Автопортрет художника (сборник) Лорченков Владимир
– Точно, – сказал мент, – ты еще не совсем.
После чего настала пора Ивана постоять у стола.
– Да-да, – приговаривал мент, – о, да. Да-да-да-бля, как я же вас блядь русских ненавижу…
– Мы румыны, – плача ответил Иван.
– Вы румыны? – спросил мент, орудуя в Ване собой, а в Сереже дубинкой.
– Мы румыны! – плача, ответил Сережа
– Ах вы румыны, – пыхтел мент, – так ведите себя как румыны, а не как говно цыганское.
– А как ведет себя цыганское говно? – спросил изрядно подуставший Сережа, который понял, что дубинка это еще хуже чем…
– Оно воняет и говорит по-цыгански! – заорал мент.
– А еще? – спросил Иван, поскуливая.
– А еще оно задает слишком много вопросов про цыганское говно! – заорал мент, и ударил Ивана по затылку.
Правда, потом объяснил, что это параксизм страсти, и во время оргазма с ним всегда так. Иван понял.
Под утро полицейский заставил парней сделать «бутербородик», и читать стихи Эминеску, пока он их трахает. Потом запер в какой-то каморке, заткнув рты шарами. Вечером все продолжилось…
Время шло. Полицейский называл их своими Шахерезадами… Ребята узнали, что его зовут Джику Мындреску, что он слегка тронутый, любит танцевать голый и в ботинках на столе, ему нравится щекотка – ну, специфическая щекотка кое чем кое где, – стихи Эминеску, и румынский морской курот Байе, куда он даже пообещал свозить Ивана на лето, и купить там ему новый цельный купальник…
На третий день полицейский заставил ребят изобразить позу «Аист несущий рыбу в клюве как рыба, несущая в пасти аиста» под музыку из кинофильма «Криминальное чтиво», со вставками Бреговича, и с чтением произведений Октавиана Гоги нараспев.
Смеясь, легавый называл это «нашей балканской мультикультурностью». ..
На четвертый день на столе Сережа Цуркану сказал шепотом, скосив глаза за спину:
– Знаешь, а он ничего. Ну, чисто в сексуальном плане, я имею в виду.
Иван горько сплюнул.
ххх
На восьмой день Иван задушил полицейского.
Джику всего на мгновение утратил бдительность, и этого хватило. Он ослабил наручники на Иване, попросив «помассировать спинку», пока он обрабатывает Сережу. Делая неутомимому маньяку массаж, и зачитывая вслух из «Воспоминаний детства» Крянгэ, Иван поднял руки повыше к шее и совершил рывок. Терять было нечего, Ваня понимал, что после случившегося мент их не отпустит. Застрелит и зароет где-нибудь…
– Апрых, – сказал Джику.
– Больно же! – сказал Сережа.
– Больно?! – сказал Иван.
– Апрых, – сказал Джику.
– Да мне бля по херу, – сказал Иван, – больно ли педику, который нас блядь неделю трахал, ты что, совсем поехал? Да пусть ему Будет больно!
– Мне больно! – заорал Сережа. – Он же до сих пор на мне!
Иван пригляделся. Получилось и правда неловко по отношению к другу. Но выхода не было, иначе легавый мог бы очнуться. Пришлось додушивать Джику прямо на друге. Джику подергался еще немного – Ивану даже показалось, что стоны Цуркану в этот момент были не только болезненными, но он отогнал от себя эти мысли, – и затих. Ваня попинал немного его труп ногами, а потом расстегнулся.
– Что ты делаешь?! – спросил Сережа.
– Трахну его в жопу! – мрачно ответил Иван.
– Ты что, гомик?! – спросил Петрика.
– Блядь, есть варианты? – спросил Иван.
Сережа подумал слегка, и тоже расстегнулся…
Потом, обоссав труп оттраханного Джику, парни, пошатываясь забрали свою одежду, и выбрались из обезьянника. Был вечер. Смеркалось. Ребята купили по пиву, и выпили по бутылочке. Потом взяли большой пятилитровый баллон. Пиво было невкусным, но ребятам было лень обсуждать этих русских, которые везде нагадили – даже в молдавское пиво ссут. В глаза они друг другу не смотрели…
– Наверняка отпечатки пальцев найдут, – сказал угрюмо Сережа.
– Свалим все на аффект, – сказал Ваня.
– Да и невыгодно им поднимать шум вокруг такого дела, – подумал вслух Иван, – мертвый педик – мент с наручниками в жопе, убитый своими жертвами, которых похитил и трахал…
– Иван, – робко сказал Сережа, – а что мы будем делать теперь со всем этим?
– С чем? – спросил Иван.
– Ну, с Этим… – сказал Сережа.
Парни неловко помялись. Ситуация складывалась и впрямь экстраординарная… Скрипка подумал немного, а потом вдруг порывисто притянул к себе Сергея и поцеловал друга в губы. Растерявшийся Цуркану поначалу застыл, а потом ответил. Все равно Флоричика не делает минет, и готовит дерьмово, подумал Иван, увлекая любимого в темный парк.
… потом новая влюбленная пара, застегиваясь, вышла на аллею парка.
– До рассвета еще целый час, – сказал Сережа. – Что будем делать?
Иван подумал, и предложил:
– Давай докрасим памятник Пушкина!
ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ВОЙНЫ
… лятая Москва пылала. Толпы людей выскакивали из горящих домов с криками и воплями, и разбегались, – преследуемые короткими очередями, – кто куда. Если кто-то из стрелков был выпимши, или в свое время не получил полный расчет за ремонт, то очереди были длинными. Но таких старались наказывать, потому что боеприпасы берегли. Не то, чтобы захватчики сомневались в своей победе – сопротивления они не встретили нигде, за исключением двух-трех точек, в которых они и ОЖИДАЛИ это сопротивление встретить, – просто патронов должно было хватить до полного и окончательного решения Московского Вопроса.
Глядя на пылающую Москву, майор Лоринков устало утер пот со лба, и сдвинул на затылок шлемофон танкиста. Выглядело это странно, потому что никакого танка у майора Лоринкова не было. Только планшет с листиками, куда майор наносил – будто картограф план местности – точные, отрывочные наблюдения о штурме Москвы. Конечно, у майора был и пистолет, но воспользовался он им только однажды. Вчера, когда ночевал в квартире какого-то толстого и напуганного москвича, неискренне лебезившего перед майором полночи. Боится, что трахну жену или дочь, брезгливо подумал майор. Где они все были раньше, подумал он еще брезгливее. Потушил свет – по временному закону о маскировке, – и велел всем спать. После чего собрался было трахнуть дочку, но оказалось, что ее у толстого москвича нет. Майор вздохнул, поворочался, и уснул. Утром пристрелил москвича, крадущегося к его постели с битой, и пошел воевать. И уже ранним утром нового дня глядел на пылающую Пречистенку. Или Покровку? Или Битцевку? А может, Малоярославку? Хуй их поймешь, москвичей, с их сраными названиями, все как один, заканчивающимися на «-истенку», подумал майор. Главное, подумал он, утирая со лба гарь, что горит.
Москва горит.
– Вавилон пал, – задумчиво пробормотал майор Лоринков, глядя, как сотни людей в рабочих спецовках, послуживших формой Новой Рабоче-
Крестьянской Армии, штурмуют стены Кремля.
Люди ползли наверх даже не с упорством муравьев, а с неотвратимостью морской волны. Сопротивление было, но руководители Новой Рабоче-Крестьянской Армии, – среди которых был и Лоринков, в отличие от коллег не взявший звание маршала, и оставивший себе майора для кубинского революционного форсу, – знали, что оно будет недолгим. Кремль покинули все, кроме политиков, немногочисленной федеральной охраны, кавказской сотни, да полка ФСБ. Штурмовавших – отчаянный сброд со всех концов СССР, включая и русский – было намного больше, они были голоднее, злее, и среди них было немало военных. Как бывших, так и нынешних. Майор Лоринков с гордостью подумал о том, что именно он воспел первое сражение этой армии – в метро, на станции Пречистенка. Ну, или Нагоренка? Хуй поймешь этих москвичей… Тогда первый отряд НРКА разбил в кровопролитном сражении целй полк московской милиции, и отступил, оставив прикрывать путь отряд из пятиста узбекских гастарбайтеров. Парни погибли все, как один, но основная часть сил восставших ушла. С этого начался Путь…
Лоринков подвинул шлемофон на лоб – он использовал его как защиту от ударов во время уличных схваток, многие жирные моcквичи не желали расставаться со своим добром, и пытались сопротивляться, а кое какие вещички были очень даже, и майор отсылал их с оказиями на Родину, – и мрачно подумал, что перед ним разворачивается новое восстание Спартака.
А с учетом того, что Спартак был родом из Фракии, подумал майор, аналогия становится вообще полной.
Ведь Фракия, подумал майор, располагалась на территории нынешней Молдавии.
После чего, устыдившись собственного бездействия, схватил автомат ближайшего павшего бойца, и забежал на территорию Кремля. Положившись на Бога и свой вихляющий, – из-за профессиональной травмы пловца, нечеткой стопы, – бег, а ни тот, ни другой майора никогда не подводили, он добежал до здания, и, прыгнув в двери, перекатился в угол.
– Что ты блядь Рембо из себя строишь, – сказал ему какой-то веселый мужик в спецовке дворника, перезаряжая винотовку.
– Здесь полтора этажа зачищены, – сказал он, и подмигнул.
– Тра-та-та-та, – сказал вместо ответа майор.
– Ха-ха-ха, – посмеялся шутке мужик.
Но потом перестал. Ведь майор разрядил автомат ему прямо в грудь. Гастарбайтер похрипел чуть-чуть, и, подергавшись, замер. Майор плюнул и перезарядил. Он, конечно, восхищался происходящими событиями, но относительно тех, кто в них участовал, сомнений не испытывал. Ебанное быдло, подумал майор. После чего, не глядя, дал очередь вверх. Оттуда раздалась ругань на чистейшем московском языке ( «а-а-а, с-у-у-к-а-а-а-а-а-а-а-а-а н-н-н-а-а-а-а-а-а») и сверху упал москвич. Майор покачал головой, вытащил из кармана еще рожок, перезарядил, и стал осторожно подниматься наверх. Чутье подсказывало ему, что где-то в здании крупная добыча.
Может, сам вице-мэр Москвы Ресин, подумал майор.
Потом вспомнил, что Ресина молдавские гастарбайтеры замуровали, живого, в нише ванной комнаты, кафелем, и поморщился. Они бесчинствуют, а ты потом оправдывайся перед западными корреспондентами, подумал майор. Но кто же там, наверху? Может, сам мэр павшей Москвы Лужков? Но нет, того, насколько знал Лоринков по слухам, – насколько слух в поверженном городе вообще может быть верным, – связали и бросили в улей с пчелами. Причем, говорят, казнью руководила его бывшая супруга, перешедшая в ряды восставших еще за полгода до взятия города. Это ее не спасло. Кто-то из таджиков узнал экс-мэршу, и ту тоже растерзала толпа… Кровь, толпа, убийство…
Майор Лоринков вздохнул, и, вспомнил домик у реки, который прикупил в прошлой жизни, – курортное местечко, Вадул-луй-Водэ, Днестр, – жену и детишек. Старшой, небось, уже в первый класс пошел, подумал майор. Младшенькая в садик ходит… На мгновение воды Днестра будто потекли по этой кремлевской лестнице и смыли трупы, гильзы, разорванные картины, прожженный местами паркет… Проклятая война, подумал майор. Вместо того, чтобы писать книжки, пить вино в подвале своего дома, издеваться над сетевыми графоманами, качаться в зале, холить и лелеять жену, да растить детей, я здесь бегаю как Рембо сраный…
Но скоро все должно кончиться, подумал он, взяв себя в руки. Кремль почти взят. Еще чуть – чуть. Совсем.
Майор глубоко вдохнул, бросился наверх на один пролет, и, стреляя от бедра, ворвался на третий этаж здания.
Там-то он и получил свою пулю.
К счастью, ранение не было смертельным. По крайней мере, таким не казалось. Так что майор, бросив в направлении предполагаемого противника гранату, быстро перевязал себя, и, чувствуя, как немеет рука, попробовал вызвать подмогу.
– Эй кто-нибудь! – заорал он изо всех сил. – На помощь!!!
– Ка-а-а-а-а-а-я помощь тебе, молда-а-а-в-а-а-а-а-а-нчик?! – спросил, издеваясь, кто-то из фсб-шников, и майор, чувствуя, что теряет
кровь, от обиды едва не заплакал.
– Сейч-а-а-а-а-с па-а-а-а-атроны кончатся, и мы тебя п-а-а-а-д-ж-а-а-а-а-а-рим, – сказал кто-то из невидимых врагов-москвичей.
– Суки блядь, фашисты ебаные, – сказал майор Лоринков.
И подумал, что надо застрелиться. Москвичи пленных не брали. В это время снизу кто-то выстрелил, причем не в майора, и, бухая берцами, пробежал на первый этаж. Значит, подумал майор Лоринков, слабея, подмога в двух этажах.
– Держись, боец! – рявкнул спаситель.
– Я тебе не боец, – сказал, страдая, майор.
– Я майор Новой Рабоче-Крестьянской Армии, Лоринков, – сказал он.
Спаситель замолчал. Зря напугал, подумал майор. Впрочем, это уже неважно. Так всегда, подумал майор. Лучшие солдаты гибнут в последний день войны… Но спаситель не пропал.
– Сынок, – сказал он.
– Сынок! – крикнул спаситель.
– Папа?! – спросил Лоринков.
– Сынок! – крикнул спаситель.
После чего попробовал прорваться, но москвичи, радуясь возможности развлечься, встретили его таким плотным огнем, что боец вынужден был отступить. Майор Лоринков успел лишь на секундочку увидеть его. Конечно, майор узнал отца… И они стали переговариваться через лестничные пролеты.
– Папа, – крикнул он отцу.
– Сынок, – крикнул Лоринков-старший.
– Ты что здесь делаешь?! – крикнул майор.
– Воюю, как видишь, – ответил Лоринков-старший. – Капитаном я…
– С понижением, полковник, – крикнул, радуясь возможности пошутить, майор Лоринков отцу, полковнику советской армии.
– Наше дело маленькое, – смеясь, ответил капитан Лоринков, и посоветовал, – не разговаривай, через полчаса подойдет мой отряд, и мы тебя вытащим.
– Никуда ты его не вытащишь, – крикнул кто-то из москвичей, – мы вам тут семейное кладбище устроим…
– Заткни пасть, сука, – в голос сказали оба Лоринкова.
– Ты давно из дома? – спросил майор отца.
– Три года как, – ответил Лоринков-старший, – я ведь как из Салехарда ехал, свой стройотряд в Молдавию возвращал, так нас под Ростовым и тормознули, сняли с поезда, говорят, мол, гастарбайтеры волнения подняли, война начинается, мы вас на всякий случай в лагерь для перемещенных…
– Я им – у меня гражданство российское, а они мне, а нам плевать, предатель…
– Настоящий концлагерь! – крикнул он.
– Ну я и сбежал! – крикнул капитан сыну.
– Три года, – прошептал тот, чувствуя, как слезы текут по его лицу.
Сам майор не был дома уже пять лет…
– Но я полгода назад с ними связывался, – крикнул капитан сыну.
– Как они? – спросил майор Лоринков чужим голосом.
– Все хорошо, – сказал отец, выстрелив пару раз в москвичей.
– А помнишь, папа, – спросил майор, чувствуя, как начинает кружиться голова, – как мы с тобой за политику спорили?
– Помню, – крикнул отец, – что я тебе говорил, накрылись они медным тазом, эти русские!
– Нет, – упрямо сказал майор, – я все равно верю, что русские это нация будущего…
– Они дали миру Толстого, Чехова, Ломоносова, да Чайковского, наконец!
– Чайковский был пидар, – напомнил Лоринков-отец, чей голос стал, отчего-то ближе.
Сумел перебраться на один пролет, понял майор, и попробовал помочь отцу. Но даже перевернуться на бок не сумел. Главное, разговаривать, подумал майор. Иначе москвичи поймут, что он тяжело ранен, и спустятся добивать.
– Папа, – сказал он раздраженно, – и все равно русские великая нация…
– Сынок, мы же сами русские, чего ты меня грузишь-то, – сказал Лоринков-отец.
– Вот мы – великие, а насчет остальных я в глубочайших раздумьях, – сказал он.
– Да что мы все о политике, – сказал он, помолчав.
– Как там Днестр? – спросил майор.
– Все течет, – сказал отец. – Забор, кстати, покосился, так я его подправил…
– Спасибо, – сказал майор.
– Брат звонил из Штатов, беспокоится, – продолжал капитан, – младшенькая твоя в садик ходит, а старший в школу пошел, все папку спрашивают…
– Детки, – сказал майор, и снова заплакал.
– Пять лет не плакал, – сказал он громче, – а сейчас вот уже третий раз за час…
– Так бывает, сынок, – сказал опытный солдат, Лоринков-отец, и выстрелил.
Москвич, кравшийся к майору Лоринкову, с проклятиями, подстреленный, рухнул.
– Спасибо, папа, – сказал майор, – а дальше, ну, из Ростова?
– Из Ростова я из лагеря для перемещенных гастарбайтеров бежал, – рассказал коротко отец свою историю, – нашел своих работяг, сколотил из них отряд, воевали на юге, под Астраханью, потом на Кавказ зашли, после Пятой Чеченской сожгли Грозный с монголами, а оттуда, как услыхали, что все рабы на Москву пошли, двинулись на север…
– А уж тут влились в НРКА, чин капитана получил, – сказал отец.
– Имею чины и награды, – сообщил он сыну. – Ну и про тебя был наслышан, да только все встретиться не получалось.
– Вот и встретились, – сказал майор Лоринков.
– Вот и встретились, – сказал капитан Лоринков.
– Увидеть бы тебя, – сказал капитан Лоринков.
– Боюсь, я ранен, – признался сын, – все признаться боялся, думал, москвичи услышат, поймут, что сил нет, так ведь их и так нету…
– Держись, – сказал капитан, – и не беспокойся.
– Москвичи все равно по-русски не понимают, – сказал он.
– Фрустрация, дистагивный мальчонка, оп-ля, чоки-поки, деградация художественного смысла, и-и-и, трула-ла, – крикнул москвич, появившийся перед майором Лоринковым внезапно, но тому хватило еще сил нажать на курок.
С криком «эта мой челавеееечек, сегодня туса в Джингло, дав-а-а-а-й на Пречиээээстенкеээээ», москвич полетел с пролета вниз головой.
– Прямо в лоб, – довольно сказал капитан Лоринков, – не забыл уроков стрельбы, сынок.
– Знаешь, папа, – вдруг с детской обидой сказал майор Лоринков, – а ведь я так и не простил тебе, что ты ружья от нас когда-то спрятал…
– А, сынок, вырастешь, поймешь, – сказал беззлобно капитан.
Это было не очень понятно. Тридцатипятилетний майор Лоринков подумал, что поймет, когда вырастет.
– Какого черта они так держатся за это здание?! – спросил он отца.
– Сынок, да это же главная бешня Кремля! – сказал отец.
– Здесь же кабинет главы государства! – сказал капитан Лоринков.
– Мы с тобой штурмуем Рейхстаг и ставку Гитлера одновременно, – сказал он, – я даже флаг прихватил…
– Понятно, почему они так держатся, – сказал майор Лоринков, и глянул вниз, на свой бок, после чего понял все.
– Папа, – сказал он, боясь признаться отцу, как плохо ему стало и, что, похоже, ему конец, – а давай споем, папа?
– Что ты хочешь спеть, сынок? – спросил отец, помолчав, и майор хорошо представлял себе его лицо.
– Как в детстве, – сказал с трудом…
– Ну, когда ты нас с братом себе на грудь сажал, и пел… – сказал он.
Капитан, помолчав, спросил:
– Ты что, ранен?
– Боюсь, более чем, – сказал майор Лоринков отцу.
Получилось так, что именно в этот момент в боевых действиях наступила небольшая передышка. Штурмующие, перед решительным и последним броском, прилегли отдохнуть, перекусить, и выпить. Защитники Кремля, обратив внимание на время, обратились к Мекке и стали совершать последний намаз. Часть нападающих тоже совершала намаз, только праздничный. И только молдавские отряды НРКА не принимали участия во всеобщей передышке – молдаване бродили по захваченным палатам Кремля и усердно срисовывали способы планировки, и откалывали образцы плитки и паркета. Над городом все затихло, как бывает перед последним сражением. И в полной тишине вдруг над Кремлем зазвучала песня.
– Эх, дороги, пыль да ту-у-у-уман… – пел капитан Лоринков своим низким, грубым голосом.
– Холода, тревоги, да степной бурьян, – слабо подпевал ему глухим голосом сын.
Пели они так хорошо, и так душевно, что, казалось, их слушал весь Кремль. Все затихли. И кавказские защитники, все как один с зелеными лентами смертников, и таджикские гвардейцы штурмовых отрядов, и даже помешавшиеся на кафеле молдаване. И сам президент Медведев, мрачно устанавливающий к своем окне крупнокалиберный пулемет. И даже стены древнего Кремля. И призрак Стеньки Разина, который дождался, наконец, того, чтобы НАША, а не ИХ, взяла.
Стих Кремль. Стихла Москва. Стихла Россия.
И неслась над ними песня, любимая песня двух русских молдаван – песня о Забайкалье, – и постепенно булыжники площади перед людьми исчезли, и на их месте зашатался, под суровым забайкальским ветром, степной бурьян…
– В холодах и тревогах…
– Кр-а-а-ай сосновый, – пропел слабеющим голосом майор.
После чего потерял сознание. И отец, не захотевший петь без сына, умолк. И песня смолкла. И мир смолк.
И тишина стала страшной.
Капитан Лоринков встал в полный рост, передернул затвор, и пошел наверх.
За сыном.
ххх
… если бы кто-то сказал писателю Лоринкову осенью 2009 года о том, что впереди его ждет пять лет кровопролитной войны в Подмосковье и Москве, штурм московского Рейхстага и неожиданная встреча там же с отцом, он бы не то, чтобы удивился. Но не поверил бы, это точно.
В Москву Лоринков ехал на три дня.
Принять участие в книжном фестивале, прочитать какой-нибудь рассказ, выпить бутылки две коньяка, да потолковать о литературе с какой-нибудь сведущей в этом вопросе московской дамой. Конечно, Лоринков слыхал, что писателю, вроде как, следовало бы относиться к своему призванию посерьезнее. Ну там, быть совестью нации, и ее пророком, и все такое. Но он был для этого человек чересчур легкомысленный. Поэтому меньше всего Лоринков думал о том, чтобы произвести на весь мир и на свою страну впечатление писателя. Звериная серьезность не относилась к его многочисленным недостаткам.
Симпатичная пограничница спросила его в аэропорту Домодедово о цели визита.
– Участие в книжном фестивале, – сказал он, улыбаясь.
Пограничница, равнодушно глядя на паспорт, поставила печать, и вернула документ. Позже она не раз вспоминала об этой встрече, и думала, что штамп «НеВпуск» в паспорте этого веселого молдаванина вполне мог бы стать для мировой истории чем– то вроде пули Каплан, только еще значительнее. Но прошлого не воротишь, думала пограничница, которую во время второго года войны, – когда пали Шереметево и Домодедово, – взяли в плен киргизские гастарбайтеры, и которую выменяли у киргизов родные на пару верблюдов, которых, в свою очередь, пришлось похитить из и без того разрушенного к тому времени Московского зоопарка. Но до всего этого было далеко, штамп «Впуст» был поставлен, и Лоринков, веселый, стройный, и жаждущий острых, но краткосрочных впечатлений, вышел в зал ожидания московского аэропорта.
… на фестивале была встреча с московскими читателями. Лоринков знал, что в таких ситуациях экзотика всегда полезна, поэтому изо всех сил изображал себя цыгана-молдавана и молдавский партизанский отряд, Надежду Чепрагу, ласкового и нежного зверя, и вообще, алкоголика с Балкан. Само собой, это работало. Лоринков это знал. Как знал он и правильные ответы на вопросы, правда ли, что он цыган, есть ли в Молдавии у каждого в квартире бочка с вином, есть ли в Молдавии кровная месть, и едят ли молдаване ТОЛЬКО ножом в знак своей мужественности. В ответ на все эти вопросы нужно было уклончиво молчать. Остальное доделывало воображение московской публики…
Прочитав ей свой последний рассказ, Лоринков побродил еще немного по выставке, и собрался было в гостиницу.
Тут-то он и встретил свою судьбу. На выходе из павильона перед ним стоял маленький сгорбленный старичок.
– Вот те на, сам Друце! – сказал, поморщившись, Лоринков.
– Вот те на, сам Лоринков, – сказал, поморщившись, Друце.
Классики не любили друг друга. Лоринков оглядел Друце внимательно. Тот, почему-то, был в оранжевой спецовке дворника.
– Занялись, наконец-то, своим делом? – спрсоил Лоринков.
– Нам нужно поговорить, – сказал Друце.
– Ой, у меня сейчас нет денег, я не смогу одолжить, – соврал Лоринков.
Друце смерил его взглядом и увлек за собой. Лоринков отнекивался и возмущался, но Друце проявил настойчивость. Поэтому будущему майору НРКА пришлось пойти туда, куда его тащил за собой молдавский автор средней руки.
В гастарбайтерский городок…
ххх
Вечером теперь уже друзья присели у шалаша.
У костра таджики жарили кошку. Молдаване разделывали собаку на поджарку для мамалыги. Узбеки варили плов из выброшенного из ресторана риса по-восточному с овощами. Дети играли среди мусора. Женщины готовили еду в мотоциклетных шлемах. Неподалеку от них записывал все это на пленку, срываясь на плач, корреспондент НТВ. Лоринков уловил: «благородные лица арийцев… рязанские рожи московских ментов… люди-страдальцы… мы зажрались…». Корреспондент был дерганным, как Петрушка. Ну, или как Парфенов. Когда он закончил, таджики с благородными лицами арийцев отобрали у него камеру, и утопили его с оператором в ручье.
– Мы свидетели катастрофы вселенского масштаба! – сказал Друце.
– Да нет, речь не об этом долбоебе с НТВ, – махнул он рукой.
– Я о гастарбайтерстве, – пояснил Друце.
– Великое Переселение Народов, – сказал он.
– Вот что ждет кисти Художника, – сказал Друце, – в то время как лучший молдавский писатель пишет рассказики про еблю, пьянку и каких-то сетевых пидарасов…
– То есть, мы сошлись на том, что лучший молдавский писатель это все-таки я, а не вы, – уточнил не любивший недосказанности Лоринков.
– Я уже старый, – смущенно признался Друце.
Ладно, – сказал Лоринков, – тогда я готов признать, что в молодости вы были хоть и не так хороши, как я, но тоже ничего так….
– Ну, как писатель, – пояснил Лоринков не понявшим и напрягшимся таджикам.
– Я уже умираю, – сказал Друце, – и хочу, чтобы ты знал, мой мальчик…
– Москва это Рим, а мы, гастарбайтеры, его рабы… Грядет новый Спартак!
– Вы же не гастарбайтер, – сказал Лоринков, – вы же всем в Молдавии говорили что…
– Вот именно, – сказал Друце, – я всем в Молдавии говорил, что…
Лоринков понял и сочувственно помолчал.
– Это еще ничего, – скеазал Друце.
– Композитор Дога моет машины на Пречистенке, или какой-то еще «-истенке», – признался Друце.
– Хуй поймешь москвичей с их названиями, – поморщился Друце.
– А до этого он на Арбате фокусы показывал, а я всегда тут подметаю, – сказал он.
– Ладно, – сказал Лоринков, – хули вы от меня все хотите?
Читать бесплатно другие книги:
