Музей моих тайн Аткинсон Кейт

— И что это даст? — хмурится Патриция.

— Он успокоится, — настаивает Джиллиан, и Патриция задумчиво прищуривается.

— Ты имеешь в виду, чтобы он на нас не злился?

Я с жаром поддерживаю этот план, хотя мне чуть-чуть стыдно: собственное благополучие нас волнует больше, чем судьба матери. Впрочем, план сразу проваливается, так как нам не удается придумать, что такое можно написать в записке, чтобы Джордж, прочитав ее, полностью утешился.

Мы обыскиваем ящик прикроватной тумбочки Банти — там все разложено очень аккуратно, но никакой записки для Джорджа нет. Зато есть маленький серебряный медальон.

— Что это? — спрашиваю я у Патриции.

Она пожимает плечами. Я открываю медальон и радостно восклицаю:

— Да это же я!

Внутри медальона — две крохотные фотографии меня, по одной с каждой стороны, будто вырезанные из снимка «полифото», которые Банти раньше держала на стене в гостиной. Джиллиан садится на кровать и смотрит мне через плечо на медальон.

— Мама держит мою фотографию рядом со своей постелью, — подчеркнуто говорю я Джиллиан, которая не удостоилась такой чести.

— Ага, как же, — саркастически отвечает Джиллиан. — Она держит эту штуку из-за фотографии П…

Она взвизгивает и не заканчивает фразу — Патриция вдруг въезжает ей локтем под ребра.

Но мы отвлекаемся, потому что Патриция обнаруживает предположительно подлинную записку матери в ящике тумбочки Джорджа, вместе с красной, как мак, пачкой сигарет «Крейвен Эй», кучкой мелочи и розово-фиолетовой упаковкой «Дюрекса». Мы разглядываем содержимое сокровищницы Джорджа, пытаясь набраться храбрости, чтобы вскрыть конверт, на котором наискось жестоко нацарапано: «Джорджу».

Джиллиан предлагает отпарить конверт, но поход в кухню кажется рискованным. Тут Патрицию осеняет, что можно использовать чаеварку, стоящую у кровати со стороны, принадлежащей Банти. А воду налить в ванной комнате. Чаеваркой сегодня не пользовались — ни воды в резервуаре, ни чая в емкости для чая. По словам Патриции, это свидетельствует о том, что Банти собиралась уйти, а не была унесена сверхъестественными силами среди ночи. Вероятно, так и есть — с тех пор, как Банти обзавелась чаеваркой, она неукоснительно, не хуже любой гейши, выполняла церемонию приготовления утреннего чая. Но я все равно не в силах поверить, что она могла добровольно оставить родных детей.

Оказывается, я ошибаюсь. Но это становится известно лишь после того, как Патриция обварилась кипятком, а сам конверт отсырел и разбух — в конце концов мы просто раздираем его.

— Читай вслух, Патриция! — умоляет Джиллиан: Патриция читает записку про себя с совершенно каменным лицом. — Что там написано?

Патриция начинает читать вслух, при этом невероятно похоже изображая Банти, хотя сами слова какие-то неестественные, словно Банти выписала их из книги или, что больше похоже, позаимствовала из какого-нибудь фильма.

Дорогой Джордж!

У меня кончилось терпение, и я чувствую, что так продолжаться больше не может. Думаю, будет лучше, если я проведу некоторое время отдельно от вас всех. Хотя ты знаешь, как я люблю детей. Ты говоришь, что не ходишь от меня налево, и я должна тебе верить, поскольку ты мой муж, но, как ты знаешь, жизнь так и не стала прежней с тех пор, как П…

Тут Патриция давится словами, странно взглядывает на Джиллиан, и воцаряется короткая неловкая пауза, но затем Патриция продолжает:

В общем, я решила уехать на какое-то время, потому что с меня хватит. [Это уже больше похоже на Банти!] Не беспокойся обо мне. Хотя ты и так не будешь.

Банти

Мы молча перевариваем услышанное — особенно ту часть, где говорится о любви к детям. Наконец Патриция фыркает:

— Какая фигня!

Меня это удивляет — мне письмо показалось скорее трогательным.

— Может, лучше ему его не отдавать? — спрашивает Джиллиан с надеждой, но Патриция, этичная до мозга костей, говорит, что надо отдать, и изготавливает новый, поддельный конверт.

— Вы это не вскрывали? — подозрительно спрашивает Джордж, поднимая голову от записки.

— Конечно нет, — говорит Патриция с неподдельной обидой в голосе. — Конверт же запечатан.

— Хмммф, — произносит Джордж, стараясь выиграть время, — он сверлит записку взглядом, хотя мы видим, что он ее уже давно прочел. Наконец он говорит: — Вот. Вашей маме пришлось внезапно уехать, чтобы ухаживать за тетей Бэбс. Потому что она себя плохо чувствует. Тетя Бэбс то есть. Тетя Бэбс плохо себя чувствует, а не ваша мама.

Мы все что-то бормочем, выражая сочувствие тете Бэбс, и с выпученными глазами переглядываемся, едва удерживая в себе известную нам истину. Когда мы чуть-чуть успокаиваемся, Патриция напоминает Джорджу о надвигающемся отпуске — мы должны ехать в Уитби на Троицыны каникулы. Джордж бьется головой о дверь.

— Не может быть. Нет. Не верю. Как я мог забыть? — Он обращает к нам пантомиму, призванную выразить изумление.

Мы трое подчеркнуто пожимаем плечами на галльский манер — глаза широко распахнуты, ладони развернуты вверх, — показывая, что сами не в силах в это поверить. Как это возможно?! Как так может быть, что без Банти мы не способны на самые простые действия — проснуться, позавтракать, помнить о планах на отпуск?

— Я закрою Лавку, — говорит наконец Джордж.

Он обзвонил всех, кого только можно, в поисках человека, который мог бы на неделю подменить его в Лавке, но не нашел желающих и способных это сделать. Раньше, и только в случаях крайней нужды, смотреть за Лавкой вербовали бабушку Нелл, но на эту неделю дядя Тед увез ее в Озерный край (см. Сноску (v)). Конечно, Джордж должен был все организовать давным-давно — Банти несколько раз говорила нам, что Джордж «найдет кого-нибудь, чтобы у нас был нормальный семейный отпуск». Мы все еще помним прошлогоднюю поездку, когда Джордж умудрился отвертеться от того, чтобы просидеть с нами всю дождливую неделю в Бридлингтоне (но, как ни странно, когда Банти звонила, дома его тоже не оказывалось — она провела большую часть недели в телефонной будке, и когда мы вернулись, Джордж, несомненно, расплатился за эти звонки сполна).

— А что будет с Любимцами, если ты закроешь Лавку на целую неделю? — спрашивает здравомыслящая Патриция.

Опять удары головой о дверь. Джиллиан начинает рыдать, отчего сразу становится чрезвычайно уродливой:

— Я не хочууу, чтобы у нас пропал отпуск!

— Не знаю, — говорит совершенно замотанный Джордж. Он размахивает руками. — Может, вы все поедете к Бэбс, ну или еще что-нибудь.

— Но ведь тетя Бэбс болеет, — мягко напоминает Патриция. — Ты разве забыл?

Джордж смотрит на нее безумными глазами.

— А как же Люси-Вайда? — произносит Джиллиан; ее рыдания переходят в речитатив.

— Люси-Вайда? Что Люси-Вайда? При чем тут Люси-Вайда? — рявкает Джордж.

— Она же поедет с нами, — напоминает Патриция. (Тетя Элиза ложится в больницу, что-то делать с венами, от которых ее ноги похожи на стилтонский сыр.) — Она будет здесь завтра утром.

Джордж падает на колени и колотится головой о ковер. Это уже слишком, он «больше не может» — жена и Попугай исчезли, нужно присматривать за четырьмя девочками, торговать в Лавке, ехать в отпуск… И вдруг он поднимает голову. Идея, словно солнечный луч, брезжит у него на лице.

— Ха! — произносит он, но в подробности не вдается.

Патриция сидит на переднем сиденье нашего видавшего виды «форда-англии», а мы с Люси-Вайдой и Джиллиан — на заднем. Мы все-таки едем в Уитби, чтобы провести эти каникулы в середине учебного семестра в «квартире с самообслуживанием», согласно первоначальному плану. Но вместо того, чтобы сразу направиться в Пикеринг, мы почему-то сворачиваем в другую сторону. Мы проезжаем указатель на «Лидс, Мэрфилд, Дьюсбери», и я от страха сворачиваюсь в клубок, как ежик. Патриция искоса пронизывает отца взглядом:

— Я думала, мы не едем к тете Бэбс.

— Мы и не едем, — самодовольно говорит Джордж.

Я пытаюсь поддержать разговор:

— Едем в Уитби видеть виды… Едем в Уитби уидеть уиды… Смешно, правда? Интересно, а что можно делать в Брайтоне? Братьев?

— Интересно, пойдут ли Дейзи и Роза в этом году в процессии на Троицу, — говорит Люси-Вайда в пространство.

— Сомневаюсь, — мрачно отвечает Патриция. — Не забывай, тетя Бэбс хворает.

Этот последний факт мы за последние двадцать четыре часа констатировали столько раз, что и сами уже начинаем верить в его истинность. Люси-Вайда, которой мы, конечно, открыли всё вплоть до цвета пакетиков «Дюрекса» (вот если б кто-нибудь еще объяснил мне, для чего они!), все время забывает, где предположительно находится Банти, и мы вынуждены ей напоминать.

— Ах да, конечно! — восклицает она так театрально, что Джордж неловко взглядывает на нее в зеркало заднего обзора.

В конце концов — нам кажется, что прошло уже сто лет, — мы паркуемся у небольшого облезлого таунхауса в Чепелтауне.

— Я сейчас, — говорит Джордж, выскакивает из машины и всем телом налегает на электрический звонок у двери.

Невидимая рука открывает дверь, и Джордж исчезает внутри. Он успел информировать нас, что нашел «кое-кого» — присмотреть за нами. Мы перебираем одну догадку за другой — кто же это будет? Люси-Вайда предпочитает Марго Фонтейн, я хочу, чтобы это оказалась Нана, собака из «Питера Пэна», а Патриция желает видеть Мэри Поппинс (мы все жаждем, чтобы эта женщина появилась у нас в доме и занялась нашим столь запущенным воспитанием). Джиллиан — типично для нее — хочет, чтобы лично к ней явилась фея-крестная, а остальных сдали в сиротский приют. Но к нам не является никто из вышеперечисленных. Вместо этого мы знакомимся с тетей Дорин.

— Патриция, назад! — командует Джордж, словно собаке.

Патриция неохотно влезает на переполненное заднее сиденье, и мы сердито-невежливо смотрим на оккупантку, занявшую переднее.

— Девочки, это миссис Коллиер, — говорит Джордж. — Вы можете звать ее «тетя Дорин».

«Тетя Дорин» оборачивается с переднего сиденья и улыбается нам. Она кругленькая, смуглая, мягкая, старше нашей матери, с меньшим количеством косметики и краски для волос. Она протягивает маленькую пухлую ручку ошарашенной Патриции.

— Я знаю, что ты — Патриция, — говорит она с удивительным акцентом, какого мы в жизни не слыхали. — Потому что ты — самая высокая.

Патриция опасливо жмет протянутую руку.

— Пожалуйста, дорогая, познакомь меня с остальными девочками.

Тетя Дорин пожимает руки нам всем по очереди, серьезно и официально, и каждой по очереди говорит: «Приятно познакомиться». Джордж ястребом следит за своим выводком в зеркало заднего вида, готовый покарать любую неучтивость. Когда с представлениями покончено, Джордж говорит:

— Ваша тетя Дорин весьма любезно согласилась приглядеть за вами в течение недели, чтобы вы могли отдохнуть. Что нужно сказать?

— Спасибо, тетя Дорин! — послушным хором тянем мы все.

То есть все, кроме Патриции — она поднимает брови и шепчет мне на ухо: «Тут ей что — „Маленький домик в прериях“»? Эту книгу Патриция ненавидит больше всего на свете. Но Джордж не замечает бунта Патриции — он уже терзает коробку передач нашего «форда», чтобы найти заднюю передачу, которая страдает особой пугливостью и вечно прячется. В ее поисках Джордж обычно изрыгает богохульства, но сегодня, по случаю присутствия тети Дорин, убавил громкость.

— Вот как хорошо, — говорит она, когда Джордж наконец умудряется развернуть машину и со скрежетом переключается на первую передачу.

Тетя Дорин складывает руки на коленях, готовая к радостям поездки. (Удивительно.)

Когда мы выезжаем за город, тетя Дорин вытаскивает сигареты и спрашивает Джорджа, не хочет ли он закурить.

— С удовольствием, — отвечает он, словно ему предлагают лучшую гаванскую сигару.

Тетя Дорин раскуривает две сигареты и передает одну Джорджу. Интимность этого действа не проходит незамеченной у обитателей заднего сиденья, и мы наблюдаем за парочкой с новым интересом. Может, тетя Дорин — родственница Джорджа?

Дорога в Уитби обходится без приключений — редкий случай для наших вылазок в «форде-англии»: обычно мы на что-нибудь наезжаем или хотя бы вылетаем на поросшую травой обочину. Похоже, тетя Дорин и Джордж неплохо знают Уитби: когда мы въезжаем в город по дороге, круто идущей вниз, они показывают друг другу разные достопримечательности, и тетя Дорин, хихикая, спрашивает:

— Помнишь те селедки?

Джордж запрокидывает голову и хохочет, и спина его распрямляется, словно он только что сбросил двадцать лет.

Уитби действительно выглядит как волшебный город — от суровых загадочных руин на утесе до живописных разнокалиберных рыбацких хижин. Патриция в особенном восторге, — по ее словам, именно здесь пристала «Деметра», идущая из Варны.

— «Деметра»? — переспрашивает тетя Дорин.

— Ну да. Корабль Дракулы. Он пришел в сильнейшую, страшную, неестественную бурю, и весь экипаж его был мертв! А эти утесы, конечно, те самые, по которым Дракула взбежал в облике черного пса. Адской гончей! — Последние слова Патриция произносит с особым смаком, уверенно показывая на утесы, и я вздрагиваю, вспоминая лестницу в доме тети Бэбс. Патриция продолжает, обращаясь к Люси-Вайде (та стиснута между ней и Джиллиан, а я сижу с самого краю, прижатая к ненадежной двери машины, и, вполне возможно, выпаду, если подвернется поворот покруче): — Может быть, тетя Элиза назвала тебя в честь Люси Харкер? Та стала вампиром, знаешь ли.

Слово «вампир» Патриция смакует.

— Так и есть, — флегматично говорит Люси-Вайда. Она уже слишком давно знает Патрицию, чтобы ее бояться.

— Подумать только, подумать только, — говорит тетя Дорин безо всякого сарказма. Она поворачивает голову, чтобы разглядеть Патрицию. — Патриция, у тебя потрясающе живое воображение.

Патриция страшно польщена и очень старается не подать виду, но я сижу рядом с ней и чувствую, что она вся вспотела от удовольствия.

Мы безошибочно попадаем на Королевский Полумесяц. Джордж заносит на третий этаж наши вещи и остается ровно на столько времени, чтобы выпить чашечку чаю (все, что нужно для чая, мы привезли с собой в картонном ящике), а потом говорит:

— Ну хорошо, я поехал обратно в Лавку.

И вот так неожиданно оставляет нас с абсолютно незнакомым человеком.

— Нууууу, — говорит тетя Дорин — в ее исполнении это слово содержит столько гласных букв, что мы и не подозревали о таком богатстве, — нам бы надо распаковаться, девочки, а как же.

Любопытство Патриции превозмогает ее обычную застенчивую сдержанность.

— Тетя Дорин, а вы откуда родом?

Тетя Дорин смеется щедрым, захлебывающимся смехом и отвечает:

— Из Белфаста, Патриция, откуда ж еще, из Белфаста.

Патриция исчезает с припасами для чая, так что мы с Люси-Вайдой вынуждены прибегнуть за географическим просвещением к Джиллиан.

— Это столица Уэльса, — авторитетно говорит та.

Квартира нам всем ужасно нравится: она лишена обычной домашней захламленности и в ней всего как раз столько, сколько нужно, — простыней, одеял, кастрюль, ножей и вилок — плюс одна-две безделушки для украшения. Чистые обои с цветочным узором не отягощены семейными драмами, а ковер с рисунком из осенних листьев и оранжевые занавески в гостиной говорят лишь о праздничном, отпускном настроении. Небольшой минус состоит в том, что спален в квартире всего две, и тетя Дорин забирает себе целиком одну из них, оставляя нам, девочкам, две широкие кровати в другой спальне. Нам проще целиком уступить одну кровать Патриции и втиснуться втроем в другую. Кроме нас, в спальне размещаются Панда, Тедди, Дениза и принадлежащее Люси-Вайде неустановленное существо по имени Мэнди-Сью, больше всего напоминающее черно-белую кошку, пострадавшую в руках неумелого чучельника. Эту давку компенсирует потрясающий вид из нашей спальни — на Сады Полумесяца, через Променад, на Павильон и дальше, дальше, на бескрайние волны Северного моря. Мы прибыли на край известной нам земли.

Завоевание Патриции занимает у тети Дорин несколько дней. Поначалу Патриция с ней откровенно враждебна и даже ненадолго сбегает — мы находим ее на пляже, где она помогает погонщику осликов водить их взад-вперед. Погонщик доволен, что у него появилась бесплатная помощница, и не подозревает, что она собирается усыпить его бдительность и осуществить грандиозный план — освободить всех ослов. Патрицию приводят домой в слезах (нехарактерно для нее) и никак не могут успокоить, несмотря на то что тетя Дорин не прибегает к физическому насилию, которым обычно утешает нас Банти. На следующий день, когда мы гуляем по Променаду, Патриция падает с него вниз — это происшествие хитро маскируется под несчастный случай, но на самом деле, как мне теперь кажется, было настоящей спонтанной попыткой самоубийства.

Но Патриция всего лишь растянула запястье, и по возвращении домой тетя Дорин ловко бинтует его и кладет руку в перевязь.

— Я была медсестрой во время войны, — улыбается тетя Дорин, когда мы хвалим ее умение накладывать повязки.

Она сразу вырастает в наших глазах: мы все думаем, что быть медсестрой очень здорово, хотя ни одна из нас не собирается стать ею, когда вырастет. Патриция по-прежнему стремится быть ветеринаром и спасать от смерти всех до единого животных на земле; Люси-Вайда будет танцевать в кордебалете — она так задирает длинные ноги и садится на шпагат, что у зрителей перехватывает дыхание (при этом, к ужасу Банти и тети Бэбс, становится видно ее заношенное нижнее белье). Что до меня, я намерена быть актрисой («Руби, ты и так уже актриса первостатейная», — говорит Банти), ну а Джиллиан просто собирается стать знаменитой — все равно каким способом. Тетя Дорин, в отличие от Банти, выслушивает эти детские мечты с неподдельным интересом.

Патриция капитулирует, потрясенная уровнем заботы, которой окружает ее тетя Дорин. «Патриция, так больно? Ой, прости… Патриция, ты храбрая девочка, а как же!» Мы не можем удержаться, чтобы не сравнивать тетю Дорин с Банти. И во многих других областях сравнение с Банти идет исключительно в пользу тети Дорин. Например, готовка. Тетя Дорин безо всякого шума производит обильную вкусную еду (в основном типа рагу с клецками). «Плотная еда, Патриция, чтобы притянуть тебя к земле, а то улетишь!» — смеется она, и, о чудо, Патриция тоже смеется! Что до десерта, тетя Дорин демонстрирует полное отсутствие комплексов — она щедро оделяет нас купленными у Ботэма яблочно-ревеневыми пирогами, липкими от крема «наполеонами» и любыми другими лакомствами, которые мы выбираем во время ежедневного похода в магазин. (У нас в головах греческий хор в лице тети Бэбс, тети Глэдис и Банти воздевает руки к небу и в ужасе восклицает: «Покупное!» — но волнует ли нас это? Нет, не волнует.) Более того, мы почти каждый день едим на ужин рыбу с жареной картошкой, часто навещаем магазины сластей и лотки продавцов сахарной ваты, и это не считая бесчисленных рожков с мороженым, — ведь, как говорит тетя Дорин, поправляя большую прыгучую грудь, «мы же на отдыхе, детки, а как же».

Но ее никак не обвинить в лени или расхлябанности. Напротив, все, что она делает, дышит порядком и гармонией, а сама она подобна незыблемой стене волнолома, о которую тщетно бьются приливные волны эмоций Джиллиан. У тети Дорин есть странный дар: она умеет убедить нас, что самая нудная работа по обслуживанию самих себя — мытье посуды, застилание постелей — лишь еще один повод для мирных игр и веселья, так что Джиллиан даже лезет в драку, чтобы наложить лапы на щетку для чистки ковров. «И-и-и, наша Джиллиан, — удивляется Люси-Вайда, — я и не гадала, что в тебе такое есть». Оказывается, во всех нас много такого, о чем мы сами не знали, и под руководством тети Дорин эти задатки пробиваются на белый свет. Даже мой лунатизм, кажется, пошел на убыль под зорким еженощным наблюдением тети Дорин. («Просто она тебя не будит, вот ты и не знаешь», — презрительно говорит Джиллиан. Большое спасибо, Джиллиан.)

Тетя Дорин устраивает игры на пляже, после которых никто не убегает в слезах; она организует небольшие пешеходные вылазки — вверх по «199 ступеням» до аббатства, вдоль берега до кафе в Сэндсенде — и на ходу распевает с нами песни типа «Десять бутылок» и «Шел один верблюд». Мы строим бесчисленные песчаные замки с гордо развевающимися на башенках бумажными «юнион-джеками» и вздыбленными красными шотландскими львами, а устав от песка и моря, просто болтаемся по старинным улочкам Уитби, смеясь над причудливыми, почти как в Йорке, названиями улиц: Двор Темного Входа, Ступени Соляной Варницы, Двор Раздоров (в последнем должны были бы жить Джордж и Банти).

Тетя Дорин знает огромное количество карточных игр — я и не подозревала, что на свете их так много. (Патриция вне себя от счастья — столько новых пасьянсов!) В дождливые дни (их выпадает несколько) тетя Дорин играет с нами и явно получает от этого удовольствие! Мы все вместе с ней сидим на ковре, и она пускает по кругу шоколадное печенье и стаканы с апельсиновым напитком. Ей даже удается уговорить Джиллиан не плутовать! Это еще никогда никому не удавалось, — впрочем, у Джиллиан свои границы, и не визжать при проигрыше она так и не соглашается. Когда она визжит, Патриция обычно дает ей тумака, но тетя Дорин уводит Джиллиан в спальню и закрывает там со словами: «Пусть бедное дитя прокричится как следует и успокоится».

Наученные опытом недели в Бридлингтоне, мы привезли с собой кучу всяких игр и после нескольких раундов снэпа играем в шашки, лудо, «змейки-лесенки» и бесконечную захватывающую игру «Буканьеры», в которой наши деревянные пиратские кораблики, груженные бочоночками рома, миниатюрными золотыми слитками, крохотными рубинами (!) и жемчужинами размером с крупинки птичьего корма, бороздят лазурные просторы игровой доски, снабженные картами для поиска сокровищ и розой ветров. Игра «Буканьеры» удается нам значительно лучше, чем «Отыщи маму». Но наша самая-самая любимая игра — «Астрон». В этой увлекательной игре наши космолетики двигаются по целлулоидной сетке открытого космоса. Им нужно уворачиваться от опасностей — метеоритного дождя, поясов астероидов, беззаконных комет и прочего — и, прежде чем попасть к цели (в Сердце Солнца), преодолеть последнее, самое трудное препятствие — огромные газообразные кольца Сатурна. Кольца Сатурна — смертельны: мы знаем, потому что так написано на игровой доске, и корабль тети Дорин вечно попадает в них. «Ох, ну вот опять!» — восклицает она и разлетается облачком звездной пыли. Мне кажется, что Патриция во сне играет в «Астрон», — я иногда слышу, как она бормочет в темноте: «Руби, берегись колец Сатурна! Они смертельны!»

Впервые в жизни мы молимся перед сном. «Коротенько, просто чтобы Бог знал, что вы тут», — говорит тетя Дорин. Она советует в конце, постскриптумом, попросить Бога, чтобы он позаботился о наших маме и папе. Тетя Дорин почему-то решила, что Люси-Вайда — наша родная сестра (наверно, Джордж не слишком подробно ей о нас рассказывал, он вообще склонен изъясняться туманно). Мы не считаем нужным объяснить, что на самом деле она не родная, а двоюродная, — какая разница, и вообще мы рады обзавестись четвертой сестрой. «Нас опять четверо», — мрачно бормочет Патриция как-то утром, накрывая стол для завтрака. Она привезла с собой книгу «Маленькие женщины» (а также «Что Кейти делала» и «Черный красавчик»),[22] и иногда мы играем в семейство Марш: Патриция, конечно, Джо, Джиллиан — Эми (кто же еще), Люси-Вайда — Мег (она не очень подходит на эту роль), а я, как ни брыкаюсь, вынуждена изображать кроткую, мягкую Бесс. Зато из тети Дорин выходит отличная Мами.

Тетя Дорин без конца поминает Банти. Она все время говорит что-нибудь вроде «Джиллиан, я уверена, твоя мама не хотела бы, чтобы ты так делала» или «Патриция, твоя мама, наверно, по тебе скучает». Впрочем, когда мы спрашиваем, знакома ли она с Банти, она смеется, поперхнувшись сигаретным дымом, и отвечает: «Боже упаси!»

Люси-Вайда спрашивает, есть ли у тети Дорин собственные дети, и тетя Дорин сильно грустнеет и отвечает:

— Нет, дорогая, у меня была маленькая девочка, но я ее потеряла.

— А как ее звали, тетя Дорин? — тихо спрашивает Патриция.

Тетя Дорин неутешно качает головой:

— Не знаю.

Как странно — не знать имени собственного ребенка! Хотя, может, и не очень странно. Банти вечно перебирает все наши имена подряд, пока не дойдет до нужного, и я всегда оказываюсь в конце списка: «Патриция, Джиллиан, П… Руби, как тебя там?» Может быть, если Банти не вернется, мы получим новую мать, и хорошо бы это была тетя Дорин — мать, которая способна запомнить, как меня зовут.

В пятницу вечером появляется Джордж и сообщает, что наутро мы едем домой. Мы устраиваем поздний ужин из рыбы с жареной картошкой — мы сегодня уже один раз ужинали этим, в порту, — и когда тетя Дорин произносит: «Не знаю, как вы, дети, а я еще долго не буду скучать по рыбе с жареной картошкой», мы с жаром соглашаемся. Потом мы долго и шумно играем в «испанское двадцать одно», и оказывается, что уже давно пора спать.

— Папа, а где же ты будешь спать? — спрашивает Патриция.

Джордж расплывается в ослепительной улыбке, позаимствованной у Банти.

— О… я прикорну тут, в гостиной, на диванчике.

Так что все устраивается прекрасно.

На следующее утро меня будит банда орущих чаек за окном, и я шлепаю в гостиную и усаживаюсь на подоконнике большого окна за оранжевой занавеской, чтобы кинуть последний взгляд на море — оно синее и сверкает, как сапфир. Утро просто чудесное, и мне не верится, что сегодня мы не пойдем снова на пляж играть на сверкающем, чисто вымытом песке, от которого отлепляется прилив. Я совсем забыла о приезде Джорджа — но на диванчике нет никаких его следов, ни одеяла, ни подушки, совсем ничего, — и, лишь заслышав кашель курильщика, насыщенный мокротой, вспоминаю о его присутствии. Я выглядываю из своего тайника за занавеской и вижу Джорджа в пижаме в полоску карамельных цветов — он входит в комнату, почесывая шею. За ним входит тетя Дорин в розовой нейлоновой комбинации, под которой, словно гигантское бланманже, колышется пышная, ничем не сдерживаемая грудь. Тетя Дорин обхватывает Джорджа со спины за талию плотными мясистыми руками, так что они встречаются где-то у него под майкой, и Джордж издает какой-то странный стон. Тетя Дорин смеется и шикает на него, а он произносит: «Боже мой, Дорин» — и качает головой как-то растерянно и печально. Но тетя Дорин говорит: «Идем, Джорджик-коржик-пирожок, надо поднимать детей и кормить их завтраком», и Джордж опять вздыхает и покорно идет за ней, как осужденный — на эшафот, когда она тянет его прочь из комнаты за пижамный пояс.

Мы везем тетю Дорин обратно в Лидс и высаживаем ее после обильных объятий и прощаний; когда машина трогается, даже у Патриции глаза на мокром месте. Дух тети Дорин еще витает среди нас, воплощаясь в хоровом исполнении «Десяти бутылок» и бодрящего канона «Шел один верблюд». Не успеваем мы и глазом моргнуть, как на горизонте уже возникает и стремительно растет знакомая громада Йоркского собора.

— А кто присматривает за Лавкой? — спрашивает Патриция (Джордж пропустил большую часть субботней торговли).

— Я закрыл на сегодня, — отвечает он, и нам очень лестно, что семья для него важней мамоны.

Мы вваливаемся в Лавку с чемоданами. «Лавка!» — кричит Джиллиан, не ожидая ответа, и застывает с открытым ртом при виде Банти, выходящей из подсобки.

— Мама! — изумленно ахаем мы все: нам кажется, что мы уже много лет о ней не вспоминали.

— Банти, — произносит Джордж и добавляет (несколько излишне): — Ты вернулась.

Воцаряется неловкое молчание. По идее, тут мы все должны броситься к Банти и начать ее целовать, или, может быть (даже еще лучше), это Банти должна броситься к нам, но мы стоим как вкопанные у дверей Лавки, пока Джордж не произносит:

— Ну, я пойду поставлю чайник.

Но Банти говорит:

— Ничего, я поставлю, — и быстро уходит в направлении кухни, словно всего лишь отлучилась в парикмахерскую, а не пропала из дому, бросив семью, больше чем на неделю.

Джордж смотрит в удаляющуюся спину Банти, и его улыбка исчезает, на манер Чеширского кота. Как только Банти окончательно скрывается из виду, Джордж вихрем поворачивается и смотрит на нас с отчаянием на лице — словно уже слышит, как точат нож гильотины.

— Слушайте, — настойчиво шипит он, — вы не ездили отдыхать с Дорин, ясно?

Мы киваем, хотя нам совершенно неясно.

— А с кем же мы ездили? — с интересом спрашивает Патриция.

Джордж смотрит на нее — выражение безумия, кажется, окончательно закрепилось у него на лице. По глазам видно, как лихорадочно бурлят у него мозги.

— С кем? — не отстает Патриция, и ей аккомпанирует бодрый стук молотков рабочих, строящих гильотину. — С кем, папа? С кем?

Из кухни доносится приглушенный голос Банти:

— Кстати, а кто всю неделю присматривал за Лавкой? Когда я пришла, она была закрыта.

— А когда это было? — с вымученной небрежностью кричит в ответ Джордж.

— С полчаса назад.

Джордж облегченно выдыхает и кричит:

— Мать Уолтера! Я велел ей закрыть пораньше, она после обеда быстро устает.

— Мать Уолтера? — откликается Банти с ноткой недоверия в голосе, что, впрочем, неудивительно: мать Уолтера почти в таком же маразме, как Нелл; без сомнения, с небольшой помощью Уолтера (он задолжал Джорджу услугу) ее удастся убедить, что она действительно всю неделю смотрела за Лавкой.

Джордж ныряет на корточки, так что его глаза оказываются на одном уровне с нашими (кроме Патриции):

— В Уитби с вами был я. Я за вами смотрел всю неделю, ясно?

— Ясно, — бормочем мы по очереди.

Входит Банти и говорит, что чай готов.

— Помните, — шепчет Джордж, неловко подмигивая, — ни слова о Дорин. Будто мать родная не родила.

Весьма неудачная фраза в данных обстоятельствах.

— Давайте раздобудем к чаю чего-нибудь вкусненького, — предлагает Банти, когда мы уже сидим (как на иголках) и пьем чай.

— Ой как хорошо, давайте, — говорит Джиллиан. — А чего?

— Рыбы с жареной картошкой, конечно, — лучится улыбкой Банти.

Я просыпаюсь в чернильной ночной тьме оттого, что кто-то скребется в окно. Я лежу, окаменев от страха, — сна у меня ни в одном глазу. Я представляю себе очень голодного вампира, который пытается попасть в дом. Сколько еще до рассвета? Оказывается, долго, и я лежу, слушая ночные звуки старого дома — усадку древних балок, потрескивание штукатурки, лязганье тысяч подбитых гвоздями сандалий легионеров, марширующих вверх и вниз по лестницам. Это все безобидные шумы в сравнении с тварью, пытающейся пробраться в мое окно. Когда уже совсем светлеет и начинают петь птицы, я набираюсь храбрости и заглядываю за занавеску. Это оказывается вовсе не вампир, а Попугай. Он сидит на подоконнике, отощавший и потрепанный. У него лицо сломленного человека — такое же, как у Джорджа, — словно он провел эту неделю в попытках отыскать Южную Америку и потерпел неудачу.

Для всех нас, в том числе и Попугая, жизнь скоро входит в обычное русло. После первого же затеянного Джорджем и Банти скандала Люси-Вайда вспоминает, что она, собственно, нам не сестра, и сбегает домой к тете Элизе и дяде Биллу. Отдых в Уитби быстро меркнет, принимает обличье мифа, и становится мучительно трудно вспоминать детали — словно все это случилось с какими-то детьми в книге, а не с нами. Сама острота счастья помешала его запомнить. Какое-то время мы вспоминаем о тете Дорин между собой, но со временем она становится таким же сказочным персонажем, как Мэри Поппинс. Через несколько месяцев Джиллиан начинает всерьез утверждать, что мы видели, как тетя Дорин летала — заложила вираж над западным пирсом и сделала круг над зеленым и красным огнями, отмечающими вход в гавань. Это воспоминание настолько дорого нашей заблуждающейся сестре, что у нас так и не хватает духу ее разубедить.