Автопортрет художника (сборник) Лорченков Владимир
– Ну, да, – нехотя сказал я, потому что не любил об этом разговаривать.
История про «Семерых Мертвых Пидарасов» прогремела в нашем городе в 96—м году. Пресса ее так и называла, ну, или сокращенно, «СМП». Их, этих ребят – ну, семерых мертвых – нашли в краеведческом музее города. Все они были голыми, с распоротыми животами, и в каждом из них был бивень мамонта. Причем не в животе…
Полиция, расследовав инцидент, пришла в ужас.
Оказалось, что эти семеро – которых ушлая пресса и окрестила Семью Мертвыми Пидарасами, – создали нечто вроде преступной группировки. Причем, как английские аристократы в 19 веке, исключительно ради забавы. Эти молодые люди, чья сексуальная ориентация вызвала бы в то время массу вопросов – и которую они скрывали – занимались тем, что… жали руки всем авторитетным людям города. Звучит смешно, но на языке блатных это значит «законтачить». И уголовник, которому жали руку эти пидарасы, сам становился пидарасом! Когда бандиты выяснили, сколько человек здоровались с этой «семеркой», то пришли в ужас, собрались на «заседание» и приняли решение «приколистов» уничтожить, и все забыть. Так и сделали.
А семеро молодых пидарсов приняли мученическую смерть в краеведческом музее Кишинева…
Обмывали тела насчастных мы, и только после того, как сходняк принял решение, что в резиновых перчатках – не контачишься.
Поверьте, в Кишиневе 90—хх это было очень важно.
Я вздохнул и сказал:
– Да, но это было давно и я об этом не рассказываю.
– Здорово! – сказала Даша.
Я посмотрел на нее внимательно. Выглядела она не по годам развитой. В мини-юбке, топике… на вид ей было все восемнадцать. А на деле, шестнадцать. Я подумал, чего ей нужно. В сказки я давно уже не верил. А то, что такая сочная девушка хочет познакомиться с непримечательным санитаром морга, и было сказкой. Она улыбнулась и я снова не поверил.
– Так ты зарабатываешь тем, что моешь жмуриков? – спросила Даша.
– Ну, да – сказал я.
– Даша! – позвала Дашу одна из старых жирных родственниц.
– Кстати, меня зовут Даша, – сказала она.
– Очень приятно, – сказал я.
– А тебя как зовут? – спросила она.
– Тот, кто моет жмуриков, – сказал я.
– Какие мы колючие, – сказала она.
– Даша! – сказала, рыдая, одна из старух.
– Скажи ей, пусть не убивается, – сказал я. – Помоем и почистим вашего покойничка, как надо.
– Да ладно, – сказала она, – дядя все равно был говнюк, и бил тетю.
– А ты-то что здесь делаешь? – спросил я.
– Привезла тетю горевать, – похвасталась она, – у меня же права есть!
– Ладно, – сказал я, – что-то еще?
– А можно я приду к тебе вечером? – спросила она.
– Зачем? – спросил я.
– Да так, – сказала она. – Пообщаемся?
– Тупая малолетка, которая играет в отчаянного человека, – сказал я.
Она глянула на меня внимательно:
– Так вот как ты себя идентифицируешь?
ххх
Даша пришла вечером, и оказалась довольно умной малолеткой.
Мне, по крайней мере, с ней было интересно. Пока я чистил одного клиента, споласкивая его мощной струей из-под шланга, она расспрашивала меня о работе. Я видел, что ей правда интересно.
– А почему вода холодная? – спрашивала она.
– Потому что, если их мыть горячей водой, тело станет разлагаться куда быстрее, и к похоронам покойник будет выглядеть как торт, полежавший на солнцепеке, – отвечал я.
– А у них правда растут волосы и ногти потом? – спрашивала она.
– Нет, – отвечал я.
– А вы вырываете золотые зубы у мертвецов?
– Нет, родственники же увидят, – соврал я.
– А вы разговариваете с покойниками?
– Только если собеседник интересный…
– А вы правда трахаете покойниц, если вам привозят молодую и красивую?
– Нет, – соврал я еще раз.
– А вы…
– Помолчи, – попросил я.
– А у тебя есть девушка? – спрашивала она.
– Нет, – сказал я правду.
– Ладно, – сказала она. – Тогда я буду твоей девушкой.
– Ладно, – сказал я. – Тогда у меня есть девушка.
Потом отложил шланг, подошел к ней, взял за подбородок, даже не сняв перчатку, и спросил:
– Ну, а теперь объясни почему?
В смысле? – спросила она.
– Я старше тебя лет на десять, я некрасивый, я мою жмуриков, – сказал я.
– Я беден, – соврал я, потому что ничего не тратил, а все откладывал, и денег бы хватило лет на десять скромной жизни где-нибудь в Чехии.
– Я не отмечен талантами, – сказал я.
– Меня даже не хватило на то, чтобы спиться, – сказал я, – или стать каким-ниубдь сетевым задротом, из тех, что наводят ужас на посетителей какого-нибудь форума в интернете, а в жизни болеют церебральным параличом, – сказал я.
– Я даже церебральным параличом не заболел, – сказал я.
– У меня нет голоса, я бездарен, а когда я попробовал сочинить песню, – вспомнил я, – то рифма у меня получилось даже хуже чем «на грудь – не забудь».
– Поэтому я устроился работать туда, где все такие же покойники, как я, – сказал я, – жмурики, никакие…
– И вот, в морг приходит аппетитная сочная девка лет восемнадцати… – сказал я.
– Шестнадцати, – сказала она.
– Тем более, – сказал я, – шестнадцати. Да к тому же, из богатой семьи. С машиной своей.
– Да, у меня «Гольф», – сказала она.
– И заявляет, что будет моей девушкой, – сказал я.
– Да, я буду твоей девушкой, – сказала она.
– Почему? – спросил я.
– Меня интересует все, связанное со смертью, – сказала она.
– Ты сатанистка? – спросил я. – какая-нибудь эмо сраная? Тебе нужно чтобы я тебе дал сердце покойника? Волосы утопленника?
– Нет, – сказала она. – Я типа христианка, Пасху вот недавно отмечали, яйца красила…
– Мы будем трахаться? – спросил я.
– Ну, конечно, – сказала она.
– Я ведь твоя девушка, – напомнила она.
– Отлично, – сказал я, – сейчас домою жмурика, и поедем ко мне.
– Нет, – сказала она.
– Позже? – спросил я.
– Здесь, – сказала она.
– Блядь, в морге, что ли? – спросил я.
– Ага, – сказала она.
– Так вот в чем дело… – сказал я.
– Бери, пока дают, – сказала она.
– Не думаю, что мы тут найдем укромный уголо… – не договорил я.
– На лежанке, где ты ИХ моешь, – сказала она.
– В смысле? – спросил я.
Она подошла к цементной лежанке, и начала раздеваться.
ххх
Со временем я привык.
К тому же, она потом разрешала бросить на цемент какой-нибудь матрас. Я просто старался не смотреть вправо – на другой лежак – и все было тип-топ. Мы трахались в холодильной камере морга остаток весны, и все лето. Она пришла туда после моря, загоревшая, и пришла ко мне осенью, в школьной форме, с бантами и гольфами. Сняла с себя все, кроме ленты «Выпускной класс».
Мы трахались в морге всю осень. Трахались в нем даже зимой.
Нас никто не тревожил: у нас мало кто соглашался на дополнительную работу, так что вечерами я распоряжался помещением.
Мы трахались всегда и только на лежанке, где в другую смену разделывали трупы, – так что я, когда приходил на дежурство, первым делом старался тщательно ее вымыть. Горячей, конечно, водой.
Следующей весной мы тоже трахались. Я понемножку привык и размяк. Решил было, что мир устроен чуть лучше, чем на самом деле. Это, конечно, оказалось не так.
– О чем ты мечтал в детстве? – спросила как-то Даша.
– О том, что стану мега-звездой, – признался я, – великим оперным певцом, или актером знаменитым и приеду в Кишинев после грандиозного выступления в какой-нибудь «Ла Скалле», или с «Оскаром». ..
– Дальше, – сказала она.
– Выйду из аэропорта, а за ним, ну, где поле, стоит сцена и стул. Я подойду к стулу, сяду на него, а на сцену выйдет Спиваков со своим оркестром, и сыграет для меня, – сказал я.
– И? – спросила она.
– Ну или Мадонна.
– И?
– Ну, или Элтон Джон.
– И?
– Ну, а потом я встану и пойду домой…
– И как ты намерен этого добиться? – спросила она.
– Никак, – сказал я.
– Экий ты никчемный ненужный человек, – сказала она.
– Зачем ты со мной трахаешься? – спросил я.
– Меня возбуждает все это, – сказала она и обвела взглядом морг, в углу которого валялся свеженький парень с огнестрелом в боку, я его сбросил прямо на пол, – так пикантно, необычно…
– А я? – спросил я.
– Ну, член у тебя ничего, – сказала она.
– Ну, а вообще? – спросил я.
– В смысле? – спросила она.
– Ну, ты меня любишь? – спросил я.
– Что? – спросила она.
А потом начала смеяться. Она смеялась, пока я садился, пока одевался, тоже смеялась. Хихикала, глядя на меня, а я думал, стоит ли мне задушить ее шлангом. Потом подумал, что это получится какой-то перебор. Какая-то «чернуха». А у нас – жизнь…
Так что я ее просто выгнал.
ххх
На следующий день она позвонила и извинилась.
Сказала, что не хотела меня обидеть. Но что с моей стороны было наивно полагать, будто бы она намерена связывать со мной свое будущее. Что у меня нет толковой работы, нет интересов, способностей. Что всему свое время. Что она уже должна подумать о высшем образовании, и новой жизни. Что это было увлекательное приключение. Что об этом году у нее останутся самые лучшие воспоминания. Что мне не стоит обижаться. Что всякие «каррерасы» – она так и сказала – которые во мне прячутся, не видны никому, кроме меня. Что мы можем поддерживать дружеские отношения.
Но все это было уже неважно.
Ведь на следующий день я уволился.
Продал квартиру. Снял со счета все свои деньги. Прикинул, на что хватит. Позвонил в Москву. В пресс-службе очень удивились. Но кризис, он как голод, а голод не тетка, а деньги не пахнут. Даже жмуриками. Тем более, что денег было много. Ведь родственники не всегда вспоминают о пломбах на задних зубах. И уже через две недели в поле за кишиневским аэропортом стояли стул и сцена. На сцене пела группа. Ну, эти, которые постоянно поют про колдунов. «Принцы и нищие»? .. Нет, кажется, «Король и шут». Нет, на большее не хватило.
– Привет, Кишинев, – недоуменно сказали они, едва вышли на сцену.
Недоуменно, потому что в поле перед ними никого, кроме меня, не было. Но это тоже не имело значения. Я посмотрел на продюсера. Продюсер посмотрел на них. Они запели и заиграли.
Я, по условиям контракта, мог подпевать во весь голос.
Что и делал, сидя на стуле.
Прямо в поле. Один.
В стильном сюртуке и с сигарой.
Красивый, как Бандерас.
ВСЕ МОИ ВЕЛИКИЕ ЖЕНЩИНЫ
Среди сумасшедших преобладали, конечно, женщины.
Меня это никогда не удивляло. Стоит взглянуть женщине между ног, чтобы все стало ясно. Безумный глаз, намекающий на что-то экстраординарное, завораживающее, и последнее, что вы увидите в жизни. Черная дыра, пульсирующая перед тем, как туда проваливается космический корабль, потерявший всякую связь с землей. До исчезновения объекта как материи осталось пятнадцать минут, так что, будь я капитаном такого корабля, я бы непременно дал отсосать симпатичной штурману, а потом оприходовал заведующую нашим космическим камбузом. Я бы трахнул всю женскую команду своего звездолета перед тем, как мы провалились бы в черную дыру! Ну, конечно, не думали ли вы, что я наберу в кругосветное космическое путешествие команду из мужчин?! Нет. Только женщины. Только те, у кого между ног дыра. Черная угрожающая дыра. Вот что такое женское междуножие, и, понятное дело, если вам повезло уродиться с ТАКИМ, то вы и будете настоящей сумасшедшей. Каждая из них сходит с ума, впервые глянув туда вниз – себе между ног. Женщины. Недаром их сжигали в Реформацию, этих сучек. Поделом. Все они безумицы.
Каковыми, кстати, большинство женщин, приходивших в газету, и были. По двум, отмечу, причинам – а не только потому, что у них между ног пульсировала штука, которой нет у мужчин. Вторая заключалась в том, что они и правда были сумасшедшими. Что, как вы понимаете, напрочь разрушало мою стройную теорию о сумасшествии женщин только потому, что они женщины. Ну, зато я часто пересказывал ее в вольном изложении – то так, то этак, на редакционных пьянках. Женщинам это нравилось, они приятно смущались, считали это вызовом, и некоторые даже трахались за это со мной. Ну, а те, которые приходили – те были просто сумасшедшие. По самой простой причине.
Нормальный человек в газету ходить не станет.
И писать не станет. И читать их не станет. Он не будет их ругать, и про то, что до обеда газеты читать нельзя, тоже не скажет. Человек, который задрочен на том, что все, написанное в газетах ложь, – тоже псих. Человек, у которого есть любимчимки – журналисты, и он зовет жену с кухни почитать ей особенно удачное место из репортажа этого ай да парня – псих. Человек, у которого есть нелюбимчики-журналисты, и который открывает страницу в интернете, чтобы где-нибудь в сраном публичном обсуждении сказать, какое говно этот проклятый писака – псих. Псих, псих, псих. Нормальный человек вообще ничего общего с газетой иметь не захочет, никогда. Для нормального человека газета это что-то вроде человека Уры-Уры из черной дыры – ага, вот и она снова, привет, дыра! – где-то под Нижним Уренгоем, куда свалился блестящий астероид.
То есть, для нормального человека газета это фантастика, человек-обезьяна, икс-файлы, мать вашу. Он ее не знает и знать не хочет.
Я, конечно, только газетами и занимался.
Правда, по ту сторону баррикад. Было мне семнадцать лет и я был уже не то, чтобы стажером, и даже получал зарплату, которой хватало на две недели интенсивных пьянок, как и всем газетчикам. А оставшиеся две недели мы только и делали, что выбивали деньги из всякого говна. Ну там, например, грозили напечатать статью с расследованием о злоупотреблениях и тому подобное, благодаря чему нам часто платили всякие государственные чиновники и бизнесмены средней руки. Иногда у этих ребят терпение лопалось, и кто-то из нас попадал в изолятор Центра по борьбе с экономическими преступлениями. Некоторое время царила тишина, а потом ряды смыкались, и стая продолжала свое хищное прожорливое шествие. И все это – под одобрительные «ступай-ка сюда, я прочту тебе заметку этого удальца» или «этот проклятый говнюк позорит звание журналиста». А в свободное от работы время – а свободны мы были от нее урывками – я общался с сумасшедшими женщинами, ходившими по редакциям.
В общем, все это напоминало школу, или джунгли или коралловый риф. Пестрый, шевелящийся ковер, который издалека представляет собой идиллию. А вблизи здесь каждые две секунды происходит убийство, каждые три – изнасилование, каждые четыре – роды. Джунгли сраные.
Ну ничего, я справлялся.
ххх
Большей частью те, кто приходил в редакцию, представляли собой отбросы общества.
Этот Миллер с его записками почтальона, принятого на пост директора кадровой службы, просто говна кусок против моих сумасшедших. Или почтальоном был Буковски? Неважно. В общем, тот чувак, который занимался тем, что затыкал кадровые дыры в своей фирме и написал потом книжку про то, как трахал какую-то телку и да возьми да и помочись на нее во время танца (что-то связанное с раком, а может это просто ассоциации с трахом из-за слова «рак») – он просто слабак против меня. Потому что ко мне – а занимался общением с ними я, как новичок, – приходили отборные отбросы.
Сливки помоев. Самые сумасшедшие из всех сумасшедших города.
Дедок, который мечтал проложить железную дорогу из города Бельцы в самую глубокую точку Индийского Океана. На кой, правда, хрен, было неясно ни мне, ни ему. Женщина, чертившая Графики Смысла Жизни. Девчонка лет восемнадцати, симпатичная, но уже довольно грязная и оборванная, которая искренне считала, что я представляю интересы издательского дома «Бурда» в Молдавии. И которую трахали после меня охранники Дома Печати: натешившись, я присылал им ее с бумажкой, которую она считала «рекомендацией для приема на работу в журнал Космополитен». Было также много студентов: журфака и других факультетов. Часть из них были вменяемые, а большая – не очень. Сумасшедших и среди них хватало, но я предпочитал журфаковских – тем хотя бы хватило мозгов понять, по какой стороне лучше сходить с ума.
И самое главное – все мои сумасшедшие воняли.
От них всех очень неприятно пахло – самый приличный из них, председатель какого-то самопального общества ветеранов города Кишинева, – благоухал валокардином вперемешку с конским навозом.
– Чем это от вас пахнет? – спросил я, когда он впервые зашел в кабинет с письмом-петицией против жестого обращения с палестинцами в Газе.
– Как будто валокардином и конским навозом, – сказал я неуверенно и срочно закурил, чтобы перебить запах, но лишь обогатил его элементами табачного аромата.
– Валокардином и конским навозом, – сказал он.
– А теперь еще и табаком, – добавил он неуверенно, после чего добавил уже решительнее. – Точно. Конский навоз, валокардин и табак.
– Откуда, чтоб вас, вы взяли конский навоз? – спросил я.
– Мой дом находится рядом с конной школой, – сказал он, – и мы с женой просим ребят отгребать нам навоз, мы им потом грядки удобряем.
– О Боже, – сказал я.
– А валокардин я пью, – сказал он.
– Понятно, – сказал я. – Что там у вас?
– Петиция против жестого обращения с палестинцами в Газе, – сказал он, и заблагоухал навозом, валокардином и табаком еще сильнее.
Я вздохнул. Это была провинциальная республиканская газета сраной Молдавии. С таким же успехом он мог принести петицию в поддержку венериан, или с осуждением агрессии Звездной империи против Люка Скайуокера. В любом случае никто из тех, к кому он обращался, не читали молдавских газет.
– Поймите, – сказал я, а он сделал жесткое, как все они, когда им отказывали, лицо.
– Это провинциальная республиканская газета сраной Молдавии, – сказал я.
– С таким же успехом вы могли бы принести петицию в поддержку венериан, или с осуждением агрессии Звездной империи против Люка Скайуокера, – сказал я.
– Кого? – спросил он, но я не поверил, слух у него был, как у охотника в прериях, и просекал этот товарищ все невероятно быстро и точно.
– Неважно, – сказал я.
– В любом случае никто из тех, к кому вы обращаетесь, не читали молдавских газет – объяснил я.
– Ясно, – сказал он.
– Да мне, в общем, все равно, – виновато сказал он.
– Мне бы гонорар получить, – сказал он.
– Пенсия-то хуйня, – добавил он почему-то матом.
Но я все равно сказал «нет», потому что от меня ничего не зависело. Меня Специально посадили сюда говорить «нет». И принимать колотушки всех этих психов. Даже если бы ко мне заглянул Гоголь и предложил «Ревизора», я бы все равно сказал ему – иди на хер, Гоголь. Потому что меня посадили сюда говорить НЕТ.
Но старикан, в отличие от Гоголя, был цельной натурой.
Поэтому он поднялся на четвертый этаж Дома печати, где перебивалась с хлеба на воду наша сраная редакция, и пожаловался сраному редактору, толстому, тупому и жадному молдавану. Сообщил, что я назвал сраной «нашу цветущую Молдову, наш общий дом, давший крышу русским, молдаванам, евреям, и всем – всем-всем, и вношу национальную рознь». Поэтому молдаван сраный кинул меня на квартальную премию.
– Ты блядь сеешь национальную рознь, Лоринков, – сказал он, вычеркивая меня из списка награжденных. – Этот русский пидор пожаловался на тебя. Так что премии я тебя лишаю. Интересно, что он тут делает, этот русский пидор? Уёбывал бы себе в свою Россию сраную.
– Бля, какую рознь? – спросил я тоскливо.
– Да мне, в общем, все равно, – сказал виновато редактор. – Но если есть повод не заплатить…
Ладно. Я написал гневный пасквиль на частный экономический вуз, тиснул его под фамилиями трех оболтусов, из него исключенных, и поимел скандал с ректором этого вуза. А потом – интервью с ним и три свои зарплаты.
Так что премию я себе сам выписал.
ххх
Было мне, повторяю, всего восемнадцать.
Я и понятия не имел, кто я такой и что я делаю на этой планете. Что мне делать? Чем заниматься? Причем я вовсе не преувеличиваю. Я и в самом деле не понимал, для чего здесь я. И речь идет не о каком-то сраном «смысле жизни», про который любят потрындеть идиоты. С этим-то все понятно. Я родился, чтобы сожрать как можно еды, трахаться с женщиной, родить детей, и умереть. И речь не идет о том, чем заниматься во время этого времяпровождения. Все элементарно с этим. Зарабатывать деньги, чтобы съесть как можно больше еды, натрахаться, родить детей и умереть в комфорте.
Дело было не во времяпровождении, с этим-то я легко разобрался лет с пяти.
Дело было в другом. ЗАЧЕМ я здесь? Что мне блядь, Делать? Неужели вся моя жизнь должна представлять собой непрерывный цикл: пьянка – утренний похмел – выбивание денег из лохов – срач с тупым молдаваном – редактором – общение с сумасшедшими – вечерние пьянки в редакции? Если бы был хоть кто-то, кто сказал бы мне «да», я бы успокоился и делал именно это. Не нужно требовать от себя слишком многого. Почему-то большинство людей – этому меня работа в газете точно научила – полагают, что они Особенные.
Это, конечно, не так.
Подавляющее большинство людей, если не все, – за редкими исключениями типа гениев или сумасшедших типа меня – скучные, обычные, взаимозаменяемые частицы, куски говна, если по честному. Они не интересны никому, даже себе, они глупы, скучны, у них нет талантов, они просто планктон.
Конский навоз, которым господь Бог удобряет свои сраные грядки. Ничтожества.
И я, кстати, не имел ничего против, чтобы быть одним из них.
Неясность представлял только вопрос: действительно ли я такой?
И если нет, то зачем я все-таки здесь?
А сумасшедшие шли и шли.
ххх
– Дайте мне двести долларов, – сказала одна из них.
– Я даю честное слово порядочного человека, что верну вам их через неделю, – сказала она.
Двести долларов. 1995 год. Две мои зарплаты по тем временам. Хер знает кому. Хотя, я несправедлив. Судя по ее словам, двести долларов – порядочному человеку. Что же. Я присмотрелся к ней повнимательнее. Я видел ее первый раз в жизни. Красивая девка лет двадцати, черноволосая, сама, – как сказала, – студентка филфака. Какая-то мутная история с выселением из съемной квартиры, что-то безумное в глазах, по всем признакам – голодная шиза. Я глянул на ногти. Так и есть. Под ними была каемка. С психами всегда так. Они хоть маленькой деталью, да выдадут себя. Хоть в чем-то да будут неопрятны. Я отодвинул свою руку от ее. Потом подумал, какого черта.
– У меня нет денег, – сказал я правду, – все мы тут нищие сраные.
– Дайте мне, я верну! – сказала она упрямо.
– Но, – сказал я недовольный из-за того, что она перебила, – я могу помочь.
– Да? – жадно, по-настоящему жадно, спросила она.
– Выпишем вам эту сумму как гонорар в бухгалтерии, а вы отработаете потом, – сказал я полную херню, потому что меня бы послали, едва бы я приблизился с такой дебильной идеей к дверям бухгалтерии.
– Здорово! – сказала она.
Мы договорились, что она придет вечером. Я даже чуть разозлился. Ах ты пизда! Неужели ты думаешь, что здесь дают денег всем и каждому, а бля свои сотрудники сосут лапу, а? Да, мы ее сосали, но тщательно скрывали этот факт. Ах ты сучка! Ты думаешь, ты можешь прийти, наплести всякой херни про квартиру, сроки, долги, и люди, которых ты видишь впервые в жизни, и которые видят впервые тебя, поведутся на это и дадут тебе двести баксов? Неужели ты всех нас за лохов считаешь? Бля! Так я думал. В это время позвонили из секретариата:
– Есть кто-то из журналистов? – гавкнули, они всегда гавкали, в трубку.
– Ну, я, – сказал я.
Читать бесплатно другие книги:
