-призрачному, при свете закопченных шандалов и заляпанных салом канделябров. Они танцуют призрачные менуэты и гавоты — «Йоркскую причуду» и «Радость матушки Картрайт». Вероятно, переняли их у мсье Рошфора, который дает уроки танцев в зале над «Платаном». Чего только не видели призраки в этом древнем городе — осады и воздушные налеты, пожары и резню, рост и распад империй. Они были свидетелями коронации римского императора Константина — рукой подать отсюда — и падения железнодорожного короля Джорджа Хадсона. Они видели голову бедного Ричарда Йоркского на пике над городскими воротами и доблестных роялистов, осажденных в городских стенах. И все же они, собрав все силы, присоединяются к Патриции в последнем слабом, но храбром тосте — вздымаются стаканы, трубят рога и развевается великий орел-аквила Девятого легиона. Боже, храни нас всех!
Сноска (iii). Открыто как обычно
Для Банти Вторая мировая война ознаменовалась поисками не столько мужа, сколько собственного «я».
Когда началась война, Банти работала в магазине под названием «Моделия — дамская модная одежда высшего качества». Банти пришла туда двумя годами раньше, сразу после окончания школы. Ей очень нравилось, как спокойно текут дни за днями в лавке, хоть она и грезила изо всех сил о восхитительных вещах, которые таит для нее в запасе будущее, — например, обаятельном и потрясающе красивом мужчине, который вдруг появится ниоткуда и унесет ее к коктейлям, круизам и меховым манто.
«Моделия» принадлежала мистеру Саймону, но заправляла магазином миссис Картер. Мистер Саймон именовал миссис Картер своей «менеджерессой» («Теперь это так называется?» — съязвил отец Банти). Банти не очень поняла, что имел в виду отец, но, несомненно, в ее работодателях было что-то подозрительное. Например, то, что мистер Саймон был иностранец, более того — венгр, хотя, когда началась война, он стал все время упоминать о своем британском гражданстве. Он был коротенький, с блестящей лысой головой, всегда безукоризненно одетый, с большой золотой цепочкой от карманных часов, пересекающей жилет.
— Он ведь жиденок, верно? — спросил Клиффорд, брат Банти, когда она только устроилась на эту работу, а Фрэнк кивнул и потер большим пальцем об указательный.
Банти не переносила Клиффорда с его мнениями. Она и Бетти соглашались у него за спиной, что он много о себе воображает. «Жиденок» было странное слово, совсем не подходящее мистеру Саймону: он никогда не был скуп, в нем не было ничего уменьшительного и вообще Банти он напоминал хорошо одетого тюленя.
Он боготворил миссис Картер, или Долли, как он называл ее, когда в магазине не было покупателей, и так часто целовал ей руки и заглядывал в глаза, что Банти иногда становилось неловко. Ее собственные мать и отец на ее памяти никогда такого не делали — самое большее, бегло клевали друг друга в щеку. Клиффорд утверждал, что у мистера Саймона жена «в приюте для лунатиков» и потому он не может жениться на миссис Картер, хотя, если верить Клиффорду, в ее квартире над магазином происходило всякое «бонжур, мадам» почаще, чем у Тетли. Новобрачные Морис и Ина Тетли, обитающие в соседнем доме по Лоутер-стрит, громогласно скрипели пружинами кровати по ночам за стеной спальни, которую занимали Банти и Бетти. Банти и Бетти часто шепотом обсуждали допоздна, что именно Морис делает с Иной, извлекая из кровати такие звуки.
Банти нравились и мистер Саймон, и миссис Картер, особенно миссис Картер: это была крупная женщина примерно одних лет с матерью Банти, но без тусклого налета, которым с годами покрылась Нелл. У миссис Картер были светлые — очень светлые — волосы, которые она закручивала в валики, а косметику «не иначе как лопатой накладывала», по выражению Фрэнка. Кроме того, у нее был огромный бюст, — казалось, уколи его булавкой и он лопнет. Но к Банти она относилась совсем по-матерински — кудахтала над ней, как квочка, спрашивала «Ну как сегодня поживает наша малютка Банти?» и намеками давала полезные советы. Благодаря ей Банти перестала ходить в носочках, тапочках на плоской подошве и со стрижкой каре, которую носила с пяти до пятнадцати лет, и превратилась в модную барышню в чулках, на каблуках и даже с накрашенными губами. «Наша юная дама», — одобрительно сказал мистер Саймон, когда миссис Картер велела Банти покрутиться перед ним в своем первом взрослом платье.
Нелл не особенно умела хвалить, и ей не нравилось, когда люди много из себя строят. Она придерживалась философского убеждения, что в целом все со временем становится хуже, а не лучше. Этот пессимистический взгляд на жизнь приносил ей большое утешение: в конце концов, несчастье обязательно рано или поздно случится, а вот счастье — вещь гораздо более ненадежная. Нелл отдавала предпочтение крайним по возрасту детям — самому старшему и самому младшему, Клиффорду и Теду. Особенно Теду, что сильно удивляло Банти и Бетти: обе были согласны, что такого гнусного хорька еще поискать. Бэбс отвоевала себе кое-какой авторитет в семье как старшая дочь, и еще своей практичностью и деловитостью, а Бетти была любимицей отца, его малышкой. Только бедная Банти торчала посередине, решительно ничем не отмеченная.
— Где же наша малютка Банти?
— Я здесь, мистер Саймон, в подсобке, чай завариваю. Вам налить чашечку?
— Да, дорогая, спасибо!
В эти дни Банти примеряла личность на основе Дины Дурбин, милую и заботливую, но энергичную и храбрую. С миссис Картер и мистером Саймоном это работало прекрасно, а вот дома никто не обращал внимания.
— Банти, у меня довольно сахару! — Когда миссис Картер повышала голос, в ее великосветском выговоре прорезался йоркширский диалект.
— Ясно! — крикнула в ответ Банти.
Магазин не работал. Было воскресенье, и Банти предложила прийти помочь с инвентаризацией. Они сидели вокруг радиоприемника с чашками на коленях, слушая передачу под названием «Как извлечь максимум пользы из консервированных продуктов» и ожидая «важнейшего заявления премьер-министра». Когда мистер Чемберлен сказал: «Я должен сообщить вам, что мы не получили никакого ответа и, следовательно, наша страна сейчас находится в состоянии войны с Германией», у Банти меж лопатками побежали мурашки. Миссис Картер громко всхлипнула — она потеряла мужа в «великой войне», а ее сын Дик был как раз подходящего возраста, чтобы его убили на этой.
— Ну что ж, — сказал мистер Саймон, поднимая чашку и чуть слышно кашлянув, — я хочу произнести маленький тост.
— Тост? — с сомнением повторила миссис Картер.
— Да, за боевой бульдожий дух. Никогда британцы не будут рабами, и да сгинет Адольф Гитлер!
— Ура, ура! — хором отозвались миссис Картер и Банти, подняв чайные чашки.
Банти восклицала с большим энтузиазмом и храбро добавила:
— Правь, Британия!
Банти возлагала на войну большие надежды; война отняла то, что казалось раньше незыблемым, и открыла новые возможности, и это почему-то вдохновляло. Бетти сказала, это все равно что подбрасывать монетки в воздух и гадать, куда они упадут, — и теперь стало гораздо вероятней, что с Банти случится что-нибудь захватывающее. Не важно даже что — потрясающе красивый незнакомец или бомба, главное — что-то новое.
Клиффорда призвали, и Фрэнк ходил по дому, отдавая сыну честь и называя его «рядовой Кук». Кжется, он совсем забыл, насколько неприятной может быть война. Клиффорд надувался от спеси. Одновременно с ним повестку получил Сидней, жених Бэбс, и тут же сыграли свадьбу — до войны это показалось бы неприличной спешкой.
Когда новобрачные вышли из церкви, миссис Картер и мистер Саймон стояли в толпе зрителей на паперти, и миссис Картер вручила Бэбс маленький букетик белого вереска. Бэбс взяла букетик с легким отвращением на лице, и Банти услышала, как Клиффорд спрашивает: «Что тут делает эта разодетая шлюха?» Банти бросило в жар и холод, и она посмотрела на мистера Саймона — слышал он или нет; но он продолжал благодушно улыбаться всем подряд, а когда заметил Банти, помахал ей.
Справляли свадьбу в том же зале при церкви, где когда-то миссис Сиврайт устраивала поминки по Перси. Свадебные торжества заключались в основном в том, что все мужчины очень сильно перепились приторным молочным стаутом, явно раздобытым на черном рынке, хотя никто не знал, через кого именно. «Только никому ни слова», — сказал обычно тихий и трезвый Сидней и залпом осушил пинту стаута под одобрительные вопли гостей. Бэбс была в ярости.
— Тебе придется нас извинить, — засмеялся Фрэнк, тяжело повисая на плече Сиднея, который, впрочем, был так пьян, что лишь чудом сохранял вертикальное положение.
— Это еще почему? — отрезала Бэбс сурово, как мегера почтенных лет. Восемнадцатилетняя Бэбс в некоторых отношениях была очень взрослой.
— Потому что мы все умрем, — мрачно сказал Фрэнк.
— Только не ты, старый дурак, — прошипела Бэбс.
Банти знала, что, вздумай она так разговаривать с отцом, заработала бы оплеуху. Пришел Блонди Хейвис, сосед, и попытался пригласить Бэбс на танец, но она сказала:
— Пригласи Банти, я занята, — и направилась к Клиффорду, тщетно надеясь мобилизовать его на поддержание трезвости собравшихся.
— Ну так что, Банти? — спросил Блонди Хейвис.
Банти он был симпатичен; когда она была маленькая, он любил катать ее в колясочке, и всегда так открыто, бодро держался, что нравился большинству людей. Он был далеко не красавец — с выпученными, как от больной щитовидки, голубыми глазами и смешной копной волос песочного цвета (отсюда и его прозвище; настоящее его имя было Эрик). Он закрутил Банти в энергичном тустепе — для музыки у них был старинный заводной граммофон и набор пластинок из пестрой коллекции Сиднея. Банти всегда казалось, что Блонди похож на дружелюбного пса — надежный, верный и всегда рад угодить. Поэтому ей стало слегка не по себе оттого, что он, обдавая ее пивным дыханием, пытался мусолить отдельные части ее тела, и все это на скорости миль шестьдесят в час на импровизированной танцплощадке.
К тому времени, как пластинка кончилась, Банти вся взмокла и твердо решила увести Блонди с танцплощадки, пока музыка не заиграла снова. Банти стала подталкивать его наружу, но он неправильно истолковал ее действия и плотно обхватил ее за талию одной рукой, а пальцами другой стал бегать по ребрам, как по клавишам пианино. К тому времени, как ей удалось вытолкать его в коридор, он с головой ушел в эту игру на ребрах и беспрестанно повторял:
— Угадай мелодию! А? Угадала?
— Нет, Блонди, не угадала, — твердо отвечала Банти, пытаясь вывернуться из-под барабанящих пальцев. Блонди оказался на удивление сильным. Банти вспомнила, что в школе он был чемпионом по плаванию.
— Ну давай, давай, угадывай, — не отставал он.
— «Разодевшись в пух и прах»? «Голубой Дунай»? «Дорога из желтого кирпича»? — стала наобум перебирать Банти.
— Да, да, да!!! — завопил Блонди.
Он пришел в отпуск из торгового флота и (о чем не знала Банти) поклялся сам себе, что перепихнется с кем-нибудь до завтрашнего возвращения на корабль. Так что у него оставалось очень мало времени.
— Мы на свадьбе моей сестры! — возмущенно сказала Банти, когда Блонди стал засовывать язык ей в ухо. — Мы в помещении при церкви! — попыталась протестовать она, когда он принялся шарить коленом у нее между ног.
Наконец она больно укусила его за руку, так что он изумленно отпрянул и, тряся рукой, словно затем, чтобы охладить ее, восхищенно посмотрел на Банти и воскликнул:
— Вот это тигрица!
Банти сбежала обратно в духоту и хаос свадебной залы, но слова Блонди не шли у нее из головы. Ей очень понравилось быть «тигрицей», и она даже попробовала рычать про себя. Коробка передач ее личности переключилась на несколько делений вверх, с Дины Дурбин на Скарлетт O’Хару.
Через некоторое время остатки празднующих удалились в дом на Лоутер-стрит. Банти успела украдкой осушить три полпинты стаута, желая догнать общее веселье, и с удивлением обнаружила, что стоит на кухне — словно перенеслась туда по волшебству — и режет хлеб. Вдруг две мускулистые руки ухватили ее сзади за талию. Банти (в соответствии со своей новой личностью) планировала надувать губы и порывисто уворачиваться, если Блонди еще что-нибудь себе позволит, но, когда он сказал: «Здравствуй, Банти, ты мой красивый бантик» — и ткнул ее пальцем в спину, чтобы шутка лучше дошла, Банти захихикала. «Банти, да ты же у нас под банкой!» — сказал Блонди, отчего она принялась хохотать еще сильней и скоро поддалась на его уговоры выйти наружу, где он прижал ее к задней стене дома. Банти казалось, что она в объятьях осьминога, его руки были повсюду, и она лишь слабо повторяла: «Это нехорошо, так не годится», пока Блонди, уже начиная отчаиваться, не сказал: «Банти, я тебя люблю! Я тебя всегда любил! Мы поженимся в мой следующий отпуск», и Банти тут же поверила, что это настоящая любовь (такое случается каждый день), и уступила его гнусным домогательствам, утешая себя тем, что это, может быть, последняя радость, которую ему суждено получить перед безвременной гибелью. Она старалась не задумываться о самом процессе и, чтобы отвлечься, разглядывала полудохлый клематис на другой стороне двора.
— Какая женщина! — выдохнул Блонди, достигнув скорого и на вид весьма неэстетичного завершения.
Банти решила, что это — омерзительное занятие, с начала и до конца, особенно если учесть, что Блонди, увлекшись, молотил ее головой о водосточную трубу. Но теперь Банти хотя бы знала, что именно делал Морис Тетли с пружинами кровати («Не может быть!» — сказала Бетти, сделав круглые глаза, когда Банти ей открылась).
Из всех военных лет 1942 год был самым насыщенным для Банти. Она ушла из «Моделии» — миссис Картер и мистер Саймон сердечно распрощались с ней, все время повторяя, что без малютки Банти они будут как без рук. Миссис Картер подарила ей пару чулок и лавандовый одеколон, а мистер Саймон вручил пять фунтов и заключил в объятия, отчего она покраснела. Они сами явно сдали: торговля пришла в упадок, оттого что теперь все было по карточкам, и к тому же сын миссис Картер пропал без вести на фронте.
Банти начала работать на оборону, как до нее Бэбс, которая теперь фаршировала взрывчаткой снарядные гильзы в цеху «Роунтри», где до войны производили совершенно не смертельный фруктовый мармелад. Банти устроилась на фабрику прецизионных инструментов; раньше тут делали микроскопы, а сейчас переключились на разные вещи вроде оптических прицелов. Банти работала контролером — проверяла качество уже собранных прицелов — и поначалу изображала, что стреляет в немцев: «Бах-бабах!» Но скоро новизна приелась, и к концу рабочего дня у Банти закатывались глаза от скуки.
К началу 1942 года Банти уже была по горло сыта войной. Ей до тошноты надоели Доктор Моркоу, Картошка Пит и Миссис Шей-Перешивай.[14] Она что угодно отдала бы за большую коробку шоколадных конфет и новое зимнее пальто. А встреть она на улице Жука-Расточителя,[15] лично провела бы его за руку по всем магазинам Йорка. Она как-то не прониклась всеобщим патриотическим порывом.
Романтики ей пока тоже не светило. Блонди Хейвис приходил на побывку в феврале. Банти сохранила ему верность, но лишь оттого, что никто другой за это время не подвернулся. Она видела, как он явился домой и толкнул калитку заднего двора Хейвисов — сумка закинута за плечо, сам развязно посвистывает, — и стремительно присела, укрывшись за подоконником спальни. Блонди выглядел еще безобразней, чем в их прошлую встречу, и у Банти поползли мурашки омерзения при мысли о том, что она позволила ему тогда на свадьбе Бэбс.
Блонди, который в это время бороздил серые воды Атлантики в караванах, был очень задет холодным обращением Банти. Он, как когда-то Фрэнк, был уверен, что у него мало шансов выжить. Но в отличие от Фрэнка оказался прав: через три недели после возвращения на боевой пост его корабль пошел ко дну со всем экипажем и грузом (колбасный фарш в банках). Миссис Хейвис, конечно, горевала, да и Банти было не по себе. Бетти, услышав о случившемся, разразилась слезами, потому что Блонди был «такой хороший парень», а Нелл сказала:
— Все они хорошие.
Дом на Лоутер-стрит оказался зажат меж двумя фонтанами слез, так как всего через неделю после вести о Блонди соседка с другой стороны, Ина Тетли, потеряла мужа, Мориса. К этому времени у нее уже был ребенок, шестимесячный Спенсер. После смерти Мориса она стала очень странная. Фрэнк сказал, что она лишилась ума, и старался ее избегать, но Нелл считала своим долгом заходить к Ине каждый день, как уже заходила к Минни Хейвис.
Ина не выпускала ребенка из рук ни на секунду; она дошла до того, что не соглашалась положить его ни в коляску, ни в кроватку, а только таскала целый день на руках и на ночь клала с собой в постель. Ина много времени проводила на заднем дворе, вглядываясь в небо в ожидании, что там появится отец Спенсера (Морис был штурманом на «веллингтоне»). Это и днем действовало на нервы, а ночью пугало по-настоящему: Ина стоит на дворе в темноте, ребенок плачет и кашляет на холодном весеннем воздухе — и кому-нибудь приходилось идти к Ине и уговаривать ее вернуться в дом. Даже скорбящая миссис Хейвис не выдержала и заметила, что надо хоть немного контролировать свое горе.
Нелл, уже не в силах все это выносить, передала вахту Банти (Бэбс переехала к родителям мужа на Бертон-Стоун-лейн), и той пришлось каждое утро до работы заходить к Ине, заваривать для нее чай и разводить порошковое молоко для бутылочки Спенсера. Спенсер был чрезвычайно непривлекательным младенцем — крикливый и весь в опрелостях. Вокруг губ у него были красные язвочки, а в носу — постоянная пробка из густых желтых соплей. Еще от него плохо пахло, а его пеленки были омерзительно грязны. Нелл велела Банти перепеленывать Спенсера, если он окажется мокрым, но он всегда был мокрый, а у Банти тошнота подступала к горлу при одной мысли об этом, и она игнорировала приказ матери. Банти поклялась себе, что никогда не заведет детей. Ей до смерти надоело каждое утро видеть Ину с красными глазами и воющего Спенсера. Иногда на работе Банти воображала их двоих в перекрестье прицела. Бабах.
Она уже несколько месяцев не видела миссис Картер, так что решила навестить ее и, помимо прочего, спросить совета насчет Ины. Но магазин оказался закрыт, а в окнах квартирки миссис Картер на втором этаже задернуты занавески. Банти долго звонила, но никто не откликнулся, а когда она снова спустилась по лестнице и вышла на улицу, владелец парикмахерской напротив сказал:
— Мне кажется, она уехала, — может, вы знаете, у нее сына убили.
Банти вдруг стало очень холодно. Она видела Дика Картера один раз, и он оказался красивым парнем с ослепительной улыбкой, от которой пятнадцатилетняя Банти покраснела с головы до пят. Значит, тут ей не посоветуют, как бороться со скорбью.
Это было примерно в середине апреля. В конце апреля, во вторник, Банти с подругой, Ви Линвуд, пошли в кинотеатр «Клифтон» смотреть «Так кончается наша ночь»[16] с Фредериком Марчем. Обе решили, что фильм так себе и что «Ад раскрылся», который показывали в «Электрике», гораздо лучше. Домой они шли через Бутэм-парк в сопровождении яркой, холодной луны.
— Луна в самый раз для бомбежки, — сказала Ви.
Банти вздрогнула:
— Не говори так.
Заорала сирена, и Бетти ошпаренной кошкой слетела с кровати. Почти сразу вслед за этим странный низкий рокот сотряс весь ряд домов, и Банти открыла глаза, увидела яркий белый свет и сперва подумала, что это луна, но тут же поняла, что это «зажигалки» сыплются. Не прошло и минуты, как они все втиснулись в моррисоновское убежище[17] у них в гостиной. Тед притащил семейного рыжего кота Тотти, а миссис Хейвис в сеточке на волосах, тоже нырнувшая к ним в убежище, — своего скотчтерьера Рекса, которого все ненавидели, так как у него была манера кусать кого попало за щиколотки.
— Бедекеровский налет,[18] — сказал Тед, и все зашикали, словно пилоты бомбардировщиков могли его услышать.
— «Хейнкели», — не унимался Тед, и Нелл прикрикнула:
— Тед!
— Впереди, может, парочка «юнкерсов». Их называют «летучими карандашами», потому что они…
Бетти треснула Теда.
— Кто-нибудь, сходите за Иной, — сказала Нелл, но тут бомбы стали валиться всерьез, и им пришлось прилагать все усилия, чтобы не сойти с ума, сидя вот так втиснутыми в моррисоновскую клетку.
Раздался жуткий грохот — потом оказалось, что это двери сорвало с петель, — а за ним еще более чудовищный грохот, который, как выяснилось позже, ознаменовал принесение высшей жертвы Иной и Спенсером.
Они вылезли из убежища на рассвете, когда прозвучал отбой воздушной тревоги, и Фрэнк сказал:
— Я ничему в жизни так не радовался, как этому звуку.
Церковь Святого Мартина Большого разбомбили, крыша древнего Зала гильдий превратилась в пепел. Склады у реки, редакция газеты «Ивнинг пресс», картинная галерея, школа для слепых — все горело. В величественных сводах железнодорожного вокзала не осталось ни одного целого стекла. Вагоностроительный завод был превращен в руины, поезда повреждены, школы и дома стерты с лица земли. В монастырской школе у собора погибли пять монахинь. В наскоро открытом дополнительном морге на Кент-стрит не хватало места.
Банти шла на работу по улице Бутэм, той же дорогой, которой вчера — в кино. Ни в одном из больших георгианских домов не осталось стекол. Тишину нарушал только жутковатый призрачный звук, какой получается, когда заметают тонны битого стекла. Но в конце Бутэма стояли целые и невредимые Бутэмские ворота, а за ними высилась громада собора, с которым фашисты ничего не смогли поделать, и у Банти стало тепло на сердце от гордости, и ее личность претерпела очередную трансформацию, на сей раз став подобием Грир Гарсон в фильме «Миссис Минивер».
Дорога была перекрыта из-за воронки от бомбы, и Банти пошла в обход — как раз по той улице, где располагалась «Моделия». Она пришла в ужас, увидев, что у магазинчика и квартирки наверху содран фасад и они открыты стихиям, как кукольный домик, у которого сняли переднюю стену. Она видела газовую плиту на кухне, буфет-горку с вустерским фарфором миссис Картер, а внизу в магазине — портновский манекен, безголовый и безногий. Ветер трепал немногочисленные платья на длинной вешалке.
— Их там не было, дом стоял пустой, — сказал парикмахер, который яростно заметал стекло с мостовой.
Над дверью парикмахерской висел погнутый полосатый бело-красный жезл, а в окне без стекла торчало объявление: «Открыто как обычно. Разбомблены, но не побеждены».
В отличие от Ины и Спенсера. Их так и нашли в кровати Ины, которая провалилась со второго этажа на первый. Спасатели сказали, что очень прискорбно было смотреть на такого малыша, свернувшегося на руках у матери с таким мирным видом (в кои-то веки). Миссис Хейвис, Банти, Бетти, Тед, Нелл и Фрэнк были поражены до немоты картиной разрушения соседнего дома. Сигнал отбоя воздушной тревоги все еще звучал у них в ушах.
— Уф, — красноречиво сказал Тед.
Нелл подобрала серебряную ложечку, которая валялась в кирпичной пыли на их собственном дворе.
— Это же Инина ложка, с коронации Георга Шестого, — изумилась Нелл. — Гляди ты, даже не погнулась.
Банти стало очень нехорошо, когда она подумала, что лишь вчера утром неохотно размешивала для Ины сахар в чашке чаю этой самой ложкой.
Глядеть, как серые, присыпанные пылью тела Ины и Спенсера выносят из развалин соседнего дома, было невесело. Вечером за ужином все согласились с Фрэнком, когда он сказал, что в войне иногда приходится приносить высшую жертву. Они ели пирог с картошкой и капусту, выращенную Фрэнком на выделенном ему участке на краю футбольного поля. Банти размазывала еду по тарелке, пока Фрэнк не сказал сердито:
— Банти, тебе эта капуста чем-то не нравится?
Банти замотала головой и заставила себя проглотить ложку склизкой массы. Она не любила овощи с Фрэнкова огорода, потому что у них в листьях обязательно пряталась какая-нибудь гадость — дохлая уховертка или слизняк, не замеченные при мытье. Сегодня вечером она мыла капусту сама, и, конечно, из листьев выскользнуло обтекаемое тело слизняка — оно крутилось и крутилось в воде, заполняющей раковину, и Банти почему-то подумала о Блонди Хейвисе — как он захлебывается холодной маслянистой водой Атлантики, отчаянно пытаясь удержаться на плаву, и уходит вниз, вниз, в водяную могилу. О чем думают люди, когда тонут? (Блонди не думал ни о чем — когда он падал в воду, его ударило по голове ящиком, полным банок с колбасным фаршем.)
— Бедная Ина, — сказала Бетти, и глаза ее наполнились слезами.
— Сраные фрицы, — сказал Тед и получил от отца оплеуху за плохое слово.
(Бедный город Йорк, не прикрытый ни аэростатами заграждения, ни зенитками, с ближайшим истребителем в полутора часах лету, несмотря на то что Черчилль, в честь которого назвали бедного Спенсера, заранее знал, благодаря дешифровщикам из Блетчли-парка, что немцы в эту ночь будут бомбить Йорк при свете прекрасной полной луны.)
Вскоре после великого воздушного налета на Лоутер-стрит явился неожиданный гость. Семейство мирно сидело вокруг стола, слушая программу «Мозговой трест», когда в дверь постучали, и Банти послали открывать.
На пороге стоял высокий молодой мужчина в офицерской форме. Фуражка с гербом Королевских военно-воздушных сил была небрежно сдвинута на затылок, так что виднелись очень кудрявые и очень светлые волосы. Он ухмыльнулся Банти и очень не по-британски сказал:
— Хэлло.
— Здравствуйте, — ответила Банти в лучших традициях английской сдержанности и стала ждать от молодого человека объяснений.
Он в самом деле был очень красив: глаза голубые-голубые и волосы просто прекрасные, даже слишком хороши для мужчины (никто из детей Нелл не унаследовал ангельские кудряшки, хотя Бэбс и Банти постоянно пытались изобразить их при помощи перманента и перекиси водорода).
— Ну-ка, посмотрим, — ухмыльнулся он. — Ты, должно быть, дочка тети Нелл?
— Тети Нелл? — повторила Банти, пытаясь сообразить, кто кому кем приходится.
Мужчина протянул ей руку:
— Я твой двоюродный брат Эдмунд.
— Кто это? — заорал Фрэнк из гостиной одновременно с дежурной противовоздушной обороны, которая завопила с улицы: «Закройте дверь, чтоб вас всех!», и Банти стремительно втащила мужчину в прихожую и крикнула:
— Это наш кузен Эдмунд!
Из гостиной выбежала Нелл и встала столбом, словно вид незнакомца приковал ее к месту.
Он шагнул к ней, протягивая руки:
— Тетя Нелли?
И Нелл упала замертво.
— Что у вас тут? Немцы, что ли, высадились? — проворчал Фрэнк, выходя в коридор.
Пришелец повторил попытку, протянув Фрэнку руку для пожатия:
— Дядя Фрэнк? Я сын Лилиан.
— Эдмунд? — прошептал Фрэнк с огромным изумлением на лице, словно стал свидетелем чуда.
Эдмунд несколько секунд энергично тряс его руку, после чего они переключились на Нелл, которая все еще лежала ничком на полу. Банти и Бетти помогли ей сесть, и двоюродный брат Эдмунд опустился на корточки рядом.
— Тетя Нелли! — сказал он с очаровательной улыбкой. — Лилиан шлет вам привет.
Двоюродный брат Эдмунд оказался просто потрясающим — красивый, храбрый бомбардир, расквартированный в Крофте. Он был счастлив познакомиться с английскими кузинами. Фрэнк сказал, что Эдмунд — вылитый Альберт, брат Нелл, засмеялся и добавил, что ему показалось, это призрак Альберта явился. Нелл ничего не знала о своей сестре Лилиан уже двадцать лет. Последней весточкой была загадочная открытка из Ванкувера: «У меня все в порядке, не беспокойтесь», и Нелл, конечно, стала беспокоиться, потому что раньше не знала о наличии чего-то, о чем можно не беспокоиться. Обратного адреса на открытке не было, и больше от Лилиан ничего не приходило, так что Нелл стала беспокоиться еще сильней. По правде сказать, она решила, что сестра умерла, а теперь, когда выяснилось, что та жива, Нелл была в ярости, что сестра не давала о себе знать.
— Она обещает теперь писать, — сказал Эдмунд.
Выяснилось, что Лилиан замужем за неким Питом Доннером и живет на ферме в прериях и что у Эдмунда есть «малой» брат по имени Натан.
— Натан? — подозрительно переспросил Фрэнк. — Это ведь еврейское имя?
— Не могу сказать, сэр, — засмеялся Эдмунд.
В десять часов он собрался уходить:
— Не могу же я пропустить подвоз обратно до базы, э?
Все обратили внимание, что его «э?» было канадское, а не йоркширское. На самом деле ему в эту ночь не надо было возвращаться на базу, он договорился с маленькой симпатичной ирландской медсестрой встретиться в кафе «У Бетти», но не хотел сообщать об этом английским родственникам. Он пообещал вернуться и навестить их, как только ему дадут следующее увольнение, и засмеялся, но не сказал им, почему смеется. А смеялся он потому, что точно знал: до следующего увольнения его непременно убьют, ведь он провоевал уже большую часть второго срока.
В ту ночь Банти и Бетти долго шептались про Эдмунда. Бетти заявила, что выйдет за него замуж, но Банти сомневалась — он так смотрит, будто видит людей насквозь: заглядывает тебе в душу смеющимися голубыми глазами и решает, что там, по сути, и нет ничего. Банти он напоминал льва — огромного, бархатного, золотого.
— Какие, по-твоему, у него глаза? — спросила Бетти. — Как море? Как небо?
— Как незабудки, — сказала Банти, представив себе блюдце, из которого кормили Тотти, с выцветшими голубыми незабудочками и стершейся золотой каемкой.
Сестры заснули, думая об Эдмунде, — счастливые, что теперь у них есть образ, на который можно цеплять все романтические чувства. К несчастью, Эдмунд так и не вернулся: его сбили на следующем же боевом вылете.
— Чертовски не повезло, — сказал Тед, но все были слишком расстроены, чтобы отругать его за плохое слово.
Кому действительно чертовски не повезло, так это Фрэнку. Как-то в декабре он возвращался домой и решил срезать путь через длинный узкий проулок с высокими кирпичными стенами по обеим сторонам. Как только Фрэнк вошел в проулок, завыла сирена, так что он ускорил шаг, но быстро запыхался — он не говорил об этом Нелл, но у него в последнее время моторчик пошаливал. Тут его начало охватывать чрезвычайно странное чувство: идя по проулку, он словно вернулся на много лет назад, на фронтовую полосу ничейной земли в первый день битвы на Сомме, и не успел он оглянуться, как им завладели те же старые страхи. Фрэнк схватился за сердце — ему предстоит умереть! — и произнес вслух: «Боже, дай мне увидеть заранее», как много лет назад в окопах. Он пожалел о том, что отдал счастливую кроличью лапку Клиффорду.
Он прошел примерно полпути по проулку, когда услышал скулящий звук неисправного мотора, совсем низко над головой. И вдруг увидел в узкой ленте неба над проулком самолет — тот летел чудовищно низко, испуская хвост маслянистого черного дыма из одного двигателя, но к этому моменту самолет уже сбросил бомбу, которая окутала Фрэнка одной последней ослепительной вспышкой света. А не повезло ему потому, что целился самолет, конечно же, не в него. Экипаж «хейнкеля» промахнулся по цели (сортировочной станции) и решил, что до аварийной посадки лучше на всякий случай избавиться от бомб. Но самолет сбили раньше, чем он успел сесть, и относительно целые тела членов экипажа похоронили на кладбище. Фрэнка тоже там похоронили, хотя похоронных дел мастеру пришлось кое-как собирать его тело из кусков.
Вот теперь Банти была действительно по горло сыта войной. Еще хуже стало с прибытием Бэбс: дом на Бертон-Стоун-лейн разбомбили, и Бэбс вернулась под родительский кров, уже привыкнув делать все по-своему. Впрочем, общую картину несколько улучшило знакомство с американцем по имени Бак, расквартированным в Гримсби. Банти познакомилась с ним на танцах — они с Ви постоянно ходили на танцы в бальные залы «Де Грея» и «Клифтон» и стали завсегдатаями кафе «У Бетти», которое, как шутила Банти, не имело никакого отношения к ее сестре Бетти. (Это была единственная шутка в репертуаре Банти.) У всех солдат, расквартированных в Йорке, считалось обязательным нацарапать свое имя на зеркале в кафе «У Бетти», и Банти горячо жалела Эдмунда, потому что он пробыл в Йорке совсем мало времени и не успел даже выпить «У Бетти», а тем более нацарапать свое имя на зеркале (она ошибалась и в том и в другом).
И все же дела, кажется, пошли на лад — за Банти ухаживал Бак, большой, похожий на медведя сержант из Канзаса, а Ви отхватила себе канадского радиста. За Бетти, которой было всего семнадцать лет, тоже ухаживал канадец, и она проводила много времени в Элвингтоне у дяди Тома и тети Мейбл: ее канадец (Уилл) служил на Элвингтонской авиабазе. Нельзя сказать, что Бак был воплощением всех грез Банти, но по крайней мере он в отличие от Блонди был хорош собой, хоть и не сногсшибательный красавец. Каждый раз, когда между ними начинали проскакивать искры, он ужасно смущался и говорил что-нибудь вроде «ой, блин». Он оказался твердокаменным баптистом, взращенным матерью-вдовой, которая вложила в него хорошие манеры и уважение к женщинам. В конце концов после долгих эканий и меканий он попросил Банти стать его женой и обвязал ей палец ниткой.
— Когда я привезу тебя домой к матушке, то куплю тебе настоящее дорогое кольцо, — сказал он, и на Лоутер-стрит устроили небольшое, но приятное чаепитие, чтобы отпраздновать помолвку.
Вскоре после этого ему оторвало ногу при дурацких обстоятельствах.
— Эти американцы, они на что угодно пойдут ради ржачки, — прокомментировал Клиффорд, и Бетти ахнула, а Банти треснула Клиффорда так, что ей самой стало больно.
Клиффорд пришел домой в отпуск, но, к счастью, его дом был уже не на Лоутер-стрит, потому что он женился на девушке по имени Глэдис, которая раньше служила в женском вспомогательном корпусе, а теперь была очень сильно беременна их первым и единственным ребенком. Бака отправили домой к «матушке», и он обещал, что вызовет малютку Банти к себе, но так и не вызвал.
С Джорджем Банти познакомилась ближе к концу 1944 года; он был капралом продовольственной службы, и его часть стояла в Катерике. Он как-то беспорядочно ухаживал за Банти, и перед самым концом войны они обручились. Банти не была уверена, стоит ли идти за Джорджа, но война шла к концу, возможности иссякали, и монетки, подброшенные в воздух, падали обратно с лязгом, ложась в скучные, вполне предсказуемые позиции.
Только не для Бетти; она объявила, что едет в Ванкувер. Бетти и Банти нашли в атласе карту Канады, чтобы посмотреть, где будет жить Бетти. Но обе знали, что Бетти на самом деле едет не в Канаду, а в новую жизнь.
— И ты тоже, Банти, — сказала Бетти, коснувшись ее обручального кольца, но Банти сама в это не верила.
Клиффорд демобилизовался целый и невредимый, благодаря кроличьей лапке, а под влиянием Глэдис стал чуть более приятным человеком. Кроличью лапку он подарил Банти в день ее свадьбы, решив, что с таким мужем, как Джордж, удача ей очень сильно понадобится. Бэбс и Сидней ждали с появлением детей до 1948 года и только тогда родили близнецов, Дейзи и Розу.
Бетти, военная невеста, развелась с мужем через двадцать лет, но осталась в Ванкувере и приехала в гости в Англию только один раз, в 1975 году. Как она потом доложила своей дочери Хоуп, одного раза вполне достаточно, хотя повидаться с Банти было приятно.
И лишь через много лет после войны Банти узнала, что случилось с миссис Картер и мистером Саймоном. Парикмахер ошибался — они были в доме, когда магазин и квартиру разбомбили. После бомбежки они отправились в Лидс к сестре миссис Картер и уже не вернулись в Йорк. В жутко холодную зиму 1947 года, когда сестра миссис Картер поехала к дочери в Ньюкасл и там застряла, они отравились газом в ее кухоньке. У мистера Саймона, который в войну натерпелся из-за своего акцента, сын погиб в Дахау (Банти очень удивилась, потому что мистер Саймон ни единого разу не упомянул о сыне), а миссис Картер, конечно, сына уже потеряла, так что Банти где-то понимала, почему они так поступили, но все же об этом жалела.
Вся семья поехала в Ливерпуль, чтобы проводить Бетти на трансатлантический рейс. Как и почти все остальные провожающие на причале, Банти заплакала, когда большой корабль начал отходить от пристани. Бетти была такая жизнерадостная, всегда все видела в положительном свете, и Банти не представляла себе, до какой степени ей будет не хватать сестры, пока та не замахала ей на прощание с борта.
В конце концов война оказалась для Банти разочарованием. Банти что-то потеряла на этой войне, но слишком поздно узнала, что именно: шанс стать кем-то другим.
Где-то в самой глубине грез Банти вечно будет разворачиваться другая война — в которой она стоит у прожектора ПВО или заряжает зенитку, в которой она красива и находчива, в которой в бальных залах «Де Грея» бесконечно крутят «Жемчужное колье» и вереница безумно красивых офицеров кружит Банти в танце, унося ее в другую жизнь.
Перед свадьбой Банти Нелл дала ей серебряный медальон своей матери. Нелл хотела оставить его старшей дочери, Бэбс, по завещанию, но Банти ходила такая убитая, несмотря на близящуюся свадьбу, что Нелл отдала медальон ей.
И еще одну вещь Банти после свадьбы забрала с Лоутер-стрит. Ложечка Ины лежала у Нелл на каминной полке, как странное молчаливое memento mori. Нелл не удивилась, когда вечером накануне свадьбы Банти попросила разрешения взять ложечку с собой в новую жизнь. Банти регулярно полировала ложечку, и та у нее всегда сверкала, как новенькая монетка.
Глава четвертая
1956
Нарекание имен
Тедди, кажется, мы не в Канзасе.[19] Но где же тогда? Что ты сказал, Тедди? Дьюсбери? Господи, сделай так, чтобы он ошибался. Но он не ошибается — это действительно Дьюсбери, апофеоз северной унылости.
Но почему? Почему мы в Дьюсбери — и более того, не просто в Дьюсбери, а в мансардной спальне дома номер 12 по Мэртройд-роуд, в логове, гнезде, коконе адских близнецов — Дейзи и Розы?!
Они следят за мной серьезными маленькими глазками. Они сидят на краю широкой кровати, где по ночам спят вдвоем, а я разместилась в углу у окна на старой раскладушке (зеленый брезент и ржавые железные трубки). Раскладушка покрыта темно-серым одеялом, от которого разит нафталином. Ложе для гостей.
Но как я сюда попала и почему я здесь — загадка. Я совсем не помню поездку. Если вдуматься — а это очень непросто, когда на меня пялятся близнецы, — я вообще мало что помню. Я убеждаю себя в собственном существовании, чтобы подавить растущую панику: меня зовут Руби Леннокс, у меня есть отец, мать, сестры. Это — не мои сестры. Может быть, Дейзи и Роза в самом деле инопланетяне и всосали меня на свой корабль, пока я невинно играла в мяч на Заднем Дворе, и теперь намерены проводить надо мной изуверские эксперименты. Вот близнецы уже начинают светиться слабым зеленым светом…
— Руби! С тобой все в порядке?
Тетя Бэбс протискивается в спальню — видно, что гостевая кровать занимает львиную долю дефицитного пространства, — и вопросительно смотрит на меня. Я понимаю, что единственный вариант поведения для гостя в этих обстоятельствах — крайняя вежливость.
— Да, спасибо, тетя Бэбс, — отчетливо и уверенно отвечаю я.
— Девочки, поиграйте с Руби, — говорит тетя Бэбс своим отпрыскам.
Я вжимаюсь чуть глубже в угол. Мне почему-то не хочется, чтобы они втягивали меня в свои игры. Тетя Бэбс поворачивается ко мне с ослепительной искусственной улыбкой, которую я узнаю, — это улыбка Банти. Интересно, откуда она у них? (См. Сноску (iv).)
— Ну что, Руби, ты уже научилась различать девочек? — спрашивает тетя Бэбс.
Может быть, это вроде тех головоломок, как у Джиллиан в комиксе «Бино», — «Найди отличия». Может быть, у кого-то из близняшек шесть пальцев, не хватает одного уха и в волосах лента.
— Ну-ка, посмотри на потолок, — командует тетя Бэбс одной из них и показывает мне маленькую веснушку у нее под подбородком.
И это все? Все отличия, которые мне предложено найти? Можно сказать, несуществующие. Роза пустым взглядом смотрит на потолок, пока тетя Бэбс не произносит:
— Спасибо, Роза, можешь опустить голову.
Роза смотрит на меня таким же пустым взглядом, как до этого на потолок. У близнецов очень ограниченная мимика. Мне уже начинает не хватать поразительного разнообразия эмоций, которые облачками пробегают по лицу Джиллиан, и даже скупой, но утонченной палитры, которой пользуется Патриция.
— Поиграете в какую-нибудь игру? Или с какой-нибудь игрушкой? — подталкивает тетя Бэбс маленьких обитательниц дома.
Дейзи неохотно сползает с кровати и достает коробку с надписью «Фетровая ферма». Если я наскоро сыграю с ними в «Фетровую ферму», меня отпустят домой? Я почему-то думаю, что нет.
Со мной небольшой чемоданчик, в котором лежат: фланелетовая пижама, зубная щетка, фланелька для умывания, рубиново-красные тапочки, пять пар трусиков, майка, сатиновый корсаж, две блузки фирмы «Вийелла», юбка из шотландки, вельветовое платье-сарафан, одни шотландские клетчатые штаны, два джемпера ручной вязки (один белый, другой с жаккардовым узором), кардиган (бутылочно-зеленый, с круглым вырезом, рукава реглан), нижняя юбка и четыре пары носков. Плюс, конечно, то, в чем я приехала, — одна майка, один сатиновый корсаж, одна пара трусов, одна пара носков, одна нижняя юбка, одна пара туфель, одна синяя шерстяная юбка на лямках, один желтый джемпер, одно зимнее пальто, одна пара перчаток, один шарф, одна шерстяная шапочка (шотландский тэм). Если в нашей семье что-то и умеют, так это одеваться для защиты от бушующих стихий.
Судя по количеству одежды, вполне возможно, что я здесь надолго. С другой стороны, непонятно, почему пижама только одна. Может быть, одежда призвана поразить тетю Бэбс своим великолепием, а пижама выдает истинное положение дел? Кто знает? Только не я. А почему я здесь? Может, я приехала на праздники? Что-то я никакого праздника вокруг не ощущаю. Кроме Тедди, у меня с собой книга «Щенята и котята», собственность Джиллиан. То, что она отдала ее мне, — великий и беспрецедентно щедрый поступок.
Я здесь уже почти неделю. По-моему, близнецы по ночам не спят. Мне кажется, они просто лежат совершенно неподвижно. Я не могу заснуть, если думаю, что они не спят, а если и забываюсь сном, то всегда просыпаюсь в ужасе. Я изо всех сил прижимаю к себе Тедди под одеялом. Его горячее тельце рядом со мной очень утешает. Я смотрю, как вздымается и опадает мохнатая грудка. Перина, которой покрыты Дейзи и Роза, не движется вообще, подтверждая мою догадку о том, что у них вместо человеческих легких что-то другое. Я видела, как они смотрят на Тедди, и подозреваю, что ничего хорошего они не замышляют.
Ночью мебель обретает новую зловещность — огромные, тяжелые предметы, каким вовсе не место в детской спальне. Это не только бескрайние арктические просторы кровати, но и гигантский двустворчатый гардероб и соответствующий ему комод такого размера, что в нем поместится и труп. В ночной черноте силуэты мебели рисуются сверхчерным цветом, намекающим на антиматерию.
В противоположном углу комнаты стоит принадлежащий близнецам кукольный дом — большой, четырехэтажный, викторианский. В нем висят картины размером с почтовые марки и лежат почтовые марки размером с точку в книге. В нем позолоченные стулья, которые сгодились бы для королевы эльфов, люстры, похожие на хрустальные серьги, и кухонный стол, ломящийся под тяжестью гипсовых окороков и отформованного в гипсе бланманже.
Джиллиан влюблена в этот кукольный дом и все время пытается уговорить близнецов сделать завещание, по которому дом останется ей. Я сильно сомневаюсь, что ей это удалось. Если бы дом завещали мне (что еще менее вероятно), я бы отказалась его принять. В нем есть что-то жутковатое: во всем, от микроскопической сантехники (крохотные медные водопроводные краники!) до миниатюрных книг, переплетенных в сафьян («Большие надежды»!). Я бы испугалась — нет, я уже боюсь — навеки застрять в этом доме, перевоплотившись в одну из девочек в переднике и локонах, вынужденную весь день напролет играть с крохотными куклами в детской. Или хуже того — в горничную, вынужденную до скончания века чернить грифелем кухонную печь.
Вдруг близнецы воспользуются своими хитрыми инопланетными приборами и за ночь уменьшат меня? И тетя Бэбс войдет утром в комнату и увидит гостевую кровать пустой, а на гостевой кровати в кукольном домике (она гораздо приятней на вид, чем моя раскладушка) возникнет Руби Леннокс размером с куклу, прижимая к себе плюшевого медвежонка размером с амебу.
Хуже всего — как в кукольном доме, так и в большом — лестницы. Дом тети Бэбс и дяди Сиднея напоминает мне нашу квартиру Над Лавкой — он так же вытянут вверх и так же изобилует лестничными пролетами. Но на Мэртройд-роуд на каждом этаже всего одна комната, и чтобы добраться до спальни в мансарде, нужно долго-долго карабкаться по темной узкой лестнице, полной изгибов, поворотов и неожиданных углов, в которых, несомненно, прячутся в больших количествах Неведомые Ужасы. Вместо дружелюбных призраков, обитающих Над Лавкой, здесь живут твари, источающие зло.
Меня посылают спать раньше всех, и я вынуждена совершать опасное восхождение в полном одиночестве. Это вопиющая несправедливость. Я выработала ряд стратегий выживания. Очень важно, например, при подъеме не отрывать одну руку от перил (за вторую цепляется Тедди). Таким образом я гарантирую, что никакая тварь не сможет, летя вниз по лестнице навстречу нам, сбить нас с ног и повергнуть во Тьму Кромешную. И еще нельзя оглядываться. Ни в коем случае, даже когда волки жарко дышат в затылок и скребут длинными неподстриженными когтями дерево ступеней по сторонам покрывающей лестницу ковровой дорожки, испуская горлом низкий рык.
Жуткие апокалиптические образы рисуются в моем воображении, пока мы поднимаемся, — я вижу, как Тедди разрывают на куски и перебрасывают его из одной пасти в другую, роняя с челюстей огромные ошметки слюны. Наконец его тельце прижимает зловонная лапа со свалявшейся шерстью, ему вспарывают живот и начинают выдирать набивку. Он обращает ко мне умоляющий взгляд янтарных глаз…
— Кто там? — спрашивает хриплый, низкий голос.
Мы достигли лестничной площадки, на которую выходит спальня дедушки. (Не моего — оба моих деда уже претерпели предначертанную семейную судьбу: один попал под машину, а другого разорвало на куски.) Это дедушка близнецов, отец Сиднея, его спальня — под нашей.
— Это только я, Руби! — кричу я в ответ (впрочем, думаю, он понятия не имеет, кто такая «только я, Руби») и продолжаю свой путь.
И вот начинается самая сложная часть — попадание в кровать. Мы мешкаем на пороге спальни. На пороге безопасно, но, к несчастью, на нем нельзя остаться навсегда. К тому же волки, живущие на лестнице, не могут пересекать порог (иначе они бегали бы по всему дому). Это хорошо. Но кровать находится на другом конце комнаты — это плохо. Под раскладушкой живут разные чудовища. Среди них есть пара крокодилов, небольшой дракон, но в основном это безымянные, трудноопределяемые твари, не занимающие определенного места в какой-либо классификации. Точно можно сказать лишь одно: у всех, кто живет под кроватью, именованных и безымянных, есть зубы. Острые зубы, которым ничего не стоит перекусить маленькие беззащитные ножки на пути к кровати.
Тут спасает только скорость. Тедди, на старт — внимание — марш! Ножки в тапочках стремительно топочут по линолеуму, сердечки трепыхаются в такт, и на границе опасной зоны — два фута от кровати — мы отталкиваемся, взмываем в воздух и плюхаемся на раскладушку. Она едва не обрушивается от напора, но мы спасены. Если, конечно, не вывалимся из кровати среди ночи. На всякий случай я засовываю Тедди к себе под пижаму.
Я хочу домой! Я хочу к Патриции. Я хочу передачу «Смотрим с мамой!». У тети Бэбс телевизора пока нет, и я ежедневно чувствую сосущую пустоту, когда вспоминаю, что мои друзья — Самый Большой В Мире Пес, Сорнячок, Рэг, Тэг и Хвостик — играют без меня. «Пора домой! Пора бай-бай! Руби и Тедди помашут ручкой! Пока!» Увы.
Я решаю прибегнуть к запасному варианту. У меня есть «Щенята и котята». Я научусь читать! Я уже давно пытаюсь освоить эту науку: ближайшей осенью я иду в школу и хочу быть во всеоружии. Я впитывала сколько могла каждый раз, когда Патриция вербовала меня для игры в школу (по правде сказать, она не такая хорошая учительница, какой себя воображает), но хотя и выучила алфавит с начала до конца, сверху донизу и даже задом наперед, он для меня по-прежнему не несет никакого смысла.
Если я научусь читать, а потом писать — я знаю, что одно влечет за собой другое, — я смогу написать письмо на волю, Патриции, и она придет и спасет меня с Мэртройд-роуд. Неведомо для себя мне помогает тетя Бэбс — она отдает мне для игры старые алфавитные карточки Дейзи и Розы, чтобы я «не путалась у нее под ногами» весь день напролет (если бы меня уменьшили до масштабов кукольного домика, я бы в гораздо большей степени была у нее под ногами!). Близнецы ходят в школу, и тетя Бэбс явно не рада необходимости целый день возиться с ребенком, особенно при том, что она еще должна ухаживать за дедом. Это лишнее свидетельство, что меня сюда послали не в гости, а в качестве страшного наказания: будь я гостьей, тетя Бэбс в лепешку бы разбилась, обихаживая меня. Впрочем, если вдуматься, кто ее знает.
В доме тети Бэбс все идет по распорядку, как заведенные часы. Например, установлена четкая очередность пользования санузлом. По утрам туда первой идет тетя Бэбс, затем дядя Сидней, затем близнецы (вместе), а затем я. Вечером все происходит в обратном порядке. Обитатели этого дома не страдают осоловелой утренней сварливостью, которой отравляют каждое утро Джордж, Банти и Джиллиан. Патриция тоже не сказать чтобы жизнерадостна по утрам — скорее флегматично осознает необходимость пережить испытания, которые сулит наступивший день, — но это неизмеримо лучше Джиллиан, которая по утрам даже не разговаривает, предпочитая общаться с миром через своих марионеток, медвежонка Уголька и собачку Шустрика. Уголек за завтраком бывает особенно неприятен.
Тетя Бэбс тоже трудится по хозяйству, как рабыня. Я точно знаю — она мне сама сказала. По понедельникам она стирает. У нее есть старинный бойлер, который ей приходится разогревать (бытовые приборы в доме тети Бэбс гораздо примитивней, чем у ее младшей сестры), и к концу стирки весь дом превращается во влажную, пахнущую мылом турецкую баню. Тетя Бэбс заставляет меня играть рядом с пугающим меня бойлером, потому что у меня крупозный кашель, и заявляет:
— Считай, тебе повезло, что этим ограничилось.
Как вы уже заметили, тете Бэбс свойственна та же загадочная манера изъясняться, что и Банти. Если бы немцы вместо шифровальной машины «Энигма» использовали Банти и Бэбс, они, наверно, выиграли бы войну. По вторникам тетя Бэбс гладит все белье, выстиранное в понедельник. В среду смахивает пыль со всех низких мест, в четверг — со шкафов, потолков и карнизов. По пятницам она моет все окрашенные поверхности и полы, а также чистит ковер фирменной щеткой «Юбэнк». По субботам ходит за покупками. Точно такого же расписания придерживается другая рабыня домашнего хозяйства — Банти!
Кормят здесь по часам, здоровой пищей. Дяде Сиднею после вечернего возвращения домой никогда не приходится ждать ужина больше двух минут. Тетя Бэбс гордится своими кулинарными талантами и не страдает стриндберговской мрачностью, которая всегда обуревает Банти, когда ей приходится готовить. (Или ибсеновской мрачностью? Вдруг Банти тоже заперта в кукольном доме? Но это так, мимолетная мысль.) Дядя Сидней ценит и поощряет кулинарные таланты жены. Он говорит об «ее йоркширском пудинге» и «ее луковой подливке» так, будто они — члены семьи: «Здрааавствуйте! Вот и пастуший пирог нашей Бэбс!» Странно, что по окончании трапезы он не спрашивает пирог, понравилось ли тому. И еще тетя Бэбс — истинная «Королева пудингов»: каждый вечер она подает другой десерт, то бисквит с патокой, то рулет с вареньем (Патриция зовет его «мертвый младенец», но мне кажется, за столом у тети Бэбс об этом лучше не упоминать), то лимонную меренгу, то ревеневый крамбл, то рисовый пудинг… Интересно, а что будет в воскресенье? Кстати, что в этом доме делают по воскресеньям? В нашей семье в этот день запрещено выполнять работу по дому — я предполагаю, что здесь то же самое.
— Руби, ты готова идти в церковь?
Церковь? Это что-то новое. Наша семья — по большей части язычники, хотя Патриция еженедельно посещает воскресную школу и, наверно, стала бы монахиней, если бы не ее глубокая отчужденность от всего. Я имею некоторое представление о церквях — тетя Глэдис водила меня в свою (англиканскую, не низкую и не высокую — золотая середина) — и в принципе не против. Посещение церкви оказывается чисто женским мероприятием — дед вообще почти не выходит из своей комнаты, а дядя Сидней по воскресеньям окапывается в гостиной и весь день слушает пластинки Гилберта и Салливана.
Эта церковь совсем не похожа на церковь тети Глэдис. Во-первых, она в подвале — туда надо спускаться по каменной винтовой лестнице, потом идти по коридору, где по стенам и потолку тянутся трубы отопления, и наконец подходишь к двери, над которой висит небольшая табличка: «Церковь Духа». В подвале очень жарко и пахнет странно, будто пармские фиалки смешали с «Деттолом». Здесь уже много народу. Люди болтают, как зрители в театре перед началом спектакля, и проходит много времени, пока они успокаиваются и замолкают, но наконец начинает играть небольшой орган, и все поют гимн — я не могу прочитать слова в сборнике гимнов, поэтому лишь открываю и закрываю рот, из вежливости имитируя пение (надеюсь, правдоподобно).
Затем женщина, которая представилась Ритой, приглашает на помост мужчину, которого она представила как мистера Веджвуда. Тетя Бэбс наклоняется ко мне и шепотом на ухо сообщает, что мистер Веджвуд — медиум, он поддерживает связь между нашим миром и миром Духа и будет говорить от нашего имени. «С покойниками», — шепчет Роза (она сидит в весьма благочестивой позе, задрав подбородок, и я вижу родинку). Роза внимательно следит за мной, скашивая глаза, чтобы посмотреть, как я отреагирую. Она меня не испугает. Точнее, она может меня напугать, но я не желаю, чтобы она об этом знала, и не подаю виду. Я лишь поднимаю брови в молчаливом, но выразительном удивлении. Я мысленно задаюсь вопросом, с какой стати покойники вдруг будут со мной разговаривать, и Дейзи — я уже начинаю подозревать, что она читает мои мысли, — говорит:
— Вообще, покойники разговаривают только с теми, кого знают.
В свете этого правила хорошего тона я решаю, что со мной никто разговаривать не будет, ведь я не знаю ни одного человека, который умер (о, как я заблуждаюсь!).
Мистер Веджвуд просит Духа снизойти с небес и поговорить с нами, и тут начинают твориться всякие странные вещи: покойники просто кишат в зале. Муж одной женщины, уже двадцать лет как умерший, сообщает ей, что в конце туннеля есть свет. Потом отец другой женщины, «отошедший к Духу» в прошлом году, рассказывает, что ему не хватает походов в кино. Чья-то мать заглядывает с того света лишь для того, чтобы сказать дочери, как избавиться от некрасивой царапины на журнальном столике (с помощью олифы). У одной женщины за спинкой стула материализуется целая семья из шести человек (во всяком случае, так говорит мистер Веджвуд), и оказывается, что это ее соседи, которые жили в смежном доме и всей семьей погибли на пожаре тридцать лет назад. Становится ясно, что от покойников не укроешься. Они заклинают бывшую соседку «не сдаваться и идти вперед» (очевидно, по направлению к свету в конце туннеля). Я решаю, что мир мертвых — довольно скучное место, вроде приемной перед кабинетом врача, забитое людьми, которые громоздят одно клише на другое.
Меня клонит в сон от жары, но вдруг я осознаю, что мистер Веджвуд стоит в начале нашего прохода и смотрит на меня. Я с трудом сглатываю и гляжу на свои туфли. Может, он заметил, что я не пела, а только притворялась? Но он благосклонно смотрит на меня и говорит: «Твоя сестра велела передать, чтобы ты о ней не беспокоилась», и тетя Бэбс тихо ахает, но я не успеваю ничего понять — маленький орган разражается очередным гимном, как две капли воды похожим на предыдущий (все гимны в Церкви Духа абсолютно одинаковые — интересно, что этого феномена никто не замечает).
Весь остаток дня я ломаю голову над тем, что произошло в церкви. Даже «ростбиф нашей Бэбс» и «яблочный пирог нашей Бэбс» — гости, почтившие своим присутствием воскресный ужин, — не могут унять мой страх, что Патриция или Джиллиан мертвы. Я пытаюсь осторожно расспросить тетю Бэбс (под доносящееся из гостиной «Ивушка, чик-чирик»[20]), но она обрывает меня: «Не умничай, Руби, тебе это не идет» (по-моему, мне это как раз очень идет) — и отказывается продолжать разговор.
Проходит еще неделя. Еще неделя домашней работы по расписанию. Еще неделя трудолюбивого изучения алфавитных карточек и книжки из серии «Божья коровка». Я пытаюсь воспроизвести предложения из книги с помощью карточек, раскладывая их на обеденном столе, как гадалка — карты Таро, но, так как у меня каждой буквы только по одной, фразы выходят неминуемо укороченными. «Вот щенок» превращается в «вот щенк», а «вот котёнок» — в «вот кён».
Я врастаю в распорядок жизни на Мэртройд-роуд и скоро стану одной из здешних обитательниц. Тетя Бэбс уже наряжает меня в обноски близняшек и подстригла мне волосы, чтобы я была больше похожа на них. Скоро никто не сможет нас различить, и, значит, они достигнут своей цели — вселиться в тело землянина. Если бы я только умела писать, я написала бы П-О-М-О-Г-И-Т-Е на тротуаре возле дома. Зачем я им на самом деле? Ради моего земного могущества? Или они хотят завладеть моим медвежонком?
Хуже всего — кошмарные сны, в которых я тону, падаю, заперта в ловушке или летаю. «Летающие» сны — самые страшные: нас катапультирует головой вперед с верхней ступеньки лестницы и мы пускаемся в головокружительный, безостановочный, неуправляемый полет. Мы летим все быстрей и быстрей и просыпаемся за долю секунды перед тем, как врезаться в витражные панели парадной двери.
Читать бесплатно другие книги:
