Музей моих тайн Аткинсон Кейт

В спальне холодно — у нас ни в одной из спален не топят, — но я согрелась, энергично покрутив хулахуп в тесном пространстве меж двумя кроватями. Сейчас я, удобно свернувшись клубочком на розовом перкалевом махровом покрывале, с наслаждением читаю старый комикс Джиллиан, «Джуди». У меня точно такое же покрывало, как на кровати Джиллиан с другой стороны комнаты, только у нее персиковое, потому что ей первой дали выбирать цвет. Мне приходится делить спальню с Джиллиан: Нелл съехала из дома на Лоутер-стрит и теперь живет с нами. Причина в том, что у нее «крыша ползет» (так сказал Джордж; я не очень хорошо понимаю, что это значит, но после пары часов в ее обществе сама вижу, что она претерпевает какую-то метаморфозу). Она многое путает (я тоже, но я хотя бы помню, какой сейчас век и тому подобное) — недостаточно много, чтобы ее «упрятать» (именно это желание загадывает Джордж, когда ему достается «косточка желаний»), но достаточно, чтобы действовать на нервы Банти. Хотя, если вдуматься, что НЕ действует ей на нервы?

Разумеется, Джиллиан в ярости от нововведения. Чтобы ее задобрить, я вынуждена ходить на цыпочках и притворяться, что меня здесь на самом деле нет. Огромное количество моего времени уходит на задабривание Джиллиан. А вот Патриция (она уже подросток!) не тратит на это ни секунды. Правда, Патриция уже находится в совершенно ином пространственно-временном континууме, чем все мы (если это значит быть подростком, тогда я не хочу им быть!).

— РУБИ!!!

Похоже, он не отстанет. Я воровато приглаживаю покрывало. Лежать на застеленных кроватях — вопиющее нарушение установленных Банти правил. Мне кажется, она стала бы гораздо счастливей, если бы мы вообще не пользовались кроватями. По утрам ей не терпится вышвырнуть нас из постелей — она рывком отдергивает занавески и выковыривает нас из-под одеял, чтобы как можно скорей стереть отпечатки наших теплых тел на простынях, словно искореняя некое причудливое проявление детской жестокости.

В нашей спальне (Джиллиан никогда не использует местоимение множественного числа — она всегда подчеркнуто говорит «моя спальня», словно я иначе забуду) на полу ковер, на обоях вьются по трельяжам розовые розы, и еще стоит узкий дубовый гардероб, в котором пахнет как в старых чемоданах. Самый важный предмет обстановки — туалетный столик в форме боба, или просто «бобик»; по низу он украшен оборкой из той же материи, что и занавески. Его Джиллиан тоже считает своим, хотя покупали его для «нас», вместе с покрывалами, когда я переехала в эту комнату. Одна из (многочисленных) причин, почему Джиллиан так злится из-за моего переезда, — я до сих пор хожу во сне, и она по-настоящему боится, что я могу ночью подойти к ней, беззащитной, и сделать какую-нибудь гадость. Ха! Если б только я и вправду могла!

Я проверяю свое лицо в зеркале туалетного столика — не выдает ли оно меня виноватым видом. Не только из-за покрывала — кто знает, что еще я могла сделать не так? Заранее никогда не скажешь. Джордж и Банти поддерживают обширный свод разнообразных неписаных правил; иногда мне кажется, что у нас в доме действует ячейка некоего тайного общества, не менее сложного, чем масонское. Впрочем, правила Джорджа и правила Банти не всегда согласуются между собой — специально для того, чтобы усложнить жизнь их бедным детям. Некоторые правила хорошо известны, другие — хуже, и я постоянно попадаю в ловушки менее известных. Они открываются мне лишь случайно — вот только вчера я узнала, что девочкам нельзя сидеть положив ногу на ногу (Джордж) и что лейбористская партия еще опасней католической церкви (Банти).

— Руби! Иди вниз и помоги матери!

Бьюсь об заклад: последнее, в чем сейчас нуждается мать, — это моя помощь. Я очень неохотно спускаюсь вниз по лестнице — особенно сложно дается последний пролет, где обычно собираются самые воинственные духи и строят заговоры с целью возвращения на этот свет. В Лавке поскуливают щенки и сопят во сне котята, а под этим слоем звуков лежит еще один, приглушенный, — призраки готовятся к празднествам. Мы доживаем Над Лавкой последние дни: Банти уже присмотрела «миленький домик» в одном из диких, неизведанных пригородов — Эйкоме — и смерть Джиллиан, непосредственная причина Великого (и подлинно ужасного) Пожара в Лавке, сильно ускоряет наш переезд. Так что смерть Джиллиан — отчасти и благо для Банти. И для меня: ведь столик-бобик, хоть и слегка закопченный, достанется мне в единоличное пользование.

Я притормаживаю у кухонной двери и прислушиваюсь, прежде чем войти. Кажется, все достаточно мирно. Из-за пантомимы очень важно, чтобы все были в хорошем настроении. Мне приходилось бывать на всяких вылазках с Джорджем и Банти, когда они ссорятся, и поверьте мне, это чрезвычайно неприятно. То, что мы вообще идем на пантомиму в канун Рождества, несколько странно. Обычно мы ходим в январе, но на этот раз, кажется, Банти вбила себе в голову, что пойти на премьеру, то есть в канун Рождества, гораздо шикарней. Так что на самом деле Джиллиан погибла из-за нее.

Я осторожно открываю дверь. Кажется, что на кухне тепло, но меня не обманешь. Иней сверкает повсюду — на новой стиральной машине «Инглиш электрик», на жужжащем холодильнике и на миксере «Кенвуд шеф». Я почти вижу, как расходятся волны густого, холодного дыма от Банти и Джорджа — двух ледяных фигур, повелителей царства Над Лавкой.

— Ну-ка помоги матери.

Джордж явно говорит это лишь для того, чтобы кем-то покомандовать, — Банти помыкать собой не дает, так что Джордж решает применить силу к наиболее беззащитному члену семьи, ко мне. С тех самых пор, как меня вернули из загадочной ссылки в Дьюсбери, я в этом доме играю роль козла отпущения. По застывшему лицу Банти очень хорошо видно, что она прекрасно обходится без посторонней помощи, большое спасибо. Она стоит у раковины и чистит картошку — с демонической яростью: каждый сустав, каждая связка в теле натянуты и вибрируют от злости. (Иногда я пытаюсь представить себе Банти ребенком, но почему-то каждый раз это упражнение повергает меня в невыносимую печаль — см. Сноску (vi).) Водовороты неприкрытого чувства вскипают и разбиваются у нее на лице. Едкие электрические искры летят с концов белокурых, как у младенца, волос. Судя по всему, между Банти и Джорджем идет битва не на жизнь, а на смерть, — мы подозреваем, что это имеет какое-то отношение к Блуднице.

Джордж сидит за кухонным столиком, стряхивая с усов обледенелый дождь, как собака. Интересно, думаю я, куда это он выходил. В это время дня он должен быть в Лавке. Может, покупал нам всем рождественские подарки в последнюю минуту. А может, тайно встречался с Блудницей. Она — новое явление в нашей семейной жизни. О ней упоминает только Банти, а Джордж ведет себя так, словно ничего подобного не существует на свете и все это лишь порождение чересчур богатой фантазии Банти. Вот, например, типичный диалог с упоминанием Блудницы:

Банти (Джорджу). Ты знаешь вообще, сколько времени? Где ты был? (Молчание.) У своей Блудницы, надо полагать?

Джордж (уничтожающе). Не выдумывай. Я ходил в «Чашу пунша» выпить по пинте с Уолтером.

Банти. Не знаю, что она в тебе нашла! Точно не внешность — и точно не деньги! Может, ты ей платишь?

Джордж (мягко). Ты случайно не видела сегодняшнюю «Ивнинг пресс»?

Мы, невинные создания, не очень хорошо представляем себе, что такое Блудница, хотя точно знаем — это что-то очень плохое. Патриция говорит, что Блудница — то же самое, что Иезавель, но так зовут соседскую кошку, и я окончательно запутываюсь.

Лицо у Джорджа мокрое и холодное, как кухонное окно. Он устраивает целое представление, надевая шлепанцы и раскуривая сигарету, чтобы казалось, что он очень занят. Джордж занимает много места. Банти все время твердит, что Над Лавкой слишком тесно (обычно в той же фразе упоминается «миленький домик в пригороде»), но, по-моему, это в основном из-за Джорджа. Кажется, что Над Лавкой и правда очень тесно, но, по-моему, это иллюзия. Патриция в последнее время почти не выходит из спальни, а Нелл занимает даже меньший объем, чем призраки.

Может, будет лучше, если кто-нибудь из них двоих, Банти или Джордж, насовсем поселится в Лавке, — Банти пропихивала бы Джорджу еду по коридору, а он взамен передавал бы ей грязное белье на стирку.

— Бант, а нельзя ли мне чайку?

Джордж старательно подражает манере, в которой, как ему кажется, беседуют счастливо женатые пары. Он часто это делает, когда Банти в плохом (во всяком случае, в худшем, чем обычно) настроении. У него выходит так фальшиво, что Банти только злится еще больше. Если все мы это видим, почему этого не видит Джордж? Банти бросает чистить картошку, вытирает руки и шумно вздыхает. Она ставит чайник на плиту и зажигает газ. Выражение лица у нее при этом точно как у Девы Марии, стоящей у подножия креста на картине в католической церкви, куда меня недавно привела Кейтлин Горман, моя новая подруга. (Никто, даже Патриция, не знает, что я там была!) Мне не понравилось — сплошные каплющие кровью сердца и изображения людей, делающих разные ужасные вещи с другими людьми. Банти понравилось бы, сумей она перебороть свое недоверие к католицизму.

— Этим и девочка может заняться. — Джордж указывает на брошенную в раковине картошку.

— Нет, не может, — огрызается Банти (к большому облегчению «девочки»).

Банти всем видом говорит, что будет защищать свою картофелечистку до последнего клубня. Она отводит волосы со лба извечным жестом страдалицы. Женская доля тяжела, и Банти костьми ляжет, но не допустит, чтобы у нее отобрали ореол мученицы. В кухне идет титаническая борьба двух воль, и я в ней лишь беспомощная пешка. Джордж как будто хочет устроить серьезный скандал, но каждый раз идет на попятную, поскольку в глубине души не готов к последствиям. Джордж попал в немилость у Банти в тот день, когда мы открыли первое окошечко предрождественского календаря (точнее, когда Джиллиан его открыла, как она делает почти каждый день; Патриция обошла эту проблему, изготовив свой личный календарь из коробки от кукурузных хлопьев). Я ни с кем не обсуждаю новую фазу холодной войны между родителями (больше похожую на ледниковый период); впрочем, мы с Джиллиан вообще редко что-либо обсуждаем — обычно она орет, а я ее игнорирую. Патриция, вступив в подростковый возраст, совсем перестала с кем-либо общаться. К тому же у меня в запасе нет нужных слов — пройдет еще несколько лет, прежде чем мой словарь станет достаточно богат.

Джордж гасит сигарету, странно фыркает горлом и откидывается назад, наблюдая, как Банти заваривает для него чай (на дворе все-таки 1959 год). Джордж прокашливается и сплевывает в носовой платок как раз в тот момент, когда Банти с остекленелыми глазами ставит перед ним чашку на блюдце. Точно с таким же выражением лица она (непременно в резиновых перчатках) подбирает его носки, трусы и носовые платки и роняет в ведро с дезинфицирующим раствором, прежде чем присоединить к остальному, почти непорочно чистому, белью в стиральной машине «Инглиш электрик».

Банти вновь завладевает картофелечисткой, а я по-прежнему торчу в дверях, не уверенная, нужна ли я еще в роли пешки. Родители как будто забыли, что сегодня канун Рождества, и, хотя на комоде стоит пирамида корзиночек с изюмной начинкой, праздничного настроения нет и в помине. Я замечаю на холодильнике рождественский пирог, еще не покрытый глазурью, — марципан словно сигналит о чем-то своей наготой. Это плохой знак. Рождественский пирог — близкий родственник трайфла, подаваемого в День подарков;[23] Банти относится к обоим с благоговением, близким к тому, что испытывает мать Кейтлин при виде рождественского вертепа в церкви.

— Мы сегодня точно идем на пантомиму? — безрассудно спрашиваю я.

— А для чего же, по-твоему, я тут зашиваюсь? — Банти резко поворачивается, пронзая воздух картофелечисткой, словно кинжалом, и обводя ею панораму: корзиночки, пирог, картошку и Джорджа.

— И еще я не успеваю сделать десерт. — Она смотрит на Джорджа, сузив глаза, и угрожающе добавляет: — Придется есть консервированные фрукты.

Она бросается на банку персиков, вонзает в нее когти открывалки и вываливает персики в большую стеклянную вазу, как золотых рыбок в аквариум. Джордж встряхивает вечернюю газету и принимается тихо, под сурдинку насвистывать «Перезвон бубенцов».

— Руби, тебе что, заняться нечем? — резко спрашивает Банти.

Нечем. Я не знала, что в канун Рождества обязательно надо чем-то себя занимать.

— Где наша Джиллиан? — вдруг спрашивает Джордж.

Джиллиан, вечная любимица Банти, в последнее время умудрилась втереться в любимчики и к Джорджу. Наверно, если к чему-то упорно стремишься, в конце концов все обязательно получится.

— У нее урок фортепьяно, — отвечает Банти, ставя на газ кастрюлю с картошкой.

— В канун Рождества? — удивленно говорит Джордж.

Видите? Я обязана «чем-нибудь заниматься» в канун Рождества, а «наша Джиллиан» — нет. Кажется, меня отпустили, так что я иду наверх, в гостиную, и включаю телевизор. Там как раз начинается «Удивительный конь Чемпион», и хотя у меня автоматически учащается пульс под зажигательную тему заставки, я, признаться, слегка разочарована, что не нашлось ничего более подходящего по сезону. Неужто люди в телевизоре тоже не знают, что сегодня канун Рождества? И все же елка прекрасна: огоньки мерцают, и украшения новые — большие серебряные шары с серебряными снежинками из блесток, подарок фирме от коммивояжера, продающего еду для животных. Кроме того, в камине только что развели огонь, так что гостиная полна многообещающих запахов — угольная пыль и свежая хвоя, — и я немножко приободряюсь. В кресле у камина спит Нелл — палец у нее загадочно обвязан кусочком елочного «дождика». Напоминание о чем-то? Может, о том человеке, которым она была когда-то?

В комнату врывается Джиллиан, швыряет папку с нотами и разваливается в кресле, открывая взорам темно-синие панталончики. Мрачно вздыхает, меняет позу, закидывает ногу на ногу и устремляет взгляд в точку, расположенную на два дюйма выше моей головы.

— Девочкам нельзя сидеть нога на ногу, — заботливо подсказываю я.

Джиллиан, не говоря ни слова, медленно выпрямляет ноги и тут же опять кладет одну на другую. Интересно, если бы я сказала ей: «Слушай, Джиллиан, сегодня ты уйдешь навсегда, порадуйся жизни хоть напоследок», она прислушалась бы? Наверно, нет.

В дверь просовывается Джордж, объявляет «ужин готов!» и вперяет взор в средний план коня Чемпиона — круп и стремена. Одним плавным движением Джиллиан показывает мне язык, выпрямляет ноги, поворачивается и дарит Джорджа широкой зубастой улыбкой.

— Здравствуй, папочка! — сияет она.

Вот если б она меня научила, как это делать, до своего ухода!

Столовая. Это очень маленькая комната, смежная с кухней. В ней едва хватает места для стола, стульев и людей: мы с Джорджем, Джиллиан и Нелл сидим за столом, а Банти изо всех сил грохочет в кухне, чтобы мы о ней вдруг случайно не забыли. О ней забудешь, пожалуй. В комнату, как во сне, входит Патриция и долго разглядывает свой стул, прежде чем сесть. То, что в последнее время происходит у нее в голове, меня завораживает. Патриция, впрочем, не дает мне даже материала для догадок. Наконец она садится. Джордж кратко взглядывает на нее и произносит:

— Ну ты не торопилась.

Патриция собирает лицо в складки, склоняет голову набок (ужасно похоже на Попугая), явно изо всех сил обдумывает отцовские слова и мило соглашается:

— Да-да, я совсем не торопилась, это правда!

Какому бы разрушительному действию подросткового возраста я ни подверглась в ближайшие годы, я точно знаю — такой отчаянной, как Патриция, мне ни за что не стать. Джорджу явно очень хочется ее ударить. Но нельзя — не только потому, что сегодня канун Рождества, но еще и потому, что Патриция однажды случайно видела Блудницу и теперь может поведать об этой встрече Снежной Королеве, царящей в кухне. Поэтому Джордж обращается со старшей дочерью, как с тикающей часовой бомбой, готовой взорваться в любой момент. Патриция наслаждается своим новообретенным могуществом.

Нелл прямо на скатерти режет невидимую еду. Банти гремит на кухне кастрюлями и с грохотом захлопывает шкафчики, словно одержимая. Я знаю — это она что-то пытается сказать Джорджу. Ну так взяла бы и сказала словами!

Но у нашей Повелительницы Кухонного Царства ничто никогда не бывает просто. Она притворяется, что раскладывает по тарелкам свиные отбивные, картофельное пюре и морковь, но на самом деле стреляет из кончиков пальцев дротиками, к которым прикреплены стальные струны. Они еле слышно звенят, вонзаясь в стены спален и гостиной, в фасад Лавки, порой — в кого-нибудь из ее обитателей. Пинг! Пинг! Пинг! И вот уже весь дом оплетен стальной паутиной мыслей Банти.

Она входит в столовую, фальшиво напевая высоким голосом совершенно неподходящую к празднику песню Дорис Дей («Черные холмы Дакоты»). Так она притворяется, что игнорирует происходящее между ней и Джорджем. В конце концов, сегодня особый день — пантомима, Рождество, не говоря уже о смерти Джиллиан. Банти обходит обеденный стол, высоко неся тарелки, как официантка в американском фильме. Выглядит это чрезвычайно нелепо.

— Свинина жестковата, — говорит Джордж.

Ну почему нельзя молча жевать и глотать, как все остальные? Я ненавижу эту манеру. Ненавижу этих людей, собравшихся вокруг стола. Видно, что Джиллиан делает то же, что и я, — мысленно репетирует восклицания согласия и сожаления по поводу испорченной еды, чтобы умаслить Джорджа, если он не перестанет ворчать. Банти, однако, не расположена кого-либо умасливать.

— В самом деле? — спрашивает она, рассекая языком айсберги. — В самом деле?

Она подначивает его продолжать. Брови у нее взлетели так высоко, словно уже парят надо лбом.

— В самом деле?

Джордж молчит, сгибаясь под прессом Рождества.

— Какой сегодня дождливый вечер! Нам не повезло с погодой! — вдруг говорит Банти другим голосом, который обычно приберегает для гостей.

Так она дает понять, что она — чрезвычайно воспитанная особа, с хорошими манерами, в отличие от невоспитанного хама, который сидит напротив нее за столом и, к несчастью, приходится ей мужем.

Никто не отвечает. Все жуют. Джордж прав, мясо жесткое. Маленькие отбивные обуглены гневом Банти. Как жалко Джиллиан — на тайную, последнюю вечерю ей преподнесли всесожжение. Знай мы заранее, устроили бы рождественский обед на день раньше, специально для нее.

У Нелл соскальзывает с тарелки нож и падает на пол. Джордж и Банти переглядываются у нее над головой, пока она тщетно пытается нагнуться и подобрать нож. Наконец Джордж вздыхает, подбирает нож за нее и грохает его на скатерть.

— Папочка, можно, я в театре сяду рядом с тобой? — Джиллиан врубает прожектор своей улыбки на полную мощь и направляет его на Джорджа.

— Конечно, миленькая, — улыбается он. Тошнотворная сцена, но главное, что Джордж успокоился, — надо (неохотно) отдать должное Джиллиан.

Я сижу рядом с Нелл, старательно жую и молчу, но это не значит, что я в безопасности. Банти, как обозленная кобра, вдруг делает выпад в мою сторону:

— Руби, ну-ка ешь быстрей, иначе просидишь тут до тех пор, когда мы все уже будем в театре.

Она, кажется, ужасно довольна собственным остроумием. Неужели это моя настоящая мать? Зачем она так? Что за удовольствие она получает от подобных выпадов? Во-первых, у нас вполне достаточно времени. А во-вторых, моим родителям не придет в голову взаправду оставить меня дома и пойти без меня на пантомиму. Верно ведь?

— Да, — вдруг произносит Джордж. — Руби, хватит копаться, нельзя всю жизнь всюду опаздывать.

Он принимает сторону Банти — трудно сказать, то ли для того, чтобы ее умаслить, то ли наоборот, чтобы раздразнить. Я начинаю есть со всей возможной скоростью, но останавливаюсь, разинув рот, когда Нелл (она то впадает в туманное состояние, то снова выскальзывает в явь) вдруг поворачивается ко мне и произносит (на каком-то иностранном языке): «Окстись, девка!» Долю секунды вся семья смотрит на меня, как воробьи на бедного невинного подкидыша-кукушонка.

Банти, которая сама еще жует, начинает выхватывать со стола тарелки, не обращая внимания на протесты Нелл, даже не успевшей приступить к еде. Мне кажется, Банти была бы счастлива, если бы у нее была возможность вымыть посуду еще до того, как мы поели. Она вплывает с кухни с хрустальной вазой, полной резаных консервированных персиков — их ломтики как большие улыбки, в точности подобные широченной маниакальной улыбке, застывшей на лице самой Банти. (Это доведенная до предела версия улыбки из Сноски (iv).) Банти раскладывает персики, и когда Патриция говорит, что персиков не хочет, Банти сообщает: очень жаль, но вазу нужно освободить для трайфла, который будет приготовлен на День подарков. Банти единственная во всем Йорке умеет правильно готовить вишневый трайфл, и, боясь посягнуть на сакральные свойства трайфла, Патриция берет свою миску персиков, но прежде склоняется к Джорджу и произносит утрированным доверительным шепотом: «Говорят, скромность — лучшая добродетель, верно ведь?»

Джорджу сильно не по себе: он не знает, на что намекает Патриция, но почти уверен, что это имеет какое-то отношение к Блуднице.

Джордж режет ложкой пополам ломтик персика, накладывает сверху взбитые сливки и деликатно подносит все вместе к губам.

— Сливки скисли, — провозглашает он, едва попробовав.

Ложка застывает в воздухе на полпути к пшеничным усам — точно такого же цвета, как персики. Джордж сверлит взглядом Банти, подначивая ее возразить. Миролюбивый дух Рождества начисто забыт.

Патриция, сидящая напротив меня, съедает ложку персиков со сливками и давится. Она кивает мне и одними губами произносит: «Скисли». Нелл — видимо, в страхе голодной смерти — уже прикончила свою порцию.

Банти облизывает губы, как чистоплотная кошка.

— По-моему, нормальный вкус, — тихо говорит она. Она держится очень храбро, совсем как Дебора Керр в фильме «Король и я».

Джордж отталкивает свою тарелку.

— Ну вот сама и ешь, — говорит он, ставя Джиллиан перед неразрешимой дилеммой; она замирает с полным ртом противных сливок и скользких персиков, не зная, к кому из родителей подлизаться.

Но ей тут же подворачивается случай выплюнуть дилемму обратно в миску — Банти и Джордж отвлекаются на громкий храп Нелл. Та спит крепко, как ореховая соня, уронив голову в пустую тарелку.

— Сзади! Сзади! — самозабвенно орет Джиллиан. (Она-то имеет в виду Злую Ведьму, но я боюсь, что это уже идет к ней сладостная смерть во всем своем призрачно-прозрачном великолепии.)

— Ш-ш-ш, — шикает Банти, чопорно надувая свежеуподобленные розовому бутону губки. — Потише, а то услышат.

Абсурд этих слов не укрывается от Джиллиан: кричит весь зрительный зал, потому что как раз сейчас ведьма, эльф, панда, корова и храбрый крестьянский парень мечутся по сцене, пока Гензель и Гретель прячутся в куче листьев. (Почему вдруг панда? Не знаю — разве для того, чтобы доставить удовольствие Патриции. Она подталкивает меня локтем и говорит: «Смотри! Панда!» — с такой редкой у нее ноткой счастья в голосе.) Джиллиан, ничтоже сумняшеся, продолжает орать во всю глотку. Молодец, Джиллиан, так держать.

Когда на сцену вызывают добровольцев из зала, я вдавливаюсь в кресло как можно глубже, а Патриция становится полностью невидимой. Но Джиллиан удержу нет — не успеешь сказать «еще как», а она уже щелкнула каблуками лайковых туфелек, взмахнула слоями нижних юбок и вознеслась на сцену, где обаяла панду и самозабвенно распевает.

— Подумать только, — неловко говорит Банти, обращаясь к женщине в соседнем кресле (я сижу в середине семейного сэндвича — с одного конца Джордж, потом Джиллиан, я, Патриция и с другого конца Банти). — Да, наша Джиллиан очень способная девочка.

Впрочем, ей недолго осталось.

Когда Джиллиан возвращается на место, видно, что она раскраснелась и раздражительна (истинная дочь своей матери) из-за того, что ей пришлось покинуть огни рампы.

— Все хорошее когда-нибудь кончается! — говорит Банти, улыбаясь застывшей улыбкой и глядя исключительно на сцену.

Если бы Гензель и Гретель навеки остались в лесу, мы могли бы застрять во времени и остаться с ними, забыв о Блуднице, скисших сливках и не покрытом глазурью рождественском пироге. И Джиллиан тогда не умерла бы. Но сюжет не остановить — ведьму сжигают, превращая в кучку обугленных тряпок и пепла, злую мачеху прощают, детей возвращают настоящим родителям. Гензель и Гретель находят сундук ведьмы, из которого извергаются изумруды, алмазы, опалы, рубины (!), сапфиры, светясь, как разноцветные прозрачные карамельки в пакетике, который мы делим с Джиллиан. Добрая фея выстреливает из волшебной палочки сверкающими блестками — такой густой струей, что я протягиваю руку и касаюсь ее.

— Ну что ж, на этот год отделались.

Джордж вскакивает с места, не успели в зале и свет зажечь. Мы еще аплодируем, а он уже стоит в фойе и раскуривает сигарету. Банти безумной белкой скачет в своем конце ряда, веля нам поторопиться, а мы безнадежно копаемся в куче шапок, перчаток, шарфов, программок. Зачем Банти это делает? Зачем эти призывы к паническому бегству, словно нам грозит землетрясение, когда совершенно ясно, что нам еще долго стоять, ожидая, пока схлынет толпа у выхода из зала. Джиллиан не может оторвать глаз от пустой сцены и вдруг разражается слезами. Банти проталкивается вдоль ряда, расточая извинения людям, которых толкает по дороге, — «очень устали», «перевозбудились», «дети, знаете ли», — а сама тем временем тайно и злобно дергает Джиллиан за руку, шипя: «Когда ты наконец хоть немного повзрослеешь!»

То, что именно эта фраза Банти стала последними ее словами, обращенными к Джиллиан, — конечно, трагическая случайность. Ее увещевание не только тщетно — разумеется, Джиллиан не суждено повзрослеть, — но и не очень любезно в качестве финального аккорда. Однако это проблема Банти, а не моя. Мои последние обращенные к Джиллиан слова, вместе с которыми я протянула ей карамельку, были: «Ты хочешь последнюю красную или мне можно ее взять?» Довольно нейтрально в данных обстоятельствах, и, к счастью, она взяла конфету (не забывайте, мы говорим о Джиллиан), так что я впоследствии не буду мучиться угрызениями совести.

Мы выходим из Королевского театра. Джордж прыгает на проезжей части, пытаясь поймать такси (перед выходом из дома оказалось, что у нашей собственной машины спущено колесо, — еще одно совпадение в заговоре совпадений, убившем Джиллиан). Дождь превратился в ледяные иглы. Патриция жмется под арками, украшающими фасад театра, — боится, что кто-нибудь из знакомых увидит ее с семьей (и ее трудно за это винить). Банти почему-то изо всех сил держит меня за руку, когда мы стоим, дрожа, на тротуаре. Она крупно ошибается — вцепилась не в того ребенка. Джиллиан изображает из себя светскую даму (я это вижу по тому, как она болтает белой меховой муфтой). Джиллиан только что заметила на другой стороне улицы каких-то своих школьных подружек (она как раз отучилась первый семестр в гимназии имени королевы Анны), и теперь они визжат и машут друг другу, как полные идиотки.

Что происходит вслед за этим, я не вижу, — Банти начинает паниковать, что мы так и не поймаем такси. Но я полагаю, что Джиллиан не глядя рванулась на дорогу, проскочив меж припаркованных машин, поскольку внезапно раздается лязг и бледно-голубой «хиллман-хаски» метко подталкивает ее под колеса такси, которое Джорджу как раз удалось подозвать.

Я пытаюсь вырваться от Банти, но не могу разогнуть пальцы, которые впились в мою руку железными тисками, — при виде летящего по воздуху тела Джиллиан у Банти наступило что-то вроде трупного окоченения. Вокруг нас толкаются и сильно шумят, но через некоторое время тротуар расчищается, и мы видим Джорджа. Он сидит на краю тротуара — одна штанина почему-то задрана, открывая бежевый шерстяной носок. Джорджа тошнит. Банти начинает визжать: сначала громко, потом звук вроде как истончается и становится выше и, наконец, поднимается летучей мышью и мечется в пустоте, рикошетя от натриевых уличных фонарей, горгулий на здании театра и синих мигалок, которые все ближе и ближе.

В рождественское утро я просыпаюсь рядом с Патрицией в бескрайних просторах родительской кровати, где, кроме нас, никого нет. Между нами жмутся друг к другу Тедди и Панда. Очень странно и необычно делить с Патрицией комнату, не говоря уже о кровати. Я полагаю, что она, как и я, побоялась ночевать в одиночестве, когда мстительный призрак Джиллиан бродит Над Лавкой, ревниво охраняя туалетный столик-бобик, рождественский календарь и тысячу других предметов, напитанных ее жизненной силой. За час до наступления Рождества Джордж и Банти позвонили из больницы сказать, что Джиллиан умерла, а потом, кажется, растворились в воздухе. Нелл очень расстроилась, что ей теперь придется что-то делать. «Я не справлюсь!» — заныла она в трубку, но Банти это не взволновало.

По-моему, Нелл справляется очень хорошо, особенно с чулком.

Один из ее толстых чулок, на 60 ден, лежит поперек перины, которой накрываются Джордж и Банти. В тусклом свете зимнего утра чулок выглядит отчасти непристойно. Он — явно не дело рук эльфов, обитателей Северного полюса. Я знаю, что это не Дед Мороз принес чулок, потому что Деда Мороза не бывает. Об этом мне сообщила в прошлом году Джиллиан, заодно для ровного счета развенчав мою веру в Зубную Фею. Какая страсть к ниспровержению идолов.

От постели неприятно пахнет — смесь приторной пудры Банти и табачно-рыбной вони Джорджа. Я осторожно толкаю Патрицию и говорю:

— Смотри, рождественский чулок.

— Я знаю, — кратко отвечает она, и до меня доходит, что это не Нелл, а она сыграла роль Санта-Клауса.

Добрая, храбрая Патриция. Ей наверняка было вдвое сложнее взять на себя эту роль: несмотря на то что ей тринадцать лет и она, по-видимому, самый взрослый из членов нашей семьи, именно Патриция больше всех оплакивает уход магии из нашего мира. Ни Деда Мороза, ни Зубной Феи, ни феи-крестной. Вообще никаких фей. Пока мы ждали, когда же начнется наше детство, оно кончилось. Прошлой ночью, лежа рядом с неподвижным худым телом Патриции, я чувствовала, как она безнадежно и отчаянно вслушивается — не раздастся ли стук неподкованных копыт на крыше и перезвон бубенцов на дуге саней.

В чулке, полученном мной на Рождество 1959 года, обнаружились (в обратном порядке, начиная от мыска): шестипенсовик, грецкий орех, апельсин, карточная игра «Счастливые семейства», шоколадный батончик с мятно-кремовой начинкой и дешевый ядовито-розовый пупс в вязаной майке и вязаных трусах. Я видала чулки и получше.

Мы устраиваемся поудобнее на родительских подушках и съедаем батончик пополам за (довольно мрачным) сеансом игры в «Счастливые семейства». От нас не укрывается ирония того факта, что семьи булочника мистера Каравая и рыбника мистера Окуня — значительно более полные, чем семья владельца зоомагазина мистера Леннокса.

Чуть погодя мы идем к Нелл и целуем ее в морщинистую щеку. От ее постели исходит слабый запах мочи. Одета Нелл в огромный бледно-розовый стеганый халат, в котором кажется совсем маленькой. На руках, торчащих из рукавов, выступают фиолетовые вены, похожие на электропровода. Нелл боязливо разглядывает нас красными глазками.

— С Рождеством, бабушка!

— С Рождеством, Патриция.

— С Рождеством, бабушка!

— С Рождеством, Руби.

— С Рождеством всех нас! — Этот клич затихает в пустом доме, как звон стеклянных колокольчиков, и домашние духи слабо затягивают рождественский гимн и поднимают бокалы за Рождество.

Мы стараемся изо всех сил. Я включаю елочную гирлянду, а Нелл надевает фартук. Патриция предпринимает героическую попытку вычистить каминную решетку и развести новый огонь. Но при попытках его разжечь только прогорает растопка, и на том все кончается. Патриция притаскивает электрический обогреватель из спальни Нелл, и мы сбиваемся вокруг единственного источника тепла — от него исходит неприятный едкий запах жженой шерсти. Мы зажигаем свечи в вертящейся елочке с ангелочками — хоть какой-то живой огонь в ознаменование праздника.

Мы нерешительно смотрим на кучу завернутых подарков, лежащих под елкой.

— Можно и открыть, — говорит наконец Патриция, пожимая плечами — этим жестом она дает понять, что ей все глубоко безразлично. На самом деле ей глубоко небезразлично. Решительно все.

Я получаю несколько подарков. От Джорджа и Банти — «Ежегодник для девочек», белую меховую муфту (новую, не из обносков Джиллиан), роликовые коньки, шоколадный апельсин и какую-то бижутерию. На удивление хорошие подарки. От Нелл — жестянку талька «Ярдли» с запахом фрезии, от Патриции — новенькую книжку «Дети железной дороги», купленную ею на свои карманные деньги. Джиллиан прислала из загробного мира нейлоновую бурую собачку с фиолетовой лентой на толстой шее, держащую меж передних лап зелено-фиолетовую бутылку одеколона «Апрельские фиалки».

— Омерзительно, — произносит Патриция безо всякого уважения к новопреставленной Джиллиан.

Впрочем, хотя вчера ночью мы вполне верили в смерть Джиллиан, сегодня утром почти невозможно поверить, что она мертва.

— Омерзительно, — соглашаюсь я и запихиваю в рот целую дольку шоколадного апельсина.

Патриция и Нелл открывают свои подарки, но остальные свертки продолжают покоиться под елкой, как приношения мертвым. Мне приходит в голову, что мы с Патрицией могли бы разделить между собой подарки, предназначенные Джиллиан, но я молчу, потому что так думать нехорошо.

Немного погодя мы с Патрицией отправляемся искать Нелл и находим ее на кухне, где она пытается проделать что-то очень странное с сырой индейкой. Патриция забирает у Нелл фартук, решительно повязывает его на себя и велит мне увести Нелл куда-нибудь и поиграть с ней. Разумная Патриция не пытается приготовить индейку, но вполне справляется с картофельным пюре, фасолью в томате и колбасным фаршем (правда, лишь после того, как мы все трое обдираем себе руки в попытках открыть банку). На десерт у нас корзиночки с изюмной начинкой и рисовый пудинг марки «Амброзия». Мы сидим перед телевизором, держа тарелки на коленях, и в целом получаем от рождественского ужина удовольствие, недопустимое для людей, у которых только что погиб близкий родственник. Нелл безрассудно выпивает два стакана рома, а мы с Патрицией раздергиваем целую коробку хлопушек. Бабушка засыпает в кресле, а я, пользуясь случаем, делюсь с Патрицией кое-какими сведениями о мире Духа, полученными в дьюсберийской ссылке. Патриция страшно заинтересована идеей загробной жизни животных, но в меньшей степени рада, что, может быть, Джиллиан будет вечно блуждать где-то там, набираясь приемов по удалению царапин с журнальных столиков.

Ко Дню подарков у нас уже вырабатывается своего рода распорядок, в основе которого лежат телевизор, сон и корзиночки с изюмной начинкой. Патриция даже научилась разводить вполне пристойный огонь в камине. Мы очень благодарны Банти за ее привычку основательно запасаться консервами. Жизнь решительно налаживается, когда мы обнаруживаем в недрах холодильника трайфл, приготовленный ко Дню подарков. Патриция в некоторой растерянности: она совершенно точно помнит, что, когда мы уходили на пантомиму, Банти еще даже не начинала готовить трайфл. Кто же его сделал? Призраки поваров, выученных готовить плумпудинги и силлабабы? Расторопные эльфы? Кто знает. Мы превозмогаем сомнения, съедаем трайфл в один присест, и потом нас всю ночь тошнит.

Мы быстро отвыкаем от прежней размеренной жизни и хороших привычек; думаю, мы все трое скоро вернулись бы к первобытному состоянию, если бы в канун Нового года не явились в снежном вихре Банти и Джордж. У них хватило совести позвонить в парадную дверь и принять слегка виноватый вид, признавая свое прегрешение против родительского долга. Джиллиан с ними, конечно, не было.

Где же они пропадали? Мы с Патрицией много говорили об этом. Во всяком случае, много по нашим меркам. Судя по обрывочной информации, которую нам удалось вытянуть из родителей, они сбежали к дяде Клиффорду и тете Глэдис (чем, без сомнения, испортили праздник Адриану). Одному Богу известно зачем, — может, хотели, чтобы вокруг них кто-нибудь плясал, а может (что менее вероятно), пытались уберечь нас от последствий трагедии. Они устроили похороны и все остальное без нас. Нельзя сказать, что мы с Патрицией жалели о пропущенном мероприятии, но в результате у нас с ней надолго — может быть, навсегда — осталось ощущение, что Джиллиан не то чтобы живая, но все же и не то чтобы мертвая.

Я думаю, что в мире Духа пришлось открыть отдельный сектор, специально для Джиллиан. Несколько следующих недель мы с Патрицией планируем визит в Церковь Духа в Дьюсбери, надеясь получить ободряющее послание от Джиллиан. «Ваша сестра просила передать, чтобы вы о ней не беспокоились» или что-то в этом роде. Впрочем, с Джиллиан сталось бы промолчать назло нам (она была бы в ярости, что пропустила Рождество). Но эти планы мгновенно сошли на нет после Великого Пожара в Лавке, обеспечившего миру Духа огромное пополнение; оказалось, что проще совсем забыть эту затею, чем размышлять про армию Духов-Любимцев, которые, скуля и мяукая, блуждают в астральной плоскости.

Банти какое-то время была не в себе. Смерть Джиллиан подействовала на нее удивительно сильно. Я часто видела ее в раскрытую дверь спальни — она лежала навзничь в кровати, поскуливая и терзая руками перину. Время от времени она принималась стонать: «Моя девочка, моя девочка ушла» — как будто у нее только одна дочь; нам с Патрицией было не очень приятно такое слушать. Еще она иногда вопила наподобие банши:[24]«Джиллиааааааан!» Казалось, такими воплями вполне можно вызвать Джиллиан из царства мертвых, но почему-то эффекта не было. Иногда по ночам она выкрикивала что-то вроде «моя Джиллиан, мой перл» — довольно странно, потому что при жизни она Джиллиан никогда так не называла. И вообще — ведь это же я у нас в семье драгоценный камень?

По прошествии времени Банти стало лучше. Любимцам в Лавке — тоже: мы с Патрицией на пару дней забыли о них, и лишь когда псы принялись выть среди ночи, мы поняли, что их никто не кормил. К счастью, ни один из Любимцев не умер с голоду, но память об этом упущении тяжким грузом легла на нашу совесть (особенно, разумеется, на совесть Патриции). Глядя в глаза голодных щенят и котят и зная, что это ты виновата в их мучениях, очень трудно удержаться от мысли, что ты теперь навеки проклята. Попугай за оставшийся ему краткий срок так и не простил нас. Великий Пожар в Лавке положил конец многому (в основном — Любимцам), но не чувству вины.

Это канун нового, иного десятилетия, последний день 1959 года. Вернувшиеся блудные родители крепко спят у себя в спальне, наверху. Мой будильник с Белоснежкой показывает три часа ночи. Я крадусь в гостиную — это не лунатизм, я не сплю. Мне не по себе в спальне — меня пугает вид пустой кровати Джиллиан. Мертвая или нет, она все еще здесь — если долго вглядываться в персиковое покрывало, можно заметить, как оно поднимается и опадает от ее невидимого дыхания.

Часы на каминной полке (вечно отстающие) бьют: раз, два, три. Занавески в гостиной никто не задернул, и видно, как на улице бесшумно падает снег. Большими хлопьями, как гусиные перья, мелкими, как лебяжий пух, и мощными порывами, словно стая буревестников отрясает крылья. У меня на глазах небо наполняется облаками снежных перьев всех птиц, какие когда-либо существовали, и даже кое-каких несуществующих — например, синих птиц, которые летают над радугой. Елка уже почти вся осыпалась, но я все равно включаю гирлянду. Потом закручиваю стеклянные шары. Если очень постараться, можно сделать так, чтобы они все крутились одновременно. Иногда шары сталкиваются, и тогда с них падают блестки, осыпая меня всю словно волшебной пылью с палочки феи.