БИЧ-Рыба (сборник) Кузнечихин Сергей

Любовь и картошка

Первокурсников отправляют в колхоз, чтобы они поближе познакомились и сдружились перед долгой студенческой жизнью. Так нам в институте объяснили, но предупредили, что для тех, кто дезертирует, эта увлекательная жизнь закончится уже в октябре. Ну, меня-то деревней испугать трудно. Поселок наш, можно сказать, на деревенских задворках вырос. Получалось, что раньше я заходил в деревню как человек с окраины, а теперь – как человек из центра, красивый и гордый, не на хромой кляче, а на белом коне, хотя и привезли на чумазом тракторе, точнее в прицепе, на соломе. Часа три, если не больше, трясли по лесам и полям. Кстати, там я в первый раз увидел настоящую лежневку.

Не знаете, что это такое?

Деревянный асфальт, можно сказать.

Но перед тем, как пересесть в тракторный прицеп, мы еще и в поезде от заката до рассвета прокемарили в общем вагоне.

Представляете, в какую дыру задвинули? Захочет городская девочка к маме убежать, вспомнит развеселую дорогу и одумается.

Деревня без лампочки Ильича, без радио и, разумеется, без телевизора. А до полной победы коммунизма оставалось уже меньше двадцати лет.

Расселили нас по три-четыре человека, но дома выбрали кучно, чтобы на работу было проще сгонять. Мы втроем достались одинокой и глухой бабуле. Умишка нажить не успели, а дури нахватались через край. В первый же день придумали себе развлечение. Позвали гостей и начали при них изощряться.

– Эй, старая карга, тащи быстрей сметану, а то в глаз получишь, – кричит один, другой заворачивает еще хлеще.

Удивленные гости округляют глаза и разевают рты, а мы хохочем. И бабуля тоже смеется. Взгляд у нее ласковый и немного виноватый. Рада, что студентов поселили. Лишние трудодни за наше проживание начислят, да и веселее с гостями. Соскучилась по хлопотам. Жизнь-то не баловала. Первый мальчишка в войну помер. Мужик вернулся с фронта, поколотил, что не уберегла. Она и второго сумела родить. Только и младший потерялся. После указа о колосках припаяли бедной бабе пять лет. Ребенка в детдом забрали, а мужик от беды подальше в город подался. Ни того ни другого больше не видела. В лагере и слух потеряла. Повезло еще, что успела вернуться до смерти матери, а то бы и без дома осталась.

Спросили, не пыталась ли искать сына. Только отмахнулась. Хотела, да не знала, с какого боку подступиться. Ни денег, чтобы в райцентр съездить, ни слуха, чтобы умных людей расспросить, ни грамоты, чтобы толковое письмо написать.

А мы, недоумки, подшучивать взялись. Пусть и недолго, и не со зла, и все равно стыдно до сих пор. Я про нее: старуха, бабуля, а сейчас подумал и получается, что ей, наверное, и пятидесяти не было. В наше время некоторые городские бабенки в ее возрасте не только молодых любовников имеют, но и замуж за них выходят. А там настоящая старуха была. Изработала жизнь, измяла, перекрутила и высушила. Но не озлобила. Каждое утро выставляла на стол тарелку сливочного масла, настоящего крестьянского, безо всяких там промышленных добавок, сама взбивала.

Можете себе представить ситуацию, когда на хлеб денег не хватает, а масла вволю? И не только у нашей бабули, вся деревня так жила. До городского базара дорога не близкая. Если вырастишь чего, продавать замучаешься. Единственные живые деньги – на колхозной картошке. Девять мешков накопал, десятый – твой. Сдавай в заготконтору и получай наличные. Правда, чтобы до десятого дойти, понагибаться надо. Так еще и на свой огород силы где бы отыскать. У кого семья большая, все-таки полегче. А наша-то одна.

Не подумайте, что хвастаюсь, но мы с ребятами тоже не последние жлобы. И выкопать помогли, и в подпол спустили. Сами догадались предложить. Мы и дров ей на зиму напилили. А я еще и грибов натаскал. Там такие дубравы с шикарными боровиками! Ничего подобного ни до, ни после не встречал. Мне удовольствие, а ей продовольствие. И для нас жарила, и себе полмешка насушила.

С бабулей жили дружно. Когда уезжали, всплакнула даже. А в тот день, когда с ее картошкой управились, она сбегала к соседке и принесла бутылку самогонки. И сама с нами приняла. Раскраснелась, разговорчивая стала. А нам, олухам, слушать некогда. В соседнюю деревню кинопередвижка приехала, а после кино – танцы. Самогонку прикончили и засобирались. Бабуля без обид, она давно свое отобижалась, понимает – дело молодое. Только попросила, чтобы с местными парнями из-за девок не подрались, а то в тюрьму дорога широкая, а из нее – тесная, и напомнила, что хорошей жизни там не бывает.

Тюрьма нас не пугала, уверены были, что так далеко не зайдет. А с деревенскими – это как повезет, всякое могло случиться. Но драк бояться – на танцы не ходить.

Если верить песенке, то получается, что на десять девчонок по статистике девять ребят. Может быть, и так. Только девчонок почему-то всегда не хватает. Даже если по три на одного, без драки поделить не можем. Перед отправкой в колхоз флотский, тот, в чьей бескозырке на вступительные экзамены ходил, вразумлял меня, салажонка:

– Ты, Лех, когда в деревне на танцы пойдете, приглашай самую некрасивую, ее и уговорить проще, и морду за нее не начистят, а она в благодарность и первача для тебя найдет, и про закуску не забудет.

Поначалу я очень обиделся на его совет, особенно за выпивку с закуской. Я и теперь-то выгоды в любви не ищу. Не к лицу это мужику, а юнцу и подавно.

Кино пересказывать не буду, потому что в кино мы опоздали. Явились в клуб, когда уже и лавки вдоль стен были расставлены, и баянист наяривал. По углам возле сцены две лампы семилинейки, другие источники света отсутствуют. Полумрак. Романтика, если не бутафорская, а вынужденная, воспринимается как неудобство. Но на деревенских танцах выбирают не глазами и не на ощупь даже, все давно знакомы, и темнотой бородавку не замажешь.

«Стоят девчонки, стоят в сторонке, платочки в руках теребят». Ну а мальчонки в другой сторонке. И те и другие посматривают на заезжих студентов с интересом. Только интересы разные. Тут-то я и вспомнил совет флотского. Высмотрел самую невзрачненькую. Хотя при керосиновом свете легко обмишуриться в любую сторону. Переждал один танец. Мою никто не пригласил. И на следующий не пригласили. Пареньки поглядывают косо, но меня этим не удивишь. На деревенских танцах не в первый раз, порядки везде приблизительно одинаковые. И беспорядки – тоже. Так и я себя в трусы не записывал. Подхожу к девушке. Заулыбалась от радости. Не наврал, думаю, флотский, и впрямь благодарна. Когда поближе рассмотрел, оказалось, что не такая уж и страшненькая. Ниной зовут. И разговоры рассудительные. Тоже могла студенткой стать, но балла не хватило в Московский медицинский. Единственного. На химии вместо запланированной пятерки четверку получила. На будущий год поедет или в Калинин, или в Ярославль и обязательно поступит. В общем, дала понять, что, не замахнись на столицу, тоже бы не отстала. Хотя я вроде и не гордился своими успехами, пятерки на экзаменах не планировал, честно признался, что из троечников не вылезал. Единственное, чем похвастался, что придумал вырядиться на экзамен в матросскую форму. Но она мою изобретательность не оценила.

Раза три с ней станцевал. Никто меня не толкает, никто не задирает, никто не спешит опередить. Даже неинтересно стало. А в клубе вроде как совсем потемнело: или стекла в лампах слишком закоптились, или фитили обгорели, а прибавить некому. Да и зачем?

Потом объявили дамский танец. Я не волнуюсь, почти уверен, что моя Ниночка меня пригласит. И не ошибся. Не испугалась. Шла не вдоль стенок, а через зал, прямо на меня. И почти дошла. Но откуда-то выскочила девица в черном свитере и с белыми всклоченными волосами. Прическа под названием «Не одна я в поле кувыркалась». Может, в модных парикмахерских это и по-другому обзывали, но народное слово всегда точнее. Схватила меня за руку и потащила в круг. И уже по пути, как бы между делом, уточнила:

– Приглашаю.

Я даже растерялся от неожиданности. А если бы и не растерялся? Не вырываться же? Иду покорный, как теленок. Ниночка презрительно фыркнула и пригласила моего однокурсника. А девица обхватила меня, уронила косматую голову на плечо и молчит. Я даже рассмотреть ее не успел. Зато почувствовал очень хорошо. Талия тонкая, тело гибкое. Прижалась так, что все во мне заговорило, без слов, но откровенно. И для нее очень даже доходчиво. Когда с Ниной танцевал, расстояние между нами было, как нейтральная полоса на границе с капстраной. Я попытался его сократить, но сразу же почувствовал, какие железные у нее руки и какая железобетонная спина. А с этой: изгиб в изгиб без угла и без зазора. Как зовут – спросить не успел, а в тесных объятиях не до разговоров, во рту пересохло, и смотрим в разные стороны: она в мое плечо, а у меня перед глазами месиво площадки. Ниночка пару раз мимо проплыла, но уже как чужая. Топчемся, почти не сходя с места. Она мурлычет, я млею. Танец вот-вот кончится. Гадаю, как дальше быть. Я в сомнениях, а для нее уже все решено. Плавненько выскальзывает из объятий.

– Линяем отсюда, – говорит и, лавируя между пар, продвигается к выходу, а меня за руку тащит, чтобы не потерялся.

Отошли от клуба. Остановились. Достала сигарету. Мне предложила. Я отказался, не курил еще.

– Молоток, – говорит, – вырастешь, кувалдой станешь. – И объясняет: – Парень должен прийти, а мне видеть его ноль желания. Проводи до дома, если не боишься.

Да если бы и боялся, не признаваться же. А парень крепеньким должен быть – когда прикуривала, рассмотреть ее успел: губки бантиком, ямочки на щеках – такие слабакам не достаются.

Тропинка узенькая, идти приходится гуськом. Перед глазами, как факел, ее белая прическа. Говорит, не оборачиваясь. Половину слов не разбираю, но понял, что взяла отгулы и приехала к матери на картошку, два дня, не разгибаясь, пахали с утра до вечера, но выкопали, теперь можно спокойно возвращаться. А в город уехала после семилетки, ремеслуху закончила, теперь крановщицей работает. Я спросил, почему в ткачихи не пошла, была бы знаменитой, как Валентина Гаганова. Рассмеялась: не надо, мол, ей такой славы, и нудную работу она терпеть не может. Ей в Сибирь хочется. Если бы не мать, давно бы уехала. Похвастался, что и я чуть было не сбежал в Сибирь с геологами. Заинтересовалась, но не поверила или всерьез не приняла. Она вообще разговаривала со мной свысока, особенно когда речь зашла о работе.

Остановились возле ее крыльца. Ревнивого ухажера так и не встретили. Я не спрашиваю. Она не напоминает. Снова закурила. Стоит, поеживается. На улице свежо. Она в тоненьком свитерке. А я свою фуфайку из пижонства у бабки оставил. Как девушку согреть, не знаю. Сигарету бросила и говорит:

– Пойдем на сеновал, у меня там одеяло ватное, не замерзнем.

У меня от волнения коленки затряслись и язык отсох. Промычал что-то. Да оно и к лучшему. Если бы начал говорить, обязательно бы дурь спорол и все испортил.

К чердаку лестница приставлена. Она первая. И я следом полез.

– Да подожди ты, – шипит, – сломаем.

А лестница и впрямь хлипкая, запросто могла бы треснуть, вот бы посыпались. Дождался. Карабкаюсь. Руки-ноги не слушаются, лестница шатается, скрипит. Сейчас, думаю, сорвусь и не бывать мне с ней на сеновале. Забрался кое-как. А она уже под одеялом. И голая.

Когда отдышались, она спрашивает:

– Ты раньше-то пробовал?

Хотел соврать, да не получилось.

Засмеялась. Научу, мол, не волнуйся.

– А сама-то, – говорю, – где училась?

– В ремеслухе. Там всему научат быстрее, чем в ваших институтах.

И только под утро спросила, с чего это я на Нинку нацелился.

– Да просто так, – говорю, – увидел, что бедняга скучает, жалко стало.

– И все, что ли? И не знаешь, кто она такая? – спрашивает.

Откуда мне знать. Первый раз увидел. Я оправдываюсь, боюсь, что приревнует. А вместо ревности хохот. Отсмеялась и говорит:

– Значит, напрасно я тебя уводила. Ты знаешь, почему ее никто не приглашает? Батька у нее председатель колхоза. Боятся парни. Да и сама стерва порядочная. Мы в одном классе были. Учит всех, нотации читает. Самая умная, самая правильная. Вот я и решила ее проучить.

Лежу, перевариваю. Не самая завидная роль досталась. Всего лишь орудие мести. Она почувствовала, что я вроде как скис, прижалась, обхватила и шепчет прямо в лицо:

– Неужто обиделся? Или плохо тебе со мной? Не каждому так везет.

И спрашивает и утверждает одновременно.

А на что мне обижаться? У меня праздник. Голова кружится. Двух слов связать не могу. Только мычание. Выдохи и вздохи. Единственное, о чем жалею, что не могу полюбоваться ею. Слишком тесно прижалась и темнотища на сеновале.

А выпроводила еще до рассвета, чтобы с матерью случайно не столкнулся.

Три километра до своей деревни, как на крыльях. Не заметил, как отмахал. В ушах ее шепот, остальное в черном тумане, ничего не помню, разве что лицо, освещенное спичкой, когда прикуривала, пока на улице стояли. А на чердаке… хоть убей. Словно забрался туда и потерял сознание, в обморок провалился и очнулся, когда уже на землю спускался.

Домой заявился, пацаны еще спали. Я тоже прилег, но сна ни в одном глазу. Лежу, танцы вспоминаю, керосиновые лампы, председателеву дочку, тропинку вдоль улицы, лестницу на чердак, а дальше сплошной сумбур, только отдельные слова в передышках да запахи пота и сена. И запах пота, кстати, вспоминался намного волнительнее. Лежу: не то маюсь, не то млею – понять не могу. Наверно, и то и другое одновременно.

Ребята проснулись, любопытствуют: что да как? Не признаюсь. Проводил, мол, а когда возвращался, заблудился в темноте.

На разнарядке бригадир послал картошку возить. Таскаю мешки на телегу, со счастливой мордой корячусь, а в голове только одно: силюсь вспомнить, как там, на сеновале было. И ничего не получается.

Вечером не утерпел, отправился на место преступления. Знал, что уехала, но вдруг проспала или трактор сломался. На любое бедствие согласен, даже на пожар и землетрясение. От клуба прошел той же тропой, остановился приблизительно там же, где она курила. Увидел лестницу на чердак, обрадовался, как лучшей подруге. Помаячил возле окон. Ничего не высмотрел, и на меня никто внимания не обратил. Потом женщина с ведром вышла и к сарайке направилась, наверно корову доить. Я быстренько на крыльцо и в дверь стучусь. Не отозвалась. Значит уехала. Надеяться не на что. Хочешь, не хочешь, а надо возвращаться. Поплелся потихоньку, уже за деревню вышел, а ноги не слушаются, словно оставил чего-то. Развернулся. На что надеялся? На последнее авось? Еще раз прогулялся под окнами. Темнеть начало. На прощание дурачку захотелось до лестницы дотронуться. Подошел, попробовал рукой… И совершенно не соображая, зачем и для чего, забрался на чердак. А если бы хозяйка заметила и соседей позвала вора изловить? Что бы я им сказал? Чем бы оправдывался? Но обошлось. Постели на чердаке уже не было. Унесла в избу на зиму. Завалился на сено. Раскинул руки. Закрыл глаза… И заснул без воспоминаний. В общем-то, немудрено после бессонной ночи. Организм молодой, требовательный.

Разбудили петухи. Не сразу сообразил, где нахожусь.

Вот такая вот картошка и такая вот любовь. Нежданная, негаданная.

Я еще и про лен собирался рассказать, как его стелют, поднимают, колотят и молотят. Но после праздничной ночи что-то не тянет на разговор о тяжелой и нудной работе.

Кстати, заработали мы за месяц по семь рублей.

Горизонталь

Володька Соловьев называл ее ничертанепонимательной геометрией. Не сам, конечно, придумал, подхватил от кого-то, но выговаривал с чувством – помотала нервишки, потыкала мордой в грязь человека из президиума. Его как передовика устроили в институт, а геометрия эту сделку расстроила. Не далась проклятая. Три года ее долбил, потом плюнул и вернулся к трудовой славе. И мне, когда узнал, что я в институт поступил, советовал не тратить попусту время и здоровье.

Изучали эту науку по книге Посвянского, который в нашем же институте и преподавал. Легендарная личность. Если ему чертеж на зачетах приносили и он замечал пустующее место, сразу же припечатывал туда свою переднюю конечность с растопыренными пальцами и обводил красным карандашом. А лапища у него была больше, чем у скрипача Паганини. С таким пялом в пристенок бы играть – наверняка больше бы заработал, чем лекциями, да, видно, никто вовремя не подсказал. Но Посвянский читал на более серьезных факультетах, а нас просвещал его заместитель. Все знали, что между ними кошка пробежала, но, сдается, не одна даже, а целая дюжина, и все черные. Фамилию заместителя я, к сожалению, забыл, но мужик ни в чем профессору не уступал, пожалуй, даже и остроумнее был, вот только учебника своего не имел, приходилось читать лекции по книге любимого недруга. Наверное, поэтому и заверял нас, что начертательная геометрия – самая простая из всех наук, любой дурак в ней за три дня разберется, достаточно усвоить, что такое фронталь, вертикаль и горизонталь… а дальше уже семечки. Рассказывали, будто на экзамене какой-то наивный студент вздумал доказать ему свою правоту и сослался на учебник Посвянского.

– Молодец, – похвалил он, – давай зачетку, а пока я расписываюсь, будь ласков, сходи, открой дверь, а то душно в аудитории.

Студентик на радостях бежит исполнять, а зачетка вслед за ним. Хотел, наверное, чтобы она в дверь вылетела, но промахнулся чуток. Зачетка в косяк ударилась. А девица одна возьми да и заметь:

– Точное попадание в горизонталь.

– Кто сказал? – спрашивает он.

Девица скромничает.

– Если не признаетесь – всем двойки поставлю.

Староста группы, заботясь о коллективе, мужественно показывает на любительницу шуточек. Преподаватель и у нее зачетку требует. Девчонка одной рукой книжку протягивает, другой – слезы по лицу размазывает.

– Ставлю тебе отлично, потому как суть науки на лету усвоила, – говорит на полном серьезе.

И не обманул. Вывел пять баллов и в зачетке, и в ведомости.

Что такое фронталь, вертикаль и горизонталь, я вроде бы понял, а дальше, там, где, по его словам, семечки были, в семечках я завяз, погряз и запутался. Сокол на лету хватает, а ворона и сидячего не поймает, но петуху, к примеру, и даром не надо того, что сокол с вороной ловить пытаются, у него другое назначение. И мне тоже все эти абстракции не интересны, мягко говоря. Прежде чем понять, мне пощупать надо. Давайте любой механизм, от импортной стиральной машины до нашего комбайна, давайте ключ с отверткой, и я разберусь, что к чему, без всякой начертательной геометрии…

И вот наступила первая сессия, первый экзамен, и по закону подлости – начерталка. Беру билет и сажусь грустить. Что-то я, конечно, знал, готовился все-таки, но знал приблизительно и не то, что в моем билете. Но сдаваться без боя – не по-нашему. Чтобы мысли быстрее раскрутились, начинаю карандаш в пальцах вертеть. И так увлекся, что карандаш выскочил. Нагнулся за ним под стол, а начертальщик в этот самый момент объявляет:

– Кто первым пойдет сдавать, тому пятерку поставлю.

Я поднимаю голову, чтобы на смельчака посмотреть… И затылком – об столешницу. Не сказать, что сильно, но громко. Держусь за темя и совершенно непроизвольно бормочу:

– Аккурат в горизонталь врезался.

Он засмеялся. А я-то, разумеется, помню про девицу, которая пять баллов за такую же горизонталь заработала. Хватаю зачетку и – к его столу. Смех его за приглашение принял, желаемое – за действительное. Сказку – за быль. Сон – за явь. Да так уверовал в этот сон, что без малейшего сомнения сую зачетку ему под нос и даже не присаживаюсь, зачем лишними разговорами время у занятого человека отнимать. Он то в зачетку посмотрит, то на меня. А я в недоумении. Я жду, когда обещанную пятерку выведет. А он почему-то спрашивает:

– Ты задачку решил?

– Нет, – говорю. – А зачем, я же горизонталь нашел.

– Ну ты и ухарь! – удивляется.

А я, к моему счастью, этого удивления понять не могу. Если бы понял, то завилял бы, как колесо на малой скорости, и все бы пропало. Но я, говорю же, уверовал в желаемое. Я сам его удивлению удивляюсь.

– Не ухарь я, – заверяю профессора, – вы же сами пятерку обещали.

– Кто тебе это сказал? – спрашивает.

А я ему: и вы, мол, говорили, и многие другие рассказывали. Вполголоса объясняю, словно больного успокаиваю.

И дошло. Посмотрел на меня внимательно, усмехнулся, раскрыл зачетку и написал: «отлично». А я забрал ее, повернулся и вышел, даже спасибо не сказал. В коридоре зачетку раскрыл – все верно, без обмана, да я, собственно, и не удивляюсь, уверен в своей правоте и торжестве справедливости. Других успокаиваю – не бойтесь, мол, дяденька добрый, пятерки, почти не спрашивая, за голую сообразительность ставит. Балагурю в радостном хмелю. Даже когда отличник наш вылетел после меня с пустой зачеткой, я все еще не отрезвел. Не повезло, думаю, парню, на экзаменах всякое бывает. Но потом еще один вылетел, и еще… и все с претензиями к Петухову. Тут-то меня и прострелило, что я действительно ухарь, да еще какой ухарь. Ох и лишенько мне стало, хоть топись. Но ведь не специально же. Не хотел я другим напакостить…

Следующий экзамен через три дня был, историю партии сдавали. Готовиться я, разумеется, не мог. Переживал. И, самое смешное, что снова чуть на дурачка не проскочил. Но бес попутал. Сам себя перехитрил. Вопросик попался простенький, про Гражданскую войну, а кто про нее не знает – Котовский, Махно, партизан Железняк, Олеко Дундич… «там вдали, за рекой засверкали штыки, голова обвязана, кровь на рукаве, уходили комсомольцы…» – это я и без подготовки мог. И отвечал не плешивому зануде-профессору, а помощнице его, добрейшей тетке. Травлю и чувствую, что ей нравится. Четыре балла, думаю, обеспечено. А то и – пять! Отстрелялся по билету, а она дополнительный вопрос задает о Брестском мире. Это я тоже знаю, но отвечать не тороплюсь. Дело в том, что профессор не разрешал помощнице ставить выше четверки. Кто претендовал на «отлично», должен был пересаживаться к нему на собеседование. Но я-то не претендовал. Она повторила вопрос. Я молчу. Она – второй вопрос, и снова, как назло, простой. А я опять не отвечаю. Вижу – лицо у нее поскучнело. Соображаю – пора кончать притворяться, зачем хорошего человека разочаровывать. Меняю тактику. Она спрашивает про левых эсеров, об их отношении к революции. Я счастливым голосом докладываю, что они были злостными противниками. Она плечами пожала и попросила объяснить – почему. А как объяснять? Не рассказывать же, как родного деда приняли за левого эсера и объявили врагом народа. Поэтому стараюсь домыслить: если враг народа – значит, против советской власти, значит, за царский режим и так далее. Но домыслы мои расстроили добрую тетку еще сильнее.

– Так хорошо начинали, – говорит, – я уже хотела четверку ставить, а теперь придется еще раз встретиться.

Там аукнулось, а здесь откликнулось, дед из-за левых эсеров два срока оттянул, и я без стипендии остался. Вот ведь какая вредная партия.

Черно-белый телевизор

Петуховы – люди пестрые, но одна общая черта в нашем расхристанном роду все-таки держится – мы не любим жаловаться на жизнь. Я, разумеется, не самый яркий листик на этом дереве, но в излишнюю скромность впадать не собираюсь. Короче, не стал говорить старикам про неприятности с левыми эсерами, внушил им, что все экзамены сдал и заработал стипендию. Однако желудок мой, как соловей, его баснями не накормишь. И устроился я ночным директором на стройбазу. Нет, не сторожем. Начальник прочитал мое заявление и почему-то не нашел ни одной ошибки, а главное, завитушки на росписи моей очень ему понравились, и он решил, что человеку с таким красивым автографом можно доверить должность диспетчера.

Принимал ночные грузы, сдавал под охрану сторожихи Романовны и заполнял всякие там накладные, а за это получал семьдесят два целковых. Можно даже сказать, что я все-таки поскромничал, когда врал старикам про стипендию – зарплата перекрывала не только повышенную, но и Ленинскую. А работенка – не бей лежачего. Кстати, почему лежачих надо бить – до сих пор не понимаю, но это к делу не относится, короче, не пыльная работенка и не потная.

Месяц отдиректорствовал, и наступило Восьмое марта – любимый день мужчин и двойной тариф для тех, кто в море и на зимовках. Я принес огнетушитель портвейна, Романовна – закусить. Сидим, выпиваем за здоровье женщин вообще и Романовны в частности, она этого очень даже заслужила. Всю молодость партизанила в белорусских лесах, потеряла там двух мужей и собственноручно застрелила одного полицая. Полицаев она не любила, но еще сильнее не любила бухгалтеров, не могла простить, что с нее, заслуженной партизанки, высчитывали за бездетность. Если бы эти клуши из бухгалтерии поморозили свои задницы в землянках, даже не две зимы, а хотя бы неделю, тогда бы подумали, у кого и за что надо высчитывать. Налили по второй. Гость на пороге – дядя Коля, муж Романовны. Глянул на стол, и строгость на лицо надвинулась.

– Маловато, матка, одной-то на троих, или как ты думаешь? – спрашивает и вроде как размышляет, стоит к нам заходить или нет.

Романовна без лишних слов плюшку накинула – и в лавку.

Он дверь за бабкой прикрыл и говорит:

– Ученая она у меня. Но учил. Долго, паря, учил.

Я полагал, что он сразу же за стакан схватится, а он, как будто и не было ничего на столе, для начала фуфайку снял, потом дровишек в печку подкинул, пачку «Прибоя» достал, мне предложил. Я в ту пору еще не баловался, отказался. Он на корточки перед печкой присел, головешку достал, прикурил от нее, окурок тоже в топку выбросил, чтобы добро не пропадало. И только после этого на бутылку кивнул – наливай, мол. Подсаживался к стакану долго, степенность соблюдал, а маханул одним глотком, да так быстро, что я даже здоровья ветерану пожелать не успел. Хотя этого добра ему хватало, пусть и немцы зарились на его здоровьишко, и наши пытались поубавить – мужику все нипочем. Даром что пенсионер, а любому молодому фору даст. Выпил, закурил и начал рассказывать, как бабку свою воспитывал.

Перед тем как на пенсию уйти, она штукатуром работала, квартиру однокомнатную получила, мебелишку завела, и радиола имелась, и телевизор – скучно одной-то. А он заявился из Норильска на родину, где никакой родни не осталось: кто умер, кто потерялся. Я в ту пору еще не знал, что Норильск строили не комсомольцы-добровольцы, и не знал, как наших солдатиков после плена встречали. Я не знал, а он считал, что пользы от таких знаний немного, он меня житейской мудрости решил учить.

Сошелся он с Романовной не потому, что у нее квартира имелась, он это несколько раз повторил, сошелся исключительно по любви. Очень ему понравилось, что она в партизанах воевала. Лесные ягоды всегда ароматнее садовых, целебнее и ухода не требуют. Так же и партизанки, если сравнивать их с женщинами из регулярной армии. Захочет дед после баньки, как Суворов учил, Романовна никогда не против, у нее, на всякий пожарный, всегда запас имелся. И сама за компанию сядет, пусть граммульку, но уважит. С бутылочкой и телевизор интереснее смотрится. Хорошо жили. Да не шибко-то любят у нас, когда кто-нибудь хорошо жить начинает. Соседка, завидущая натура, своего мужика удержать не сумела и Романовну принялась подзуживать. Пьет, дескать, много твой примак. И затуманила мозги. Приходит дед в расстроенных чувствах после проигрыша в домино и со всей простотой и душевностью просит:

– Дай, матка, рублевку на гнилушку.

Гнилушкой в ту пору фруктово-ягодное вино называли, кое-где его во фруктово-выгодное перекрестили, потому что стоило оно девяносто две копейки вместе с посудой. Попросил, значит, со всей вежливостью и уважением, а она ему:

– Денег нет, Коленька, и вообще пить вредно, давай лучше телевизор посмотрим.

А в «ящике» показывали Зыкину с ее душевными песнями. Зыкина ему тоже нравилась, но не настолько, чтобы из-за нее оскорбление стерпеть. Голос на старуху повышать он не стал, настоящий мужчина никогда не опустится до крикливости, взял топор и с размаху шарахнул по телевизору. Зыкина поморгала, поморгала и потухла. Романовна тоже вроде того. Хотя ее он и пальцем не тронул. Он вообще ни разу в жизни не ударил женщину, даже в Норильске. Потухла Романовна, но к соседке жаловаться не побежала, партизанская молодость даром не прошла, хорошие уроки – они на всю жизнь.

Однако телевизора оказалось недостаточно. Не сказать, что коса на камень… или на корягу, но и трава иногда жесткой бывает. Так что через полгода пришлось и радиолу об пол разрушить.

Комод тоже под топор подвернулся, хотя и старенький был, кустарной работы.

Вместо комода купили настоящий шифоньер с зеркалом во всю дверь. Не так это и дорого, когда оба работают, а много ли старикам на еду требуется. Скопили, значит, на красивый шифоньер, а телевизор в рассрочку взяли. Новую радиолу покупать не стали. Зачем пожилым людям радиола? Не танцевать же? Да и пластинки он поколотил, все девять штук разом.

На этом курс обучения закончился. Два или три раза он еще брался за топор, но Романовна успевала найти случайно завалившийся последний рубль. Да и не спешил дядя Коля, телевизор хоть и в рассрочку взят, но не даром же; обидно выплачивать за вещь, которая уже разбита, так что он замахиваться не спешил, давал старухе время оценить обстановку. И она оценивала, потому что способная. А способных учеников всегда любят и жалеют.

Романовна из магазина вернулась, дед подсел к ней, приобнял, сидят, как голубки, разве что целоваться при мне стесняются.

Цветные телевизоры в ту пору еще не появились, и отношения между людьми были попроще, черно-белые, можно сказать.

Мубута

Тем, кто забыл, что такое политинформация, напомню – это мероприятие, когда вас после работы или учебы собирают в кучу и начинают объяснять, кто в этом мире хороший, а кто – плохой. Если пищу заталкивают силком, она просится, прямо-таки рвется назад, но кое-что почему-то остается, приживается, и разрази меня гром, но совершенно непонятно, как отбирается это «кое-что», по каким принципам… Можно еще объяснить, почему я запомнил полное имя Пеле, но зачем в моей дырявой голове застрял король Непала?

Знаете, как его звали?

Махендра Бир Бикрам Шах Дева! Столько лет прошло, а не забыл. Может, потому, что песенку про его королеву слышал? «Вась, посмотри какая женщина. Вась, ведь она стройнее кедра. Вась, почему она обвенчана с королем по имени Махендра?» И опять же, какое нам дело до королевы Непала? Так нет же – сочинили. Про своих цариц – анекдотики, а про чужих – песни.

И клички почему-то импортные даем. Одного начальника шахты работяги прозвали Пиночетом. Дерганый был мужичонка, из тех, которые сначала рубят, а потом разбираются – кто прав… Ну и назвали бы каким-нибудь Иваном Грозным или Берией – нет, Пиночета им подавай из Южной Америки. Перед своим на цырлах ходить брезгуют, а перед импортным – запросто, вроде как и не зазорно.

А этого орла звали Мубутой.

Кто такой, спрашиваете?

Помните песенку: «Убили гады нашего Лумумбу, а Чомбе в кабаре танцует румбу…»? Мубута из той же компании, только не помню, за кого он был – за белых или за красных. Звали его, если полностью с фамилией и отчеством, приблизительно так – Мобуту Сесе Секо Куку Нгбенду Ва За Банга – язык сломать можно. А чтобы не ломать, наши подправили и подкорнали.

Услышал о нем еще на вступительных экзаменах. Есть, мол, такой Мубута, у которого мохнатая лапа в приемной комиссии, и берет он за хлопоты сущий пустяк – в ресторан надо сводить. Игорек даже предложил мне и вологодскому помочь с ним встретиться. Вологодский, парень из деревни, подозрительный, его перед отъездом настращали, чтобы не очень доверялся городским. И я, грешным делом, тоже не из Парижа какого-нибудь. Короче, не поверили.

Но Мубута все-таки существовал. Вступительные закончились, неудачники разъехались по домам, а слухи о палочке-выручалочке не затихали. Одни говорили, что он обслуживает пожилых преподавательниц, другие намекали на секретаршу ректора, третьи утверждали, что всех подряд… Короче, легендарная личность с африканским темпераментом.

Я уже вроде говорил, что на вступительные ходил в матросской форме. Матросочка оказалась везучей и для меня, и для хозяина, флотский тоже поступил. Но сессию он сдавал в нормальном костюме и завалил три экзамена. После подводной лодки очутиться в городе, где сероглазые ткачихи составляют большинство, – какие уж тут учебники. Попробовал пересдать и снова засыпался. Кто-то увидел в деканате черновик приказа об отчислении, а долго ли его перепечатать и на доску вывесить? Погрустил флотский, повздыхал вечерок и побежал искать Мубуту. Я не очень верил, что они договорятся, и совсем не верил, что кто-то вообще сможет помочь в этом деле. Свой «хвост» по истории я ликвидировал самостоятельно, никаких туч надо мной не висело, но за товарища все-таки переживал, да и любопытно было посмотреть на легендарного героя. Короче, верить не верил, но ждал с интересом. И флотский привел. Даже двух.

Который из них Мубута, я вычислил сразу, хотя и представлял его совсем другим, думал, что он громадный и обязательно с квадратной челюстью, а этот был чуть выше меня, поджарый, но кудрявый и губастый, как настоящий африканец. Сопровождал его какой-то пижон в галстуке стиляжьем. Кстати, если их сравнивать, то пижон был посмазливее Мубуты, особенно на первый взгляд, и непонятно было, почему он шестерит, хотя и пытается выставить себя как тренера.

В ресторан они договорились идти после выполнения заказа, а пока морячок выставил литр водки для поддержания разговора и пивка для рывка. Выпивка серьезная, а закуска студенческая. Гости чуть приняли и поплыли. Скорее всего, на старые дрожжи попало. Мубута молчал, поэтому кривизна его до поры в глаза не бросалась, а второму-то надо было цену набивать.

– Да у Мубуты такие покровительницы… Для него три «хвоста» ампутировать – все равно что два пальца обманикюрить! – Говорит вроде и уверенно, а язычок уже заносит то в кювет, то в колею.

Но флотский не больно прислушивается, у него все внимание на главного. А тот, словно разговор о ком постороннем, сидит со скучающей физиономией – настоящий герой должен быть молчаливым. Зато тренер, как тенор, кенарем заливается:

– Да за него любая из них на костер пойдет и сгореть за счастье посчитает. Он о свой агрегат простыню запросто рвет. Натянет простыню руками… р-р-раз… и насквозь.

Мубута колоду карт из кармана достал, тасует потихоньку, словно четки перебирает. А колода не простая, на рубашках фотографии голых девиц. Сам на них почти не смотрит – для нас картину гонит. А мы что? Мы слушаем и глаза таращим.

– А смог бы кто-нибудь из вас чайник поднять? – спрашивает тренер. – Смогли бы? А Мубута – запросто. И не пустой чайник, а с водой.

Я по наивности удивляюсь – чего, мол, сложного, если я двухпудовку запросто выжимаю. Тут уже и морячок не удержался, фыркнул. А до меня не сразу дошло, каким образом предлагается поднять чайник. Фыркнуть-то морячок фыркнул, но смеяться не спешил. Засомневался. Он ведь тоже кое-что успел повидать в жизни, в портовых притонах публика пообразованней сухопутной.

– Неужели в натуре сможешь? – спрашивает.

Тренер сначала побледнел, потом задергался. Себя заводил или исполнителя раздразнить пытался – непонятно. Скорее всего, и себя, и его.

– Докажи им, Мубутушка, – вопит, – изобрази специальный аттракцион для неверующих!

Один – весь на нервах, второй – само спокойствие и уверенность, выждал, когда еще раз попросят, спрятал карты в карман и говорит:

– Можно, только перед мужиками неинтересно. Посадите бабу на подоконник, а я донесу от самой двери и поставлю рядом с ней.

Неслабое заявленьице.

Тренер видит, что мы в некоторое смятение пришли, и внаглую – кует, пока тепленькие. Неужели, мол, такой пустячок организовать трудно? И тут я, чтобы совсем деревней не казаться, возьми да и спроси про Луку Мудищева. О том, что мой предок задолго до Мубуты подобные номера показывал, я для начала промолчал. Просто поинтересовался, не доводилось ли им поэмку читать. Я и сам-то к тому времени слышал ее один раз, и то не полностью. Батя из педагогических соображений этим семейным преданием с нами не делился. Но Минаичу, как завклубом, похвастался по пьяной лавочке и слова дал переписать. А тот, естественно, по секрету всему свету…

Спросил, а они вроде как не расслышали. Тренер уже воду из графина в чайник переливает. Срочно требуется девица.

У вас тоже, смотрю, глазенки заблестели. Думаете, сейчас начну врать, как пошли уговаривать однокурсниц принять участие в цирковой программе. Не буду я сочинять. Не те были нравы.

Кончилось тем, что они ушли. Когда я с перепугу начал снова про Луку долдонить, парнишечки вдруг занервничали. А ты, мол, откуда про него знаешь. Да с таким удивлением, чуть ли не с обидой. Ну я и рассказал, про кого написана поэма, чей предок прототипом послужил. И тут уже сам Мубута наконец-то вылез из панциря, дал волю африканскому темпераменту, бухнул остатки водки в свой стакан и выложил:

– Если вы такие грамотные, какого же дьявола меня пригласили? Идите сами к жене декана и договаривайтесь!

Морячок в оправдания кинулся. Требует, чтобы я извинился перед Мубутой. Ради товарища чего не сделаешь. Я готов. Даже не спрашиваю, в чем провинился. Но поздно. Мубута закусил удила, и конец всякой дипломатии. Морячок в коридор за ними выскочил, предложил проводить. Они его отправили назад. Тогда и в нем гордость заговорила. И заговорила языком любимого боцмана.

Кстати, наутро он узнал, что приказ подписан. А начальство свои приказы отменять не любит. Так что хлопоты были напрасные.

Морячку пришлось уезжать. А весной не стало Мубуты. И погиб он, как говорится, на боевом посту. Ночью к его знакомой возвратился муж, а дальше, как в анекдоте, только смеяться не хочется – Мубута, спасая честь дамы, хотел спуститься по балконам и сорвался. Но у него еще хватило сил добраться до дома и лечь в ванну. Там его и нашли.

Народищу на похороны собралось – весь двор заняли. Машина с гробом еле выехала. Но мужиков почти не было, изредка мелькнет похмельное лицо, как сорняк на цветочной клумбе, а в основном – женщины, от пацанок в пионерских галстуках до солидных дам, одна даже в черной вуали стояла. Блондинки, брюнетки, худенькие, пышнотелые… и у всех глаза на мокром месте. К знакомой однокурснице подошел, скромненькая такая девчоночка, кто бы сказал – не поверил бы, не с того куста ягода. Осторожненько, с извинениями, чтобы не обидеть, спрашиваю.

– Нет, – говорит, – не знала его, но подруги рассказывали. Такая романтическая личность… – И носом зашмыгала.

Вот что значит слава. И я, после того как на похоронах побывал, засомневался – так ли уж много было выдумки в легендах о нем.

История с порнографией

Перед отъездом флотский подарил мне картинку на память – шикарная мулатка с обезьянкой на плече. Любоваться красотой в одиночку по меньшей мере скучно – радостью всегда хочется с друзьями поделиться. Похвастаться, если хотите. Вот я и повесил живопись над койкой. А рядышком пристроил вырванный из журнала «Физкультура и спорт» портрет двукратного олимпийского чемпиона по штанге Томи Коно – был такой орел, по кличке Железный Гаваец. Он и в конкурсах культуристов выступал, там его мускулатуру и сфотографировали. Красивая компания – Железный Гаваец, бронзовая мулатка и симпатичная шимпанзе – смотри и радуйся.

Но долгие радости, очевидно, не для нас. В комнату заявился председатель студсовета Федя Проценко со свитой. Не специально ко мне – просто очередной санитарный рейд по борьбе с мелкими недостатками. Приблизительный срок операции нам подсказали – посуда была сдана, пол надраен, койки заправлены набело: приходите свататься, мы не станем прятаться. Пришли. Придраться не к чему. И тогда Федя указывает на картинки. Красоту безобразием обзывает. Голос возмущенный, а глазоньки-то липучие. И свита его тоже не отворачивается. Ругаться с выдвинутыми начальниками я не собирался, знал бы, что претензии будут, снял бы перед их приходом. Но мне, дураку, думалось, что никаких приличий я не нарушаю, наоборот, на похвалу рассчитывал. Потому и спросил с чистым сердцем, что он имеет в виду. А Федя пальцем в стенку тычет и кричит:

– Кто это такие? Почему порнографию развели?

Чемпион, говорю, и знаменитая актриса. Про актрису на ходу придумал, даже имя какое-то нерусское назвал.

– А мне какая разница – чемпион или нет. Если голый, значит – порнография. – Говорит про гавайца, а пялится все-таки на мулатку, да и как на нее не смотреть, если она вся из себя. Даже Федя это понимает, но сказать стесняется.

Ну и я в том же духе, не касаясь женщин, спокойными словами говорю, что люди сфотографированы в пляжных костюмах, а обезьяна в естественном виде, как и положено натуральному животному.

Свита захихикала, и он принял это за оскорбление. Морда сразу же, как погоны милиционера, сделалась.

– Убрать, – орет, – немедленно!

Если бы не такой тон, я бы, наверное, и убрал. Первокурсник все-таки – куда мне с властью тягаться. Но если уж закричали… Не бросаться же приказ исполнять. Не в армии пока что. Стою. На всякий случай, помалкиваю.

А он совсем раскипятился:

– Убрать! Кому сказал!

Я ни с места. Руки по швам.

Тогда он перегнулся над кроватью и сдернул сам. Ладно бы хоть себе замылил, так нет же – разорвал на мелкие кусочки и на пол бросил. Санитарный рейд называется… Фельдфебель – он всегда фельдфебель. Его и в председатели студсовета выдвинули только за то, что койку идеально заправлял, ну и партийный, конечно, был, еще с армии, других заслуг за ним не числилось. Разве что упорство?! Но это с какой стороны посмотреть. Толковому парню оно, может быть, и в пользу, а дураку – всегда во вред.

Надругался он над бедной обезьянкой, вывел в своей черной тетрадке нехорошую оценку против нашей комнаты и удалился наводить дальнейший порядок.

А что мне делать?

Собрал клочки с пола. Но красота – штука цельная, в обрывках она умирает. Пришлось нести в мусорное ведро.

Неделя прошла, потом вторая… Сплю плохо, даже аппетит потерял. Вы когда-нибудь видели первокурсника из общаги, страдающего отсутствием аппетита?

Вот именно. Болезнь. Нервная почва истощилась, пересохла и потрескалась.

Чтобы хоть как-то утешиться, повесил на место прежних картинок портрет Карла Маркса. А что? Мужчина видный. Борода шикарнее, чем у самого Фиделя Кастро, любимого героя нашей юности.

С Марксом на стене вроде как и поуютнее стало. И сон появился, и аппетит.

Подошло время очередного санитарного рейда. Заявляется Федя и сразу же упирает взгляд в стенку над моей койкой. А соображаловка-то несмазанная. Смотрит и не врубается.

– Кто это? – спрашивает.

– Маркс, – говорю, – неужели в первый раз видишь?

У Феди сомнение не только в глазах, но и во всей фигуре. То на меня посмотрит, то на вождя. Как будто мы похожими должны быть. Свита за его спиной смех глотает. Их тоже понять можно – и хочется, и колется. Сами судите, разве может советский студент, да еще и партийный, Маркса не узнать. А Федя ухитрился. Потом, конечно, сообразил и с перепугу – в крик:

– Почему повесил?

А что я мог ответить? Нравится, говорю, разве нельзя?

– Нельзя! – кричит. – Не положено!

Спрашиваю – на каком основании? А он совсем растерялся, единственная извилина, и та отказала. Надо бы тормознуть, а он газует.

– Снимай немедленно!

Я в общем-то не мстительный и лежачих бить не приучен, но там не удержался. Снимай, говорю, сам, если он тебе мешает. И Федя уже потянулся было, чтобы сорвать по старой привычке, да вдруг одумался, руку отдернул и тихонечко, вкрадчиво так, спрашивает:

– А с чего ты решил, что он мне мешает?

– Ну как же, говорю, ты же только что требовал, чтобы я снял.

– Не вали с больной головы на здоровую, я не говорил, что мне мешает Карл Маркс, – высказал и на свиту оглядывается, поддержки требует.

Те молча кивают. Но ему этого мало, требует, чтобы вслух засвидетельствовали. И ведь нашлась перепуганная активисточка – поддакнула, успокоила начальника. После этого он в темпе крутанул быстрым глазом по комнате – все, мол, нормально, санитария на уровне, отметку поставил и – задний ход. Вышли. Я еще и засмеяться не успел, а дверь открывается – и снова Федя на пороге.

– Ты почему его повесил?

Нравится, говорю, сколько можно повторять. Он снова задумался. Потом подошел к койке, удостоверился, что это действительно Маркс, и говорит:

– Смотри, Петухов, если с ним что случится – махом из института вылетишь.

– Это как понимать, – переспрашиваю, – мне что, его теперь и снять нельзя?

– А это уже твое личное дело, сам думай.

Припугнул и сразу же успокоился, опять себя начальником почувствовал. Ушел с расправленными плечами. Был конфуз – и нет конфуза. А мы, дураки, полагали, что у него единственная извилина. Может, и действительно – одна, но зато такая надежная, если уж приспичит, она как червяк: и в кольцо, и в волну, и в струну – одним словом – начальственная извилина.

Шестимесячная завивка

Знал я в Туве мужика, два института кончил, так он не то чтобы магнитофон отремонтировать или киловатты со счетчика смотать – обыкновенный утюг починить не мог. Не тувинец был, зачем тувинцу утюги чинить, – наш, русский мужик, может, правнук Кулибина или праправнук по женской линии младшего из Черепановых. Но этот дважды инженер паровозов не изобретал, и даже велосипедов… Ему, пока он свои дипломы высиживал, последние мозги выхолостили, потому как высшее образование у нас организовано из рук вон и ни в какие ворота. Всю систему надо под корень… и новую налаживать. Это я к чему рассуждаю? Да к тому, что выгнали меня из института. И за что, спрашивается, вытурили, за какие грехи? За изобретательность пострадал.

Историю партии я пересдал без особых хлопот. Взял чужие шпаргалки, прочитал их – сначала сверху вниз, а потом снизу вверх – и понял, кого ругать, кого хвалить. А если пришлось работать, чтобы стипендию неполученную заменить, так в этом ничего страшного, работы я не боюсь, особенно веселой работы. Но время отнимает даже веселая работа. Да тут еще городская жизнь закружила. Если в родном поселке – один кинотеатр, в городе их – чертова дюжина с хвостиком. Кстати, о городских кинотеатрах: знал я большой город, в котором всего два кинотеатра, но чертова дюжина ресторанов. Честное пионерское – не шучу. Это – Норильск.

Наверное, рановато я о ресторанах заговорил, в наше время редкие первокурсники ходили по кабакам. Подружек водили в кино. Чертова дюжина кинотеатров или чертова дюжина подружек… совсем запутался. Короче, на бедного юношу свалилось столько соблазнов, и все – разом. Глубокий цейтнот. Спасение только в двадцативосьмидневной неделе, но кто ради студента будет перекраивать календарь? Конечно, если пошевелить извилинами, выкрутиться можно из любого цейтнота. Но есть такой пакостный предмет, который на смекалке не объедешь, черчением называется. Хотя и там имелись маленькие хитрости для облегчения жизни. «Телевизор», например. Система очень простая – из окна общежития демонтируется рама с неразбитым стеклом, устанавливается одним краем на подоконник, другим на стол или на спинку стула. На стекло укладывается чертеж, который требуется переснять, а сверху – чистый лист ватмана. Снизу под стеклом включается настольная лампа. Остается только обвести. Просто и надежно, как все придуманное народом. Кстати, если уж речь зашла о самодельных телевизорах, расскажу еще об одном. На Дальнем Востоке видел.

Японский, говорите, с порнухой?

Ну почему вы такие испорченные? Никакой порнухи, никакого карате – чисто рыбацкое изобретение. Хариус, если вы не знаете, стоит на перекатах или в ямах. Иногда он клюет хорошо, но случаются и капризы, начинает брезговать наживкой. Тогда на него идут с «телевизором». Сколачивается ящик, примерно такой же, как в письменных столах, с той лишь разницей, что на дне вместо фанеры – стекло, и ручка сверху. Торец у ящика делается скошенным, чтобы течение не напирало. Щели промазываются замазкой. К ящику прилагается острога, но особая, зубья у нее не вперед жалами, а к рыбаку. Работает боекомплект следующим образом: подходишь к яме, ставишь ящик на воду, слегка притапливаешь его, и сквозь стеклянное днище все, что находится на дне ямы – и камушки, и хариусы, – предстает перед тобой, как на экране телевизора во время передачи «В мире животных» или «Очевидное – невероятное». А дальше можно любоваться подводным миром или по-военному осторожненько подвести острогу под хариуса и резко поддернуть. Лично я предпочитал любоваться, а рыбачить на удочку, но здесь кому поп, кому попадья, а кому и попова дочка. Изобретение, как я уже говорил, народное. На авторские права я не претендую, но и не отвечаю за его несколько браконьерскую сущность. Ответить мне пришлось совсем за другое.

Однако я о главном еще не сказал – почему всю зиму проболтался и чертежи не сделал. Лень, конечно, вперед меня родилась, я не отказываюсь, но с ленью можно еще и побороться, а с военкоматом – бесполезно. Еще по осени дяденька из этого заведения пообещал нам, что поможет отдохнуть от учебников годика на три. И забрить нас грозили уже в мае, перед летней сессией. Ну скажите, какой смысл вгрызаться в гранит науки? Только зубы портить. Вот мы и дышали свободой. А на лекциях или над чертежной доской не очень-то надышишься. Даже и не такие лоботрясы, как я, гуляли напропалую.